Текст книги "Любавины"

Автор книги: Василий Шукшин

Хорошо бы стать грустным писателем…

С Майей, теперешней женой, он дружил еще в институте. Она уважала его честолюбивые помыслы. Правда, перед нею он свои помыслы всегда несколько облагораживал.

Здесь, в Сибири, Майя удивила его своей жизнеспособностью. Если он, приехав сюда, призвал на помощь всю волю, которой обладал, решил выстоять, то Майя сразу, без усилий вросла в непривычную деятельность. Для нее как будто ничего в жизни не изменилось, как будто она переехала из одного квартала в другой. Он прилепился к ней…

С Марией Родионовой он познакомился еще в начале учебного года. Он тогда подумал о ней: «Красивая самка». И все. Здоровались, иногда сидели рядом на педсоветах, перебрасывались незначительными фразами.

Как– то в начале марта Юрий Александрович пошел вечером смотреть новый фильм -один (Майя заседала в райкоме комсомола). По дороге встретил Марию. Она тоже была одна – Ивлев мотался по району. Пошли вместе. Разговорились.

– Что это у вас? – спросил Юрий Александрович (у Марии в руках была книга).

– Шиллер.

– О-о!

– Что?

– На трагедии потянуло?

– Что делать, если все в жизни – комедия.

Юрий Александрович удивленно посмотрел на рослую Марию: в самом деле так глупа или дурачится? Не понял.

– Вы находите?

– А вы нет?

– Нет, я так не думаю. Если уж определять жанр, то это скорее трагикомедия. Или фарс.

– Или форс.

– Вы о чем?

– Нравится у нас?

– Привыкаю. Человек везде привыкает, даже в петле – побрыкается две минуты и привыкнет. В сущности, мы в жизни только и делаем, что привыкаем. Это ужасно глупо, если вдуматься… Если бы я был бог, я бы переделал мир.

– Как?

– Я бы закрыл его, впрочем. И никогда больше не открывал. То есть признал бы, что мой опыт с людьми не удался, – Юрию Александровичу это показалось чрезвычайно остроумным, он глянул на Марию. Она как раз в этот момент зевнула, вежливо прикрыв ладошкой рот. Это не покоробило Юрия Александровича, а вселило в него вдруг какую-то веселую наглость. – А ваша половина где? – спросил он.

– А ваша?

Юрий весело засмеялся.

В кино сидели вместе.

Как– то само собой получилось, что рука Юрия Александровича нашла руку Марии. Горячая, трепетная, чуть влажная рука мужчины трусливо и крепко пожала крупную, спокойную руку женщины.

Женщина не оттолкнула руку. Это был странный договор странных людей: объявлялась игра в любовь. Любви не было и не могло быть. Мария понимала это. Ее взволновала возможность досадить людям и себе за ту пустоту, которая образовалась в ее жизни. И лучший способ сделать это был тот, который предлагал Юрий.

Юрия этот молчаливый договор взбудоражил вдруг настолько, что у него в зубах заныло. Сердце, излюбившее себя, ленивое сердце его опалила вдруг страсть.

Так встретились и затеяли увлекательную игру в любовь два человека: одна – зло и страстно, другой – замирая перед возможностью испытать красивое, тайное чувство «незаконной» любви.

Кому не дано испытать настоящую сильную страсть, тот ценит ее, много знает о ней, не боится мучений и боли, которые всегда почти приходят с сильной страстью. Тот, кто действительно готов к сильным страстям, тот тоже не боится мучений и боли; вся разница в том, что тот, кто не в состоянии вынести страсть и обрести счастье, при первой же боли, после первых же истинных усилий души уйдет в кусты и никогда не будет жалеть об этом. Тот, кто сильнее, тот переживет боль и радость, отдаст силу души, но будет идти до конца. Не всегда в конце – победа. Но слабее такой человек не становится.

Марию и Юрия роднило в этом мире одно: очутившись не у дел, наблюдая житейскую кипень со стороны, не имея желания броситься в нее с головой, они чувствовали свою обездоленность. Одна принялась ждать: придет кто-то необыкновенный, увлечет ее, даст большую работу ее сильной натуре… Этот «кто-то» медлил, не приходил. Приходили обыкновенные сопляки, немощные и самолюбивые, предлагали содружество, предлагали уйти еще дальше от жизни, замкнуться в чахлый мир искусственных переживаний. Приходили обыкновенные подлецы, предлагали сожительство без любви, без дум. Пришел Ивлев, вынесший из жизни главную, предельно ясную мысль: надо работать. Мария, вкусившая прелестей полубогемной, полупреступной жизни, была несогласна с Ивлевым. Она слишком дорожила собой, своей красотой, чтобы так просто израсходовать годы. Мария называла это самообманом и искала другой какой-нибудь обман – более увлекательный, не такой обыденный. Юрий же, очутившись в положении наблюдателя, принялся заполнять образовавшуюся пустоту все тем же непрочным материалом – собой, не ведая по наивности, что так гибли куда более сильные натуры.

