Текст книги "Вагон"

Автор книги: Василий Ажаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Но Коля не был бы самим собой, если бы, добравшись до Москвы, продолжал спокойно отсиживаться. Он совершил побег, чтобы вернуться к Нинке и к маме. И он стал действовать. Нинку выследил на улице, а к маме пришел глубокой ночью. Тишина улицы и неумение хитрить сгубили его. Коля попал в засаду, яростно сопротивлялся и был убит.

– Откуда же… откуда ты узнал?

– От матери… Уже потом, много времени спустя. Самым удивительным было то, что дома в Москве меня долго дожидалось его письмо (недаром в вагоне он спросил у меня адрес). Несколько страничек из школьной тетрадки и большие красивые буквы, выведенные твердой рукой чертежника. Он написал моей маме, что я жив, здоров, вот-вот вернусь.

– Митя, почему ты замолчал?

– Сейчас. Извини… Я помню наизусть каждое слово его письма. Оно как крик отчаяния, крик о помощи.

«Митя, третий день я сижу в паршивой хазовке и вспоминаю вагон, тебя. Редько пьет водку и дрыхнет, а я схожу с ума. Сегодня пойду к своим, больше нет мочи терпеть. Митя, я столько повидал после побега из вагона, что стал умный. Только поздно. Одно скажу тебе… Вот теперь, когда мне нельзя и носа высунуть на волю – прихлопнут, как собачонку! – когда нет уже мне места в этой жизни, я вижу, как хорошо жить… Смотрю из подвального окошка и завидую каждому прохожему. Ох, как завидую, Митя, будь счастлив, помни Колю Бакина…»

Многие месяцы, еще не зная про письмо, я думал о судьбе Коли и своей судьбе: может быть, он был прав? Зачем тянуть бесконечную полынку, мучиться в неволе, всю жизнь доказывать, что ты не верблюд? Не лучше ли попытаться хоть раз – хоть раз! – вырваться на волю, побороться за нее всеми своими силами и умереть, глотнув воздух свободы?

НЕВООРУЖЕННЫЙ ПЕРЕВОРОТ

Житье в нашей тюрьме на колесах стало невыносимым. Мы голодали. Полученную на сутки сухую пайку хлеба растягивали как могли, старались отщипывать и откусывать помаленьку, но хлеб все равно быстро исчезал. А к нему – не каждый день – добавлялся кусочек соленой рыбы (соли больше, чем рыбы) и совсем редко осколочек сахара. Даже вонючую камбалу не выбрасывали, как-то справлялись с ней.

Наши «комиссары» всяко пытались рассеять общее угнетенное настроение, отвлечь от постоянных дум и разговоров о еде. Но добрые попытки эти бывали мало успешны, как и пение Петра и мои байки. И беседы Зимина, и байки, и песни вызывали у голодных людей злость и гнев. Особенно бесились блатные. Они все больше наглели, все откровеннее заявляли свое право на чужой паек, на чужие вещи. Немалую роль сыграл и запрет хоть изредка покупать продукты.

Петров и Кулаков часто повторяли слова начкона: «Люди? Человеки? Где ты их увидел? Это же фашисты, враги народа».

Все мы сполна испытали на себе нахальство Петрова-Ганибесова. От его былого просительного тона («Войдите, пожалуйста, в положение, я попал в этап сразу из тюрьмы, совсем дохожу») давным-давно не осталось и следа. Посверкивая ножичком, он запросто требовал:

– Давай, тебе говорят! Слышишь?! И хлеб давай, и сахарку.

Облюбовав очередную жертву, Петров прилипал к ней и шипел на ухо:

– Клади пайку и убери свои шупальцы! Не то будут с них косточки. Убери, говорю, шупальцы, перо в бок получишь! Притом же я сифилисный, твою пайку всю залапал, она теперь заразная.

Сколько ни уговаривал Володя – не бояться блатных, не поддаваться им, – многие боялись и подчинялись Петрову и его компании. У них откуда-то взялись ножи и бритвы – чаще всего самодельные. Жулики не решались тронуть только Володю Савелова – он раза два вполне наглядно и убедительно применил свою силищу; Зимина и Фетисова они тоже не трогали – даже им, отпетым, эти два человека внушали уважение. Остальных, включая здоровенного Воробьева, терроризировали. Шепнет Петров или Кулаков словечко – и тот же Воробьев расстается с драгоценной пайкой.

