Текст книги "Любавины"
Автор книги: Василий Шукшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)
Больше всего Егор любил охотиться на зайцев. Всякий раз, когда он брал бегущего зайца на мушку, им овладевало жгучее, сладостное чувство. Заяц улепетывает со всех ног… Через прорезь прицела он кажется далеким, смешным и глупым. Рука каменеет, ствол движется несколько впереди зайца… Толчок в плечо, сухой гром выстрела… Зайчишка, высоко подпрыгнув, кувырком летит в снег.
– Есть, – негромко говорит Егор.
В тот день, наохотившись до устали, Егор пришел в избушку Михеюшки рано.
В избушке уже кто-то был – у крыльца, прислоненная к стенке, стояла пара лыж.
Егор скинул с плеча связку убитых зайцев, снял лыжи, вошел в избушку.
На нарах сидел Яша Горячий и что-то с азартом рассказывал Михеюшке.
– …Я – туда-сюда, так-сяк – ничего не получается. Эт, собачий выродок, думаю… – увидел Егора. – Здорово, Егор.
– Здорово, – Егор присел к камельку, вытянул к огню руки.
– Как убой? – спросил Яша.
– Так… не шибко. Снег плохой.
– Ночью подсыпет свежего. Я тоже пустой вернулся. Ты давно здесь?
– Два дня, – Егор посмотрел снизу на Яшу. – Ничего там не случилось, в деревне-то?
– Все тихо.
Егор глотнул слюну и стал закуривать. С недавнего времени, когда он видел Яшу, он испытывал такое же чувство, какое испытывал, когда целился в зайца.
– Может, настрелял все же? – опять спросил Яша.
– Та-а… чего там…
– Что у тебя за ружье? – Яша встал с нар, снял со стенки Егорово ружье, долго разглядывал его. – Осечки не дает?
– Нет.
Яша повесил ружье.
– Эх, какое у меня ружье было!… В двадцатом году в тайге отобрали. Золото, а не ружье. Сейчас и то жалко.
Михеюшка тоже хотел поделиться воспоминаниями:
– Эх, а вот я помню… Мы это под вечер…
Но Егор оборвал его:
– Ну что, ужин сварганим?
– Это дело, – согласился Михеюшка.
Спал Егор плохо, несмотря на усталость. Вставал, пил теплую воду, курил. Подолгу смотрел на спящего Яшу. Подкидывал в камелек дров, снова ложился и ненадолго забывался неглубоким, чутким сном. И даже во сне слышал, как ворочается и чмокает губами Яша. Только под утро заснул Егор. Заснул и тотчас увидел странный сон… Как будто живет он еще у отца… Откуда-то пришел Макар – в папахе, в плисовых шароварах. Веселый. Дал деньги и говорит: «Сбегай возьми бутылку». Пошел Егор к бабке, а там народу – битком набито. Егор стал дожидаться, когда все уйдут. А люди все не уходят. Егор еще подумал: «Макар теперь злится сидит». Потом к бабке-самогонщице вошла Марья, вела за руку какого-то мальчика. Егору сделалось неловко, что она пришла на люди с ребенком. Он подошел к ней и спросил: «Чей это?». И хотел погладить мальчика по голове, а мальчик вдруг зарычал по-собачьи и укусил Егора за руку.
Егор проснулся и сел: «Что за сон такой?…». И сразу, как кто в бок толкнул, подумал: «Марья рожает». Вскочил, оделся, стал на лыжи и побежал домой.
Было еще темно и очень морозно. Даже быстрая ходьба плохо согревала. Снег громко звенел под лыжами. Вокруг лица все закуржавело, веки слипались. Егор часто останавливался и протирал глаза варежкой.
«Наверно, сын будет», – думал он.
Пришел домой, когда на востоке только пробивался свет. Огня в избе не было. Егор постучался. Через некоторое время промерзшая избная дверь со скрипом разодралась.
– Кто там? – спрашивала Марья.
– Я.
– Ты, Егор?
– Кто же еще?
Марья отодвинула засов, вошла в избу, зажгла лампу. В избе было тепло, пахло хлебом.
Егор долго распутывал закоченевшими пальцами опояску.
Огляделся по избе, увидел на печке чьи-то ноги – кто-то спал.
– Кто это?
– Учительша. Читала нам вечером… Она ходит по избам, книжки читает. Вчера припозднилась – я оставила.
Учительница зашевелилась, приподняла голову.