Словом, два человека нашли друг друга и, не сговариваясь, ни на что не надеясь, с большим желанием решили разыграть комедию.

В течение всего сеанса Юрий Александрович тискал большую руку Марии и задыхался от желания. Желание это подхлестывалось непонятной покорностью Марии. Она отдала ему руку и сидела, откинувшись на спинку стула, прикрыв глаза. Она тоже была взволнована. Волновала утонченная беспомощность Юрия, его робость и трепетность. Его желание волновало ее тоже.

Вышли из клуба. Юрий Александрович закурил… Некоторое время молчал, глядя перед собой, часто затягиваясь папироской.

– Что произошло? – спросил он несколько осевшим голосом.

Мария молчала.

– Вместо фильма я видел какой-то голубой сказочный мир… А ты? Ты видела что-нибудь?

Мария молчала. Она знала, что Юрий Александрович будет обманывать ее и себя искусно, красиво. Она с удовольствием слушала.

– Мария!…

– Да.

– Что произошло? Что происходит?

– Флирт.

– Нет!

– Значит, любовь.

– Мария!…

– Не кричи.

В темном месте Мария остановилась. Юрий Александрович обнял ее, стал жадно целовать, впиваясь в мягкие податливые губы… Долго целовал.

– Хватит, – сказала Мария. – Пошли.

Юрий Александрович опять закурил. Первая волна страсти, взлохматившая все его чувства, схлынула, он обрел дар мысли.

«Что это такое? Неужели действительно любовь?»

– Я опять видел сказочный мир… Я, кажется, схожу с ума. Я влюблен.

Мария беззвучно засмеялась. Подошли к ее дому.

– Подожди здесь, я сейчас выйду. Только не у ворот, а вон там, у столба.

Юрий отошел к столбу, опять закурил.

«Тройку бы сейчас… Уехать бы в снега, в степь».

Мария взяла ключи от школьной кладовой, где хранились лыжи, коньки, спортивные костюмы… Вышла к Юрию Александровичу.

…В кладовке было темно. Пахло лыжной мазью, опилками, ветошью. И было почему-то тепло.

Мария сняла шубу, ушла куда-то в угол.

– Иди сюда.

Юрий Александрович ощупью пошел на голос. Сердце прыгало в горле.

– Осторожней, тут банка с мазью. Правее… – голос шел снизу – Мария лежала.

Юрий Александрович нагнулся, нащупал ее. Стал поспешно, дрожащими руками рвать с себя пальто.

– Не торопись…

…Ивлев досматривал десятый сон, когда Мария пришла домой.

– Ты где это гуляешь? – спросил он, глядя на нее заспанными глазами.

Мария засмеялась.

– С молодым человеком была.

– С молодым человеком… – Ивлев хотел отвернуться к стене и продолжать спать, но Мария села к нему на кровать, затормошила.

– Ну, ревнуй же!… Устрой скандал! – у нее было весело на душе, легко, покойно в утробе. – Я действительно с молодым человеком была.

– Перестань, слушай!… Чего ты?

– Ревнуй!

Ивлев внимательно посмотрел на жену.

– Выпила, что ли?

– Фи-и… Петенька. А почитай мне стихи, Петенька.

– Ты что? Какие стихи?

– Почитай!

– Перестань. Ложись спать.

– Я прошу, Петр!

– Ложись спи… Мне завтра вставать рано.

Мария пристально посмотрела на мужа. Сказала серьезно:

– А еще хочет, чтобы его любили. Спи.

– Ну что за стихи – три часа ночи!… – крикнул Ивлев.

– Спи.

