Текст книги "Любавины"

Автор книги: Василий Шукшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

– Ну?

– Воспаление легких. В самой такой… свирепой форме. Или в больницу надо, или здесь, но обязательно с врачом…

Родионов вернулся в комнату.

– В больницу ляжешь?

Ивлев хмуро смотрел на первого секретаря.

– Что у меня?

– Воспаление легких.

– Здесь можно лежать?

– Лучше в больницу…

– Я не могу в больнице. Мне там хуже будет.

– Давай здесь. Как же ты достукался до этого? В Барнауле-то можно было сходить… Нет, надо какой-то дурацкий героизм проявить.

Ивлев молчал. Смотрел на ковер, который висел над кроватью: Красная Шапочка и Серый Волк на поляне. А вдали, между деревьев, виднеется избушка с красной крышей, а в углу, справа, струится синий ручеек. А на полянке солнечно и много цветов. И волк на редкость нестрашный.

Иван был тут же. Смотрел на Ивлева и думал о Марии:

«Дура ты, дура… От такого мужика отбрыкиваешься».

А вечером к Ивлеву пришла Мария. Он лежал один (старушка-сиделка пошла домой взять вязанье). Коротко скыргнула сеничная дверь… Незнакомые шаги по сеням. Легкий стук в дверную скобу.

Ивлев промолчал – лень было говорить «да!». Нужно было говорить громко, а он громко не мог. Дверь открылась… Вошла Мария.

– Здравствуй.

Ивлев приподнялся на локтях, некоторое время оставался в таком положении – трясся, потом опустился в изнеможении.

– Здравствуй. Садись.

Мария присела к нему на кровать.

– Как дела?

Ивлев усмехнулся, глотнул пересохшим горлом.

– Как сажа бела.

– Ничего, поправишься, – Мария положила ладонь на горячий лоб его… Сухие воспаленные глаза Ивлева зияли из подсиненных кругов глазниц напряженным, до жути серьезным блеском. Мария прикрыла их ладонью, склонилась и начала исступленно целовать Ивлева в губы. Шептала: – Милый ты мой, хороший… Стерженек ты мой железненький… Устал? Занемог…

Ивлев чувствовал, как на лицо ему падают теплые тяжелые капли. Одна капля сползла к губам, он ощутил вкус ее – солоновато-горький.

– Зачем ты плачешь?

– Я тоже устала… Я пришла к тебе совсем.

Ивлев обнял ее, прижал к груди слабыми руками.

– Ну, вот…

– Я тебя выхожу. Мы с тобой будем хорошо-хорошо жить.

К горлу Ивлева подкатил твердый комок.

– Конечно.

– Дураки мы, чего мы мучаемся?… Можно так хорошо жить.

– Конечно.

Пришла старушка-сиделка и ушла.

– Вот и хорошо, – сказала она на прощанье. – Так-то оно лучше.

После старушки пришел Иван с одеялом и книжкой. И тоже ушел. Этот на прощание спросил только:

– Ничего не надо сделать?

– Ничего, – ответила Мария. – Спасибо.

«Вот и все, – думал Иван, шагая от Ивлева домой. – Так всегда и бывает. Мне, что ли, жену свою попробовать вызвать сюда? Не поедет, ведьма…».

И дом расхотелось строить, и о будущем своем расхотелось думать… Захотелось напиться.

С Майей у Пашки так ничего и не вышло. Он не на шутку закручинился. Не радовал новый дом, не веселили мелкие любовные похождения. Опять пришла как будто настоящая большая любовь, и опять ее увели.

Жили они с Иваном пока в одной половине дома. Вечерами, если не ходили в кино или на танцы, сидели дома. Иван читал книги, Пашка крутил патефон. Один раз Иван пожаловался:

– Слушай, я уже озверел от этого «паренька кудрявого». Отдохни ты маленько.

Пашка остановил патефон, долго смотрел в черное окно, думал о чем-то – все о том же, наверно.

