Текст книги "Горькая новь"

Автор книги: Василий Швецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

На улице потеплело. Ветер стал срывать с крыш хлопья снега. Старики предсказывали буран. Дед Ларион говорил, показывая на собак. Смотрите, как катаются, это к бурану. Да и воробьи со всего украйка собрались в кучу на берёзе у Пахома и шумят по – своему. Прав оказался дед Ларион, закружило клубами снег, смешало с ним поднявшую солому и полову. Сумрак накрыл село. Остановились всякие работы. В отвеянное зерно намело снегу и мякины, придётся его снова отрабатывать. Рвёт и мечет буря, стало страшно, не сорвало бы крыши. Отправленный красный обоз захватило на полпути к Солонешному, не видно дороги. Полетели снова маты в адрес завоёванной власти. Бросив, застрявшие в наледи, воза с хлебом мужики вернулись до заимки Максима Мальцева. Сутки лютовала вьюга, сутки стояли на отворотке воза. Председателю пришлось наряжать ещё людей, чтобы помогли вырубить изо льда сани и вытащить на дорогу. Кого винить, стихия есть стихия, ее ни каким ревтребуналом не застращаешь.

Волостная власть далеко, а председатель вот он, рядом.

– Константин, это что же вы с народом делаете, до каких пор будете издеваться над людьми и грабить? Смотри, Костя! Народ злой, терпение может лопнуть. Мы не за такую власть воевали, почему всё до зёрнышка выгребаете. – Яшка Менухов был пьян, но злые мысли излагал чётко. – Ты знаешь, сам я батрачил до службы у многих, так же как и ты крутил сепаратор, да в слякоть собирал молоко, по сути, мы с тобой оба батраки. Вот и сейчас намолотили мы с браткой с двух десятин пшеницы да с десятины овса всего сто тридцать мерянных пудовок. Комиссия наложила на нас пшеницы сто пудов, да овса сорок. Вот Серега и повёз последнее. И Менухов заскирчигал зубами. Ты Костя, понимаешь, что творится? Я нет.

– Яша, всё что ты сейчас мне говоришь, истинная правда. Поставь ты себя на моё место, разве ты бы не стал выполнять распоряжения Советской власти. Мы когда за неё воевали, то не ждали, не гадали, что она придет злой мачехой. Но ты пойми, где – то там, люди мрут от голода и надо их спасать. Может быть, в руководстве продорганов есть враги, так об этом свыше всё равно узнают. Менухов встал и уставил на Бронникова палец как наган,

– Но меня, ты Костя, ни куда не назначай и не заряжай – не пойду и не поеду, ты меня знаешь. – И он, не оглядываясь, пошёл от сельревкома.

Время шло, перемен к лучшему не было, наоборот ежедневно отправлял ревком людей с подводами в разные стороны. Член сельревкома, председатель хлебной комиссии, Савелий Сафронович Привалов был человек твёрдый и упрямый, как терентьевский будучий бык. Спорить с ним было бесполезно, он чёрное будет называть белым и наоборот. Хозяйство у него среднее – три запряжных лошадёнки да три дойных коровёнки, был и молодняк, да сведённых с другой женой ребятишек – косая дюжина. На плече носил кожаную сумку, размером в развёрнутый тетрадный лист, в которой всегда лежала библия, а в ней экземпляр списков по хлебосдаче. Библию он читал даже на ходу. Любил порисоваться и побеседовать на атеистическую тему. Утверждал, что бога нет, чем восстанавливал против себя верующих. Ходил вместе с другими членами комиссии и продинспекторами по дворам, проверяли наличие зерна и если находили, то тут же заставляли вывозить.

– Вы опять окаянные на мою душу пришли, – загундел старик Медведев. Сыночка Пронюшку убили казаки за эту власть – то, а она у меня последнее выгребает.

– А, поди, спрятал куда – ни будь, смотри Дмитрий Иванович, – погрозил Привалов.

В открытом амбаре лежали азатки, на расчищенном гумне в ограде стоял не большой прикладок, не обмолоченных овсяных снопов.

