Текст книги "Горькая новь"

Автор книги: Василий Швецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Сильный стук в ставень оборвал раздумья урядника, эхом прокатились несколько выстрелов. Выйдя во двор, он увидел, что все беспорядочно убегают из села. Отдав несколько команд, он с остатками казачьего отряда, покинул Малый Бащелак. Вместе с отступавшими, неистово гнали свои пары разночинные, именитые господа. У отца Сергия произошла размолвка со своей матушкой Гликерьей, которая взяла с собой белую пушистую собачку, а он её выбросил – не положено на лошадях возить собак – сильно устанут. Дошло до драки. Больше всех боялся партизан волостной старшина Клементий Барсуков, пожилой, пегобородый кержак, из Белой. Десятки докладных посылал он есаулу Шестакову на бунтовщиков. Много спин и задниц исполосовано у бащелакских и окрестных мужиков, некоторые, по его кляузам, поплатились даже жизнью. Знал – если прихватят, то убьют. Пара серояблочных сытых бегунков день и ночь стояла при волости, запряженная в большую кошеву с откидным пологом, но воспользоваться ей Шестакову не пришлось. В разгар паники опередил его начальник милиции Кедров, вывел эту пару, подъехал к своей квартире, посадил накрахмаленную Катьку с узлами её юбок да штанов, переулками выехал на тракт и был таков. Старшина выбежал из волости, вскочил на подвернувшиеся голые сани, запряженные сухорёброй кобылой и так, стоя, не заехав домой, укатил из села. А старшиниха Лепестинья, ожидая мужа, навязала целую гору разных узлов и стала переодеваться. В этот момент услыхала крик, Клементий сбежал! Она надёрнула на себя полушубок, завязала голову какой – то тряпицей, сдёрнула со стены ружьё, выскочила из комнаты и в конюшню. Там отвязала мерина, с колоды взобралась на него без седла и помчалась вслед за мужем Суматоха в последнюю январскую ночь охватила всех жителей Бащелака. Весь этот разночинный люд, бежал сломя голову. Многие везли своих жен, своячениц, сестёр, разных приживалок и просто потаскух. Сани и кошевы загружены разным добром. Всё неслось в страхе, словно гонимое ветром. Маты, угрозы, слезы в адрес краснопузых вахлаков, этих нечёсаных сермяжных мужичишек, которые захотели сами править страной. Не меньше брани изливалось в адрес бежавшего без оглядки белого воинства. Будто все лишились рассудка. Давя, и перегоняя друг друга, все торопились добежать до Чарышска с надеждой, что казаки и белодружинники не пустят краснодранцев. Но этим чаяниям сбыться не пришлось.

* * *

Кругом непроглядная серая мгла. Двигались переменным аллюром. От многих тысяч взмокших лошадей валил густой пар, словно из натопленной бани. С паром смешивался мышастый туман. В трёх метрах переднего уже не видно. Беспрестанно неслась команда – не разрывайсь. Пальцы рук немеют, щёки и нос покалывает. У многих укутано бабьей шалью лицо, видны только сверкающие глаза из – под смерзающихся ресниц и бровей. Вызвякивают стремена друг о дружку едущих рядом всадников, у многих застыли и не гнуться кожаные канаши на ногах, но ноги не мёрзнут в войлочных чулках, обшитых сверху цветным материалом. Лошади растрензелены, тысячи свободно болтающихся удил на разные голоса, как в мелкие церковные колокола вызванивают свои песни. Вся зимняя одежда трофейная. И люди все разные. Вот, к примеру, Василий Рехтин имел до сорока дойных коров, полтора десятка запряжных лошадей, стадо овец, большой дом со многими амбарами. И Федот Филиппов имели с отцом одну Булануху, одну корову и пепелище от сгоревшей завалюшки. Они совершенно разные, как магнитные полюса, но цель у них в то время была одна бить казаков, а спроси бы их – за что же бить? Тот и другой бы ответили: за то, что казаки стоят за Колчака, значит, они белые и их надо бить. А вот у Парфёнова своя философия, он материалист, из этой войны рассчитывал извлечь выгоду для себя и для своего хозяйства. Рассказывал он так:

–Морозище то – какой! А я, паря, не мёрзну, трахейная калмычья шуба, а под ней офицерская заячья поддёвка. Тепло, брат, сижу как на печи. И ноги не колеют в тисах – то козьих с потничными чулками. Голова тоже, как в печном чувале, шапка – то барсучья, должно быть старый да жирный был барсучина и кем – то во время прихлопнут. Был у нас большой бой с беляками в Ябогане, ну мы их сшибли, они побёгли наутёк, а мы за ними. Забежал я в одну юрту, там одни бабы – калмычки поприжались к стенкам и орут:

–Ой, моя ни белий ни красний!