– Ваня, – заговорил он грустно, – у меня в кабине под сиденьем лежит «злодейка с наклейкой». Принести?

Иван отложил книжку.

– Неси. Закусить есть чем?

– Посмотри в сенях… Нюрка приносила что-то давеча.

…Выпили бутылку, закусили.

– Ваня, – опять начал Пашка грустно, – у меня в кабине под сиденьем лежит еще одна такая же сволочь. Принести?

– Неси.

Пашка ушел за «сволочью», а Иван задумался. У него на душе было не веселее. Радость, которую принес собственный дом, оказалась недолговечной, прошла. С любовью тоже не вышло. Стала одолевать тоска.

Пришел Пашка, поставил на стол вторую бутылку. Молча выпили ее.

– Ваня, – в третий раз заговорил Пашка, – у меня в кабине под сиденьем лежит хороший провод. Давай удавимся?

– Что же это такое получается, Павел? Ерунда какая-то. Почему мы так живем?

– Ерунда, – согласился Пашка. – Давай в самодеятельность запишемся?

– Пошел ты к черту, я серьезно с тобой… Почему мы так дохло живем?

– Пойдем к Майе? А?

– Зачем?

– А так просто. В гости. Пойдем?

– Пошли. Не выгонит она нас?

– За что? Мы же культурно… Помнишь, я ей проиграл бутылку коньяку?

– Ну.

– Пойдем отдавать. Я уж недели две как купил его, а отнести… все времени нету.

– Хм… Пошли.

Майя жила у стариков Сибирцевых, занимала горницу.

В тот вечер, когда к ней пришли Пашка и Иван, там засиделся парень-учитель. Учителя звали Юрий Александрович.

Юрий Александрович ходил по комнате и очень убедительно доказывал Майе, что дважды два – четыре.

– Пойми: если ты пойдешь работать в редакцию, ты должна проститься с профессией педагога. Навсегда.

– Почему?

– Потому!… Ты что, всю жизнь здесь собираешься оставаться?

– Нет.

– Так в чем же дело?

– Поработаю в редакции, и все. Это интересно, – Майя сидела с ногами на кровати. Была она в простеньком ситцевом халатике… Волосы слегка растрепаны; шпильки лежали на этажерке с книгами, которая стояла у изголовья кровати. Юрий Александрович – без пиджака, галстук – на спинке кровати.

– Ты упустишь время, и тот опыт, который здесь все-таки можно получить, работая в школе, ты не получишь. Тебе трудно будет начинать в городе. Ты приобретешь никому не нужный опыт литсотрудника районной газетки – для чего?

– Это интересно, – капризно повторила Майя.

– Это неинтересно! Это значит – тратить попусту время! – Юрий Александрович заметно нервничал. – Скажите, пожалуйста, ее убедили!

– Меня никто не убеждал!

– Тебя убедили.

– Юрка, ты иногда становишься невыносимым. Меня никто не убеждал. Мне сказали: «У нас очень трудное положение в редакции – нет толкового литсотрудника». И все. Спросили: «Вы не хотели бы пойти поработать туда?». Я сказала: «Можно».

– Тем хуже! У них трудное положение! А у тебя…

Тут вошли Пашка и Иван.

– Здравствуйте! – громко сказал Пашка.

Майя и Юрий Александрович слегка растерялись. Майя опустила с кровати ноги, нащупывала туфли, смотрела на нежданных гостей.

– Здравствуйте. Проходите. Садитесь.

Пашка прошел к столу, достал из кармана коньяк.

– Долг принесли. Должны были Майе Семеновне, – особо пояснил он Юрию Александровичу.

Иван стоял у двери, жалел, что согласился идти с Пашкой.

«Какого черта приперлись. Помешали, кажется».

Юрий Александрович взял коньяк, посмотрел этикетку… Качнул головой, тонко улыбнулся, подал бутылку Пашке.

