Текст книги "Горькая новь"

Автор книги: Василий Швецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Апрель был тёплый, снег растаял почти везде, прогревалась земля, каждое хозяйство выезжало в поле сеять. Бояться теперь некого, сами хозяева, на душе спокойнее, вот побольше бы посеять, чтоб хлебушка хватило прокормить семью год, да и продать малость на разные расходы. Зорко следили, чтобы кто – ни будь не впахался в чужую деляну, за четверик десятины могла возникнуть драка. Кое – где убирали полёгший, прибитый снегом прошлогодний хлеб. Не успел хозяин сжать, сам уехал в партизаны, жена болела, дети ещё малы, вот и завалило. Весной с десятины намолачивалось гораздо меньше, зерном кормились мыши. Зачернели квадраты вспаханной земли.

Маслодельный завод не работал, у кого было много коров, молоко пропускали на своих сепараторах, у большинства съедалось своей семьёй, часть отдавалась телятам. Артельная лавка не торговала, нечем. Ни спичек, ни керосину, ни соли, не говоря уже о текстильных и других товарах. Освещались жировушкой, лучинкой, да свечкой. Огонь добывали с прибаутками, вроде "Ленин, Троцкий и Колчак, спичек нету – чак – чак – чак". Кресало делали в кузницах сами, камни выбирали кремнёвые, Мягкий трут вываривали из берёзовой губки. Школа не работала, учителя Ивана Михайловича Кравцова прислали в половине зимы. Уехал и псаломщик, церковь некоторое время была закрытой, но фанатичные, моих лет, отпрыски религиозных родителей Коля Бельков и Кузя Ерутин, по воскресениям, со слепой Настасьей Щетниковой да Татьяной Носыревой, своим духовным песнопением услаждали и умиляли слух приходящих помолиться в храм. Помогал им Малеев Михаил, прибившийся в Тележиху не известно откуда. Он был хорошо образован, отличный слесарь. В песнопениях дьяконовским баритоном горланил псалмы евангелия. Не было батюшки. Нарождались детишки, которых подолгу не могли окрестить. Время от времени привозили из Солонешного старца, с трясущейся седой головой, отца Иоанна, он мочил их всех в одной жестяной ванне купели, и появлялись вновь наречённые Егорки, Федорки, Мишки, Гришки, Савоськи и Апроськи и десятки других. Умерших и убиённых маленьких и взрослых отпевал этот же поп. Но венчаний в тот год не было, свадеб не делали, всё стало просто, по обоюдному согласию сторон справляли, что им было надо, без всяких треб.

В селе был национализирован двухэтажный дом купца Семёна Терентьевича Таскаева, умершего ещё в шестнадцатом году. Жила в нем его жена, старуха Мария Ивановна, её долгое время не выселяли. Надеялись, что сама помрёт. В верхнем этаже вырезали внутренние стены, получился большой зал, в котором проводились все политические и культурно – просветительные мероприятия. В одной из комнат создали библиотеку. Дом назвали народным или нардом.

Как – то, в одно из апрельских воскресений собралась, как обычно, молодёжь на излюбленную полянку. Пиликала гармошка, водились хороводы. Под плясовую мелодию девки и ребята уминали трепаками молодую зелёную травку. Несколько поодаль в не большом лесочке группа молодёжи и взрослых мужиков, играли в карты на деньги, в их числе был и я. Снизу к нам подошли трое, их привёл секретарь ревкома Миша Бельков. Он отрекомендовал не знакомых парней. Один из них Гаврилов был представителем укома комсомола, а другой Верёвкин, в холостянном пиджаке, таких же брюках, был инструктор волкома. Было лет им по восемнадцать – двадцать. Поговорив о том, о сём, они предложили пойти в народный дом, где нужно обсудить интересные вопросы. Мы, бросившие карты, и остальная молодёжь двинулись с горы в нардом. Пошёл с нами гармонист, потянулись за ним и все девки. Собравшимся Гаврилов сделал доклад, что у молодёжи самая золотая пора, что это время надо проводить в чём – то более интересном или полезном, что сейчас мы должны помогать нашим отцам, строить новую светлую жизнь. Бельков предложил организовать ячейку союза молодёжи, именуемого сокращённо РКСМ. Вопросов было много, а разговоров ещё больше. Открыли собрание молодёжи, вопрос один: организация союза и о добровольном вступлении в его члены. Постановили: союз молодёжи организовать и произвести запись желающих вступить.