Все вот в таких шубах да тисах. Балясы с ними точить некогда, сдёрнул с одной шубу и тисы, сбросил с себя рваный шобуришко, да заплатанные обутки, а вот это надел на себя. И бабе своей тоже привёз трохейную шубу и обувку, но ей – то добыл в другом месте, где вот и шапку сдёрнул с головы калмыка. Теперь у меня будет две лошади, привёл молодого меринка, под седлом с кичимом, а в подседельнике кошмы хватит на четыре постельных потника, спи себе, валяйся на доброе здоровье, останется и двери обить. А у седла – то стремена медные. Дейков даёт за них годовалую телушку, через год она коровой будет и станет у нас две. Выгодное дело война – то, паря, жаль, что не раньше начали её. Да вот ещё в Чарыше чем – нибудь разживусь. Передняя лука у седла – то вся в бляхах, в подушке много шерсти, мягкая пусть на нём моя баба ездит. Уж, жопу не собьёт. А кичим добрецкий, должно из коровьей кожи, на углах разные антиресные финтиклюшки, Иван даёт мне за него хомут с дровнями, пожалуй, отдам..

– Иван Николаевич, это что за кувалда у тебя в тороках привязана? – Спросил его Клопов, который всегда над кем – нибудь подсмеивался.

– Какая кувалда, у тебя Савоська однако куриная слепота. Вот беляки, под Чарышом, звезданут из орудия, тогда ты свиньи от бабы не отличишь. Колун это у меня, смотрю, он в ограде валяется, мы с бабой пилим дрова – то в люди, а колоть нечем, теперя будет свой, к соседу Евлантею не ходить, а то он как – то косаурится.

Под откосом у речки лежала на боку завязшая лошадь, на которой было казачье седло с подсумками спереди, позади седла навязан большой тюк барахла. Самой ей выбраться невозможно. Несколько дальше в разных позах лежали порубленные люди около десяти человек. Колонны полков поэскадронно медленно двигались вперёд. Неожиданно послышалась частая ружейная стрельба. Впереди шёл первый полк, командиром которого был Иван Никифоров. За первым следовал второй. Комдив Иван Третьяк со штабом находился между полками. Разведка наскочила на казачью засаду, белые открыли беглый огонь, разведчики ответили, стрельба длилась не более пяти минут. Казаки отошли, оставив убитыми двух человек. У разведчиков ранили троих. Они доложили, что из – за тумана не удалось установить количество казаков. Разведчиков снова отправили вперёд. Постояв минут двадцать, полки двинулись дальше. Через десяток всадников в одной цепи со мной ехал мой отец, мы были во втором эскадроне. Снова, совсем близко началась стрельба. Не дождавшись ни какого сообщения, наш полк свернул с дороги, и по глубокому снегу все стали карабкаться на вершину горы. Лошади вязли, люди спешивались, мой Гнедко содрал шкуру с правого колена. Отходили закоченевшие руки, от ходьбы становилось жарко. Поднимались не менее часа. Наконец заняли вершины сопок. Второй полк со штабом заняли противоположные горы, приняв проторённую нами тропу за вражескую. Командование решило, что эти сопки заняты казаками. Туман начал рассеиваться, стали видны лошади и люди. И началась винтовочная и пулемётная стрельба с обеих сторон. Возникла всеобщая неразбериха. Палили долго. У того и другого полка вместе было около десяти убитых и тридцать с лишним раненых. Наконец, как то – разобрались "своя, своих опознаше", спустились обратно, изрядно поматерились, раненых отправили в солонешенский лазарет, и двинулись дальше. Разведчики тоже были в недоумении, шедший позади бой для них был загадкой, они посылали для связи человека, но он не нашёл ни частей ни штаба. Долго помнили и называли это недоразумение Верзиловским.