– Возьмите. Выпейте где-нибудь в другом месте.

Пашка взял бутылку, снова поставил ее на стол. Терпеливо объяснил учителю:

– Мы же не к тебе пришли, верно?

Майе было очень неловко. А Иван – наоборот – успокоился. Тоже прошел к столу, сел, посмотрел на учителя.

– А давайте выпьем, правда! – громко сказала Майя. Сказала – как головой в речку; покраснела, глянула на Юрия Александровича, тряхнула головой: – А что?

Учитель опять тонко улыбнулся, чуть заметно пожал плечами.

– Я не буду, например.

– А мы без тебя, – грубовато сказал Пашка. – Давай, Семеновна! Неси стаканы.

Майя, на ходу оправляя волосы, ушла в прихожую комнату. Учитель прошелся по комнате…

– Все-таки, ребятки, вваливаться поздно вечером к девушке… да в таком состоянии… это, знаете, не очень вежливо.

– А ты сидишь тут – это вежливо? – спросил негромко Пашка.

– Во-первых, не «тыкайте» мне! Во-вторых, я повторяю, что вваливаться ночью к девушке – это невежливо, некультурно. Ясно?

– А ты сидишь тут – это культурно?

– Мы коллеги с ней!

– А мы с ней друзья.

– Так не компрометируйте друзей! Она девушка, я еще раз повторяю, во-вторых, она учительница. А здесь деревня-матушка…

Вошла Майя. Сразу поняла, что без нее тут крупно поговорили. Расставила стаканы… Засмеялась неестественно.

– Ну, что вы? Давайте пить?

Пашка взял бутылку, откупорил, стал разливать коньяк по стаканам.

– А о вас я лучше думал, между прочим, – сказал вдруг учитель, глядя на Ивана. – Жаль, ошибся.

Иван понимающе кивнул головой, сказал серьезно:

– А ты не думай никогда хорошо про людей – ошибаться не будешь.

– Ты будешь пить с ними? – резко спросил учитель Майю.

– Да, – она посмотрела на него. – Буду.

Учитель подошел к стулу, на котором сидел Пашка, взялся за пиджак… Пашка прижал пиджак спиной.

– Не дури… Выпей с нами.

– Разрешите!

– Не обижайся… Просто нам тоскливо сделалось, мы и пришли к вам. Что тут обидного?

Учитель сел к столу, закурил.

– Не в такое время и не в таком виде надо приходить, – буркнул он.

– Давайте! – сказала Майя. – Тебе налить, Юра?

– Налей.

Иван внимательно смотрел на учителя, изучал. Тонкое бледное лицо, красивые волнистые волосы, большие темные глаза – красив, нежно красив. Глаза умные.

«Что он так рассвирепел на нас?»

Майя выпила первой… Поперхнулась, долго кашляла и стонала. Учитель смотрел на нее недовольно и грустно.

«Нет, Пашке с таким тягаться трудно», – думал Иван.

Учитель выпил с усилием, но не кашлял, не морщился… Отщипнул длинными белыми пальцами кусочек хлеба, заел.

Пашка сосредоточенно смотрел на стакан, не пил.

– А ты что, Павел? – спросила Майя.

– Я-то? – Пашка очнулся от своих невеселых дум. – Выпью… За твое счастье.

– Спасибо.

– И за твое, – Пашка кивнул учителю. – За ваше.

– Спасибо.

– Давай, Ваня.

Иван взял свой стакан, выпил.

– А вы за кого выпили? – спросила его Майя весело.

– Сам за себя.

– Это эгоизм.

– Ну и что? – просто спросил Иван. – За вас?… А что за вас пить? Вы и без того счастливые, наверно, – он говорил искренно. Он завидовал учителю. – Вообще это глупость – пить за чье-то счастье. Да и не пьет никто за чужое счастье. В душе всегда пьют за свое.