Обошли десятка два домов, просмотрели в амбарах, завознях, овинах. К Егору Ерутину и Павлу Ванькову нарядили за хлебом несколько подвод. Уставшие комиссары сельревкома вечером собирались с докладами о своей работе и только поздно по ночам расходились домой.

– Константин Иванович, уберите вы от меня этого дармоеда. – Слёзно просила Елизавета Сафроновна, у которой стоял на квартире Дёмин. Каждый день требоваит на завтрак блины со сметаной да яишницу с салом. В обед чтоб был суп с курятиной или бараниной и в ужин, чтоб всё было горячее да жирное. Молоко дует за трёх телков. Орёт, что вы в Сибири тут обжираетесь, вот подравняем вас со всей рассей.

Председатель отмахгулся и повернулся к своему заму:

– Сколько подвод надо, чтоб нагрузить хлеб у Фёдора Михайловича.

– Не меньше двадцати.

– Поезжай Иван Родионович и мобилизуй весь транспорт в Язёвке и Плотниковом, о выполнении доложишь.

В это время в нардоме Пётр Этко собрал мужиков и разговаривал с каждым по одному, разговаривал как надзиратель с заключёнными.

– Имя фамилия.

– Зуев Иван.

– Почему план не сдаёшь? Ты саботажник, будем тебя судить ревтребуналом.

– Да ты, похоже, белогвардеец, – зло ответил Зуев – да знаешь ли ты, что два года тому назад на меня вот также орал начальник карательного отряда, я был приговорён к расстрелу и из – под ареста сбежал. Да знаешь ли ты, что тогда всё наше хозяйство сожгли казаки, а я ушёл в партизаны. До каких пор будешь тут издеваться над мужиками?

– Ну, ладно, ладно Иван, не сердись. Я не знал, что ты такой заслуженный. Иди домой, больше вызывать не буду. Следующий! Вошёл Пётр Ульянович Бурыкин.

– Рассказывай, сколько земли сеял, почему продразвёрстку не сдаёшь?

Бурыкин был шутник и балагур, за словом в карман не лез. Рос у вдовы матери, до службы в армии, батрачил, пришёл с войны, сразу ушёл в партизаны. В этом году он первый раз в жизни посеял для себя гектар пшеницы, но убирать не довелось, по Плотникову логу полосой прошёл град, и там всё выбило. Ему не только развёрстку, самому есть нечего было. Пётр, не спеша, взял в углу табуретку, внимательно глядя на Этко, подошёл к столу и сел против, а тот отодвинулся в сторону.

– Ну, давай поговорим начальник, ты приехал хлеб у нас отбирать и даже не знаешь, как он растёт. Кто же тебя послал? Разве землю сеют? Ведь сеют – то зерно. Ещё в губернии служишь! Да тебя пастухом ставить нельзя.

Этко зло прищурился:

– Вот как раз тебя и судить будем, как главного саботажника.

– Попробуй, посуди. – Бурыкин встал и вышел из комнаты.

К сельревкому на рысях подкатила пара закуржавелых лошадей, которыми правил такой же кучер. Из кошевы вылез пассажир в чёрной собачей дохе, с потрепанным коричневым портфелем и пошел в сборню, здесь, как всегда было полно народу.

– Ба, да это Афонька дегтярёнок, футы – нуты, ни как в волости служит? Да что же он там делает? Он же не грамотный!

– Правильно, кто был ни кем – тот станет всем.

– Афонасий Иванович, здравствуйте, проходите, – приветствуя его, заговорил председатель.– Вот и прекрасно, что приехал, поможешь нам с развёрсткой разобраться, а заодно и с другими делами.

– Нет уж, извини Иваныч, я что – то притомился, пойду до Митрия, отдохну. У меня, брат, своих волостных дел уйма. Управляйся тута сам, у тебя орава, вот и гоняй её.

Протиснулся к председателю Привалов, и держа в руках бумаги, начал докладывать сколько нагребли у Лариона Колесникова.

– У них остался не обмолочен только не большой прикладок. Сам злой, а его жена нас отлаяла, надо бы их ещё как – то поприжать.

– Сколько всего зерна за эту неделю отправили – спросил председатель. Привалов полистал бумаги.

– Сто двадцать подвод – две тысячи четыреста пятьдесят пудов. Ещё должны увезти Черноталовы, Загайновы, Тарунины и Неустроевы.