Ивлев соскочил с кровати, надел галифе и, расхаживая босиком по комнате, с остервенением стал читать:

 
Эй, стихи мои – голь неумытая!
Узкоглазая,
милая,
дикая рвань!
Из степей обожженных,
По бездорожью,
Мы пойдем на рысях в кровяную рань.
Наши сабли каленые
В синь,
с пересвистом
Засмеются на воле…
Поберегись!
Во имя счастья -
я отвечаю -
Руби пополам поганую жизнь!
Крой бессовестных!
Бей зажиревших!
С маху.
Наискось.
До пупа.
За каждого барина,
изувеченного стихами, -
Сорок грехов
долой.
Без попа.
Я впереди -
не робей, косоглазые!
Наша попляшет!…
Но я – это я.
Может статься -
споткнусь от страха.
Не останавливайтесь.
Заслоните от света,
Изрубите в куски
 

И-

 
Вперед!
Без меня.
Так, мои милые.
Так.
Так.
Так.
Неумолимые,
Только так.
 

Мария лежала на спине, раскинув руки. Улыбалась.

– Все?

– Все.

– А еще?

– Хватит, – Ивлев сам себе показался смешным – босиком, в нижней рубахе, ночью – с боевыми стихами.

– Почему ты не пошлешь их в краевую газету? – Мария села, насмешливо посмотрела на мужа. – По-моему их напечатают. Был бы ты… известным в крае поэтом.

– Я хочу быть известным в крае секретарем.

– Петя, тебе хочется сделать карьеру? Хочется быть секретарем обкома, например?

– Мне здесь работы хватает.

– Ну, а хочется?

– Это надо еще заслужить… – Ивлев почему-то смутился. – Мало ли чего нам хочется, – пошел к столу, нашел среди бумаг пачку «Беломора», закурил.

– Хочешь, я научу тебя, как… заслужить?

– Как?

– Надо писать книгу. Стихи – это несерьезно для секретаря. А вот книга, это другое. И ты бы смог написать. «Дневник секретаря» какой-нибудь. Тебя бы заметили, продвинули… Знаешь, как Чкалов говорил? «Если быть, так быть первым». Неужели ты обыкновенный заштатный секретарь райкома! Ты же неглупый мужик…

– Что, секретари райкомов глупые мужики, что ли?

– Не в этом дело. Секретари райкомов все ужасно походят друг на друга. Надо же чем-нибудь отличаться.

– Я и стараюсь отличиться – работаю.

– Эх, Петя… – Мария встала, начала раздеваться. – Давай спать.

Весна в Баклань всегда приходит ударная. Развезет в три недели, растопит снега, сгонит воду, высушит дороги, и, глядь, – по косогорам, на солнечной стороне, уже зеленеет травка. Даже ранней весной дни стоят солнечные, теплые.

В апреле пришел со службы Андрей Любавин, коренастый, неразговорчивый матрос Тихоокеанского флота.

Служба Андрею пошла впрок: он получил там специальность дизелиста, окончил десятилетку, вступил в партию и получил за что-то орден Красной Звезды. За что – не говорил. «За одно дело».

Отгуляли. Андрей отдохнул с недельку и пошел в райком – насчет работы.

Родионов долго, с удовольствием беседовал с молодым человеком, открыто любовался его литой фигурой, спросил про орден…

– За что это?

– За выполнение…

Родионов засмеялся.

– Я понимаю, что за выполнение… Ну, раз нельзя, так нельзя. Вовремя ты прибыл, моряк, у нас самая горячка начинается. Дизелист, говоришь? Приступай с завтрашнего дня к работе. Иди сейчас к Косых, это директор РТС, поговори с ним. Наверное, на дизель и поставят. Жизнь у нас сейчас интересная, молодежи много… Ошибок всяких, недостатков тоже хватает. Так что входи в курс дела и давай… по-матросски. Парторганизация в РТС крепкая. Желаю всего хорошего. Если что, приходи в любое время.

Через пару дней Андрей уже шуровал на дизеле… Приходил домой чумазый. Нюра кипятила в большом чугуне воду, совместными усилиями кое-как отмывали грязь.

– Что уж ты такой грязный-то? – выговаривала ему Нюра. – Другие все-таки чище приходят.

– Я ж на одном работаю, а другой ремонтирую. А там, как с завода выпустили, так ни разу не чистили, наверно.

Ефим недовольно смотрел на Андрея, не нравилось ему, что сын – моряк, партийный, с десятилеткой – возюкается в машинной грязи, как самый захудалый шоферишко. Он думал, будет иначе: придет Андрей, ему дадут какое-нибудь место в учреждении или пошлют учиться в город. Все-таки не так уж много возвращается народу со службы с десятилеткой да с орденом… К тому же партиец.

– Не я буду, если не выжму из дирекции душ с горячей водой, – говорил Андрей, докрасна растираясь мохнатым полотенцем. Под кожей на руках, на спине, на широкой татуированной груди (татуировка – до флота еще) взбухали, перекатывались тугие бугры мышц.