Было тут же проведено в присутствии всех организационное заседание, на котором председателем союза единогласно избрали меня, а секретарём – Тоболова Финадея. До зимы этого года наша организация увеличилась до сорока человек. У каждого из нас была работа в своём хозяйстве, но новая общественная работа просто захлёстывала. Порой, мы не оказывали ни какой помощи в хозяйстве родителям по нескольку суток, но они с этим мирились. Начался на какое – то время водоворот всей деревенской жизни, во всех её сферах. Какая же была такая кипучая безотлагательная деятельность? Да, именно, была кипучей и она была тогда нужна. В селе более двух десятков вдов с сиротами. Организовали нардом, есть школа, есть сельревком, а ведь зимой всё это надо отапливать, а летом всем этим вдовам надо то же помогать посеять и прополоть, и сена для их скота накосить, и хлеб убрать, да ещё и обмолотить. Всё это делал комсомол во время субботников и воскресников. Сотни кубометров дров подвозили к общественным зданиям и вдовам тоже. Это делалось на родительских лошадях. Кроме сельскохозяйственной помощи, ежедневно проводили культурно – просветительную работу. И ликвидация неграмотности тоже была делом комсомольцев. Каждый из нас был прикреплён к трём или пяти неграмотным, соседским дядькам или теткам, или к их разновозрастным чадам. О результатах ликвидации неграмотности докладывалось мне или секретарю и обсуждалось на собрании. Частенько молодые ликвидаторы увлекались синеглазыми своими ученицами и тогда давались уроки сверх программы, за такое усердие учителя с треском выгонялись из дома, а некоторые были даже биты. Комсомольцы учились и сами в разных, созданных при народном доме кружках, которыми руководили взрослые, тоже не так уж грамотные, члены партии. Без участия комсомольцев не проводился ни один вечер, ни одна постановка, многие из нас были чтецами, декламаторами, песенниками, музыкантами, организаторами и затейниками. А в селе каждый день заседания да собрания. Сельревком занимается своими делами ячейка своими, одни другим не мешают.

* * *

У купчихи Марии Ивановны Таскаевой было спрятано в яме много всякого товара и книг. Яма находилась в проходе у дверей мастерской, была хорошо замаскирована, через неё ходили и не подозревали о товарах. Наконец сельревкому донесли о схроне. Раскопали и обнаружили, бревенчатый погреб и в нём чего только не было! Более двухсот кусков разномерного товара, готовые пальто и костюмы, обувь, ящики мыла, кули сахара, посуда всякая и ещё много дореволюционной всячины. Было ещё более трёхсот книг художественной и разной литературы. Создали комиссию, которая распределила товар по дворам, едокам и более нуждающимся. Товар вывезли в бывшую дейковскую лавку, откуда не менее недели раздавали бесплатно населению. Кому – то досталось больше и лучше, кому – то меньше и хуже, поэтому ещё долго в селе ссорились и даже дрались. Мир в Тележихе надолго был порушен. Книги передали в библиотеку, которой заведовал Иван Родионович Новосёлов. Одна брошюрка досталась мне – возьми мол, колдуй, так чтобы все девки бегали за тобой и сохли, а то они много жирнозады. Напечатанная чепуха была не безинтересной, написано языком грамотным. В ней были заговоры, как остановить кровотечение, как свести бородавки, чтобы не кусали тебя пчёлы, на разные лады любовные присушки. Ведь было же время такое, верили в это не только не грамотные, но и грамотные. Признаться и я тогда в это верил.