Казаки ожидали подхода партизан и на случай отступления у них почти в каждой ограде наготове стояли запряженные лошади. Все проживающие в Чарышске, способные держать оружие были вооружены. Всего набиралось около двух тысяч. В обороне даже женщины. Но в войске уже была расхлябанность, пьянство, неподчинение. Да и командование, постоянно терпя поражение, металось, не имея чётких целей и задач. Прибыл туда с полусотней сабель полковник Волков. Тот самый, который в восемнадцатом году расстреливал пойманных красногвардейцев из отряда Сухова. Потом он воевал где – то в степной части и был бит частями армии Мамонтова. Пользуясь старшинством по чину, он объявил себя полновластным начальником, вроде бы, атаманом. Издал приказ: "Для сведения всех проживающих в селе и волости объявляю, что с сего числа комендантом, гражданским головой и командующим всеми вооруженными силами являюсь я. За неисполнение моих приказов расстрел". Казачье командование и простые казаки встретили его в штыки. Поручик Котельников, который командовал ротой колчаковских призывников, и которого с его воинством в Смоленском бою растрепали партизаны, пришёл в штаб Волкова, привёл за собой полдюжины пьяных дружинников и учинил драку. С обнаженной шашкой кинулся на "верховного", но тот увернулся и убежал из своего штаба. Вся власть сосредоточилась в руках пожилого хорунжего Тулякова. Он располагался в станичном управлении, здесь же находилось под арестом более пятидесяти человек. Арестованные были местные из разных сёл. Туляков сам допрашивал, сам избивал, сам расстреливал в ограде у крыльца, всё красное от крови, убитых стаскивали в конюшню, а ночью увозили на реку и спускали под лёд.

У Тетереных, много лет жил приблудный старик Наумыч. Летами жил на заимке, а зимами работал дома по хозяйству. Хозяйка его торопила с отъездом.

– Скорей, Наумыч, выводи лошадей и едем.

– Никуда, матушка я не поеду, куда мне ехать, да и за чем?

–Как не поедешь? – вспылила Митрофановна, – вот придут красножопики и убьют тебя, о то и живьём изжарят, кто будет сторожить – то у нас?

– Ну, матушка, брехню несёшь, жопы то – у них такие же, как и у нас с тобой. Простых людей, кто не против них они не трогают, а вранья про них хоть отбавляй. А вот казачков они почешут, зла они мужикам много натворили, сама знаешь.

В селе паника, слёзы, вопли, детский плач, мужичьи маты, скрип полозьев, конское ржание, мычание выпущенного из пригонов скота – всё слилось в единый гул. Сотни груженных домашним скарбом подвод, двигались вниз. Старый седобородый казак настёгивает сивого, как и сам же, костлявого мерина. В санях лежат какие – то плетёные коробушки, мордушки, рыболовные сети, сверху облезшая козлиная доха. А в ней, согнувшись, сидела старушонка, в руках она держала деревянное ведро. От мороза слипались глаза и не раздвигались губы. На повозках женщины и дети все подвязаны платками, шарфами, шалями и полотенцами, на мужиках башлыки. Наумыч стоял у ворот и проезжавшему мимо седобородому старику крикнул:

– Куда тебя – то Сидорович чёрт понёс, кому нужно твоё барахло, ведь партизаны твоими снастями рыбачить не будут, не за этим они сюда идут, да и ты им не нужен, и тем более, не твоя бабка. Поворачивай оглобли и не морозь свою старушонку.

– Да ить, Нумыч, гуторют, что эти антихристы всем казакам яйца отрезают.

– Так, Сидорович какая беда – то, зачем тебе яйца? Вон твой Сивко, уже сколько лет без них живёт и ни чё. Всё это враньё, давай поворачивай.

– Поди и правда бог милует, поедем – ка, старая, обратно.

Загнав своего коня, урядник Менщиков прибежал домой обмороженный, трое суток не спавший, обросший, раненый в руку, злой. Жена увязывала в кошеву ворох узлов, дула на околевшие руки, по – мужичьи поругивалась. Увидев раненого мужа, она как – то оробела, испугалась. Дочь Наташа навзрыд заплакала. Менщиков простужено просипел:

– там в подсумке бинты. Сделав перевязку, жена, вытирая слёзы, стала собирать на стол.

