Текст книги "Земля за океаном"
Автор книги: Василий Песков
Соавторы: Борис Стрельников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)
Ковбои как они есть
Для всех ковбой – это что-то сугубо американское. А кое-кто, возможно, считает, что ковбои – основное население США. Мальчишки, во всяком случае, думают именно так. В беседе о путешествии по Америке, если в ней принимают участие и подростки, неизбежен вопрос: «Ну а ковбои?..»
Специальной встречи с ковбоями мы не искали. Половину пути на Запад человека на лошади видели лишь иногда. Но в глухом месте в штате Вайоминг мы вдруг почувствовали: ковбои в Америке все же есть. Возле коровьих стад замаячили конные пастухи. В одном месте мы поддались искушению – повернули с шоссе и, можно сказать, побывали в гостях у ковбоев. Старшего звали Альберт Сай, младшего – Боб Морсер.
На флаге штата Вайоминг изображен бизон, а на автомобильных номерах – ковбой на взбрыкнувшем мустанге. Когда-то здесь было много и тех, и других, и третьих. Сейчас ковбоев больше, чем бизонов и мустангов, вместе взятых. Но и ковбоев становится меньше и меньше, хотя Вайоминг по-прежнему называют ковбойским штатом. Если житель Вайоминга говорит, что его дед или отец были ковбоями, в голосе звучит гордость. Для местного мальчишки до сих пор нет большей похвалы, чем услышать, что он «настоящий ковбой».
Слово ковбой произносится так: «кау-бой». «Кау» по-английски корова, «бой» – парень. Вместе получается «коровий парень», то есть парень, который находится при коровах. Другими словами – пастух, конный пастух.
Профессия ковбоев возникла в Америке в середине прошлого века вместе с пастбищным скотоводством на малозаселенных просторах Запада и Среднего Запада. «Коровий бизнес» принадлежал тогда двум-трем десяткам «коровьих баронов», как здесь называли крупных скотопромышленников, а ковбои были у них батраками. Эти гордые бедняки были смелые люди и лихие наездники. Десять парней управлялись со стадом в две-три тысячи голов. Каждый ковбой был пастухом, сторожем, ветеринаром, погонщиком. Затерянные в бесконечных пространствах люди оставались один на один со стихией и потому умели чутко угадывать перемены погоды, по малозаметным признакам находили водопои и укрытия для скота. Жизнь людей была примитивна и тяжела. Но неписаная этика пастухов даже и разговора о тяготах не признавала. Лишения возмещались привольной жизнью, удалью, иногда рискованным ухарством. Конь для ковбоя был самой большой радостью и единственным достоянием. Большинство пастухов ловили и объезжали диких мустангов. Именно в те времена родилась ковбойская поговорка: «Нет такой лошади, на которую нельзя было бы вскочить, и нет такого человека, которого конь не мог бы сбросить».
Весною ковбои собирали стада – выжечь клеймо на телятах. Осенью гнали коров на дальние расстояния для продажи. Из Техаса, Колорадо, Вайоминга и Монтаны шли стада на восток, к железным дорогам, чтобы закончить путь на бойнях Чикаго или Сан-Луиса. Шли сквозь палящую жару и пыль, ночные грозы и ранние зимние метели. Шли часто по незнакомым местам. Ковбои высылали вперед разведчиков найти воду и места Для коротких стоянок. Приходилось отстреливаться из шестизарядных «смит-вессонов» от степных волков, бандитов и непокорных индейцев. Ночью койоты, гром или выстрел могли мгновенно поднять дремавшее стадо. И тогда случалось то, чего всегда боялись даже самые опытные пастухи. Тысячи объятых ужасом животных мчались в темноту, не разбирая дороги, ломали ноги, давили упавших, подымали на рога лошадей вместе с людьми. Надо было обладать мужеством и ловкостью, чтобы завернуть, остановить обезумевшее стадо.
По ночам, когда коровы ложились, пастухи шагом объезжали стадо, насвистывали или напевали – успокоить животных. Простые парни не знали напевов, кроме тех, которые слышали в детстве от матерей, да еще гимнов, которые слышали в церкви. Этой музыкой они успокаивали коров и подбадривали себя. Слова для песен они придумывали сами. Так родился ковбойский песенный фольклор – одно из сокровищ американской культуры.