– Сегодня будет партсобрание, займись и посчитай всё. Меня вызывают в волость.

Вошёл Бельков, и за плечи резко развернул к себе Привалова.

– Ты, евангелист сухозадый, совсем оскудоумел, ты почему у меня выгреб последний овёс. Ведь эти двадцать пудов оставлены были комиссией на семена. Да ещё деда настращали, его и без вас скоро кондратий хватит. Вот где выгреб, туда обратно и свези!

В половине марта состоялось самое шумное партсобрание. Оно было долгим. После всех условностей избрали президиум. Председатель Сергей Захарович Поспелов объявил собрание продолженным, попросил встать и спеть интернационал. Пели громко, но бестолково, каждый по – своему, да и слова наполовину путали. А некоторые специально базланили: "лишь мы разбойники всемирной". Это позднее за такие вольности можно было получить по десять лет без права переписки. А пока люди говорили то, что думали, начальства не боялись, свободу представляли в истинном её значении.

Повестка собрания одна – развёрстка. О её ходе и выполнении доложил председатель Бронников. Затем секретарь долго читал, кто сколько уже вывез и кому сколько еще вывозить. Список был длинным – около четырёхсот хозяйств, послабления не было ни кому. Люди сидели почерневшие, обозлённые, каждому хотелось высказать своё, наболевшее. Со скамеек вскакивали, друг на друга кричали, хоть в узде держи. Слово взял представитель волпарткома.

– Товарищи! – засыкая рукава и подходя к краю сцены, – начал он свою речь.

– Товарищи! В России разруха, фабрики и заводы не работают, рабочие голодают, в Поволжье засуха, народ мрёт, надо спасать людей, немедленно отправлять все запасы, все излишки. Коммунисты не должны хныкать, должны первыми сдать все виды развёрстки... О многом и долго он говорил, что во всём виновато царское правительство и развязанная им война, буржуазия, генералы и Колчак, что сейчас эпоха военного коммунизма. Стращал суровыми законами за срыв, за саботаж, за невыполнение. Выступал и Этко. Он говорил о том же самом. Потом слово дали Ивану Борисову, бывшему командиру первого партизанского отряда, раненому в бою под Бащелаком. Стараясь быть спокойным, он заговорил о том, что здесь собрались люди, добровольно вступившие в партию, чтобы помогать проводить мероприятия Советской власти, нашей власти, завоёванной кровью. Многие из нас добровольно отвезли весь лишний хлеб. И мы понимаем, что наше святое дело спасать таких же людей от голодной смерти. Коммунисты выполнят свой долг, но надо разобраться. Как бы не сотворить новое Поволжье здесь у нас. Ведь надо оставить что – то и на семена. Слова о том, что Советская власть весной позаботится о севе, могут так и остаться словами. И не надо стращать народ ревтребуналом. За что же судить людей, да ещё и с конфискацией имущества. Это за своё же собственное, хорош закон – нечего сказать. Не зря люди эпоху военного коммунизма стали называть эпохой венного бандитизма. Разве мы за такую власть боролись? Ломают через колено, да ещё и стращают. И не надо всю эту беду валить на царя и Колчака, сами поболе их виноваты. Выступали многие, были и взаимные укоры, временами доходило до драки, объявлялись перерывы и снова продолжались выступления. Уже поздно ночью Бронников призвал не жалеть личного труда и ради спасения завоеваний революции усилить хлебосдачу. На том и порешили.