Во второй половине августа пошли разговоры об открытых дверях, или открытых воротах, по вступлению в партию, этот призыв почему – то и посейчас называют Ленинским. По этому вопросу проводились частые партийные и общие собрания с двухчасовыми докладами. До восемнадцати лет в партию не принимали, но мы, несколько комсомольцев, написали коллективное заявление о приёме и послали в волпартком. Скоро оттуда приехал представитель, привёз наше заявление, нас пожурили, мол, почему перескочили через голову. И двадцатого августа на партийном собрании, в порядке исключения всех приняли в члены. После этого призыва Тележихинская партийная ячейка быстро разрасталась и уже на двадцать первое августа парторганизация села составила пятьдесят семь человек. Бывший командир партизанского второго эскадрона Ларион Васильевич Колесников в партию не вступил, он уехал в Солонешное, где был избран в правление так называемой многолавки, от всякой общественной работы он самоустранился. По окончанию партизанской войны он всё лето работал в своём хозяйстве, которое пришло в упадок. Дружбу в водил с однополчанами, особенно с Петром Ульяновичем Бурыкиным. Человек он был замкнутый, совершенный антипод своему убитому брату Игнатию. Его взгляд был внимательным и жестким. С людьми разговаривал просто, лишнего не говорил, больше слушал. Если спрашивали совета, деловито и обстоятельно всё объяснит. В разговоре улыбался, но невозможно было понять, чего в этой улыбке больше доброты или хитрости. В семье строг. Его не только партизаны уважали, но и население Тележихи и Солонешного. Роста был среднего. С германской пришёл унтером, в армии служил около четырёх лет, имел награды.

Я и сейчас не понимаю и не нахожу объяснения почему в какие – то несколько месяцев, большая половина, людей в деревне изменила свой образ мыслей, и поведение. Многие отреклись от поклонения богу и святым, упростились отношения полов, появились даже новые моды в одежде, причём всё это происходило не только в молодёжной среде, но и у взрослых. Многие вбили себе в голову, а особенно партизаны, что теперь жить будет гораздо лучше. Можно понять, что колчаковская власть надоела, и от неё избавились с большим трудом и жертвами, но зачем было менять весь устоявшийся деревенский быт на что – то новое, неизведанное, порой хулиганское и развратное. И ведь ни кто не унимал. Везде по делу или попусту стало слышно в бога мать, в Христа мать, в богородицу мать. Каких только вывертов в сквернословии не появилось. Приедет представитель из волости, выступает перед аудиторией, а у самого рубаха расстёгнута до пупа, рукава засканы, пояса ни кто не носил. Приедешь, бывало на конференцию, или на какой – ни будь праздник в волость и диву даёшься – молодёжь не узнать, ну и мы не отставали. Отношения между юношами и девушками так упростились, что через три года, девок почти не осталось. Уважения к старшим, даже в своих семьях, не стало. Это несло за собой везде раздоры и склоки. Старикам всё это претило и не нравилось, они кляли богоотступников и матерщинников, но против хулиганства были бессильны – не было закона. Все сами себе хозяева, ни кто ни каких замечаний по отношению к себе не допускал и не воспринимал. Чем дальше, тем хуже. Пороки углублялись, как какая – то зараза. Подрастало новое поколение уже совершенно распущенное. Это не клевета, такое подошло время, которое исподволь насыщалось политическим и уголовным зловонием сверху. Его привнесли бегавшие или в прошлом сидевшие разные бунтовщики и преступники. Пришло это зловоние и в деревню, теперь уже, наверное, навсегда.