– Эх, Елеша, не бабой тебе надо было родиться, а казаком! Ты бы навела порядок. Ведь что творится – то. Дисциплины нет, неверие ни во что, всё расползается, как гнилая мешковина. Иди, расседлай Воронка, заседлай Бурку, что привязано в тороках пусть так и остаётся. Все узлы и мешки разгружай и закапывай в сумёт за сараем. Если села не удержим, всё равно они здесь до весны стоять не будут. А может быть, получим подкрепление и раньше их отсюда выбьем. Сами с Наточкой ни куда не убегайте, начнётся бой, схоронитесь в погреб. Бог не выдаст, будем надеяться на лучшее. Обняв жену и дочь, урядник ускакал к фронту.

* * *

Вся разношёрстная, разновозрастная, пёстрая партизанская масса, неумолимо двигалась на Чарышск, который по намеченному командованием плану, должен быть окружен с трёх сторон, чтобы выход был один – к реке. Средина Чарыша дымилась не замерзающей полыньёй. Третьяк, Пичугин, Орлов, как местные, прекрасно знали окрестности и безошибочно расставляли силы. Мороз не спадал, много обмороженых. Все злы, смотрели в сторону села, которое надо скорее взять и отогреться горячим чаем, да и не помешала бы чарка водочки. У казаков единого руководства не стало. Больше порядка было в сотнях урядника Меньчикова. Окруженные с трёх сторон они яростно сопротивлялись.

В холодном амбаре станичного управления уже вторые сутки сидело несколько заколевших заключённых, им грозила верная смерть. Их ни кто не караулил, они были закрыты на замок Старик Наумыч, не побоявшись, открыл замок, выпустил арестованных и увёл к себе, дал одежду и накормил и спрятал в погребе. С занимавшими дорогу в нижнем краю партизанами, уже около двух часов вёл бой Меньчиков, у которого от трёх сотен осталось не более полутора боеспособных. Видя безвыходность положения, они пошли через Чарыш. Сменная лошадь урядника свежая, сытая она вместе с седоком выкарабкалась на противоположный берег. Весь обледеневший Менчиков в карьер гнал до ближайшей деревни. Опасался единственного – не оказалось бы там партизан. Об этом и многом другом, из гражданской бойни он сам мне рассказывал через двадцать лет. Об одних эпизодах рассказывал с шутками и иронией, о других – с душевной болью.

С нижнего края сотни подвод, груженных домашним добром, возвращались назад. Дорога была перерезана, всех завернули. В Чарышск со всех сторон входили партизаны. Размещались по квартирам сами, размещало начальство. Начала действовать новая власть. Раненых отправляли в солонешенский лазарет, своих убитых с почестями похоронили. Заработала следственная комиссия, допрашивали пленных и местных жителей. Начались расстрелы. К Третьяку пришёл и Гордей Малыгин, сам всё обсказал. Мужик он был степенный зла в селе ни кому не делал. Его освободили и назначили фуражиром по заготовке сена и овса для лошадей, поручили подобрать из местных для себя несколько помощников. Почти в каждом доме хозяйки готовили обеды для не прошеных гостей. В некоторых домах, разудалые головы победителей, раздобыв самогонки, веселились. Играла гармошка, пьяные голоса в разнобой буквально орали "Вдоль по линии Алтая". Визжали бабы и девки, от тискавших их партизанских рук. В те дни сотни девушек стали женщинами, а женщины сделались невольными изменницами своим мужьям. У деда Евмена Сидоровича тоже квартировали несколько человек, он сам для них варил и стряпал. Его бабка Федора прихварывала, и всё время с закрытым шалью лицом лежала на печке. Молодой парень, всё поглядывал на печь и решил, если не открывается, значит молодая, красивая, боится показаться. Ночью этот вояка тихонько встал на голбчик взял старушонку за ногу выше колена. Бабка не спала, она с размаху врезала по морде кринкой и завопила:

– Ах, ты охальник! Сопливый шелудяка! Краснопузый выблядок! Ты чё, ослеп! Ведь я тебе в прабабки гожусь. Ефимка слетел с голбца и, зажав руками лоб, уполз к себе на постель. С этого дня Ефимка стал легендарным партизаном, товарищи по оружию показывали на него пальцем и ржали, как жеребцы.