– Это ваш муж пришел? – Галина Петровна смотрела на Егора большими сонными глазами. – Здравствуйте.
– Здорово живешь, – откликнулся Егор и повернулся к жене: – У нас самогонки нисколько нету? Продрало меня крепко.
– Маленько, однако, есть, – Марья полезла в шкаф.
Егор развязал наконец опояску, скинул полушубок, зябко повел плечами.
– Хотите, я пущу вас на печку погреться? – предложила Галина Петровна. Она свесила с печки босые ноги и смотрела на хозяина с любопытством.
– Сейчас согреемся, – Егор взял у Марьи бутылку, налил полный стакан и одним духом осушил. Понюхал корку хлеба и только после этого выдохнул: – Кхо-ох!
– Вы же сожжете себе все горло, – заметила Галина Петровна. Она все еще смотрела на Егора.
Егор стал закуривать.
– Ничего.
– Вы похожи… знаете, на кого? На Андрия.
– На какого Андрея?
– На Андрия. Из «Тараса Бульбы». Только характер у вас, наверно, не такой. Почему вы такой мрачный?
«Балаболка какая-то», – подумал Егор и ничего не сказал.
– Постели на полу, я сосну маленько, – сказал он жене.
Вспомнил сон, посмотрел мельком на ее живот.
– Ложись на кровать, а я к ней на печку полезу.
– Куда полезу!… Полезу… – Егор сам снял со стенки большой бараний тулуп, раскинул на полу, сбросил с кровати одну подушку, скинул валенки, рубаху, лег и с хрустом, сладко потянулся. Закинул руки за голову. – Накрой полушубком.
Галина Петровна смотрела на крупного красивого хозяина, шевелила пальцами босых ног.
Марья укрыла мужа полушубком, он зевнул и повернулся на бок, спиной к учительнице.
Марья дунула в лампу, долго шуршала платьем, потом тяжело завалилась на кровать и затихла.
Своей бани у Егора не было еще, ходили по субботам к Емельяну Спиридонычу.
Вечером Егор засобирался к отцу.
– А меня не возьмешь, что ли? – обиделась Марья.
– Куда тебе… И так еле ходишь.
– Я хоть в вольном пару посижу. Мне шибко охота, Егор.
Егор подумал, вышел на улицу. Минут через пять вернулся:
– Собирайся. На подводе поедем.
Марья накутала на себя поверх шубейки две вязаные шали и еще набросила сверху одеяло. Еле пролезла в дверь. Егор не выдержал, засмеялся:
– На кого ты похожа сейчас!
– Ничего. Зато не простыну, когда оттуда поедем.
Поехали.
На половине пути Марья вдруг позвала мужа:
– Егор!
– Ну.
– Однако у меня… господи!… Поворачивай!
Егор оглянулся. Марья посинела… Глаза сделались невозможно большими. Он подстегнул коня, – до своих было ближе, чем до дома,
– Говорил ведь, русским языком говорил! Нет! – свое…
Сани подкидывало на выбоинах.
Марье стало хуже.
– Ой, умираю! Смертонька моя пришла, мама родимая! – закричала она.
– Ну, я потише поеду.
– Ой, да все равно. Останови ты, ради Христа!…
Егор остановил коня, огляделся – на улице ни души.
– А что делать-то?! – заорал он. Выпрыгнул из саней, склонился над Марьей. – Мань!
Марья кусала затвердевшие губы.
– Мамочка милая… смерть пришла, – шептала она; из больших глаз текли слезы.
Егор подхватил ее на руки и бегом понес в ближайший двор. Пинком отворил тяжелые ворота, вбежал на высокое крыльцо… И тут только увидел, куда забежал, – к Николаю Колокольникову.
Дверь открыла Агафья.
– Господи Исусе!… Что с ней!
– Помирает, – кратко пояснил Егор, он был бледен.
– Рожает, что ли?
– Ну…
– Неси в горницу… заполошный.
Егор пронес Марью в горницу, положил на пол… Засуетился вокруг нее, начал раздевать. Руки тряслись.
– Да не пужайся ты, дурной! Ну, рожает. Делов-то. Вези бабку скорей.
– Где?
– Куксиху – она ближе всех.
Егор вылетел из избы, в сенях ударился головой о притолоку, чуть не упал от боли… Доплелся до саней, свалился в них, подстегнул коня…
Минут через десять он летел обратно. Вез бабку-повитуху.
Марья кричала так, что в ушах звенело.