На следующий день из волости пришла очередная бумага: Сельревкому. Объявите населению, что взамен зерна принимает упродком мясом в живом и битом виде, согласно прилагаемого коэффициента. Живой скот, а так же и мясо принимает в Бийске бойня и склад. И снова собрание на этот раз уже сельский сход. Начал его Бронников с неприятных новостей. На днях, в село прибудет какой – то продовольственный вооруженный отряд, при нем создан трибунал, который за не сдачу или упорство и саботаж будет судить и садить в тюрьму, а имущество осуждённых будет всё отбираться в казну, семьи осуждённых из дома будут выселять. В Солонешном мужики злые, даже знакомые не здороваются, а некоторые совсем отворачиваются. Потом он зачитал положение о замене зерна живым скотом или битым мясом. Объяснил условия замены. Ещё раз обмозговали инструкцию с правилами. Этот обмен был более выгоден, так как скот был почти у каждого. Да и гнать его можно было на своих ногах, а главное, можно будет выкроить какое – то количество хлеба. Замена разрешалась не всем, это опять же решала комиссия, снова всё перепроверяла и объявляла плательщику. Опять же всплыли трудности по оплате. Ежедневно курс денег падал, ни кто и ни что на них не продавал. Овца под весну стоила сто тысяч, корова на базаре в городе стоила уже пять миллионов и более. Не хотели брать мужики эти белохвостые тысячи, они годились только на то, чтобы оклеивать крышки сундуков, да двери в сортирах. Тут же на собрании нашлись и посредники. Братья Горбуновы, Константин и Клементий, а с ними в компанию Протас Петухов да Василий Хомутов. Они попросили обчество разрешить им набирать живой скот в гурты и перегонять в город, нанимать погонщиков, вести все расчёты с конторой упродкома и со сдатчиками. Собрание установило им и плату за труд.

И заработала вновь открытая контора "рога и копыта". Защёлкали бичи погонщиков, заревели дурниной бурёнки в обширных пригонах Хомутова, где были поставлены большие коромысловые весы. Не меньше по коровам выли и их хозяйки. День и ночь в Костином коровьем предприятии шумно, сквернословия вдосталь. Скрипят весы, торопят приёмщики сдатчиков, да тут же и обвешивают и скидку делают непомерную, без зазрения стыда и совести, лают их мужики. А скот всё гонят и гонят, даже из соседних выселок и посёлков. Угнали первый гурт, набирают второй. Отправка хлеба тоже не останавливалась. И шли обозы или одиночки на двух трёх возах. Лошадёнки уже заморённые, рядом с подводами шли мужики, такие же исхудалые, как лошади. Они везли хлеб, мясо шерсть, яйца, сено. Шли и под скрип полозьев, каждый думал свою горькую думу. За что же такая кара, кто же их мучает, надолго ли этот произвол и насилие. Уж не чужеземный ли враг стал во главе государства. И безответны были их тяжелые думы, а пришедший с их же помощью в мир сатана калечил их тела и осквернял души на все последующие времена.

* * *

Парятся на косогорах солнечной стороны многие полосы, от черных заплат поднимается пар. С любовью и неуверенностью смотрят мужики на свои десятины, полудесятины и разные косые, как пифагоровы штаны, загоны. С любовью потому, что они их собственность, что они с незапамятных времён были нарезаны обществом ещё их прадедам или дедам. Это их колыбель, многие и рождены были здесь, прямо на полосах. Они срослись воедино с этой жирной чёрной земелькой и всем тем, что росло на ней. Они дрались за эти клочки, будут драться и впредь. С неуверенностью смотрели потому, что сеять у многих нечем, сами отвезли семена в продразвёрстку. А тут пошли слухи, что на степи сгоняют народ в какие – то коммунии. Все будут жить в больших домах, спать под одним одеялом и есть будут из «огромадных корытьев».

Вернулся с лесозаготовок Макар Кордыбаев и стал рассказывать, что дальше за горами в тайге появились банды. Налетают на сёла, убивают коммунистов. Главный у них какой – то есаул Кайгородов. Его отряды стоят в недоступных местах. Народ там сильно злой, даже не выпросишься ночевать, не накормят и не напоят.

Распоряжения в сельревком по – прежнему поступали, как из рога изобилия. Одно грознее другого. Почту возили дежурные нарочные. Разорвав очередной пакет Бельков подскочил, как ужаленный. Он позвал председателя и зачитал ему. В бумаге предписывалось немедленно приступить к созданию коммуны. Возмущению Белькова не было предела:

– Теперь они учить будут, как жить, будто мы только родились, будто наши отцы и деды до них не знали, как жить. Был вечный закон – кто не работает, тот не ест. Что они там это выдают за своё изобретение! Какое им дело до нашего уклада. Зачем, как скот, сгонять в общий сарай. Ведь это же насилие над душой.