В короткий срок победители приоделись в новые или добротные валенки и полушубки, шапки, шинели, и даже рубашки. Кому что нравилось, тот то себе и брал, возражать хозяева не смели – они побеждённые, они враги. Спасибо что жить разрешаем. Множились кожаные сумы, набитые разным добром, у большинства мешки, туго набитые барахлом. Некоторые натянули брюки с лампасами, но начальство приказало снять.

Деян надел на себя офицерский мундир с эполетами на плечах. Сидел он на нём, как на корове хомут. Он его и домой привёз и отдал племяннику Никишке. Этот Никишка в офицерском мундире и через полсотни лет остался у меня перед глазами. Помню и Митьку в длинном пальто с котиковым воротником, тоже "трохейном". А Тележихинский кривой Фома в новой бобровой шапке был как свинья в ермолке – тоже "завоевал". Всё, что одевалось, обувалось – называлось "трахейным", завоёванным. Так продолжалось несколько дней. В штаб стали поступать жалобы от населения, и вышел строгий приказ. Но всё, что можно было разграбить, было уже растащено. За время пребывания в Чарышском партизанских частей были зарезаны и съедены не сотни – тысячи голов скота.

Некоторые эскадроны расквартированы в ближних деревнях. Наш занял Крутишку. Я и несколько человек, были поставлены на квартиру к священнику, и к нашему удивлению это был поп Моисей, который несколько лет служил в Тележихе. Разумеется, он со своей матушкой отнёсся к нам очень гостеприимно. Ну а как иначе, незваный гость лучше татарина. У Моисея проживали ещё три попа и здоровый молодой парень. Это были батюшка Арсений из Куранихи, Сергий из Малого Бащелака и Таисей из Чарышска. Поэднее матушку Манефу у него отобрал партизан Зиновьев из Топольного и увёз с собой. Отца Моисея, как старого знакомого не тронули.

Вскоре пришёл приказ об отправке по домам всех несовершеннолетних вояк. Нас таких набралось около полусотни человек. Провожали с наказами и похвальбами. В конце февраля последовал приказ об увольнении партизан свыше сорока лет, приехал домой и мой отец. Несколько частей партизанской дивизии были переброшены на Чуйский тракт для ликвидации остатков белогвардейских отрядов. Так закончилась между нами бойня. Наступила новая эра Советской власти.

Заканчивалась зима. Наледь упрятала мост через речку Тележиху, вода валом шла через ограду у Бронниковых и Богомоловых. Приближалась весна, а с ней и извечные заботы мужика. На прошлогодних покосах редко где увидишь скирду сена, но на пашнях во многих местах стояли клади с не обмолоченным хлебом

Не безопасно было ездить по подстывшей дороге, лошадей ковать нечем, да и некому. Кто не знает в селе Глинку. Все знают Глинку! Её не обойти, не объехать. Каждый на этом месте не единожды рвал постромки, ломал оглобли, расшибался сам. Подъехав со снопами из Кашиной ямы к Глинке, мы увидели такую картину – в повороте лежали вверх полозьями два воза со снопами, а между ними барахтался карий мерин, в стороне сидел старик Семён Прокопьевич Бельков. Подъехали ещё несколько мужиков и начали отваливать возы Белькова, подняли и его самого. Он со злостью бухтел:

– Растуды их мать наших мужиков, бегают один за одним с ружьями, бьют друг друга и парнишек за собой таскают, а устроить это чёртово место так не досуг, вот и мытаримся.

– Прокопич, скоро на покой пойдёшь, потерпи малость, сменит тебя твой комбат, должен вот – вот приехать, войну – то ведь кончили.

– Какой кунбаб? Это мой Пашка, что ли?

– Да, Семёныч, он в третей бригаде командует батальоном.

Что – то причитая себе под нос, дед Семён вёл переднюю лошадь в поводу по прямой через речку в переулок к своему дому. А через это чёртово место ехали на пашню и с пашни десятки подвод. И нет – нет да кто – нибудь навернётся.