Егор сидел на припечье, зажав руками голову… Не выдержал, сунулся было в горницу, но на него зашикали бабы. А Марья, увидев его, каким-то не своим голосом, страшно крикнула:
– Уйди, проклятый! Ненавижу тебя!…
Егор опять сел на припечье.
Кузьма был дома. Он забился в угол и смотрел на все испуганными глазами. С Егором они не обмолвились еще ни словом. Только когда Марья закричала на Егора и когда он сел и зажал руками голову, Кузьма почувствовал что-то похожее на жалость.
– Не переживай. Это всегда так бывает, – сказал он.
Егор поднял голову, посмотрел на Кузьму затравленным зверем.
– Бывает, – сказал он тихо. И опустил голову.
– На, закури, – Кузьма подошел к нему, с кисетом. – Надо было заранее в больницу.
– Да, – согласился Егор.
– Больно, поэтому они кричат.
Егор промолчал.
– Кого ждешь?
– Сын должен…
Кузьма несколько раз подряд затянулся.
– Как назовешь?
– Ванькой.
– А я – Василием.
Марья все кричала.
– Главное – помочь никак нельзя. Как поможешь? – Кузьма погасил окурок о подошву валенка и стал закуривать снова.
– В том-то и дело, – согласился Егор. – Сижу как связанный… Дай, я тоже закурю. Треснулся у вас давеча… как пьяный сейчас, – Егор потер ушибленное место.
– Дверь низкая. Я с непривычки тоже долго бился.
Марья перестала кричать.
Из горницы вышла Агафья. Егор поднялся навстречу ей.
– Сын, – сказала Агафья. – Здоровенный, дьяволенок… насилу выворотился.
– Так, – сказал Егор и вытер со лба пот. – Правильно.
– Здорово! – с завистью сказал Кузьма. – Как думал, так и вышло. У меня бы так.
– Ванька… – Егор устало улыбнулся. – Не горюй, тоже так будет.
– Посмотрим.
Крестины справили пышные. Гуляли у старших Любавиных. Два дня пластались.
Сергей Федорыч, пьяненький, обнимал Емельяна Спиридоныча, дергал его за дремучую бороду и кричал:
– Ты с этой поры не шибко выкобенивайся! Это – мой внук!… Понял? Дупло ты! – а Егору грозил пальцем и говорил: – И ты тоже – сопи не сопи, все равно приду. К внуку приду, не к тебе. К Ваньке. Понял?
Марья побыла немного со всеми и пошла домой. Дорогой, не в силах сдержать радость, то и дело останавливалась, откидывала одеяльце, смотрела на сына.
– Сынуленька мой хороший, кровиночка моя! – шептала она.
Подходя к своей избе, увидела в ограде Федю Байкалова. Тот правил на точиле топор.
– Федор! – позвала Марья.
Федя выпрямился и, продолжая ногой крутить точило, смотрел на Марью.
– Зайди сына-то посмотри.
– Сейчас? Ага… зайду.
Он пришел в новой папахе и в новом дубленом полушубке (забежал в избу переодеться). Неловко потоптался у порога.
– Я маленько согреюсь, а то с мороза, с холода… как бы он не простыл.
– Ну! Он сам с мороза. Иди.
Федя заглянул в зыбку и неподдельно изумился:
– Лоб-то у его какой! Учитель, наверно, будет.
Марья хотела дать Феде подержать ребенка, но тот запищал. Она отвернулась, достала грудь и стала кормить его.
Федя смотрел в угол, на божницу.
– Федор, а почему у вас-то детей нету? – спросила счастливая Марья.
Федя покраснел, долго молчал, опасаясь взглянуть на Марью. Осторожно кашлянул и сказал:
– Не знаю. У нее чего-то не в порядке. Ванькой окрестили?
– Ванькой.
– Лучше бы Серегой.
– Да он уперся. Я хотела Михаилом – в честь братки. Не дал.
– Гуляют теперь?
– Гуляют.
– Теперь, конечно, можно.
– Ты бы свозил Хавронью-то в город, к доктору.
– Я уж говорил ей… – Федя перевел взгляд с божницы на окно. – Не хочет. Божеское дело, говорит. Бог не дает.
– Ну, бог богом, а к доктору надо.
– Я понимаю. Ну, я пошел.
– Забегай, Федор.
– Ага, – он ушел, осторожно ступая по полу…
– 5 -С крестин завелись на сватовство: Кондрат с отцом поехали договариваться с Феклой.
Заложили иноходца в легкую кошеву и через пять минут подлетели к Феклиным воротам.