– Подожди Петро, – остановил этот поток Бронников. – Надо собирать партячейку, раз заставляют – будем выполнять, такая наша обязанность.

В назначенный день в сельский совет приехало сразу шесть уполномоченных от различных инстанций. По селу уже разнеслись слухи, об организации коммуны и людей набилось в народный дом, как огурцов в кадке. Докладчиком был представитель из уезда. Основной смысл его выступления сводился к тому, что надо организовать коммуну и всем миром в неё вступить. А коммунисты просто обязаны в числе первых вступить. Поднакопим опыт и передадим братьям по классу в Китай, когда сделаем там революцию. В ответ слышались выкрики:

– Мели Емеля – твоя неделя.

– А вот вы – то, начальники вступите в такую коммуну.

Более толково сказал Сергей Захарович Поспелов.

– Я не прочь от коммуны, я член партии, но ведь это дело добровольное должно быть. Товарищ Ленин говорил, что могут быть созданы коммуны, но могут быть созданы и артели по совместной обработке земли – об этом нам говорили на политкурсах в Бийске.

За это высказывание ухватился каждый, значит это дело добровольное. Прообсуждали до рассвета и решили коммуну организовать и завтра снова собрать общее собрание. Большинство людей так и не могли уснуть в остаток ночи. Ни как не вмещалось в их головах такое сногсшибающее мероприятие. Многие приходили к выводу, что толку от этого не будет, а хозяйствам выйдет неизбежное разорение. И они оказались правы. Ещё как правы!

С утра снова общее собрание. Вопрос один: – создание коммуны. Из волости поступило разъяснение – коммун в селе может быть организованно несколько. И снова представитель из уезда в своей, несколько не грамотной и даже грубой речи, доказывал пользу артельного труда перед единоличным. Говорил он очень долго и много, что товарищ Ленин решил создать везде коммуны. Речь докладчика перебивали, между некоторыми мужиками шла уже перебранка. Даже на окрики милиционера ни кто не обращал внимания.

– Интересно знать, зачем товарищу Ленину понадобилась коммуна? Ему может и надо, а нам мужикам для чего? Я сам батрак. Четыре года кормил вшей в окопах. Вот хотел избёнку срубить, да коровёнку заработать. А тут выходит хрен тебе, не коровёнка. Пусть идёт в коммуну кто хочет, а я нет, – закончил Семён Ачимов и вышел из зала.

Не менее десяти часов галдело собрание и, наконец, постановили коммун создать две и одну артель. Обсудили и положение, выбирали красных сватов, которые должны были ходить из двора во двор и агитировать за коммуну. Всё это напоминало детскую игру. Но было не до игры, в напряженной обстановке проходила компания по организации коммун. Всё смешалось беспорядочность, беззаконие, несерьёзность. По прихотливому мановению одного, не знающего русского духа, не жалеющего русского мужика, плакал каждый крестьянский двор и, надо полагать, не в одной Тележихе.

Село разделилось. В центре создали коммуну под названием "Будачиха". Под контору заняли нижний этаж народного дома. В неё вошло семьдесят хозяйств. Выбрали правление из пяти человек. Новосёлов И.Р., Бельков М.И., Непомнящев Г.А., Привалов С.С. и Сидоров Аф. Ив. По настоянию волостных представителей председателем избрали Сидорова, хотя вновь испечённые коммунары пошли на это не охотно. Сидоров с отцом и братом выгоняли дёготь и продавали. На эти средства и жили. Вести хозяйство он не мог, не умел даже запрячь лошади. К тому же был совсем не грамотный. В коммуну объединили лошадей, збрую, сани, и телеги. Всё это свезли на усадьбу Шеманаева. Коров согнали в пригон к Тоболову. Овцы пока, до выгона на пастбище, остались по домам. Хотели и кур с гусями объединить, но взбунтовались бабы. Один раз сделали подворный сбор яиц, председатель их забрал к себе и ел, сколько хотел, об этом узнали коммунарки и потребовали собрать собрание, на котором председателя "всяко облаяли". Эти яйца стали первым яблоком раздора.