Возвращались домой партизаны. По селу тянулся сизый дымок, пахло какой – то кислятиной. Почти в каждой хате стояли большие деревянные кадки, накрытые всяким тряпьём. В них пенилась и воняла заквашенная брага. Самогонные аппараты у многих работали днём и ночью. Их хозяева брали за эксплуатацию и деньгами и натурой, брали и зерном, и яйцами, и холстом. Упоревшую брагу везли на запряженных санях, тащили на санках или в вёдрах на коромыслах. Обратно домой везли и несли уже готовую продукцию, сортированную на первак, средней и слабой крепости. Из маленьких отдушин, из узеньких щелей окошечек, из приоткрытых дверей полз серый дымок, верный указатель, что тут гонят самогон. В замазанных тестом ведёрных чугунах нагревалась, почти до кипения брага, выделялись пары, которые через обыкновенный ружейный ствол струйкой стекали в подставленную посудину. Ствол постоянно обкладывали снегом, а лучше льдом. Испачканные сажей, со слезящимися от едкого дыма глазами, бедные хозяйки претерпевают все эти трудности, чтобы достойно встретить своего вояку. Поздравить его с приездом и угостить, хотя не редко наугощавшийся до поросячьего визга муж устраивал трёпку своей жене. За что? а порой ни за что, так авансом, на всякий случай. Тропинки из хаты до бани залиты расплёсканной брагой. Пробовали продукцию своего изготовления и сами хозяйки. Да и как не попробовать надо ведь знать, что будешь подавать мужу и гостям.

Зычный бас накрыл Мохнатую, Весёленькое, Щебни, с третьего слова песни подхватил стоголосый хор "везут, везут по веночку", знакомую в то время всем песню. Возвращался второй эскадрон, отвоевались мужики, ехали с победой, у каждого позади седла большие вьюки трофеев, многие вели заводных оседланных лошадей, с кожаными кичимами, под которыми на спинах лошадей были мягкие потники и даже ковры. На самих козлиные или собачьи дохи. За плечами кавалерийские трёхлинейки почти у каждого на ремнях шашки и наганы. Говор, смех, шутки. Перед въездом в село все стали серьёзнее. Ряды по два выровнялись, вперёд в карьер унеслось около десятка конников. Эскадрон стройно въезжал в село. Самодельное, красное полотнище, на гладко выструганном древке, полоскало на ветерке. Комэск Ларион Васильевич Колесников ехал рядом со знаменоносцем Фепеном Дударевым впереди отряда. По бокам рядом с лошадьми бежали мальчишки, некоторые вцеплялись в стремена своих отцов и братьев. Возле открытых ворот каждой ограды, восторженно приветствуя, топтались на свежевыпавшем снегу, жены, матери, отцы, дедушки, бабушки и детишки. Эскадрон с песнями проехал половину села и остановился у сборни, все спешились снова шутки смех и слёзы женщин, некоторые мужики тоже вытирали сопли. В здание сборни вместе с командирами набилось народу не протолкнуться. Комэска сказал несколько напутственных слов, призвал не творить безобразий. Ни какой власти в селе не было, приветствовать партизан с победой некому. Потоптались, посмеялись, покурили и разбрелись по домам.

И состоялись домашние встречи, были они радостные, но в некоторых семьях не совсем. Почти из каждого дома неслись громкие разговоры и песни. Кончились заботы походов и боёв. Война осталась позади, но ради чего она велась, ни кто резонно объяснить не мог. Шумело в головах, вырывались наружу разные мысли. Хотелось кого – то пригласить в гости или самому пойти к кому – ни будь. К Лариону Васильевичу пришёл Павел Егорович с женой. Стол сервирован богато, выпить и закусить есть чем. Подошли Савелий Иванович с супругой. Мужики скромные, ни кто от них не слышал матерного слова, все некурящие. Никогда до безумия не напивались, но в компании выпить не отказывались. Разговор за столом шёл тихо посерьёзному. Вспоминали недавнее прошлое. Говорили, что в Верзиловском бою виноват всё же Третьяк. Помянули бывшего комиссара Поликарпа Ивановича, убитого в Солоновском бою, в котором был убит и Кокорин. Переговорили обо всех партизанских делах и о том, что приближается сев, и о том, что со старым порядком покончили, а что из себя представляет новый, ни кто не имеет представления. Поживём, увидим. В разговорах о войне никакого хвастовства, как у других, ни кто из них трофеев не привёз. Ваньков жил богато, своего всего полно, чужого не надо. Колесников имел хозяйство среднее, в своей семье семеро работников, да и совесть была такая, что чужого не возьмёт. Колупаев был из бедняков – бедняк, но принеси ему что – ни будь чужое, он никогда не возьмёт, таковы и родители его. Все трое были разные, а против белогвардейцев воевали вместе, между собой ни когда не враждовали. Да, не рождён человек ясновидцем. Если бы они, да и не только они, а все сибирские партизаны знали, каков будет новый порядок, то вряд ли стали за него драться, а скорее наоборот.