– Зачем отдал? – возмущался Володя. – Так тебе и надо. Дал бы вместо пайки по скуле – быстренько отстали бы.

– Пожалуй, дашь по скуле… У Петрова – нож, у Кулакова – бритва острая, искалечут, гады. Ведь ни стыда, ни совести…

Зимин и Фетисов решили всерьез поговорить с блатными. Улучив момент, когда вся компания сидела за картами, «комиссары» приступили к делу:

– Ребята, надо потолковать. Мы от имени всего вагона.

– Ну-ка, давай, калякай!

– Поучи нас, очкарик-комиссар, уму-разуму.

– Вы перешли все границы. Издеваетесь над людьми, безобразничаете. Нельзя так относиться к товарищам.

– Какие вы нам товарищи? И как это к вам надо относиться?

– Мы тоже, как и вы, заключенные – одинаковый паек, одни условия, надо помогать друг другу, а не отравлять жизнь.

– Ну, это ты брось, «такие же»! Забыл, что начкон сказал?

– Вы контра! – заорал Петров. – Вы против государства. Стась, скажи этим фраерам по-научному.

Мосолов промолчал, и вместо него с наивной гордостью подал голос юный Голубев:

– Мы у государства даже на копейку не трогаем!

– Берем только частную собственность, – засмеялся Кулаков. – Верно, Стась?

– Ты, Кулаков, не ерничай, если уж говоришь о государстве, – строго одернул его Фетисов. – Государство трогать вы просто побаиваетесь: за уворованную малость схватишь не три года – все десять!

– Ишь ты, юрист! А я говорю тебе: мы уважаем свое государство! А вашу частную собственность, комиссаришки, пока еще не трогали. Сказали б спасибо!

– Не мешает тебе напомнить, что ты не один раз из наших рук принимал хлеб и другую частную собственность!

– Я и сегодня приму твою пайку, еслы ты не съел еще!

– Вот-вот! Готов отнять последнее!

– Нам не хватает шамовки, и мы добываем ее, как умеем. Кто не желает с нами делиться, пусть сопротивляется, – с ухмылкой предложил Петров.

– Чему учите ребят? Вы уже немолодой человек, Петров! Смотрите, люди едва передвигают ноги. Имейте совесть. Ведь с вами делились продуктами, помогали.

– Кто старое помянет, тому глаз вон или перо в бок!

– Не бери на бога, комиссарик. Хряй отсюда, пока цел!

– Не видишь, мы заняты делом. Смотри, проиграем тебя – тогда держись.

Весь диалог происходил под свист и гогот компании. Мы заметили: Мосолов не принимал участия в перебранке, ни разу не откликнулся на призывы и подначку корешей.

Фетисову надоели улюлюканье и свист, он плюнул и отошел к Володе.

– Человеческого языка не понимают. Павел, брось! – крикнул он Зимину.

Павел Матвеевич не отступался, не обращал внимания на оскорбления. Похоже, ему нравилось разговаривать с урками.

– Мы по-серьезному к вам, а вы как мальчишки, – сказал он, воспользовавшись затишьем. – Ну, а если Савелов и другие возьмутся за вас? Игорь, скажите своим друзьям, пора браться за ум.

Мосолов по-прежнему угрюмо стоял у холодной печи, притоптывая. На призыв Зимина не отозвался.

– Вы контра, понимаешь или нет? – яростно завизжал Петров и вскочил. Молчание Мосолова словно подстегнуло его. – «Еле ноги таскают», «товарищество». К черту нам твое товарищество, плюем на него! Сказали бы нам спасибо, что конец ваш приближаем. Верно, Стась?

– Контра вся в расход пойдет! – крикнул Кулаков и захохотал. – Ты ж сам громкую читку газеты устраивал. Кирова не простят вам, очкарик-комиссарик. Не здесь, так в лагере дойдете.

Зимин грустно покачал головой.

– Мы не враги, ребята, не контра. Честные советские люди. Я еще царскую каторгу испытал. Вы ведь знаете Дзержинского? Вместе с ним в тюрьме сидел. Я старый большевик, как и он. За что же вы и меня и других товарищей обижаете? Какие же мы враги? Вот Фетисов… ленинградский рабочий, коммунист, товарищи поставили его директором завода. Или Митя Промыслов: комсомолец, работал на заводе в Москве и учился. Вы и сами не верите, что он контра. Или Володя Савелов: из беспризорных, без отца-матери, к учению пробился, инженером стал. Или Петр Ващенко – вы любите слушать его пение. Ну, какие же они враги? Кому враги?