* * *

Была самая горячая пора сеноуборки, и ячмень уже требовал серпа. На пашне Язёвского седла подоспел непревзойденный молодой горошек, подросли и огурчики. Стояла золотая летняя пора. Я впрягся в работу, отцу стало легче. Теперь работал он, мама, я, младший брат и иногда батя. По вечерам все уезжали домой, некоторых лошадей оставляем на приколе или спутанными в логу на Баданке, мы с батей уходили пешком, расстояние не большое – спустись до глинки, да пройди селом два километра. В полусотне метрах направо от моста через речку Тележиху, если идти снизу, стоял дом. Окна выломаны и кое – как заделаны разными досками. Равнодушно проходить мимо него я не мог. Хозяев в нём не было. Анатолия Ивановича Бронникова, ни за что, зарезали в Смоленском партизаны, семья не известно где. К Бронниковой Мане я ещё со школьной скамьи был не равнодушен. И эта привязанность с годами не ослабевала. Где они? Что с ними? Знакомых девчонок у меня много. По вечерам я часто торчал на маслозаводе и часами играл девкам и бабам плясовую цыганочку на своей однорядной говоровской гармошке. У меня стали появляться от подруг сувениры – разноцветные с бахромой вышитые кисеты, дорогой материал они отрезали от бабушкиных столетних безрукавых горбунов. Иногда скапливалось таких сувениров до десятка. Я начал курить при родителях, хотя в нашей семье ни кто не курил. Табачком всегда снабжала соседка Федосья Кирилловна Хомутова, сама она тоже курила. Я так же не отставал от новой моды. Школьный ремешок забросил, ворот рубахи, у меня их было две и те холщёвые, всегда расстёгивал до пупа, рукава засыкал. как все. Религию и попов стал непристойно поругивать, а ведь в религиозном учении я ничегошеньки не понимал. И вот, спасибо нашим родителям, нас устроили учиться в село Сычовку в трудовую школу. Меня, Ваню Носырева и Ефима Черноталова там пустил на квартиру Ефим Герасимович Рехтин и началась для нас новая жизнь.

А в Тележихе отказался председательствовать и Михаил Васильевич Пономарёв. Его, как и многих, тоже не баловала жизнь. Горькое было детство, рос без отца, жили с матерью по квартирам. Мать ходила работать подённо ко многим, как говорят – где сена клок, где вилы в бок. Так и кормились. Миша к труду не приучен, в школе не был ни дня. С большим трудом научился расписываться, но сургуч расплавлять и печать ставить приспособился и она на деловых бумагах, как он говаривал, ятно. Завёл он новую семью, сошелся с вдовой Матрёной Банниковой, у которой хоть и бедное хозяйство, но за ним надо ходить и во время. Женщина она была не воздержанная от хмельного, а он и до этого сильно и по долгу пил, у пьяных разные укоры и ссоры, а это для головы села не пристойно. Кроме этого в бумагах, которые шли из волости или из уезда, как правило были написаны идиотским языком попадали слова, которые ставили в тупик даже секретаря – комбед, загс, упердел, шкраб и ещё много разной всячины. Однажды получили пакет с надписью: Тел – ха, предсика Поном. Секретарь вслух прочитал надпись на конверте. Пономарёв был нервный, резкий, ему запросто было наговорить грубостей с матами. Он выхватил пакет и уставился на буквы, потом заставил ещё раз прочитать, лицо налилось краской. Резко ударил кулаком о столешницу и заорал:

– Это кто писал?

– А я почем знаю – ответил секретарь – надо тебе ехать в волость и там разбираться.

– Значит, я не полный председатель, а только пред чьей – то сики? Ах, сволочи! Да я им, в бога, в креста и лысого Николу мать, такую сику устрою, они там там неделю дристать будут! Ведь меня народ избирал, а не они! Эй, дежурный, быстро коня в седле! Себе тоже, поедешь со мной.

Заехал домой, натянул портупею с наганом и шашкой и в волость. От всегда поломанных ворот, галопом помчался вниз села мимо сборни. А дежурный Игнаха, в рваных портках, трясся в седле следом за ним, как Санчо Панса за Дон Кихотом. Тогда учреждения работали с девяти до трёх, но председатель волревкома был у себя. Пономарёв буквально влетел в кабинет, вытащил разорванный пакет, швырнул его на стол и, подступая к председателю, заорал:

– Это кто писал?

Послали за секретарём.

– Ну, мы писали.

– Ах, вы писали, новые господа, старые вражьи недобитки! Вздумали издеваться! Я десять лет воюю за народ, выбран председателем не вами, а народом! За что вы меня обзываете предсикой? Оскорбляете перед обществом! Что не понимаете, что меня теперь вся деревня так звать будет! Какую и чью сику вы мне приляпали. Гнать вас отсюда надо.