У братьев Рыбкиных большая кампания. Каждый и прихвастнуть любит и от чужого не откажется и поменьше поработать, и подольше поспать. Уже упились и поют песни лихоматом, кто кого перекричит, говорят все – слушать некому. Но двое, ещё трезвых, сцепились в споре.

– Ну, Игнатия с Василием убили за то – что они оружие собирали да подписи заставляли ставить, чтоб не воевать, а вот Бронникова – то за что убили? Громко спрашивал Родион Новосёлов:

– Как за что!? Вскочив, кричал Митяй Сидоров – он же был купец, ведь он у нас сколько лет в лавке – то торговал!

– Погодь Дмитрий, скажи, кем он до этого работал?

– Ну, мастером маслоделом.

–На чьём заводе он работал? Не унимался Родион.

– Как на чьём? На нашем на общественном.

– Тогда, значит, он был рабочий, так или не так?

– Ну, так, что ты этим хочешь сказать?

– А то, что он был тогда общественный батрак. Мы тогда на сходе создали артель, а его избрали доверенным, так чьим же он товаром торговал?

– Ну, нашим, артельным.

– Правильно, а мы его зарезали.

– Да катись ты от меня к хренам, мало ли народа ни за что загублено!

Пьяный шум усиливался. За дальним концом стола двое тянули песню "любила меня мать, уважала".

– Стешка, покажи – ка трофеи, которые я тебе привёз, – едва держась на ногах сказал своей жене старший Рыбкин. Раскрасневшаяся от выпитой самогонки, одетая явно в несобственное, не по росту сшитое, шерстяное, кофейного цвета, дорогое платье, Стеша ушла во вторую комнату – кладовушку, вытащила из – под постели новые туфли с галошами, пальто с лисьим воротником и шаль с длинными кистями. Гости стали с завистью рассматривать и хвалить, а сношенница Наталья Федосеевна со злостью закричала:

– Зачем, Иван, возишь своей суке подарки, она без тебя тут вертит хвостом, не очень ты ей нужен. Иван в недоумении застыл, по лицу видно, как медленно прокручиваются жернова его мозгов.

– Ах, так я сука, а к кому Кондрашка – то ходит, сволочь ты такая! – Стешка остервенело вцепилась в волосы свояченицы. Все повскакивали, поднялся визг и гвалт, перевернулся стол. Посыпались маты, зашлёпали оплеухи, затрещали воротки, короче всё выкатило на хорошо проторенную дорогу.

* * *

– Мы к тебе, кум, вот с Григорьевичем пришли песни петь, улыбался Михаил Пономарёв.

– Милости просим, вот и хорошо, что надумали, давай жена, сооружай на стол, – ответил Николай Селивёрстович. Садитесь – ка, сначала выпьем да закусим, а потом уж и споём.

Пономарёв и Бабарыкин жили без жен. Росли они вместе с моим отцом и с детства дружили. Пришли в гости и Кум Лазарь с кумой Евгеньей да кум Яков с кумой Всилисой. Закусить у моей матери было чем, так же и выпить. Компания дружная, хотя первые два гостя были далеко не смирёные. После нескольких стаканов затянули любимые песни "Не кукуй ты моя кукушечка, или "Уехал казак на чужбину далёко". Пели самозабвенно с переживанием, накатывали ещё по нескольку стаканов бражки и тогда пели уже до слёз.

А у соседей продолжались разборки.

– Ах ты, змея! так ты без меня шалавалась! Застрелю суку! Все трофеи сожгу! – Пьяный Рыбкин орал на всю деревню и с остервенением колотил свою Варюху. Вытащил из – под матраса револьвер, и выстрелил в потолок. Гостей из комнат начало сдувать, изба опустела.