Кондрат выпрыгнул из кошевы, по-хозяйски распахнул ворота. Емельян Спиридоныч въехал во двор, критически оглядывая скромное Феклино хозяйство.
Фекла вышла на крыльцо и, скрестив на могучей груди полные руки, спокойно смотрела на Любавиных.
– Может, в дом пригласишь, корова комолая? – сказал Емельян Спиридоныч.
– Заходите, раз приехали. А коровой меня нечего обзывать.
– Скажите какая… Ну, телка. – Емельян Спиридоныч молодо выпрыгнул из кошевы – в руках по бутылке и еще из карманов торчат две. – Режь огурцы, – распорядился он. – Честь тебе великая привалила, а ты стоишь, как в землю вросла. От радости, что ли?
Фекла тоже была из гордых людей; в свое время из-за гордости и проворонила всех женихов.
– Ты не петушись тут, – осадила она Емельяна Спиридоныча. – Приехал… царь-горох.
– Поменьше вякай, дура. А то ведь и повернуть можем.
– Ладно вам, – вмешался Кондрат. – Чего схватились? Давай, Фекла, капусты, что ль…
Фекла пошла в погреб, а отец с сыном прошли в избу.
– Не глянется она мне, – Емельян Спиридоныч пьяно икнул. – Она сейчас должна перед нами на цыпочках ходить… – он опять икнул и плюнул на чистый половичок. – Что она, девка семнадцати лет?
– Я тоже не парень, – Кондрат скинул полушубок, привычно устроил его на гвоздь возле двери. – А одному с этих пор тоже несладко. Я не поп.
Емельян Спиридоныч пропустил это последнее замечание мимо ушей.
– Ты мужик, а мужик до сорока годов парень, – он тоже разделся. – Смотри не распускай перед ней слюни, а то живо скрутит в бараний рог. С ними – во как надо, – он показал сыну жилистый кулак. – Для первого раза обязательно выпори. Вожжами.
Вошла Фекла с капустой и с огурцами.
Сели за стол.
– Вот так, договоримся… – Емельян Спиридоныч положил темные лапы на свежестираную камчатную скатерть. – Ты перед нами не выгибайся, как вша на гребешке. Мы тебя не первый год знаем. Кондрат хочет взять тебя… подобрать, можно сказать. Жить будет у тебя. Все. Наливай, Кондрат. Я тебе, девка, советую: с нами поласковей. Мы не любим, когда хорохорются.
– Один у вас уж дохорохорился, – заметила Фекла.
– Цытъ! – Емельян Спиридоныч так треснул ладонью об стол, что бутылки подпрыгнули. – Ни разу не заикайся про это, толстомясая!
– Чего ты, на самом деле? – Кондрат неласково посмотрел на будущую жену.
– А чего он! Изгаляется сидит, как хочет. Как будто я ему потаскушка какая-нибудь, – Фекла отвернулась и заплакала молча.
– Ну ладно, – Кондрат налил ей полный стакан водки, повернул за плечо к столу, – пей.
Фекла вытерла слезы, взяла стакан.
– А сами-то чего же?
Емельян Спиридоныч взял стакан, потянулся к Фекле – чокнуться.
– Не сердись. Давай выпьем. Мы ж родня теперь.
– Давай.
Выпили. Стали закусывать.
– Капусту солить не умеешь. Вялая, – заметил Емельян Спиридоныч.
– Поздно срубила, заморозком хватило.
– У тебя сколько скотины-то?
– Две коровы, конь, овечек держу, курей… Хватает.
– Теперь больше будет. Пару коней я вам даю, две бороны, плуг… новенький плуг, из лопотины – само собой: тулупишко, пимы, шаровары… Обчим, не обижу, – Емельян Спиридоныч задумался, долго молчал. – Один теперь остаюсь. А ить мне уж скоро семисит. Турнет скоро курносая со двора… Налей-ка, Кондрат.
Еще выпили.
Потом еще. И еще. Отяжелели.
Ночевать остались у Феклы.
Проснулся Емельян Спиридоныч рано. Долго ходил по избе, кряхтел… Зажег лампу.
На широкой кровати спали Кондрат с Феклой.
Емельян Спиридоныч остановился над ними, долго смотрел на сына… Тихонько позвал:
– Кондрат! А Кондрат! Поднимись, ну тя к дьяволу, развалился тут, – ему стало почему-то очень грустно, и обида взяла на сына.
Кондрат поднял голову, посмотрел в окно.