Слова Павла Матвеевича произвели на урок впечатление. Мурзин вякнул было – «Кончай пропаганду, комиссарик!» – и приутих под резким, будто молния, взглядом Мосолова.

– Обзовись, что с самим Дзержинским сидел? Я про него много в камерах наслышался. Повидать, правда, не пришлось, – Петров сказал это с завистью и сожалением.

Зимин рассказывал о подпольной работе во времена царизма, о преследованиях, которым подвергались большевики. О Дзержинском, о Свердлове. Очень по-человечески говорил, искренне, сердечно. Фетисов торжествующе поглядывал на Володю: мол, вот оно, большевистское слово.

В следующий же миг все переменилось. Петров запахнул шубу и ухмыльнулся.

– За что ж тебя повязали? – спросил он. – Ты свое отсидел в тюрьме? Ведь власть-то твоя?

– Задарма, что ли, комиссарик?

– Выходит так. Ничего плохого я не сделал, – признался Зимин. – Можете мне поверить: я не враг своей власти.

Едва урки услышали слова Зимина, они подняли дикий гомон. Голубев и Мурзин, привстав на нарах и запустив грязные пальцы в рот, пронзительно свистели.

– Ах ты, кусок фраера!

– Дешевка несчастная, вошь, «сидел с Дзержинским».

Серьезный разговор не состоялся, только потешил жуликов. Неудачная попытка усугубила положение – урки вовсе распоясались. В их картежной игре сразу появился зловещий оттенок. К вечеру они «проиграли» чемодан Гамузова. Сам чемодан, собственно, стоял в изголовье, но, увы, был пуст. Доктор обезумел, его стенания сотрясали воздух до ночи. Блатные только посмеивались в ответ на просьбы вернуть вещи.

Ночью случилось страшное: урки проиграли человека. В темноте Голубев переполз на чужие нары и пытался перерезать горло Сашку. За первое мокрое дело парень взялся неумело, только порезал лицо и шею своей жертве; очень возможно, что пострадал вовсе и не тот, кого проиграли, разве в темноте разберешь? Даже при свете зажженных кем-то свечных огарков в кошмарном оре нельзя было ничего понять.

Голубеву не удалось ускользнуть, «жлобы» схватили его и начали избивать. Воробьев буквально топтал ногами, Севастьянов выкручивал ему руки, окровавленный Сашко бил по лицу, по голове сапогом. Урки истошно вопили, размахивали ножами, но подступиться к рассвирепевшим «жлобам» не решались. Мы с Володей навалились на Воробьева, однако вырвать Голубева из его железных рук не удавалось. Наконец с помощью Мосолова и Агошина «жлобов» потеснили. Голубев был без сознания. Доктор наотрез отказался ему помочь: «Такие люди пускай подыхают». Мякишев, обругав его, взялся приводить парня в чувство.

Выждав, когда в вагоне стало чуть потише, Зимин опять завел разговор с блатными. Стыдил их, взывал к совести, к человеческому достоинству. Петров повторял угрозы насчет «законной правилки». Теперь он обещал расправу всем фраерам, не только проигранному Сашку.

Все измучились за день ругани и скандалов. И Зимин это почувствовал, видимо, умолк. Неожиданно он вдруг сказал:

– Сдается мне теперь, Петров, Ланин не сам убил себя.

– А кто же его? – опешил Петров.

– Вы его проиграли. Начальник конвоя так и предположил тогда, зря мы его разубедили. Знаете, чем вам это грозит?

– Нет, комиссарик, ты мне такое не пришивай!

– Что ты слушаешь? Пошли его! – рычал Кулаков.

– Погоди, погоди! Инженер сам сошел с рельсов, мое дело сторона. На кой было трогать, если он шубу мне отвалил? Все же видели и слышали.

– Мы ошиблись, – сказал Фетисов. – Не мог он сам затянуть шнурок, никак не мог.

– Хочешь, побожусь, очкарик? – предложил пахан. – Лягавый буду, если вру! Воли не видать!

Я посмотрел на Петрова, грязного, тощего, обросшего щетиной, в боброво-хорьковой шубе, и засмеялся. Там и сям в вагоне тоже засмеялись, очень уж нелепым был переход от угроз к оправданию, к обороне.