Среди ковбоев были свои поэты и композиторы. Знаменитый писатель О’Генри одно время работал ковбоем. Ковбоем был известный американский художник Чарлз Рассел. В музее города Коди (штат Вайоминг) мы видели его полотна и зарисовки, сделанные на привалах во время нелегкого пути со стадами. У него были сотни друзей: ковбои, охотники, фермеры, мексиканцы, индейцы многих племен. Когда Рассел умер в 1926 году, писатель-ковбой Билл Роджерс сказал так: «Он оставил нам не только свои картины, но пример умения ценить дружбу между отдельными людьми и целыми народами».
За четыре месяца перегонов пастухи проходили две тысячи километров, оставляя позади пепел ковбойских костров, а подчас и могильные холмики с камнем вместо креста. Сохранился дневник некоего Джорджа Даффилда, гнавшего в 1866 году стадо из Техаса в Айову. Вот отдельные строчки:
«Вчера, переправляясь через реку, двое парней утонули…»
«Руки мои кровоточат. Ни крошки хлеба уже третьи сутки…»
«Опять кошмарная ночь. Небо полыхало и грохотало. Прерии сотрясались от топота копыт…»
«Спина в нарывах. Больно даже от прикосновения рубахи. Болит голова. Еле держусь в седле…»
«Вчера наткнулись в траве на человеческий скелет…»
Так было. И на ковбоя в те времена смотрели не иначе как на дикого, неотесанного грубияна, пропахшего потом и коровьим навозом. Романтика пастушеской жизни существовала только для самих ковбоев. Но на грани столетий Америка вдруг увидела: ковбои – это часть ее истории, наиболее самобытная часть. В пастухах разглядели ярких, интересных людей. Их удалью, мастерством конной езды, мужеством, умением спать на голой земле и метко стрелять стали восхищаться. Этому способствовали и сами ковбои, устраивая праздники «родео» (отгон скота), где демонстрировали свою удаль.
Организаторы всякого рода зрелищ быстро почувствовали золотую жилу. Коммерческие «ковбойские ансамбли» со скачками, ловлей быков, стрельбой, бросаньем лассо и набегом индейцев появлялись один за другим. Особенно преуспел со своим пышным аттракционом знаменитый Коди (прозвище – Буффало Бил), сам очень смелый охотник, ковбой и сорвиголова. Он набрал в свою труппу подлинных ковбоев и «подлинных индейцев». Сам Коди выступал не только способным организатором, но также исполнителем коронных номеров представления. Ковбойский аттракцион «Дикий Запад» более десяти лет был едва ли не самым знаменитым зрелищем Америки и Европы. Газеты тех лет полны восторженных отзывов о ярком, массовом представлении. Марк Твен восхищался ковбоями. Однако дороговизна подобного зрелища свела его постепенно на нет. Но тут подоспело кино. На золотую жилу ковбойства оно набросилось с жадностью и разрабатывает ее по сей день. Пастух постепенно превратился в лихого экранного парня в широкополой шляпе, в сапожках с высокими каблуками. У этого щеголя с ярким платком на шее и с двумя пистолетами на бедрах вроде бы и забот никаких – скачи на лошади, кидай аркан, стреляй, похищай, догоняй, дебоширь в кабаках. Невозможно сказать, сколько картин накручено с участием этого персонажа. Историческую реальность Америка превратила в некий красочный сон, который до сих пор затаив дыхание смотрят подростки да и взрослые тоже.
А подлинные ковбои постепенно в Америке исчезают. Былые пастбища – прерии давно распаханы. Стада коров стало выгодным держать на приколе в загонах и кормить зерном из кормушек. Пастухи остались только в немногих местах. И это, как правило, уже не прежние молодцы. Средний возраст – под шестьдесят. Ковбоя чаще увидишь уже не на лошади, а на «джипе» (а то и на вертолете). Дальних перегонов скота теперь уже нет – рельсы и автодороги протянулись до самых дальних ранчо, скот на бойни увозят в в вагонах, в грузовиках.