– Рано еще, чего ты?
– Встань, не могу тебя видеть с этой дурой. Уйду – тогда уж спите. Давай похмелимся.
Проснулась Фекла. Потянулась так, что хрустнули кости.
– Чего ты, тятенька?
– Здорова спать! – с сердцем сказал Емельян Спиридоныч. – Другая давно бы уж соскочила, блинов напекла.
Фекла сыто улыбнулась.
– Все ворчишь?
Емельян Спиридоныч прищурился на нее, хотел, видно, что-то сказать, но не сказал. Долго сворачивал «ножку», мрачно сопел. Грусть и злость не унимались.
– У нас осталось чего-нибудь со вчерашнего? – спросил он.
– Все выпили, – ответил Кондрат.
– Сейчас сбегаю к Завьялихе, – сказала Фекла.
Емельян Спиридоныч сел к столу, подпер кулаком голову.
– Макарку во сне видал.
Кондрат промолчал.
– Пришел откуда-то. «Прости, – говорит, – меня, тятя, шибко я виноватый перед тобой», – Емельян Спиридоныч заморгал, отвернулся. Что-то непонятное творилось с ним. Ему до боли стало вдруг жалко Макара, жалко стало прожитую жизнь. И обидно, что Кондрат в чужой избе чувствует себя как дома. – Убили. А за что? Он сроду курицы не обидел. Эхх…
…Опохмелились. Емельяну Спиридонычу стало вроде полегче, захотелось с кем-нибудь поговорить о жизни. Но здесь он говорить не мог – Фекла злила его.
– Пойду к Егорке. Коня сам отведешь. Загуляю, наверно, – сказал он.
Егор стоял над зыбкой – всматривался в лицо ребенка. Он часто так делал: Марья из избы – он подходит к сыну и подолгу изучает его красную, сморщенную рожицу. Непонятно было, о чем он думал в такие минуты.
Когда в сенях заскрипели шаги отца, Егор поспешно отошел от зыбки и сел к столу.
– Здорово, – Емельян Спиридоныч огляделся. – Маньки нету?
– К своим пошла.
Емельян разделся, прошел мимо зыбки, мельком заглянул в нее.
– Не хворает?
– Ничего пока.
– Затосковал я, Егорка, – Емельян Спиридоныч тяжело опустился на лавку, навалился на стол. – Крепко затосковал.
– Чего?
– Хрен его знает, чего… От Кондрата сейчас иду. Женился Кондрат. Баба у него – дура набитая.
– Чем так не поглянулась? – Егор притаил в глазах усмешку – не везло отцу с невестками.
– Кобыла она. На ней пахать надо, а Кондрат угождает ей.
– Кондрат угодит… жди.
– Макарку во сне видал, – Емельян Спиридоныч поднял на сына красные, печальные глаза. – Жалко мне его. Убили, гады. Какого парня!…
Егор отвернулся. Промолчал.
– У тебя выпить есть чего-нибудь?
– Не знаю. Посмотрю, – голос Егора осел до хрипотцы.
– Посмотри. Выпьем хоть… за помин души Макаровой.
Егор слазил под пол, достал большую зеленую бутыль с самогоном.
Нарезали ветчины, хлеба.
Выпили по стакану. Сидели, склонившись локтями на стол, – лоб против лба, угрюмые, похожие друг на друга и не похожие. У старшего Любавина черты лица навсегда затвердели в неизменную суровую маску. Лишь глубоко в глазах можно еле заметить слабый отсвет тех чувств, какие терзали этого большого лохматого человека. У молодого – все на лице: и горе, и радость, и злость. А лицо до боли красивое – нежное и зверское. Однако при всей своей страшной матерости отец уступал сыну, сын был сильнее. Одно их объединяло, бесспорно: люди такой породы не гнутся, а сразу ломаются, когда их одолевает другая сила.
– Один знакомый мужик из Суртайки рассказывал – нонче быдто еще больше на нашего брата, кто покрепше, налогов навешают, – Емельян налил из зеленой бутылки. – От жись пошла! Руки опускаются… – выпил. – А ишо не то будет. Сейчас половину забирают, потом все начисто подметут, – Емельян Спиридоныч, как мог, подогревал свою злобу.
Егор слушал, обняв голову. Ему нездоровилось последнее время. Налил себе в стакан, выпил. Спросил:
– Знаешь, кто Макара убил?
– Яшка?
– Яшка.
Еще молча выпили. Лениво жевали хлеб и сало. Потом стали закуривать.