– Чего смеетесь? – проворчал Петров. – Инженер сыграл в ящик, и нечего зря о нем болтать. Вот чемодан Гамузова, может, и купили. Так ведь жадный он. За жадность наказали его…

Кулаков оборвал пахана и стал что-то ему нашептывать.

– Верно, – вздохнул Петров. – Хватит калякать. Ты нам надоел, комиссар. Убийство мне не пришьешь, шалишь.

Володя вернулся на место, подтолкнул меня, обхватил за плечи и зашептал прямо в ухо:

– Не спишь?

– Нет, думаю.

– Не волновался, что меня долго нет? Вдруг и я устроил побег?

– Надо большую дыру проковырять, чтоб твой торс пролез. Ты просто заседал, Володя. Ну, как?

Он сегодня исчез надолго, и я понял: Зимин собирал коммунистов.

– Серьезное дело, Митя: урки решили расправиться с нами сегодня ночью.

– Что значит расправиться?

– То и значит: устроить варфоломеевскую ночь, пришить меня, Воробьева, Зимина и Фетисова. Остальных зажать в кулак, загнать под нары, не давать еды.

– Надо их самих зажать! Надавать плюх и загнать под пары!

– Тихо, не шуми! – прошипел Володя. – Плюхами не отделаешься. У них ножички и планы очень серьезные.

– Откуда узнали?

– Мосолов рассказал Павлу Матвеевичу. Урки взялись за него: мол, ссучился. Требуют, чтобы он сам расправился с Зиминым и Фетисовым: «Ты рядом лежишь, в обнимку. Вот и поиграй с ними в перышки».

– Так чего же мы ждем?

– Об этом и речь. Надо опередить. Они на стреме, и делать все надо тоже по плану, осторожно, с умом.

Разговор мы вели беззвучно, прижимаясь губами к уху. Только так можно было сохранить секрет от соседей.

– Убивать людей мы не можем. Наш план такой: нейтрализовать главаря, то есть Петрова. Остальных без него можно будет призвать к порядку. Понял?

– Нет, не понял. Как нейтрализовать пахана? У него нож. И он настороже. Ты же сам сказал.

– Слушай, – влажно дышал Володя в мое ухо. – Главная роль доверяется нам с тобой. Ты да я, да мы с тобой, чувствуешь? Фетисов, Агошин, Мякишев, Петр Ващенко, Миша Птицын будут помогать, привлекаем самых надежных. Много-то народу не надо, толкучка получится. Ясно?

– Ты не жуй, давай самую суть.

– Ишь, какой темпераментный! Слушай внимательно. Я затею игру в «жучка». Ты и все наши поддержите игру. Натуральную, чтобы пахана не вспугнуть. Будем играть, пока его не втянем. А втянем – значит, заставим водить. Я дам ему леща, чтоб долой с копыт. И вот здесь ты выступаешь на сцену. Прыгаешь на него и хватаешь за руки, ведь он все время за нож держится. Важно не дать ему очухаться. Я сразу к тебе приду на помощь. Задача остальным не дать развернуться. Петров крикнет: шухер! И вся бражка кинется сразу. Они это умеют.

– А если Петров не втянется в игру?

– Тогда тот же план с небольшим изменением: я даю ему по уху без игры, опять же ты сигаешь и хватаешь за руки.

– А Мосолов?

– За ним будет следить Фетисов на всякий случай. Я настоял: не верю уркам. Зимин ему доверяет. Положение у Мосолова такое: он и нам вреда не хочет, и против своих не пойдет в открытую. Ну, одобряешь план? Голосуешь?

– Одобряю и голосую обеими ногами. С Петровым что потом станем делать?

– Разрежем на куски и зажарим! – засмеялся Володя. – Отнимем нож и уложим под нары. Пусть там поваляется. Во время поверки сдадим конвою.

Мы лежали молча. Я уже отчетливо видел план в действии.

– Дело опасное, рискуешь, – опять прижался губами к моему уху Володя.

– И ты рискуешь.

– Больше некому. За мной первый удар – тут меня не заменишь. Если не хочешь, скажи.

– Ты что?

Я обиделся. Володя снова тихонько засмеялся.

– Ладно, ладно, ты парень смелый и ловкий, тебе доверяется главная роль.

Он потискал меня по-медвежьи, погладил по спине и сразу насторожился, я почувствовал, как напряглось его тело.

– Петров вылез, – шепнул он. – Следи за мной, Митя.