Раньше ковбой презирал любую работу, кроме той, что связана была с ездой на лошади. Если от пастуха хотели избавиться, его заставляли рыть ямы для кольев ограды. Это считалось оскорбительным. Уважающий себя пастух, чтобы сохранить лицо, ломал рукоятку лопаты и уходил от хозяина, не оборачиваясь. Лопата осталась символом. Ее и теперь показывают ковбою, когда хотят сказать, что в нем не нуждаются. Но нынче ковбой выполняет любую работу: чинит мотор, насос водокачки, готовит корма, строит загон, обносит пастбища проволокой. Былая романтика испарилась, а труд, тяжелый, как прежде, остался.
– Вот посмотрите, – говорит Альберт Сай, – не ладонь, а сплошная мозоль. От лопаты и от лассо…
С добродушной откровенностью ковбой задирает клетчатую рубаху (ковбойку!).
– А это от бычьего рога отметка. Нога сломана. Плечо вывихнуто… За сорок лет скачек по этим буграм чего только не было. Быком был придавлен. С мустанга летал как мячик. Работа – двадцать шесть часов в сутки! А не бросаю. И даже не представляю, как можно было бы жить иначе. Такие вот парни теперь в пастухи неохотно идут. Можно сказать, совсем не идут. Вот только Боб почему-то присох. Не иначе женитьбу замыслил в штате Вайоминг. – Старик дружески шлепнул сидевшего рядом парня по пояснице. – Так или нет?..
Двадцатишестилетний Боб с таким же интересом, как и двое гостей, слушал рассказ о старой ковбойской жизни, лишь изредка что-нибудь добавляя или тоже расспрашивая. Он «присох» к этим пустынным и вольным местам после армейской службы. Вернулся было домой в Техас (отец тоже ковбой), но скоро явился назад и сказал, что намерен тут, в Вайоминге, поселиться…
– Не жалуюсь. Это все по мне…
– Да, в парне есть все, чему полагается быть у ковбоя, – добавил словоохотливый Сай. – Встаем с зарей. Ложимся в потемках. Однако ухитряется на свидание ездить…
Смутившийся Боб шлепнул друга по спине рукавицей, вскочил на лошадь, отъехал в сторонку. Парнем можно было залюбоваться. Статный, крепкий. Рубаха небрежно распахнута на груди. Лицо загорелое, привлекательное.
– Бобу можно, пожалуй, и в Голливуд…
– Застенчив он для кино, – сказал старший. – И ведь что главное – в жизни ковбои почти всегда такие и есть. А на экране посмотришь – головорезы. Я, впрочем, уже лет восемь не видел кино. Не поверите, некогда!
За время нашего разговора коровы с телятами расползлись по пригорку.
– Боб сейчас вам покажет, как управиться со скотиной, – подмигнул старший, отхлебывая воду из фляжки. – Ну-ка, Боб…
Парень не стал ломаться. Надвинул поглубже шляпу, надел рукавицы, поправил лассо, висевшее у седла. Бешеная скачка по кругу сдувала телят и коров на середину поляны. Но один строптивый бычок резво засеменил к синеющей горке. Вот тут мы увидели, как бросают лассо. Бежавший бычок запнулся, мелькнули в воздухе ноги бычка. Не успел он вскочить, как парень уже вылетел из седла. Четверть минуты – и бычок уже даже не трепыхался. Связан.
– Ну как? – восхищенно обернулся к нам старший пастух. И, опережая гостей, сам подытожил: – Молодец! Я так не смог бы. Настоящий ковбой! На родео девки с ума сойдут…
Праздник родео в здешних местах – нечто вроде смотра ковбойской художественной самодеятельности с красочным ритуалом и четкими правилами. Желающих себя показать —излишек. И потому участник родео обязан сделать вступительный взнос – долларов 30—40. Таким образом, не уверенных в своих силах сразу же отметают. Зато победители получают призы и восторг зрителей, что, конечно, ковбою дороже всяких призов!..
– Уверен: весь успех достанется в этом сезоне Бобу, – подмигивает старый пастух, откровенно любуясь парнем.
…Были у пастухов и вопросы гостям.
– А как у вас со скотом? Что получает пастух? Есть ли в хозяйствах лошади?