На крик из соседнего кабинета пришел секретарь парткома.

– Михаил Васильевич, присядь да расскажи всё по порядку, только без мата.

Расшифровали, поговорили, вдоволь нахохотались, но Понаморёв остался недоволен, заявил, что председателем больше не будет. Через несколько дней был созван сельский сход, на котором избрали нового председателя, Константина Ивановича Бронникова, этот среднего образования не имел, но был грамотный и во всех делах разбирался сам.

Не вдаваясь глубоко в наше революционное прошлое, написанная история которого не заслуживает доверия, отмечу, когда в марте семнатцатого Николай 11 отрёкся от престола, то власть перешла временному правительству. Временное, было пёстрым, там и помещики, и фабриканты, и интеллигенты, и учёные. И всё то, что веками созидалось, накапливалось из материальных ценностей и культуры, они чтили, понимали и любили и о каком – либо разрушении всего этого не могло быть и речи. Тем более даже не помышлялось как – то исковеркать русский язык. Но такой словесной тарабарщины, которая началась после октябрьского переворота, ни один провидец не мог предсказать. И наши учёные языковеды сами смешались и спутались. Испугались встать на защиту родного языка – как бы не лишиться своего вместе с головой, стали составлять даже словари, писать наукообразные статьи и помогать расшифровывать, придуманную бог весть кем словесную тарабарщину. Так вот и по сегодняшний день почти семьдесят лет пухнет от разных болячек наш родной язык и обрастает всё больше, до смешного и глупого, вредным сорняком. Это не осуждение нашей многотысячной армии учёных, а сожаление, что они сказать и указать не решаются, так как на непогрешимость ни дунуть, ни плюнуть нельзя. Ленин насильственно разрушил старое, делая это сознательно, пользуясь подходящим благоприятным временем, подговаривая и создавая общество себе подобных, не гнушаясь лживого обмана использовать в своей борьбе даже не совсем согласных с его идеями и целями, считая их попутчиками, хотя судьба этих помощников была уже предопределена.

Большевики считая себя вершителями судеб русского государства, воспользовавшись трудностями войны, повели пропаганду против войны, развратили армию и флот, козырь был выбран страшный и беспроигрышный – всё отнять и разделить. В устах Ленина он был ещё более циничный "грабь награбленное". К управлению страной рвались авантюристы. К октябрю стянулись из ссылок, тюрем и из – за границы политические и уголовники. И вот насильственный вооруженный захват власти. Самозваное занятие всех государственных постов, учреждений и переименование их на свой лад. И кто же стал у руководства? Ленин, Свердлов, Троцкий, Бухарин, Сталин, Ганецкий, Радек, Дзержинский, Каганович, Менжинский, Луначарский, Ярославский, Кржижановский, Калинин, Рыков, Цюрюпа, Семашко, Спундэ, Енукидзе, Каменев Л., Каменев С., Крестинский, Каганович, Микоян, Крупская, Рудзутак, Лозовский, Коларов, Ордженикидзе, Осинский, Томский, Красин, Косиор, Зиновьев, Молотов, Петровский, Бубнов, Постышев, Бонч – Бруевич, Бела Кун, Землячка, Нетте, Володарский, Иоффе, Урицкий, Чичерин, Колонтай, Корбир, Спиро, Позерн, Ногин, Подвойский и подобные. Военно начальники: Фрунзе, Ворошилов, Будённый, Якир, Уншлихт, Смилга, Корк, Соколовский, Федько, Котовский, Кисис, Нариманов, Гайлит, Блюхер, Рокоссовский, Тухачевский, Лазо, Уборевич, Эйхе, Пархоменко, Чапаев и др. Многим из них были поставлены памятники из бронзы и мрамора, почти возле каждой колхозной конторы, переименованы в их честь, не построенные ими улицы и города.

Эти люди совершили октябрьский переворот. Цель у них была одна: захватить страну и они это сделали. Всё старое им ненавистно, и его разрушали, вплоть до языка, до основания. Таков их девиз.