Володя лениво выбрался на площадку между нарами. Здесь был наш клуб, наша столовая и гимнастический зал. Если кому невтерпеж становилось лежать, он выползал поразмяться, постоять у печки.

Мой друг начал свои действия с параши, потом потоптался возле печки, заглянул в нее, пошуровал. Топлива последние дни давали самую малость, и печка остывала. Володя ругнулся и громко сказал:

– Без «жучка» не обойтись. Выходите греться, ребята. У меня лично закоченели руки и ноги. Выходи, Митя, Петро, выходи. Агошин, давай, Птицын! Хватит отлеживать бока!

Мы по одному вылезали на площадку. Петров стоял у печки спиной к двери. Шуба, как видно, не спасала от холода. Пахан пытался одной рукой поймать ускользающее тепло «буржуйки», другую держал в кармане, и мы знали – почему.

– Становись, Петров, погреешься, – дружелюбно предложил Агошин.

Высокий, худой Петров недоверчиво повел глазами на Агошина, на Володю, на спрыгнувшего с нар Фетисова и не отозвался. «На стреме», – отметил я про себя.

«Жучок» был и забавой и «топливом». Обычно в него играла добрая треть вагона. И сейчас уже стояли группкой желающие поразмяться. Момент вроде был подходящий: кореши Петрова играли в карты и, следовательно, ни на что не обращали внимания. Мосолов лежал на своем месте, и рядом с ним Зимин.

Володя «водил». Я любовался его выдержкой. Он стоял, отвернувшись, широко расставив ноги. Правой рукой как бы отгораживался, а левая была под мышкой правой руки и прижата к плечу ладонью кверху. По его ладони полагалось бить своей ладонью или накрепко сжатым кулаком.

Я хотел подскочить и ударить, но меня опередил Птицын.

– Кто? – заорали ребята, поднимая кверху большой палец правой руки.

– Фетисов, – ответил Володя, поглядев на партнеров.

– Не он! – заорали они, довольные, что Володя не отгадал. – Становись снова.

Я поймал Володин взгляд.

Пока наш расчет не оправдывался: Петров не изъявлял желания поиграть. Но за нашей игрой следил с интересом.

Володя снова стал в позицию. Я подскочил и ударил по его широкой твердой ладони. Он даже не шелохнулся.

Обернувшись на возглас «кто?», для интереса взглянул на поднятые вверх наши пальцы и остановился на моем.

– Митя, – сказал он, улыбаясь. – Узнаю по звуку. Звонко бьет и не больно.

– Промыслов, становись! – вопили наши партнеры.

Пришлось мне водить, и за несколько ударов набили руку докрасна. Дважды я мог отгадать, чей удар, но решил потерпеть: надо же как-нибудь втянуть Петрова в игру. Мои неудачи подзадорили болельщиков. Я потирал руку и злился: пахан по-прежнему стоял на месте. Набьют синяков – и без толку!

Отвернувшись, приготовившись к удару, я вдруг услышал скрипучий неясный шепот. У меня заколотилось сердце. Петров наконец не выдержал.

– Не по правилам, – тоже шепотом возразил Агошин. – Надо, чтобы водящий видел («Нашелся законник! – досадовал я. – Все испортит!»).

– Пусть играет, какая разница, – сказал Володя. Я понял: дает знать мне – Петров в игре.

– Ну? Вы заснули, что ли? – поторопил я, сделав вид, будто не заметил перешептывания за моей спиной.

И тут же почувствовал сильный удар по щеке и по уху, голова качнулась, едва удержался на ногах. Пахан бил не по правилам: поверх ладони и плеча, прямо по уху. Я разозлился и с трудом сдержал себя, очень хотелось дать сдачи. Возможно, удар был неспроста, провокационный.

– Петров, – сказал я возможно спокойнее. – Бьешь, дядя, неправильно. Оглохнуть можно!

– Смотри, щека сразу вздулась, – с возмущением заметил Петро и укорил пахана: – Ты что, взбесился?

– Простим на первый случай, – вступился Володя.

– Ладно, прощаю! – сказал я, потирая щеку. – Становись, води!

– Нежности телячьи! – проворчал Петров, ухмыляясь. Он был доволен ударом. – Играть так играть.

– Верно, тут кулаками надо работать, – одобрил Володя.

– Становись, становись, – торопили Петрова ребята.