Замолчали. Пашка опять задумался.

– Да… – сказал он. – Ну, что ж?… Пошли, Иван?

– Пойдем, – Иван поднялся. Ему действительно хотелось уйти – тяжело было сидеть рядом с учителем, неловко.

Их никто не удерживал.

– До свидания. Извините нас.

– Ничего. До свидания.

– До свидания.

Ночь была морозная, лунная. Снег звенел под ногами.

– Фу-у, – вздохнул Пашка. – До чего же трудно с этими интеллигентами.

– Она живет, что ли, с ним?

– Что ты, не видишь? Живет, конечно. Знаешь что?… Пойдем в одно место! Я не могу домой идти – зареву.

– Пойдем.

Одно место – это крайняя изба в Баклани. Рядом, через дорогу, лес. Ни ворот, ни плетней вокруг избушки… Торчит, как скворешня.

Пашка стукнул в окно.

В избушке вспыхнул слабый огонек.

Долго никто не выходил. Потом избяная дверь с треском отодралась, заспанный женский голос спросил недовольно:

– Кто это?

– Я, – ответил Пашка.

– Павел?…

Женщина медлила.

– Ты к свету еще не мог явиться?

– Спорить будем, да?

Громко звякнул железный засов… Дверь приоткрылась, Пашка сунулся было в сени, но его тотчас крепко толканули оттуда.

– Пьяный?… Иди к черту! – засов коротко громыхнул. – Я тебе говорила, чтоб ты пьяный сюда не являлся. Говорила? Говорила.

– Нинка!

Избяная дверь захлопнулась. Свет в избе погас.

– Поджечь их, что ли? – подумал вслух Пашка.

– Докатились Любавины, – остервенело сказал Иван.

Пашка изо всей силы пнул в дверь.

Тотчас в сени из избы вышли, и уже другой женский голос – постарше – сердито предупредил:

– Пашка, если ты будешь фулиганить тут!…

– Открой, Муся.

– Зачем напился?

– Не откроешь?

– Нет. Не надо было пить.

Иван пошел от крыльца.

Пашка еще что-то говорил с Мусей, а Иван шел по улице и зло думал: «Докатились… Какие-то… и те гонят».

Пашка догнал его.

– Пойдем еще в одно место…

– Ну их к черту! Пойдем к Ивлеву?

– К Ивлеву?

– Ага. Он хворает – попроведаем.

– Нет, к Ивлеву ты один иди. А я пойду еще в одно место.

– Счастливо.

Разошлись в разные стороны.

«Что– то не так… не то, -думал Иван. – Надо как-то менять житуху».

Навстречу ему, из центра, стали попадаться люди. И чем дальше он шел, тем больше было людей. Шли группами, громко разговаривали о совхозных делах. Иван понял – с собрания идут. Остановился, подслушал разговор двух парней. Те спорили.

– Да знаю, знаю я это! – бубнил один. – Что ты мне на мозги капаешь, знаю я все эти штуки!…

– Пошел ты к… – заматерился другой. – Задолдонил: знаю, знаю.

– Знаю!

– Тебе бы наторкать полную кладовую хлеба и лежать на печке – это ты знаешь. А я плевать хотел на такое богатство! Понял? Я хочу телевизор купить. Понял?

«Может, мне тоже телевизор купить? – подумал Иван. – Что бы такое сделать?»

К Ивлеву он не пошел. Дошел до ворот его дома, постоял, повернулся и пошел домой.

«Что бы такое сделать?», – думал он.

Петр Ивлев поправился скоро. И не только поправился, а обрел какую-то особенную, редкостную энергию в работе. Казалось, этот невысокий, крепкого покроя человек хочет прожить пять жизней за одну, хочет доказать, что сердцу человеческому нет износа.

Закладывали две новые фермы, строили новый клуб, строили общественную баню, завозили стройматериалы для строительства маслозавода и пенькозавода. Организовывали в Баклани школу механизаторов, начинал действовать штаб культуры, готовились к районной комсомольской конференции… Каким-то чудом Ивлев поспевал всюду.