– Кошмар, – сказал Пашка, увидев однажды брата без рубахи. – Ты служил там или гири качал?

Андрей коротко хохотнул.

– Первый разряд по борьбе.

– Попробуй с Иваном, – посоветовал Пашка.

– Он боролся когда-нибудь?

– У него тоже полно этого… – Пашка показал на бицепсы.

– Можно попробовать.

– Еще чего!… – Встрял в их разговор Ефим. – Сгребутся на смех людям. У тебя, Пашка, одна дурь в голове. Надо же умнеть маленько – лет-то много уж.

– А что тут такого? Это же не бокс.

– Пошел к дьяволу…

Один раз Ефим не выдержал, спросил Андрея:

– Ты что, так и будешь всю жизнь вот такой ходить?

– Какой? – не понял Андрей.

– Такой вот – ни глаз, ни рожи.

– Специальность такая.

– Бросить ее надо к чертовой матери, специальность такую. Плохая, значит.

– А мне нравится.

– Ехал бы учиться… Может, в люди выйдешь. Башка-то есть ведь.

– А сейчас я что, не человек?

– Тэ-э… человек, – Ефим презрительно сморщился, махнул рукой. – Костомелить-то так любой сумеет, дело нехитрое.

Андрей промолчал. Ефим ушел в горницу, пнул кошку, заматерился в полголоса. Ему очень хотелось, чтоб Андрей вышел в большие люди. Он завидовал отцам, у которых сыновья служили офицерами или учились в институтах. Он не одну ночь думал о том, как он пошлет Андрея в институт, как тот приедет к нему на побывку и они пойдут вместе по деревне. Хотелось на старости лет доказать людям, что и Любавины тоже могут башкой работать. На Пашку он давно махнул рукой, а на Андрея крепко надеялся, радовался его успехам во флоте… Он знал, что Андрей упрям, если бы захотел, то добился бы многого.

Еще раза два заговаривал Ефим с сыном насчет его дальнейшей жизни. Хитрил, старался разжечь в нем самолюбие.

– Ты же башковитый парень, Андрюха. Ты далеко пойдешь. Давай вот поработай до осени, а там в институт. Все пять лет буду посылать деньги. И братовья помогут. Иван тоже поможет, я говорил с ним. С радостью, говорит, на такое дело не жалко. Ты поговори с ним, он парень умный.

Андрей отмалчивался. Сказал свое и молчал. Ефим злился, но сдерживал себя.

– И баба у тебя вон какая хорошая. От такой не только на пять лет, а на десять можно уехать, и душа будет спокойная. А?

Сын молчал.

…Однажды Андрей пришел домой поздно (в РТС было комсомольское собрание). Было уже темно. Открыл ногой воротца, пошел в ограду. В углу двора, под навесом, невидимая, хрустела овсом лошадь.

«Отец приехал», – подумал Андрей (Ефима попросили помочь перегнать косяк совхозных молодых коней на летнее пастбище, в горы).

Идти в избу не хотелось: Андрей присел на крыльцо, закурил.

Отовсюду капало; ночь исходила соком. Пахло погребом. Нехолодный ветер налетал порывами, шебуршал в огороде сухими листьями подсолнухов, стихал опять.

Андрей запахнул плотнее фуфайку. Он любил сидеть ночами на крыльце. Ночью вокруг много непонятного. В тишине все время кто-то шепчется, кто-то вздыхает… И думается ночью легко.

Неслышно выкатился откуда-то пес Борзя, тихонько визгнул, кинулся Андрею на грудь.

– Ну, шалавый! – незлобно ругнулся Андрей, откинув ногой пса. Затоптал окурок и шагнул в сени. Вытирая сапоги о свежую солому, вспомнил, что сегодня суббота. «Баню пропустил… Ворчать будет Анна Ивановна».

Открыл дверь в прихожую избу, позвал:

– Нюр!… Вынеси полотенце с мылом.

Нюра вынесла полотенце.

– Попозже нельзя было?

– Нельзя.

– Может, все-таки в баню сходишь? Там еще жару много…

– Я сегодня не очень грязный.

Нюра ушла.

Вода в кадушке настыла, о края жестяного ковшика певуче тюкались льдинки (по реке еще шла шуга).

Андрей тихонько мычал под умывальником, охал от удовольствия… Потом догоряча тер пахучим полотенцем гудящее тело.