Таким же порядком организовали вторую коммуну, контора её была в доме Афанасия Черноталова. Назвли её "Красная баданка" – на Язёвском седле есть такая безлесая горка. Правление было также выбрано из пяти человек под проедседательством Пономарёва М.В. В коммуну вошло около сорока хозяйств. У обеих коммун были свои ревизионные комиссии. Созданы были детские ясли, но ребятишек матери носили не охотно и те порой кричали, как поросята. На кухню были собраны чугунки, горшки, кринки, поварёшки, ложки и прочая утварь. Хозяйки часто проверяли сохранные ли вещи, если окажется разбит горшок, то поднимался дикий скандал. До обобществления основная масса скота была забита на мясо. Организовали общественные пекарни у Шеманаева и Клопова, но хлеба пекли мало и его отпускали только для детей в ясли. Помощи ни откуда, ни какой не было, да и помогать некому и нечем. Подошла весна. Земельных наделов выделено не было. Сеяли каждый на своей пашне остатками своих семян, посевная площадь против прошлого сократилась наполовину. Сенокосные участки убирались по старому – каждый свой. Сватать в коммуну не переставали, но многие шутливо отвечали, что боятся потерять бабу, ведь в коммуне они "обчие". К совместной работе прилежания у людей не было, каждый думал, что эта канитель не надолго. Постоянно что – нибудь ломалось и рвалось, делалось всё тяп – ляп, кругом беспорядок и расхлябанность. Почти ежедневно происходили заседания и собрания всё с криком и матами. По утрам длительные разнорядки, даже в золотые дни, когда единоличники в пять утра уже в работе, у коммунаров до одиннадцати идут разборки. Это уже не напоминало детскую игру. То, что происходило, в русском языке названия не имеет. Это был даже не бардак. Председатель Сидоров призывал строить коммуну и свой опыт мечтал передать Китаю и Японии, когда там произойдёт революция. Коммунары решили, что он немного недоумца.

Пять месяцев провертелась эта карусель. Но смешнее, тошнее и горше были дни раздела, растаскивания своего добра обратно из коммун. На дворах несколько дней продолжались крики и маты, бабы таскали друг друга за космы, мужики пускали в ход кулаки, дело доходило до стягов и оглобель. Как – то ещё, Бог спас, не дошло до смертоубийства. Зачем и для чего был нужен этот эксперимент, чья гениальная голова его придумала, кому потребовалось упиваться людским горем и слезами? Виновных, естественно, нет.

Третью коллективную форму по обработке земли назвали "Плуг". В неё вошли жители нижнего края, всего около двадцати хозяйств. Правление было из трёх человек, председатель Василий Васильевич Рехтин. Народ подобрался более хозяйственный и порядок во всём был согласно уставу. Семенной материал объединили и сеяли вместе, но каждый на своей пашне. Там вёлся учёт каждого затраченного дня. Артель просуществовала и после распада коммун аж, до самой жатвы. Хлеб они убрали и обмолотили вместе, без ссор разделили согласно учёту, но зерно в их амбарах пролежало только до санного пути. В ноябре его выгребли и увезли в уплату налога. Артельщики кроме сева и уборки урожая, вместе не работали, а трудились каждый в своём личном хозяйстве. Конечно, не все коммунары относились к труду: "как бы пень колотить, да день проводить". Многие хозяйственные мужики работали добросовестно, но результаты их труда тонули в общей неразберихе. Каждому хозяйству был нанесён существенный урон. То изломаны сани, то гужи из хомутов вытащены, то колёса у телеги оказались без шин, то литовки потерялись, то лошади ногу на лесозаготовках сломали, то баба к другому ушла, то мужик налево сходил. После этих экспериментов люди стали склочные, сварливые, каждый себе на уме. Мир в Тележихе был порушен. Кругом нехватки да недостатки, Ни в одном хозяйстве не было заготовлено дров. В самую весеннюю распутицу скот остался без корма, одёнки сена вывезти не успели. Хлеба в закромах почти не было, если посеять, то на еду ни чего не остаётся. Не вступавшие в коммуну, такой беды не хлебнули.