…На очередном заседании бюро райкома партии обсуждали работу райкома комсомола. Первый секретарь райкома комсомола, долговязый парень, прилизанный и точный, нудно перечислял мероприятия райкома комсомола за отчетный период, значительно паузил, хмурился, когда говорил о недостатках, важничал… И не догадывался по простоте душевной, как смешон он в роли молодежного вожака, организатора, запевалы в горячих делах.

Ивлев морщился, не глядел на комсомольского «лидера». Скулы воротило от скукоты, от безысходной, вялой казенщины.

«Гнать в шею, гнать. Но прежде измордовать публично, на конференции».

Секретарь кончил наконец жевать мочало мероприятий и цифр, сел, вытер лоб платком.

Встал Ивлев.

– Не знаю, как вам, товарищи, но мне этот доклад в одно ухо влетел, в другое вылетел. Что был он, что не было. А вид-то какой у секретаря – дело сделал! Панихида это, а не доклад!… Молодой парень, комсомольский секретарь, час двадцать минут подсчитывал мероприятия, как старуха на базаре гроши считает – трясется. Как не стыдно?!

У секретаря райкома комсомола полезли глаза на лоб.

– Не так я понимаю комсомольскую работу, – продолжал Ивлев жестко. – Ну что это?… Тридцать семь приводов в милицию дружинниками – сосчитал. И баста. А там хоть трава не расти. Тридцать семь раз отметил карандашом – привели! Кого привели? Почему? Не его дело.

– Приводили хулиганов!

– В селе тридцать семь хулиганов живут?! Да ты что? Откуда? Кто они? Ведь эти хулиганы, о которых ты говоришь, это же обыкновенные золотые ребята, они когда надо, по пятнадцать – восемнадцать часов из кабин не вылезают…

– Я не заношу их всех в хулиганы, – оправдывался секретарь, – но иногда эти «золотые ребята» выпивают и…

– Выпивают, потому что больше делать нечего. Потому что секретарем в райкоме комсомола сидит бесхребетное существо…

– Ивлев!…

– Я, что ли, им дело буду находить? – спросил секретарь.

– Ты. А кто же?

– Я не нянька.

– Нянька тут не нужна, тут нужен свойский парень, и не бюрократ. Тут голова нужна. Если не так, то зачем ты вообще нужен? Я побывал, товарищи, на многих отчетных собраниях в первичных комсомольских организациях, везде одна и та же картина: скука зеленая! Дышать нечем. Это называется работой? Вы по двадцать пять человек огулом в комсомол принимаете – это работа? Чем же вы, райком, еще-то занимаетесь, если вам некогда побеседовать с каждым вступающим в комсомол? Что же есть еще главнее этого в вашей работе, если это не самое главное? В общем, на районной конференции я буду выступать против такой работы, против таких комсомольских организаторов. Все. Предлагаю признать работу райкома комсомола за отчетный период неудовлетворительной.

Ивлеву не хватало времени. Он приходил домой поздно вечером. Рассказывал что-нибудь жене (не знал, чем еще развлечь ее, скучающую), старался вспомнить смешные или нелепые случаи. А иногда говорил серьезно, с горячим натиском о делах, волновавших его… Мария внимательно и терпеливо слушала. У Ивлева от ее подчеркнутого внимания пропадала всякая охота говорить серьезно, и вообще говорить ни о чем не хотелось. Ужинали, ложились спать.

«Что же делать?… Как с ней быть? – мучился Ивлев, обнимая спокойную жену. – Критикую комсомольского секретаря, а у самого жена от скуки с ума сходит».

Утром вставали, и Ивлева снова подхватывал суетной вихрь срочных, неотложных, обязательных дел. Он забывал о жене.