– Да, – вздохнул Сай, – везде пастух раньше всех видит солнце…
И конечно, беседа коснулась того, почему мы в Америке. Что видели, что понравилось, что не понравилось? Подобные разговоры простой человек кончает почти всегда одинаково: «Надо жить без войны…»
Пастух Сай эту популярную мысль выразил так:
– Что нам делить?! Мы пасем своих коров. Вы пасите своих. Ведь так все просто. А грозить друг другу бессмысленно. Мне отец еще говорил: едешь с ружьем – навстречу тебе тоже выйдут с ружьем. Ах, как важно не трясти бы друг у друга под носом этими ужасными бомбами.
На прощание вместе сфотографировались. Потом мы наблюдали скачку двух умелых людей. У самого горизонта они оглянулись, привстали на стременах…
Три дня мы были в ковбойском штате Вайоминг. Лихие наездники пестрели на бумажных листах, на рекламных щитах и эмблемах, в пляске электрических огоньков осаживали лошадей на фасадах кинотеатров. Мелькали автомобильные номера и дорожные указатели с ковбоем на взбрыкнувшем коне. И лишь кое-где на холмах мы видели живых всадников.
В гостях у Сетон-Томпсона
У мальчишки, продававшего на окраине Санта-Фе дыни, мы спросили, как надо ехать в Ситон-Виладж. Мальчишка слышал об этой деревне, но, пожалуй, только то, что она где-то есть. На помощь пришли покупатели дынь. Они немножко поспорили по поводу места, где надо свернуть с дороги, и мы получили достаточно точный адрес.
Свернув в сосновый с прогалами лес, сразу поняли: деревня недалеко – шоссе кончалось сыпучей песчаной дорогой, и где-то за молодым сосняком кудахтала курица.
Деревня по облику походила на наши дачные поселения. Дома были в зелени и стояли один от другого на почтительном расстоянии.
Нам нужен был дом Ситона, и мы окликнули девушку, поливавшую деревца.
– О, это рядом… Оставьте машину, я провожу.
И вот он, дом на склоне холма, дом Сетон-Томпсона. (Мы говорим Сетон, американцы – Ситон.)
Воспоминания детства у многих связаны с книгами Сетон-Томпсона. Но одному из приехавших в Ситон-Виладж писатель был особенно дорог. И об этом, пожалуй, лучше всего сказать от лица одного человека.
В. Песков: Волнение, любопытство, воспоминания – все сразу нахлынуло, пока мы втроем подымались на холм. Это был дом дорогого для меня человека.
Выбежала черная собака и с дружелюбием, не подобающим встрече чужих людей, стала радостно бегать у ног. Во дворе за оградой послышался сторожевой лай другой собаки. Дверь дома была на замке. Такой оборот дела и огорчил и, пожалуй, обрадовал – было время привести чувства свои в порядок.
В 30-х годах тут, на поросших можжевельником и сосняками холмах, по соседству с индейскими хижинами прославленный человек – писатель, художник, натуралист – строил себе жилище. Сам начертил план постройки, сам выбирал бревна и камни, наравне с плотниками не выпускал из рук топора. Диковатое, неуютное место он выбрал, чтобы остаток дней прожить в природе, еще не растоптанной человеком.
В это время по другую сторону Земли, в селе под Воронежем, жил мальчишка. Мир для него там, где солнце садилось, кончался лесом, а там, где всходило, – степью. И самым интересным местом в этом мире были речушка, болотистые чаплыги, ольховый лесок, мокрый луг с желтыми трясогузками, куликами и чибисами. День в детстве велик, но и его не хватало, чтобы обегать это великое царство. Вечерами уже полусонному путешественнику мать, выговаривая за то, что бросил телка без присмотра, и за прорехи на только что сшитой рубахе, отпаривала сметаной цыпки. (Цыпки – для тех, кто не знает – это болезнь деревенских мальчишек: от постоянного лазания по болотам засохшая грязь на ногах мелко трескалась вместе с кожей.) Хорошее было время! И вот тогда чья-то умная, внимательная рука подложила девятилетнему «естествоиспытателю» книжку под названием «Животные герои».