Председателю ревкома рассказывали, что в нижнем краю ночами иногда проходят не понятные сборища. Регулярно приезжает бывший партизанский командир Колесников. Он работает в Солонешном и частенько появляется домой к семье. Иногда заходил в сельский совет, интересовался делами. Авторитет среди мужиков имел большой. Хлеб у него, как и у всех выгребли и вымели до последнего зернышка. Внешне был спокоен, но на сердце, вероятно, была горечь и зло.

По селу в адрес председателя и секретаря ходили разные неприятные разговоры. Пьяные мужики порой грозились выпустить кишки всем виноватым. В сельсовете хоть сутками работай, разные, порой противоречивые распоряжения измотали. По дороге к дому Бронникова остановили Пётр Бурыкин и Анисим Косинцев.

– Слушай, председатель, до каких пор вы будете издеваться над народом. Хлеб отобрали, с коммунами дров наломали. Смотри, не потеряй голову, прекратите людей давить. Надо стоять за свой народ, давать отпор, кричать, мы партизаны воевали не за такую Советскую власть. Ты, Костя, мужик хороший, а людей замотал, послушай, что они про тебя говорят. Все злы, как осы.

– Вот что, друзья мои хорошие, кто знал, какая она будет Советская власть. Вот она и делает всё, а я тут причём, сами её завоёвывали. Я вами же выбран, исполняю, что приказывают. Ведь в каждой бумаге грозят трибуналом, вы люди военные, понимаете, чем это пахнет. Я вот завтра соберу сход и откажусь, И предложу тебя, Петро, избрать. И изберут, тогда я посмотрю, как ты будешь стоять за людей.

Из волостного начальства в селе никого не было, а своего, сельского, мужики не стеснялись и не боялись. Домой к председателю пришёл секретарь партячейки и рассказал, что он идет со сборни. там собрались мужики, все злые, лаются и каются, что воевали в партизанах. Кричат, что Красная армия пришла не как освободительница от колчаковщины, а подобно злым татарам.

С Колчаком вполне справились бы партизанские войска, ведь они и нанесли поражение белым и расчистили путь большевикам. А у партизан отобрали оружие. Мужики, не жалея жизни дрались за Советскую власть по совести, а эта власть поступила с ними бессовестно. Рассказывают, что Белый Ануй восстал против коммунистов, восстание возглавляет сам председатель сельревкома Федос Тырышкин.* Продотряд люди называют коммунистической бандой. Действительно, что – то творится не ладное. Надо собирать партсобрание.

Собрание было закрытым. Самый больной вопрос – все остались без хлеба, как и чем кормить семьи, это забота хозяина, а где он возьмёт.

*Бывший партизан Федос Тырышкин, председатель Белоануйского сельисполкома, отец троих детей. В июне 1921 года поднял крестьянское восстание. В конце 1922 года он добровольно сдался и был приговорён Алтайским губсудом к восьми годам. Расстрелян в 1925 году.

До нового урожая не хватит, придется, строго по пайкам, делить, да по – больше заготавливать съедобной травки. Надеяться на новый урожай нечего, ведь посеяли – то третью часть, против прошлогоднего. И беспокоились не напрасно. Наступили подряд три голодных года. В то же время меры по взиманию с населения всех видов налогов не прекращались. На том собрании секретаря парторганизации Фёдора Лебедева освободили, и назначили меня. Дело было новым и трудным, приходилось часто ездить в волпартком, выполнять разные поручения. Сложная была и политическая ситуация, с одной стороны большевики поднимали мужиков на борьбу с Колчаковщиной, и они восстали, а потом послали вооруженные отряды их грабить. А ведь можно было по – другому, ведь не к буржую продотрядовец с ружьём шёл, а к труженику. Сколько снова пролито крови, опять свои били своих, а за что? Такое чувство, что в руководстве страной не любили Россию, что там безразличны к её будущему. Так было не в одной нашей волости, а по всей стране, везде вспыхивали восстания мужиков доведённых до отчаяния, и бандами их называть не верно, они не грабили население. Так народ отвечал на насилие и беззаконие сатанинской власти.