* * *

Началось выколачивание, так называемой, продразвёрстки.* План продналога на этот год давался с учётом посевной площади прошлого 1920 года, а вот план продразвёрстки давался не известно из чего. И почему такая не милость на Алтайскую губернию? Население было взбудоражено, как пчёлы в ульях. Не стало ни какого порядка не только у хозяина на дворе или гумне, но и у каждой хозяйки в своей избе и даже на кухне. Не до вежливости и не до веселья стало в семьях, всех взрослых и молодёжь обуяла забота, каждый обязан работать не для себя и своего хозяйства. Была объявлена развёрстка и на хлеб, и на шерсть, и на яйца, и на сено и др. Допускалась замена одного вида другим по определённому коэффициенту. Если нет зерна, то сдай мясо или птицу. Кроме того, ввели на каждое хозяйство трудгуж повинность. На каждую лошадь и на каждого взрослого человека все и вся обязаны были отработать по нескольку суток в месяц, на каких – либо общественных мероприятиях. Все члены сельревкома заняты только выполнением плана по налогу, за каждым закреплён определённый участок, работали круглосуточно. В некоторые дни женщины не могли протопить дом и испечь хлеб, а мужчины не имели возможности управиться со скотиной. По каждому виду налога создавались комиссии, которых насчитывалось более десятка, каждая имела своего председателя, каждая составляла свои списки.

Ночная морозная хмарь редела, вершины лесистых сопок Мохнатой и Кисленной глухо шумели под ветром. Снег в тот год повсеместно навалил метровый, в наддувах по логам и ямам намело побольше двух. На дорогах разъехаться невозможно, протаптывали специальные отвороты. Весь световой день и прихватывалась ночь, с пашен вывозили снопы и сразу же на гумнах под крышами или на специально расчищенных местах в оградах, измолачивали лошадьми, веяли, ссыпали в тару. Много стука по селу было от молотилок Добрыгина, Печёнкина, Зуева, Пономарёва. Их машины работали безостановочно, сменялись только на приводах лошади. Возле машин и на токах молотильщики все запылённые половой – ни глаз, ни рожи.

*20.07.1920 года Ленин подписал постановление Совнаркома «Об изъятии хлебных излишков в Сибири». В четвёртом пункте этого постановления говорилось: "Виновных в уклонении от обмолотов и сдачи излишков граждан, равно как и всех допустивших это уклонение ответственных представителе й власти, карать конфискацией имущества и заключением в концентрационный лагерь как изменников делу рабочее – крестьянской революции.

Не слышно, как раньше, шуток и смеха, только злые маты .

– На кого пенять, сами завоёвывали, мать их так...!

За завтраком долго не задерживались, торопят беспрестанные надсмотрщики и погоняльщики. Вокруг здания сельревкома одноконные и пароконные подводы, запряженные в кошевы или в дровни. Наберётся около двух десятков. Это дневные и ночные дежурные на всякий случай. Такое распоряжение из волости. Народу в помещении не протолкнёшься. Дым столбом от самосада, кашляют, чихают. Не громко разговаривают, иногда шутят и тихо смеются, громко нельзя – у писаря в канцелярии сидят какое – то начальство из волости, а может и из самого города. Выходит злой председатель и разгоняет членов комиссий по участкам. И чтоб намеченное задание было выполнено. А вечером снова все собираются, обсуждают, что сделано и намечают, что делать дальше.

Приехал старший волостной продинспектор Дёмин и затребовал сводку по выполнению всех видов налогов. Секретарь развернул сводки и начал читать:

– Сена увезено в Бийск 360 центнеров – 120 подвод. Сбор зерна выполнен на сорок пять процентов, яиц на семьдесят, шерсти на шестьдесят, трудгуж повинность на пятьдесят процентов. Продинспектор ударил кулаком об стол и заорал:

– Что это за проценты, вы бездельники, вы тут покровительствуете кулакам! Я вас обоих сдам под суд ревтребунала. – Бельков набычился.