Только теперь, имея уже седину, понимаешь, как важно вовремя бросить нужное зернышко в землю. За тридцать следующих лет я, пожалуй, не прочел книги более нужной, чем эта. В книге все было просто, понятно и очень близко. Голуби, кошка, лошади, волки, лиса, воробьи, мыши, собаки, синицы – все знакомое и в то же время новое, необычное. Картинки в книжке тоже были особенные. Они помещались на листах сбоку. Их было много: чьи-то следы, оброненные перья, потухший костер, волчьи глаза, двумя огоньками глядящие из темноты, какой-то цветок, избушка, вереница гусей, коровий череп, капкан… До сих пор в памяти эти рисунки, и я могу называть их один за другим. Читая книгу, я испытывал странное чувство, как будто все, что было в ней нарисовано и написано, я видел сам на нашей реке, в леске, в чаплыгах, на дворе. Книга мне представлялась сокровищем, которое над было класть под подушку. Я перечитывал е в третий, четвертый раз. Помню даже запах ее, запах долго лежавшей желтой бумаги пометками синим карандашом…
Позже по картинкам на широких полях я немедленно узнавал дорогие мне книги, разыскал и прочел все, что можно было найти. «Животные, которых я знал», «Из жизни гонимых», «Мустанг-иноходец», «Рольф в лесах», «Маленькие дикари». Я узнал, что писатель и художник всех этих книг – одно и то же лицо, Сетон-Томпсон. Я узнал также, герои книг – волки Тито, Лобо и Бланка, голубь Арно, лиса Домино, кролик Джек, собака Чинк, индеец Часка – были известны и дороги не только мне одному. Еще позже уже опытным глазом перечитывая Сетон-Томпсона, я почувствовал огромные знания и любовь человека к природе, необычайную достоверность в каждом слове и в каждом рисунке. Теперь стал интересовать сам автор. Я понял: за книгами стоит яркая, интересная жизнь. Навел справки в библиотеке нет ли чего-нибудь о Сетон-Томпсоне И вдруг старушка библиотекарь сказала: «Минутку», и вернулась с небольшой книжкой «Моя жизнь», – прочел я на обложке… Все тот же стиль – узкий набор, а на широких полях рисунки: избушка, волчьи следы, бегущий лось, паровоз, утонувший в снегах, всадник на лошади среди прерий…
Книгу я прочел за ночь, последние листы переворачивал уже при утреннем свете. Эта вторая встреча с Сетон-Томпсоном была серьезней, чем свидание в детстве. Важным было открытие: человек прожил счастливую жизнь потому, что неустанно трудился и делал любимое дело. Книга открывала глаза также на то, что почувствовать «свое назначение» и потом ему следовать очень непросто. Жизнь – непрерывный экзамен, она не щадит отступивших и оступившихся. Но упорство, вера и мужество без награды не остаются. Я тогда был в состоянии, которое многие испытали: школа окончена, но сделано несколько явно неверных шагов. Что дальше? Книга меня поддержала. Книга способна поддержать каждого, кто ее прочитает. Это тот самый случай, когда жизнь человека служит уроком. Мне в этой жизни многое было близким. Большая часть книги посвящалась детству и юности, озаренным одной большой страстью – любовью к природе. Временами казалось: это все написано о тебе, настолько похожи были впечатления и переживания детства, неуверенность и сомнения юности. Эрнест Сетон-Томпсон стал для меня дорогим человеком.
Перед поездкой в Америку я вновь внимательно прочитал его книгу. Последняя точка в ней поставлена в 1940 году. Умер Сетон-Томпсон шесть лет спустя.
Дом на замке… Наша милая провожатая, узнав, откуда приехали гости, обежала соседей и вернулась с уверенностью: хозяева далеко не уехали, скорее всего отправились в Санта-Фе, в магазины.
Решаем ждать и первые наши вопросы задаем провожатой. Молодой женщине с волосами Марины Влади очень хочется нам помочь. Она окликнула мужа – вдвоем легче припомнить все, что известно об этом доме. К сожалению, знают они немного. В доме с семьей живет дочь Сетон-Томпсона. Это и все. Недостаток информации восполняется похвалою писателю.
– Вы правильно сделали, что заехали. Это был замечательный человек, прекрасный писатель.
– Мы счастливы: наш дом оказался вот рядом… – добавляет молодой бородатый муж.