Однажды, впрочем, попробовал заговорить с ней так:

– Думаем организовать выступление самодеятельности по радио. Спой чего-нибудь…

Мария посмотрела на мужа, горько усмехнулась.

– Ты это серьезно?

– А что? Хорошо ведь поешь.

Мария ничего больше не сказала. Ивлев тоже прикусил язык. В другой раз он предложил ей принять участие в работе штаба культуры…

– «Штаб культуры» – слова-то какие, – сказала она. – Там где «штаб», там не может быть культуры, и наоборот. Не делом вы занимаетесь, товарищ секретарь. Простительно отцу моему – он человек старых навыков, а вы-то молодые!

Ивлев решил серьезно понять ее.

– А как ты считаешь, надо насаждать культуру в селе? – как можно спокойнее спросил он.

– Все дело в том, что ее не надо насаждать. Это не кукуруза.

– А что надо делать?

– Ничего. Все придет само собой в свое время.

– Неправда. К нам с тобой ничего не пришло само собой, нас учили люди, нам рассказывали…

– Нас учили грамоте. А культура – это совсем другое. Ты считаешь себя культурным человеком?

– Во всяком случае, разберусь, где черное, а где белое, где настоящее, а где суррогат, наигрыш, кривляние…

– Меня, что ли, имеешь в виду?

– По-твоему, культурно – стать в позу и фыркать на все? Чем пропадать от безделья, подготовила бы хорошую лекцию о литературе, например, прочитала бы молодежи. Разве это плохо? А может, послушает какой-нибудь толковый парень и задумается… Или о живописи, о музыке… Ведь нужно все это! Ты посмотри, как тебя будут слушать, если будешь говорить интересно. Нет, вы от скуки чахнете. Бессовестные люди…

Мария опять усмехнулась. И замолчала.

Прошла районная комсомольская конференция. В райком избрали других людей. Членом бюро комитета избрали, между прочим, и Майю Семеновну, литсотрудника районной газеты «Боевой клич».

По этому поводу у нее состоялся короткий разговор с Юрием Александровичем.

– Поздравляю, – сказал он, снисходительно улыбаясь.

– Спасибо. А почему ты с таким ехидством поздравляешь?

– Никакого ехидства. Я горжусь тобой. Ты здесь далеко пойдешь.

– Перестань, Юрка!

– Я серьезно. А выступила ты неважно. В институте лучше выступала.

– Ну… как могла.

Новым секретарем райкома комсомола стал Воронцов Степан, сын того Воронцова, который когда-то помогал Кузьме Родионову наводить в Баклани советские порядки. До этого Степан работал механиком в Бакланской МТС. Кузьма Николаевич с радостью поддержал кандидатуру Воронцова.

В субботу выехали на двух машинах в Краюшкино – Родионов, Ивлев, Воронцов, три инженера (двое молодых), ревизор из сельхозотдела, Майя Семеновна – проверять положение дел в краюшкинском колхозе. После того, как Кибякова избрали секретарем парторганизации колхоза, оттуда опять посыпались благополучные сводки. Родионов настоял на немедленной проверке (вместе с благополучными сводками он получил из Краюшкина несколько писем, о содержании которых пока никому не сказал).

Инженеры ехали экзаменовать новоиспеченных краюшкинских механизаторов. Майя Семеновна – от газеты, секретарь и ревизор – для общего знакомства с делами колхоза.

Кибяков не ждал такую страшную комиссию, растерялся, заегозил. Особенно старался перед Ивлевым – знал, что молодой секретарь пользуется у Родионова большим доверием и уважением. Ивлев сразу невзлюбил парторга.

Работать начали в тот же день.

В клубе за столом сидели инженеры. На столе на газетах лежали детали тракторных и автомобильных моторов, на стене висели схемы двигателей внутреннего сгорания, какие нашлись в райцентре. К столу по одному подходили молодые трактористы, шоферы… Им задавали вопросы, они отвечали, как могли.