– Кто же всё – таки на селе хозяева – то, вы товарищ Дёмин, или мы с председателем. Нас народ выбрал. И вы знаете, как ещё только год назад, в этом здании колчаковские каратели не только грозили, но и пороли мужиков. И, так называемые кулаки, служили почти все поголовно в партизанских частях. А я командовал батальоном в дивизии Третьяка. Вы нас не пугайте, до вас всяких страстей видали.

В дальнейших разговорах Дёмин резкие слова сглаживал. Председатель начал втолковывать ему все проблемы, с которыми приходится сталкиваться.

– Вы же со здравым рассудком, разумно ли за двести километров везти сено. Вот мы отправили сто двадцать подвод, каждая увезла по три центнера и по дороге до Бийска каждая съела по два центнера, а обратный путь лошади идут впроголодь, их уже в течении месяца ни куда не пошлёшь, надо откармливать. Так же и с зерном. Хотя расстояние до Усть – Пристани наполовину короче, но ведь зима, корма для лошади берётся не меньше, чем груза на сдачу. Почему бы, не везти летом или весной, тогда и корм под ногами, и людям теплей, и зерно можно отгружать водой.

Дёмин дал понять, что это не их ума дело и ушёл с посыльным на ночлег на квартиру к Шмакову. Бронников с Бельковым остались разбирать полученные днём депеши, их было несколько, и везде требуем, требуем. И четыре слова встречались почти в каждой бумаге: конфисковать, реквизировать, арестовать, расстрелять. Бельков, почёсывая затылок, стал подряд читать их вслух. Требуем безоговорочного выполнения продразвёрстки зерна, согласно прилагаемого плана за декаду, за срыв – ревтребунал. Упродком Савельев. Сельревкому. Немедленно отгрузите сена сто центнеров и овса пятьдесят. Подводы в Бийск отправить немедленно. За срыв будете отданы под суд ВРК. Калнин. По указанию упродкомиссара Караваева организуйте красный обоз с хлебом, количество указано в разнарядке. Обоз отправьте не позднее двадцатого. За невыполнение в указанный срок, будете привлечены к ответственности. Волревком Александров. Бельков ладонью с силой прихлопнул стопу бумаг.

– Ну, Константин Иванович, сушите сухари, каталажка по нам уже плачет.

– Зато, Паша нас ни сверху и ни снизу мочить не будет, да и отоспимся, наконец, досыта. Давай – ка читай дальше. – Бельков поплевал на пальцы и продолжил.

– На заготовку и вывоз строевого леса для строительства школы в селе Чарышск отправьте двадцать пять подвод, при себе иметь пилы, топоры, верёвки и запас продуктов на десять дней. Волревком. На основании предписания упродкома форсируйте приём яиц и шерсти. Все сданные яйца упакуйте в тару и отправьте в Бийск, франко – склад – база упродкома. Пом. продинспектора Полилуйко. Зам. предволревкома Кулик.

– Это что за слово – форсируйте – остановил чтение Бельков.

– Наверное, ошибка, не форсируйте, а сортируйте. Слава богу, хоть за яйца судом не грозят.

Все члены комиссий разбрелись по селу по закреплённым участкам проверять, наряжать и выслушивать всяческие оскорбления и маты, как будто они виноваты в том, что в некоторых хозяйствах обмолоченное зерно всё выгребли не оставив даже на семена. Как будто они виноваты, что у некоторых нет ни кур, ни овец, но на них тоже доведены планы сдачи и хозяева по возможности покупали или меняли на молоко и сено, чтобы выполнить доведённый план. Больше половины взрослых и молодежи отправлены по разнарядкам. И люди возвращались злые, голодные, уставшие, обмороженные с лошадьми истощавшими, со сбитыми спинами и их снова куда – то наряжали. Мужики матерились про себя и вслух, метались, не зная на ком бы выместить злобу.

Торговать нечем, лавка превращена в склад. Председатель яичной комиссии, Ефросинья Меркурьевна, баба языкастая, находчивая и любит позубоскалить. Она, с помощницей,сидит в левой стороне за прилавком, перед ними списки, в которых отмечают сдатчиков и помогают перебирать и укладывать яйца, сыпятся остроты.