– От так… Хорошо-о, – приговаривал он.

Вошел в дом.

Ефим ужинал, устало облокотившись на стол. Он был в одной нижней рубахе и в галифе. Еще красный после бани. На стук двери медленно повернул большую голову, кивнул сыну.

Нюра возилась с чугунами в кути.

В доме было тепло, пахло вымытыми полами, свежестираным бельем и березовым веником.

– В баню-то чего не пошел? – спросил Ефим.

– Неохота, – Андрей присел к столу, облокотился, как отец, рассматривая синие квадратики клеенки.

На столе тихонько шипела и потрескивала десятилинейная лампа. Ефим сонно щурился на огонь, нехотя, с сытой ленцой жевал.

Одним только походили друг на друга отец и сын: оба медлительные, оба одинаково насмешливо смотрят. И еще, пожалуй, одинаково думают – спокойно, тягуче… И с большим сожалением отрываются от своих дум. Обликом Андрей походил на покойную мать: скуластый, с ровной прорезью губ, с раздвоенным подбородком. Глаза любавинские – маленькие, умные. Ефим смолоду был поживее, чем сейчас Андрей, побольше говорил, чаще улыбался. В отличие от брата Павла у Андрея постоянно при всех обстоятельствах было одинаковое настроение – спокойное, ровное. Как у человека, который наладился в долгий, знакомый путь.

Нюра поставила мужу тарелку с супом. Он склонился и стал есть.

Ефим облизал ложку, скрипнул стулом – отодвинулся, вынул из кармана кисет.

– Как дела? – спросил он, разравнивая желтым, прокуренным пальцем табак по бумажке.

Андрей, не поднимая головы, сказал:

– Ничего.

Ефим прикурил от лампы (спички лежали рядом на столе, но въедливая крестьянская привычка – на всем экономить, даже на спичках, – брала свое), склонился, локтями на колени… Он устал. И был чем-то недоволен.

– Лога разлились? – спросил Андрей.

– Уже. Реки целые, а не лога.

– Не успеть с ремонтом.

Ефим встал и, сгорбившись, пошел в горницу. Сказал на ходу:

– Четырех жеребят утопили в этих логах-то. Завтра разговор будет с начальством.

– Как так?

– Так… снесло, – Ефим прилег в горнице на кровать; старое железо жалобно скрипнуло под ним.

Долго молчали.

– Меня секретарем выбрали, – сказал Андрей жене.

– Каким секретарем?

– Комсомола.

– В райком, что ли?

– Нет, у нас, в РТС.

Нюра весело посмотрела на мужа.

– Поздравляю, – она была рада за него, только не понимала, за что такого небойкого, неразговорчивого человека избрали секретарем комсомольской организации.

Андрей вылез из-за стола, напился, пошел в горницу, хлопая рукой по карманам, искал папиросы.

– На, опробуй моего, – предложил отец, протягивая свой кисет. – С донником. Гринька сегодня угостил.

Андрей взял кисет, свернул папиросу, прикурил от зажигалки, присел к столу.

– У вас собрание, что ли, было? – спросил Ефим. Он слышал разговор сына с женой.

– Ага.

– И кто же тебя выдвинул?

– Вообще… на собрании.

– А от партии кто там был?

– Ивлев.

Ефим сел на кровати, усмешливо прищурил глаза.

– Ну и как ты теперь?

– Что?

– Ну… – Ефим шевельнул плечом. – Как жить-то будешь?

– В смысле работы, что ли?

– Ну.

– Как жил, так и буду. Это же не освобожденная должность…

Ефим задавил в пальцах окурок. Сказал с сожалением:

– Добродушный ты, ничего у тебя не выйдет на этой работе. Тут надо… – он сжал большой жилистый кулак, показал. – Твердость надо иметь.

Андрей усмехнулся, промолчал.

– И смекалку, – добавил Ефим. Заложил руки за голову снова прилег на подушку. – Это мне бы грамотенку смолоду иметь, я бы шагнул, может… А ты… простой. И шибко доверчивый.

– Работать надо, и все выйдет, – сказал Андрей.

Ефим немного подумал и сказал:

– Конь тоже работает.

– При чем здесь конь?

– Как при чем? Он работает.

– Ну и что?

Ефим ничего не сказал, но, глянув на него, Андрей понял, что он обозлился.

– Ты что думаешь, если человек работает, так и все тут? – заговорил Ефим, повернув в сторону сына лобастую голову.

Андрей листал какую-то книгу. Молчал.