Они филологи. После университета в Калифорнии нашли тут работу. С филологов спрос соответственный – пытаемся расспросить о писателе. Но в этом месте идущий на всех парусах разговор вдруг садится на мель – филологи не читали Сетон-Томпсона.
– Ни одной книжки?
– Ни одной, – простодушно сознается жена.
Муж для приличия пытается что-нибудь вспомнить, но тоже капитулирует.
Лучше всего в такой ситуации пошутить, что и делаем. Однако сюрприз не маленький. Конечно, в тесной программе университета места Сетон-Томпсону могло не хватить. Но ведь было и детство. Наконец, жить рядом с домом «знаменитого, очень известного» и не заглянуть в этот дом, не раскрыть хотя бы раз книгу… Минут на пятнадцать двое русских превращаются в гидов по творчеству Сетон-Томпсона.
В сопровождении добродушной черной собаки и под неистовый лай другого пса во дворе обходим дом… Всякий дом расскажет кое-что о хозяине. Тут же случай особый. Человек не просто въехал в кем-то построенное жилище. На этом месте горел костер возглавляемой Сетон-Томпсоном экспедиции. И чем-то пленили много видавшего путешественника эти холмы.
Дом вышел довольно обширный, похожий на азиатский – с плоской крышей и длинным, из необтесанных бревен крыльцом на сваях. Какой-либо стиль в этом жилище, обнесенном на манер построек Хивы глиняным дувалом, усмотреть трудно. Хозяин, как видно, особо старался, чтобы жилье как можно дальше ушло от привычных стандартов: камень и выпирающие из него бревна. Дань традиции – только колеса у входа. Все остальное привнесено сюда вкусом и образом жизни хозяина. Окно большое и рядом совсем крошечное, глядящее из каменной кладки, как амбразура. На окнах наличники из темно-коричневых досок с резьбою. Резьба – силуэты индейцев – ярко раскрашена. Крыльцо заставлено деревянными, индейской работы фигурками каких-то божков, пучеглазых людей и ярко-красных сердитых медведей.
Сетон-Томпсон этот свой дом называл замком. Можно представить, как он впервые зажег в камине дрова. И как в 1946 году дом потерял главного жильца и строителя.
Дом сейчас явно жилой – на окнах опрятные занавески и много цветов. Возле куста шиповника, льнущего к камню, на веревке синим флажком трепыхается детская рубашонка…
Четыре часа ожидания. Наши опекуны-филологи съездили на «пикапчике» в Санта-Фе – «может быть, хозяева все-таки в магазинах?» – но вернулись ни с чем.
Мы уже приготовились бросить прощальный взгляд на усадьбу, как вдруг к дому подъехал запыленный, вишневого цвета «фольксваген». Из машины высыпал целый десант: мужчина, женщина и четверо ребятишек – «бледнолицые» мальчик и девочка и двое индейцев, тоже мальчик и девочка. Взгляды настороженные: что делают незнакомые люди у дома?.. Через минуту все объяснилось, и вот мы уже помогаем выгружать чемоданы.
На пороге хозяйка делает знак.
– Давайте сразу же на минутку присядем… Удивительный день! Гости… Мой день рождения… И первый день Шерри… Дочка, иди ко мне.
Выясняется: семья ездила в детский приют города Фармингтона. Семилетнюю индианку Шерри удочерили. И она, так же как двое гостей, первый раз видит дом, в котором ей предстоит теперь жить.
Позже, когда суматоха приезда поулеглась и мы как следует познакомились, был сделан семейный снимок. Рассматривая его сейчас, легче всего представить радушно принявших нас людей. Вот в середине Ди Барбара, хозяйка дома, приемная дочь Сетон-Томпсона. Она была в возрасте Шерри, когда ее вот так же, в полдень, привезли в этот дом. В беседе вскользь Ди нам сказала, что у отца есть и родная дочь, но она живет в другом месте… На фотографии хозяйка дома вышла слегка запыхавшейся – она прибегала с кухни, где в это время что-то могло подгореть.