В лавку вошли уполномоченный Пётр Этко с членом парткома. Оба, представляли из себя комичную картину. Этко был с коломенскую версту, а Михаил Иванович – метр с шапкой. Начальница по яйцам Меркурьевна громко воскликнула:

– Вот у этого дяди яйца большие! Вы что принесли сдавать свои коки?

– Зачем тебе мои коки? У твоего мужика свои есть. Какая не культурная женщина. Ты кто будешь?

– Культурничать мы не умеем, да и некогда. Мужик мой увёз развёрстку, а я вот сейчас отвечаю за сбор яиц для голодающего Поволжья. А дома некому воды принести.

– А, всё – таки, как звать величать тебя – спросил губернский. Услышав имя отчество, он снова не сердито заговорил:

– Скажи Ефросинья Меркурьевна, какую шерсть сдают, скоро ли всю соберёте?

– Шерсть принимаем всякую. У кого есть овцы – несут овечью, а у кого овец нет, бабы выщипывают у себя и у мужиков, какие под руку подворачиваются и сдают в план.

Этко махнул рукой и вышел. А по селу от двора ко двору шли посыльные и длинными палками стучали в ставни или в ворота. И, стараясь перекричать лающих собак, вызывали хозяев.

В ограде возле двухэтажных крытых железом амбаров стояло около пятнадцати груженных пшеницей подвод, столько же простых саней, ожидали погрузки. Готовился к отправке красный обоз с хлебом. Продинспектор понукал мужиков, но они грузили не торопясь, и молчали, словно немые. Сам хозяин Николай Алексеевич Зуев был тут же, помогал кое – что делать, охал если где – то начинало просыпаться зерно. Потом обречённо крякнул и ушёл в избу.

– Да, кто сеет, тот знает ей цену, – повторил слова хозяина Василий Кобяков, – а вот хлебец – то будет жрать, какой – нибудь паразит, который не видывал как она и растёт, – мать их в кишки...

– Председатель, я не поеду в подводы с Зуевским хлебом! Пусть сам возит! Зачем он столько его берёг, старый дурак? Лещуков Пётр был обозлён и готов драться с председателем, – сказал не поеду и всё, назначайте другого.

Бронников взял его за локоть и отвёл в сторону:

– Товарищ Лещуков, ведь мы с тобой коммунисты, так кто же будет помогать Советской власти выполнять мероприятия, я тоже могу отказаться от председательской должности, но ты же первый на партсобрании скажешь, испугался, мол трудностей. Слов нет, тяжело, идет какая – то неразбериха, но наше дело подчиняться и выполнять.

– Кто будет за старшего?

– А вот тебя и назначаю, зайдёшь к секретарю возьмёшь сопроводительные документы.

Из ревкома вышел Бельков и, обращаясь к Бронникову сказал, что его зачем – то искал пьяный Яшка Менухов, а сам пошёл в нардом по вызову Петра Августовича Этко. Когда Бронников вошёл в зал, Этко что – то писал, рядом, на глиняном черепке, дымилась самокрутка.

– Слушаю вас, товарищ Этко, зачем звали?

– Э, секретарь, почему у вас в лавке на яйцах сидит грубая баба, хулиган, надо её убрать. У меня всё.

– А у меня не всё, товарищ уполномоченный. Вы за кого считаете нас членов сельского ревкома? Вы что не признаёте сельскую Советскую власть? Как это убрать, она у нас самая активная и требовательная и уже заканчивает выполнение плана по яйцам. А вот правду всегда скажет в глаза, не взирая на чины, ну любит позубоскалить, так в этом беды нет.– Этко что – то хотел сказать, но снова только махнул рукой.

Наскоро пообедав, в ревком вернулся председатель. Тут неразбериха и канитель и дома тоже не ладно. Слегла мать, надо бы лекарства, да где его сейчас возьмёшь, да и у самого стали часто появляться боли в груди.