– Я, к примеру с пашни не выезжал вот с таких лет, а ко мне, когда я бригадиром работал, прикатит, бывало, какой-нибудь хрен на легковушке да при галстучке. «Как дела?» А он дел-то этих сроду не знавал. Он их в институте – в тепле, чистенький – выучил, дела-то эти. И я же перед ним хвостом виляю, как пес виноватый.

– Зря, – убежденно сказал Андрей.

– Чего зря?

– Вилял-то.

– Попробуй ты не повиляй!… Герой нашелся. Он образованный человек, а я кто?… Шишка на ровном месте – бригадир. Седня бригадир, а завтра конюх. И то, если трудящие доверют.

– К чему ты это?

– К тому, что жить надо уметь, – Ефим поднял ноги на спинку кровати. – У тебя вон десятилетка, а горб ломаешь больше моего. Как, по-твоему, много тут ума?

– Мне нравится моя работа. Все.

Ефим смерил сына насмешливым взглядом… Заговорил, сдерживая злость:

– Дурак ты, Андрей, на редкость. Соблазнили тебя, как девку, слов красных наговорили, ты и губы распустил. Своим-то котелком надо варить!… Они вот тебя похваливают, в секретари выбрали для утешения, а сами небось все институты позаканчивали, все людями стали…

– Я без красных слов проживу, честным трудом.

– Я тебя что, воровать посылаю?

– Да это… черт знает, сколько уж можно об этом! – Андрей захлопнул книгу, встал. – Вдолбил в голову…

– Тьфу! – Ефим сел на кровати, взбил кулаком подушку, хотел промолчать, но не вытерпел, сказал: – Я думал, тебя хоть в армии обтешут маленько – нет! Партейный, с орденом явился, а дурак дураком.

– Тц…

– Почему ты такой добродушный-то, Андрей? Для чего же ты тогда в партию вступал? Дизелистом-то без партии можно засмаливать – на здоровье.

Андрей погасил окурок, сказал чуть охрипшим голосом:

– Просто стыдно слушать, тятя. Ей-богу. Такую ахинею развел…

Ефим громко глотнул слюну.

– Я разведу сейчас ахинею!… Бичом трехколенным! – холодно вскипел он.

Андрей подошел к окну прислонился лбом к стеклу.

Молчали долго.

Ефим скрипнул кроватью, позвал:

– Нюр! Зачерпни-ка кваску там!

Нюра принесла в кружке квас.

– Тятенька, вы сейчас нисколько не правы…

– Я, конечно, не прав! – Ефим осушил кружку, вытер рукавом губы. – Конечно, везде правы вы. Научили дураков богу молиться.…

Нюра взяла у него кружку ушла в прихожую, не скрывая, что обиделась.

Ефим зазвякал пряжкой ремня, готовясь ко сну.

– Если уж пошел на такое дело, на секретарское, так просись, чтобы хоть по этой линии учиться послали, – примирительно сказал он. – Может, выйдет что. Я тебя восемь лет тоже не зазря учил… горбатился.

– Заслужу – пошлют, чего без толку проситься.

– Дятел!… Задолбил одно! – крикнул Ефим. – Что, все так и заслуживают?! Чем это Степка Воронцов так уж заслужил, что его выдвинули?

– Трудом.

– Техникум кончил, вот чем! Трудо-ом… Много ты трудом заслужишь…

– Мне надоели эти разговоры, – резко сказал Андрей. Он тоже начал терять терпение. – Поганые они какие-то. Заслужишь, не заслужишь… Да что у меня, рук-ног нету? Что я, инвалид первой степени? Ни стыда, ни совести у людей. Даже удивительно…

– А ты не удивляйся. Ты еще сопляк, чтобы на отца удивляться! Не гляди, что под потолок вымахал, так огрею, враз перестанешь удивляться! – отец наливался гневом, темнел на глазах. – Удивляться он будет!…

Андрей вышел из горницы.

– Будет по-моему. Все.

Отец резко, как будто его толкнули сзади, шагнул за сыном, нехорошо оскалился и стеганул его брюками по голове.

– Разговаривать с отцом научился, обормот!

Андрей крутнулся на месте, вытаращил на отца удивленные глаза.

– Ты что делаешь!

– Я те покажу, что я делаю! – Ефим хотел еще раз хлестнуть Андрея, но тот вырвал у него брюки, бросил их на кровать.

Стояли, смотрели друг на друга горящими глазами.

– Зря ты так, – сказал Андрей и пошел из дома.