Недоверчиво зыркнув на Володю и Фетисова (у меня екнуло сердце), Петров нехотя отвернулся и приложил левую руку к плечу. Правая осталась в кармане.

Не теряя ни мига, Володя молнией метнулся к Петрову и всю мощь своего тела вложил в удар. «Играть так играть!» – злорадно промелькнуло в уме. Урка рухнул с противным заячьим криком. Помня наставления Володи, я с того места, где стоял, рыбкой прыгнул на Петрова и прижал к железному полу. Левую руку его сразу схватил, правую он успел выхватить из кармана.

– Митя, берегись! – крикнул кто-то.

Пахан вертелся подо мной и неловко махал ножом, никак не удавалось прижать коленом его руку. Я схватил за рукав, но он опять извернулся. Мне все же удалось стукнуть по руке и выбить нож. Володя и Агошин яростно вцепились в пахана с двух сторон.

Мгновенно Петров-Ганибесов был водворен под нары. Его кореши не успели раскрыть рты. Они так и сидели кружком на нарах с картами в руках и растерянно глядели на Володю, подступившего к ним с ножом пахана в руке. За ним стеной стояли все мы. За нами вплотную друг к другу – «жлобы».

Скрипя и лязгая деревяшками и железками, вагон мчится в неизвестное, а внутри бушует буря. Напряжение последних дней разряжается. Все кричат, вопят, машут руками, стучат по нарам.

– Всех урок под нары! Всех до одного!

– Вон их из вагона!

– Отдавайте мои вещи, сволочи!

– Бейте их, ребята, что вы смотрите!

– Ножи у них забери, Савелов!

Неожиданный взрыв гнева, свирепый вид Володи с ножом в руках, стена людей за ним вразумляют урок. Они без возражений достают из карманов самодельные ножи, осколки угля.

– Все давайте! Слышите? – железным голосом требует Володя.

– Все отдали! Смотри! – выворачивает карманы Кулаков.

Володя протискивается к окошку и с удовольствием выбрасывает «вооружение».

– Бритву хоть бы оставил, будем теперь волосатые! – проворчал Мурзин (он по утрам брил всех желающих: своих бесплатно, чужих – за полпайки).

– Митя, смотри!

Мосолов стоит рядом и держит меня за руку. Она в крови. И рукав. И пальто. Пахан не зря размахивал ножом – порезал мне руку. Я с пылу не почуял. Мосолов ловко завязывает руку полотенцем (предварительно разрывает его на полосы).

– А здесь? – спрашивает он.

И показывает на плечо. Ого, и пальто разрезано! Теперь я чувствую боль. Вот гад! Мосолов и Фетисов стягивают с меня пальто, пиджак. Рубашка в крови.

– Ребята, он весь раненый! – кричит кто-то. – Где доктор? Гамузов, помоги.

Толпа собирается около меня. Володя потрясен, губы у него дрожат. Мосолов перетягивает руку у предплечья тряпкой – остановить кровотечение. Везет же мне с этой рукой!

– Нужен нам этот доктор! – говорит Мякишев. – Обойдемся.

Доктору не до меня. Вместе с Сашком и Севастьяновым он пытается вытащить пахана из-под нар, тот не дается.

– Не хочешь, да? Не хочешь на свет божий? Ай, какой застенчивый! Иди, иди, покажись, мою тюбетейку надень – я полюбуюсь!

Воробьев, Агошин и Птицын штурмуют нары, где сбились в углу напуганные урки.

– Сейчас вы у меня захрустите! – обещает Воробьев и многоэтажно ругается.

Крики, вопли, галдеж все нарастают. Это уже не гнев, не возмущение, это бешенство.

– Володя, что ты стоишь? – кричу я. – Их же убьют!

Володя даже не оглядывается, он пристально следит за Мосоловым и Мякишевым; они терпеливо врачуют мои порезы.

– Володя, слышишь?

– Черт с ними, Митя. Я сам готов вытащить из-под нар и убить мерзавца. Разве это человек?

Он сжимает кулаки, лицо его темнеет. Я ищу глазами Фетисова и Зимина – чего бездействуют? Зычный сильный голос Павла Матвеевича перекрывает крики и галдеж.

– Товарищи, товарищи! Уймитесь! – Зимин полустоит на верхних нарах с поднятой рукой. – Будет вам! Агошин, Птицын, уймитесь! Воробьев! Гамузов, не стыдно? Что это вы размахались после драки? Держите себя по-людски.