Справа на фотографии Дейл Барбара, муж дочери Сетон-Томпсона, отец ребятишек. По-английски немногословный, деловой и приветливый, он показал нам все закоулки дома и сводил в сосняки, где стоит похожая на очень большую юрту «школа индейской мудрости». Стены школы расписаны сценами жизни индейцев. Посредине на земляном полу – обложенное камнями пепелище костра.
– Сетон-Томпсон подолгу сиживал тут индейцами. – Дейл показал, как сидели тут у огня, прислонившись спиной к стене. – Разговоры шли о ремеслах, охоте, обычаях. Росписи сделал художник-индеец. Сетон-Томпсон его поддерживал, возил с собой с Вашингтон и Нью-Йорк… Недавно умер последний индеец – друг Сетон-Томпсона. Знал ли Дейл своего знаменитого тестя? – Нет, только по книгам, по снимкам, по вещам, которые нас окружают.
Ребятишки на снимке – внуки Сетон-Томпсона. Вчера их было трое. Теперь четверо. Старший, двенадцатилетний Даниэль стоит посредине. На лице его нетерпение. Еще бы, за соседним домом идет игра в баскетбол. Даниэль знаком уже с географией – «Советский Союз – это очень большая страна», – вставил он слово в застольной беседе.
Джулии, сестре Даниэля, одиннадцать лет. Полная осведомленность в делах, связанных с кухней. Помощница матери и опекун младших по возрасту. Девочка оказалась и понятливым режиссером, когда я захотел поснимать ребятишек во время игры с огромным породистым сенбернаром.
Майк – младший в семье. Необычайно живой и красивый мальчишка. Баловень и проказник. На сенбернара он садился верхом, вполне понимая, что выглядит очень эффектно. Индейцы, родители мальчика, погибли, когда ему было несколько месяцев. Сейчас Майку шесть лет.
И наконец, Шерри. Она стоит с краю. Заметно: непринужденности братьев и старшей сестры у девочки нет – рука с растопыренной пятерней прижата к ноге, на лице напряжение. Вчера еще Шерри была в приюте. И все-таки, наблюдая, как девочка-индианка весело бегает по двору, как уверенно и спокойно держится за столом, никто бы не догадался, что эта веточка только сегодня привита к древу семьи.
Мы не расспрашивали, при каких обстоятельствах сам Сетон-Томпсон удочерил девочку по имени Ди. Не спрашивали, почему Ди, а не родная дочь осталась жить в доме. И эти двое детей-индейцев… Можно было только догадываться: дух Сетон-Томпсона, стиль и смысл его жизни под этой крышей оберегаются. И первый хозяин дома наверняка бы порадовался, наблюдая беготню Майка и веселую болтовню на скамейке Шерри и Джулии.
Таковы жильцы дома, а теперь как следует оглядимся… Большая комната, полная книг и картин. Рояль в стороне. Кресло возле стола с резным приветствием: «Добро пожаловать, мои друзья!» В этом кресле сидели именитые гости – художники, писатели и ученые, приезжавшие в Ситон-Виладж. Но чаще в креслах сидели индейцы. Они жили тут на холмах, и двери дома были для них открыты в любые часы. На стенке свидетельство встреч – накидка из перьев индейца-воина. Ди надевает этот убор, позволяет его примерить и нам, объясняет значение сложного сочетания орлиных перьев, вышивки бисером и оторочки из горностаевых шкурок. Подобно нынешним орденам и армейским знакам отличия, накидка индейца давала встречному полное представление: с кем он имеет дело, ловок ли, отмечен ли знаком вождя? Сетон-Томпсон был у индейцев полным кавалером всех высших отличий и званий. Любой охотник из местного племени, увидев его убор, сразу бы это понял. Сетон-Томпсон гордился подобным признанием не менее, чем признанием его писательских и ученых заслуг. У него было даже индейское имя, для «бледнолицего» несколько мрачноватое, – Черный Волк. Но зная, как высоко в иерархии обитателей леса ставят индейцы волка, не удивляешься выбору имени. К тому же волк – любимый герой в творчестве Сетон-Томпсона. Письма индейцам и друзьям на Восток Сетон-Томпсон иногда не подписывал, а рисовал след волка – это и означало подпись. И было это не игрою в индейцев, не чудачеством пожилого уже человека. Все было всерьез. Уклад жизни индейцев, переплетенный с жизнью природы, был очень близок и дорог поселенцу холмов.