На улице прислонился к углу сеней, скрипнул зубами – обидно было и стыдно. До службы отец частенько поднимал на него руку… Но сейчас-то!

Сзади в ноги ткнулся Борзя. Андрей взял его на руки и пошел на сеновал. «Уйду к ребятам жить», – решил он. Выгреб в сухом сене удобную ложбинку, лег и устроил рядом довольного пса.

Было тихо. Только внизу под крутояром, глуховато и ровно шумела Катунь да хрумкала овсом лошадь в ограде и звякала уздой.

Вдруг за плетнем, в курятнике, шумно всхлопнули крылья и оглушительно заорал петух. Борзя вздрогнул, заворочался, лизнул Андрея в лицо и снова спокойно задышал, мягко и дробно выстукивая сердцем.

Андрей негромко засмеялся…

Утром Андрея разбудили холод и звук шагов в ограде. Борзи не было рядом.

Только что начало светать. Чистый холодный воздух легко вздрагивал от первых звуков молодого дня.

По ограде, покашливая, ходил отец, запрягал в дрожки коня. Борзя крутился около него.

Андрей вытянул занемевшие ноги, слез с сеновала. Долго отряхивался внизу.

Увидев сына, Ефим насмешливо прищурился.

– Как спалось?

Андрей тряхнул головой, ответил:

– Ничего… Холодно малость.

Отец захомутал рослого мерина, попятил в оглобли.

– Ну-ка, дьявол, ну-у… – гудел он, заворачивая сильной рукой лошадиную морду.

Андрей глянул на него в этот момент и впервые подумал об отце, как о чужом: «Сильный он еще мужик».

– Принеси вожжи, – попросил отец.

– Где они?

– В сенях.

Андрей принес вожжи и, разбирая их, сказал негромко:

– Тять, я уйду из дома.

Ефим в это время затягивал супонь, положив широкое колено на клешню хомута. Андрей видел, как дрогнули руки отца, большие рабочие руки… Некоторое время подрожали, потом привычно захлестнули супонь петлей.

– Обиделся?

Посмотрели друг на друга… Обветренные, с трещинками губы отца мелко прыгали. Он хотел улыбнуться и не мог – не получилось. Смотрел серьезно, с горьким упреком. Андрей отвернулся, зашел с другой стороны лошади, пристегивая вожжину, сказал твердо:

– Трудно нам вместе будет. Сам видишь.

– Не пори дурочку, – сказал отец, пробуя успокоиться. – Выдумал черт-те что…

Андрей перебил его:

– Не надо, зря это все…

– Что зря?

– Уйду ведь все равно.

У отца тяжело опустились руки. Он нагнул голову и двинулся на сына – большой, страшный и жалкий.

– Уйди пока… Отойди, а то зашибу! – глухо попросил он.

Андрей отошел в сторону.

Ефим сел на край дрожек, склонился, зажав в колени руки. Его трясло. Он дышал глубоко, с хрипом. Труднее всего справлялись Любавины с гневом.

Долго молчали. Андрею жалко было отца.

– Иди сядь со мной, – сказал Ефим, не поднимая головы.

Андрей подошел, присел на край дрожек.

Ефим помолчал еще и заговорил тихо:

– Сынок… – ему трудно было говорить. – Я же тебе добра хочу, как ты не поймешь!… Ты же сознательный… Я все время думал про это: вырастет Андрей, выучу его, большим человеком станет. Ведь мы же умные – порода наша. Старший брат у тебя был умница, да и Пашка… что он, дурак, что ли? Только поздно уж ему сейчас учиться. Когда надо было – то война шла, то голодуха, то армия подоспела… Не до учебы было. А тебе-то сейчас – самое время! Все есть: деньги есть, голова на плечах есть, молодой – учись! Нет, он взял и всю мою мечту нарушил к чертям собачьим, – голос Ефима подсекался, вздрагивал. – Ты вот обиделся, что я ударил. А мне не обидно? Ты глянь!… – показал сыну широкие бугристые ладони. – Весь век работаю, а для чего? Имею я право хоть под конец жизни на счастье свое поглядеть? А? Да для чего же тогда вся партия ваша, для чего вы сами толкуете про светлую жизнь, если я этой самой светлой жизни даже во сне не видел? А я бы выучил тебя и помер спокойно. Ехай, сынок, учись. Согласись со мной. И власть к тому же призывает. Ты посмотри, какие свистульки учатся! Она, может, всю жизнь лаптем щи хлебала, а поехала, выучилась – на нее и поглядеть любо. И отцу с матерью радость. А ты… Ехай – на судью или на доктора. Сам после спасибо скажешь… – Ефим кашлянул, полез в карман за кисетом. – Привязался с какой-то работой!… Разве ж она уйдет от тебя? Наработаешься еще. Я тебя еще пять лет кормить и обувать буду – учись. Сейчас время хорошее… Плюнь на все. Трактористом или дизелистом этим любой дурак сумеет. Не зря я тебе говорю, Андрей, не плохого желаю… Ты поверь мне, я уж век доживаю. Сейчас не ранешная жизнь. Ну как?