* * *

Не даром речку называют Белым Ануем. Вода чистая, прозрачная, от снегов и родников белая, словно серебряная, холодная – зубы ломит. По речке и называется село – Белый Ануй, стоит оно на ровном без лесом месте, окружённом горами. Земля жирная, плодородная, урожаи – сам – десять – пятнадцать, покосы с пышными душистыми пряными травами. Село обычное, в триста хозяйств, таких многие тысячи разбросаны по нашей необъятной матушке Сибири. Живут каждый по – своему. Работают тоже по разному. У кого дома тёсом или железом крытые и ограды в заплотах, а у кого избушки под корьём, огороженные в три жерди. Скотинка была у каждого тоже по – разному. Кто любил её и не ленился растить и кормить, у тех были десятки коровушек и лошадей. А у других и на плуг не хватало и масло от одной коровёнки не копилось. Хлеб у большинства тоже был в достатке и ели его не оглядываясь. Был он и в излишке, хозяин вёз его на базар, в Чёрный Ануй или продавал дома. Стряпали хозяйки и варили каждый день свежее. Знали, что без мясного хозяин не сядет за стол. Многие находили свободное время и ловили на пироги рыбки, а хариусы там жирные, как монастырские монахи. Ездили в кедрач и накатывали ореха, чтобы самим на зиму хватило, и продать можно было. Готовили в прок разные ягоды, травы, грибы. Солёные грибочки хороши на закуску с медовухой. Хлебосольный жил народ. И переночевать пустят, и накормят и в путь продуктов дадут. Свободно жили до Великой Октябрьской революции люди. Сходил раз в год на сборню мужик, отдал старосте подать в три ли, десять ли рублей – и опять до будущего года занимайся, чем хочешь. Но в воскресные и праздничные дни, после первого удара в колокол, пойдут в божий храм и старательно помолятся господу, пусть он где – то далеко, но услышит. Попросят каждый о своём – кто здоровья всем чадам дома, кто о приросте скотинки, кто о хорошем урожае, кто чтоб его бегун пришёл первым на скачках, кто выпрашивает прощения за обман – обещал поставить рублёвую свечу, а поставил трехкопеечную. Так жили многие поколения. Была тишь да гладь, но разразился, словно гром небесный, ужасный перелом в их жизни. Дрались за родину с немцем, потом за обещанные молочные реки и кисельные берега воевали с Колчаком за Советскую власть. Победили, но новая власть не принесла им такой жизни, какую хотели. Наложили на мужиков непомерную развёрстку хлеба, мяса, яиц, шерсти, да и самого стали гонять в хвост и в гриву. Не стерпели вчерашние партизаны насилие власти и восстали.

Для ликвидации восстания в Чёрно Ануйской волости, был организован отряд, под командованием Тришкина* и запрошена помощь из Солонешенской волости. Ко мне пришло распоряжение: "Секретарю партячейки, собрать всех коммунистов и комсомольцев, взять с собой всё имеющееся оружие и немедленно прибыть в волпартком". Сборы были не долги. Заседлал мне отец гнедого мерина, подтянул стремена под мои короткие ноги, мать положила в торбочку несколько калачей да десяток огурцов. В то время было у меня оружие – игольчатый пятизарядный револьвер, наверное, ровесник Петра 1. В нардоме собрались уже все. Там были и секретарь Тоболов и председатель ревкома Бронников. Разговаривали тихо и через короткое время, отряд в количестве сорока пяти человек выехал в Солонешное. В селе не знали, куда и зачем поехали коммунисты и комсомольцы. Да мы и сами дальше Солонешного не знали свой маршрут. В волпарткоме собрались и другие малочисленные отряды со всех сёл. Было раннее утро, по селу стлался сизый дым из печных труб. На площади, возле церкви, был в сборе уже солонешенский отряд из восьмидесяти человек. Командовал им начальник милиции Бабарыкин. Появилась гармошка, началась пляска. Заразительно русское веселье. Ни кто из нас не думал, что собрались на ликвидацию банды, что может быть вскоре кто – то будет убит. Пляска не унималась. Августовское солнце от Толстой сопки уходило всё дальше. Распахнулись двери волревкома, на крыльцо вышло десятка два человек. Тут были Александров, Ранкс, Беляев, Кулик, Валишевский, Картель, Егоров, Сидоров и другие. Впереди волпарткомовцы: Лобанов, Печенин, Бородин.