– Яшка – он змей подколодный. Таких еще не было. Спроси, почему я его оглоблей не зашиб, когда он у меня до переворота ишо на покосе робил. – Емельян Спиридоныч заметно пьянел. – А я мог… Имел права: он у меня жеребенка косилкой срезал, урод. А я – ничего… пожалел. Сирота. А сичас радуется ходит…
– Он нарадуется. – Егор провел ладонью по лицу. – Он нарадуется. – Ему передалась отцовская злость, охватило яростное нетерпение и страх. Показалось, что он навсегда упустил момент, когда можно было расквитаться с Яшей. Теперь Яша будет ходить и радоваться. А брат родной в земле гниет, неотмщенный. – Ты куда сейчас? – спросил он, поднимаясь.
– Никуда. Я загулял.
– Мне уйти надо…
– Иди. Я дождусь Маньку.
Егор оделся, вышел на улицу, надел лыжи и пошел скорым шагом из деревни. На окраине оглянулся – улица была пуста.
Он поправил ружье и скрылся в лесу.
– 6 -Подойдя к знакомой избушке, Егор внимательно осмотрелся. От крыльца по поляне шла свежая лыжня. Больше следов не было. Егор двинулся по лыжне, старательно попадая лыжами в глубокие колеи.
Он шел так с час. Смотрел вперед, прислушивался… Один раз, остановившись, услышал далекий, похожий на треск сучка, выстрел. Прибавил шагу.
…В полдень он догнал Яшу.
Был ясный, морозный день. Снег слепил глаза.
– Здорово, Егор! – крикнул издали Яша.
– Здорово, – Егор глотнул пересохшим горлом. – Здорово, Яша, – он медленно приближался к нему.
Яша стоял, широко расставив ноги. На снегу рядом с ним лежала убитая лиса. Яша улыбался.
– Убил? – спросил Егор.
– Ага. Спускаюсь вон с той гривки, – гляжу: хромает, милая, – Яша показал носком валенка на переднюю левую ногу лисы: вместо ноги у нее был короткий огрызок. – Из капкана ушла, а под пулю угодила, дурочка.
Егор остановился шагах в трех от Яши. Снял рукавицы… странно улыбнулся. Яша чуть заметно приподнял одну бровь. Ружье у него было за спиной. У Егора ружье на плече. Он воткнул палки слева от себя…
– Что, Яша?… – Егор опять не то улыбнулся, не то сморщился. – Погань ты такая, ублюдок…
Яша побледнел.
Мгновение смотрели друг на друга… Одновременно рванулись к ружьям…
Грянул одинокий выстрел. С Яши слетела шапка, точно невидимая рука сорвала ее и откинула далеко в сторону; Егор взял сгоряча выше. Яша не успел снять свое ружье. Он теперь стоял, опустив руки, и как завороженный смотрел на Егора, – у Егора двустволка, и палец лежит на спусковом крючке второго ствола.
– Не надо, Егор, – тихо сказал он, с трудом разлепляя сведенные судорогой губы.
– Ты Макара убил!…
– Егор… прости… – Яша глядел в глаза Егору.
– Ты Макара угробил… паскуда! – Егора трясло все сильнее. Ему было жалко Яшу. – Ты Макару в висок попал. Рвань… – Егор матерно выругался.
– Егор, не губи… Егор… Эх ты, гадина! Су…
Грохнул выстрел. Яша схватился за лицо, упал и засучил ногами, залезая головой в снег. Егор рывком перезарядил оба ствола, добил Яшу в затылок. Закидал труп снегом и пошел обратно, так же старательно попадая лыжами в глубокий след. В горле стояла теплая тошнота, не проходила. Раза два он останавливался, ел горстями снег. Он вдруг страшно устал. Напрягал последние силы, передвигая лыжи.
…Перед самой деревней его вырвало. Стало жарко; жаром дышала в лицо дорога; глаза застилал горячий туман. Глядя на Егора со стороны, можно было подумать, что он беспробудно пил неделю. Его шатало из стороны в сторону.
Держаться он уже не мог. «Ну, все…», – подумал. И лег на дорогу. И вытянулся. И погрузился в теплый, глухой, непроглядный мир, ласково и необоримо влекущий куда-то.
Еще час, полтора – и Егор уже не вернулся бы из этого непонятного, сладостного мира. Даже молодая неистребимая сила не вернула бы его к жизни: он замерзал.
Подобрал его один мужик, ехавший в деревню с сеном.