– Тять…

– Ну?

– Я тебя хоть немного понимаю, но ты совсем не хочешь. Ты послушай меня-то…

Ефим игранул желваками, отвернулся, подстегнул коня. Дрожки дернулись… Андрей соскочил с них и остался стоять посреди двора.

Дрожки протарахтели по переулку, свернули на улицу и пропали за плетнями. Только вздернутая голова мерина виднелась еще некоторое время между кольев, потом и она скрылась.

Андрей пошел в дом.

…Вечером того же дня у них состоялся еще один разговор.

– Уходить все же хочешь? – спросил отец.

– Уйду.

– Опозорить захотел на старости лет?… Спасибо, сын.

– Ты же видишь…

– Вижу! Слова уже отцу нельзя сказать… Вольные шибко стали. А что я тут буду делать один-то? Выть по-собачьи?

– Тогда не мешай мне.

– Живи как умеешь… – Ефим махнул рукой. – Больно мне надо.

Андрей остался в родительском доме.

Гудели на полях тракторы, лязгали многокорпусные плуги, резали благодатную алтайскую землю… Скопища грачей и воронья кормились по пашням, по маслянисто-черным пластам.

Гул тракторный не прекращался и ночью. Ровный, баюкающий, он нависал над селом с вечера и до самой зари на одной ноте, нисколько не тревожа ночной тишины. Иногда только прерывался, иногда там что-то стреляло… А иногда несколько тракторов ползало около самого села, и тогда рев их железных утроб становился ощутимее, в крайних домах дребезжали окна.

Медленно блуждали по пашне одинокие огоньки. Там и здесь горели костры.

Родионов бывал теперь в Баклани наездами. Зеленая райкомовская «Победа» носилась по району, буксовала на дорогах…

… В тот день поднялись чуть свет. Побывали в Краюшкине, в Лебяжьем, в Верх-Катунске… Часам к трем поехали в Баклань.

Кузьма Николаевич сидел рядом с Иваном, курил, думал о чем-то.

На подъеме, перед Бакланью, машина забуксовала. Иван долго раскачивал ее, пытался с ходу выскочить из вязкой ловушки – безуспешно. Он вылез и пошел рубить кустарник. Родионов тоже вышел.

– Выезжай, я вон там тебя подожду, – сказал он, показывая вперед.

Иван нарубил веток, накидал под колеса, выехал. Подъехал к Родионову.

Родионов стоял и смотрел на Баклань; все село отсюда было как на ладони. Иван открыл дверцу.

– Поедем?

– Иди сюда, – сказал Кузьма Николаевич.

Иван подошел к нему.

– Ничего? – Родионов кивнул на село.

– Что? – спросил Иван.

– Вот сюда я угрохал всю жизнь, – с непонятным удовольствием сказал Родионов, продолжая разглядывать село.

– Говорят, разрослось оно здорово, – поддакнул Иван.

– Не в этом дело…

Иван посмотрел на Родионова; тот стоял, заложив руки за спину, с веселым любопытством, с каким-то даже изумлением смотрел на село.

– Да-а… много всякого было, – сказал он. Долго после этого молчал. Потом решительно сказал: – Едем.

В машине Родионов опять курил и опять думал о чем-то.

– Сколько тебе сейчас? – спросил он вдруг.

– Годков-то? Тридцать третий.

Кузьма Николаевич посмотрел на Ивана… Усмехнулся. Ничего не сказал больше. Молчали до самого райкома.

Когда подъехали к райкому, Кузьма Николаевич посмотрел на часы, пощелкал в раздумье по стеклышку циферблата.

– Никуда не уходи… Дождемся Ивлева – он должен быть сейчас, – поедем в Усятск. Заправь машину.

– Есть.

Родионов ушел в райком.

Иван съездил в РТС, залил полный бак, сменил масло и опять приехал к райкому. И пошел в приемную Родионова – потрепаться с хорошенькой секретаршей Зоей.