Несколько дней гуляла Тележиха. В редких кампаниях не было ссор и драк. По ночам по селу неслись дикие крики, весёлые песни, маты, стрельба, бабий визг и бесконечный лай собак – так была отпразднована встреча победителей. Проходило похмелье у мужиков, руки соскучились по работе, да и сами хозяйства требовали заботы и ухода. Несколько лет подряд не давали спокойно жить и работать. То германская тянулась более трёх лет, то с совдепами канителились, то колчаковцы с карательными отрядами, то междоусобная с казаками и с такими же мужиками затеялась. А хозяйство оставалось на немощных стариках да бабах с детишками, всё приходило в упадок. Взялись мужики ремонтировать сани, крутить черёмуховые завёртки, исправлять збрую. Надо домолачивать хлеб, вывозить оставшееся на покосах сено, подвозить дрова, подправлять крышу и ремонтировать городьбу вокруг усадьбы. Время пролетит, не успеешь моргнуть, как подойдёт посевная. Пора уже садить в корытца по сто зёрен пшеницы, овса, ячменя. Надо знать какая будет всхожесть, как бы не пришлось искать семена.

– Ты, сосед, сколько думаешь десятин посеять – то? – Спрашивал Федота Клопова Авдей Печёнкин. Не успел тот ответить, как по воротам громко застучали палкой и крикнули, чтобы хозяева шли на сборню. Здесь, в прокуренном помещении толпилось уже десятка три мужиков. У стола сидели двое, приехавших из волости. Что – то чувствовалось новое, народ стал ходить свободно, без боязни, давно так не было, и люди всё шли и шли. Власти в селе не было ни какой. Собрание открыл приезжий, избрали президиум – председателем Привалова, секретарём Филиппова. На повестке дня два вопроса. Первый – международное и внутреннее положение – докладчик представитель волости. Второй вопрос – об организации в Тележихе ячейки РКП б, для большинства эта звонкая тарабарщина ни о чём не говорила, пришлось объяснять. Председатель предупредил, чтобы ни кто не курил, дал слово докладчику, который начал сначала тихо, потом всё громче, для большей выразительности жестикулировал обеими руками, того и гляди, ткнёт в глаз рядом сидящему, но всё обошлось. С половины речи перешёл на самую высокую ноту, брови сдвинулись, глаза стали злыми и, под конец вовсе закричал, засыкая рукава, как будто хотел с кем – то драться. Деревня таких чудаков раньше не видала. Все притихли, слышно только оратора, а он продолжал:

– Революция в России победила, рабочий класс освободился от эксплуатации помещиков и фабрикантов, сверг кровавого Николая палкина. Красная армия разбила Колчака, японцы выдворены с Дальнего Востока. Поволжье голодает, кругом разруха. Теперь мы свободны, сами хозяева, будем строить светлую жизнь, налаживать Советскую власть. Пошлём хлеба, рабочим городов, армии и голодающим. И ещё говорил много, сумбурно и не совсем гладко, но его слова западали мужикам в душу. Большинство из них воевало сначала за царя и отечество, потом против старого за какое – то новое, называемое Советской властью, и каждый думал, – вот и буду до конца стоять за эту новую власть. По второму вопросу решение было коротким, организовать в селе ячейку РКП б, и тут же приступили к записи желающих, которых набралось двадцать девять человек. Вступали в ячейку и после, с августовским призывом, количество организации доходило до восьмидесяти человек. Через несколько дней приехал вновь уполномоченный из Солонешного, надо было выбирать сельский революционный комитет сельревком. И снова сход, на котором избрали около двадцати депутатов. Председателем этого сельревкома единогласно был избран мой отец. Секретарём стал Михаил Бельков, которому партийной организацией было поручено налаживать работу сельревкома. Это по его словам а поручалось ли на самом деле, вряд ли. Тогда создание ревкома и парт ячейки шло параллельно. Эти структуры не вмешивались в дела друг друга. Руководство сельских ячеек и волпарткома занимались своими партийными делами, а сельские ревкомы проводили массовую работу среди населения. Проходили часто открытые партийные собрания с привлечением молодёжи и взрослого населения, обязательно делались доклады представителем из волости, организовывали самодеятельные драматические и хоровые кружки, ставились спектакли. Объём прежней писарской работы увеличился многократно, разных вопросов разбиралось много, по каждому надо толково отредактировать решение и копии отправить в волревком. Ежедневно шли мужики и за расписками да погонными на розыск своих лошадей, уведённых воинскими частями.