Но тут же в комнате, рядом с накидкой из перьев – фолианты лучших изданий по биологии, труды по искусству и философии, произведения литературы, ноты, папки писем со всего света и собственные книги писателя едва ли не на всех языках мира. Все это, в том числе и дипломы, почетные подношения, а также высшая из наград ученой Америки – «Медаль Эллиота», прекрасно соседствует с предметами быта индейцев.
Картины в рамках и застекленные акварели изображают только животных. Мы проходили мимо них, узнавая старых знакомых. Вот Лобо с белой волчицей Бланкой, Кролик-бегун, Домино, Мустанг… Сетон-Томпсон хорошо знал природу многих районов земли. Но сердце его не лежало к экзотике. Любимцами были животные средних широт. А ведь это и наши животные. Возможно, поэтому все, что рассказано следопытом-американцем, так дорого и понятно жителям наших просторов.
– У него была переписка с Россией, – говорит Ди и без большого труда находит в папках письмо.
Два пожелтевших листка – оттиск издания Академии наук СССР. Подпись: Флеров К. К., 1929 год. В оттиске – «Жизнь медведей в северном Приуралье».
Дом в Ситон-Виладж ни в коем случае не музей. Специальный музей создан недавно в лагере для бойскаутов (городок Симаррон в ста с лишним милях северней Санта-Фе). Тут же дом остается по-прежнему только жильем. Паломничества сюда нет, оно было бы и обременительным для жильцов. (Вы скажете: но все же известное место… Верно, но, если место не рекламируют, американец туда не едет.)
Есть в большой комнате дома кое-какие приметы нынешних дней – телевизор, замысловатый торшер-светильник, проигрыватель. Но в основном эта гостиная-библиотека осталась такой, какой была при жизни Сетон-Томпсона. Сохранилась скамейка, на которую он подымался за книгами, папка «семейных рисунков», героем которых был сам художник, друзья и члены семьи. В особом месте стоят дневники и папки с рисунками (три тысячи оригиналов тех самых картинок, которые нас пленяют особым расположением на полях книжных листов). Наслаждение – перелистывать один за другим плотные, чуть тронутые желтизною листы со следами подчистки капелек туши, черточками пробы пера и вариантами рисунков. Следопыта Эрнеста Томпсона всегда волновали следы на снегу. С таким же чувством глядишь на бумагу со следами кропотливой работы.
Рабочая комната в доме крошечная. Черный лакированный стол, стопка бумаги, перья и кисти в горшочке с индейским орнаментом, огрызки карандашей – любил писать простым карандашом. (Эта же склонность у Пришвина, изводившего карандаш до размера наперстка.) Работал хозяин этой маленькой кельи утрами, подымаясь с постели до того, как солнце всплывает над холмами.
– Работал отец до последнего дня. В этом кресле и умер…
Есть в доме, кроме гостиной и мастерской, некий алтарь, куда допускались немногие – только друзья и то лишь самые близкие. Ступенек пятнадцать кверху по деревянной лестнице, и вот оно, заветное место Сетон-Томпсона – лесная хижина в доме. Стены из толстых бревен, бревенчатый потолок, грубоватый камин, заменявший костер. Точь-в-точь избушка лесного охотника. На гвоздь в стене можно повесить шапку. Вытянешь ноги с грубого топчана – как раз достанешь огня. Пахнет смолой и старым дымком. Это место для размышлений, воспоминаний, для сердечной беседы с человеком, который тебя понимает, который может вместе с хозяином долго глядеть на огонь без единого слова. В религиозной Америке Сетон-Томпсон вполне обошелся без бога. (Ди сказала об этом помягче – «ни одну религию не признал».) Можно сказать: духовным прибежищем была для него только природа. Для объяснения жизни, ее смысла, конца пути человека он не искал никаких сверхъестественных сил, будь то индейские боги из глины и дерева или христианская вера его матери и отца. В природе он черпал все, чем жив человек: насущный хлеб, поэзию, силу и мудрость. Жил он с сознанием, что является частью природы, и умирал уверенный: «жизнь не была скроена по ошибке».