Тут же, в клубе, в актерской комнате, Степан Воронцов знакомился с комсомольским активом колхоза.

Родионов, ревизор, председатель колхоза и бухгалтер сидели в конторе колхоза, считали, пересчитывали, сверяли сводки, складскую документацию, разные накладные. Ивлев изучал протоколы общеколхозных и партийных собраний, беседовал с коммунистами в отдельном кабинете.

Председатель колхоза, Цапов Федор Федорович, сидел рядом с Родионовым и хмуро смотрел, как тот въедается в бумаги. (Делами в колхозе ворочал Кибяков, председатель зачастую был ширмой).

Кибяков сидел дома. Ждал.

Через три дня комиссия закончила работу.

– Нет худа без добра, – сказал Родионов Ивлеву. – Будь сейчас здесь другой секретарь, мы бы, может быть, и не собрались сюда еще два года. Ну, га-ад!

Кибяков развернулся здорово.

Было, например, в краюшкинском колхозе четыре пасеки. По документам везде проходило четыре. Но количество ульев в каждой было занижено. Фактически существовала пятая пасека, которая в документах нигде не числилась. Мед с четырех пасек продавали государству, часть раздавали колхозникам на трудодни. Мед с «пятой» шел «налево» – на базар. Нужно было додуматься, как продавать колхозный мед. Так просто не вывезешь и не продашь: накроют. И тогда председатель, наученный Кибяковым, предложил колхозникам: «Давайте так – чем ездить в город продавать мед в одиночку (почти все колхозники продавали мед, потому что получали его много), мы здесь будем его собирать у всех, сливать в бочки и отвозить на машине в город. И продавать. А вы будете получать чистые денежки в зависимости от того, кто сколько сдавал. Цены базарные всем известны». Так и делали: собирали со всех дворов мед и отвозили в город. Кибяков даже хвастался, что они таким образом убивают сразу двух зайцев: помогают и колхозникам, и колхозу. Колхозу – потому что колхозники не «базарничают», а работают на общественных работах. Все было так, только убивали не двух зайцев, а трех: мед с «пятой» пасеки спокойненько сплавлялся на базар. Продавал мед свой человек, и никто не знал, сколько его там продано. С колхозниками честно расплачивались, а выручку от «пятой» пасеки делили между собой Кибяков, председатель колхоза, четыре пасечника и еще два-три человека, причастных к махинации.

Были и еще дела, более или менее пакостные и темные. Завели, например, у себя в колхозе небольшое хозяйство для выведения черно-бурых лисиц. Сколько-то выводили этих самых лисиц, а в основном ловили их в государственном заповеднике, который был под боком. Подкупили для этой цели несколько человек из охраны заповедника. И «законным» образом отвозили драгоценные шкурки в «Заготпушнину».

Кибяков понял, что погорел, выпутаться невозможно. Два дня, пока комиссия работала, сидел дома, на третий не выдержал – сбежал. Потом на общеколхозном собрании выяснилось, что на его счету были и другие дела, не строго «коммерческого» характера: он, пользуясь властью в колхозе, склонял молодых женщин и девушек к сожительству.

Ивлев ехал из Краюшкина в подавленном состоянии. Ехал он один (оставался проводить партийное собрание).

– Вот дела какие! Слышал? – спросил он Ивана.

– Слышал, – откликнулся тот. – Главный-то сбежал?

– Найдется, дело не в этом… Когда они выведутся, эти паразиты? Все настроение убивают, сволочи.

– Когда выведутся? Никогда.

– Как так?

– Очень просто: кто же от денег откажется, какой дурак? Можно украсть – воруют.

– Ну, это ты, брат, сгущаешь краски. Ты воруешь?

– Мне негде.

– А воровал бы, если б было где?

Иван промолчал.

– Если так думать, лучше завязывать глаза и бежать куда-нибудь. Просто бдительность нужна. Давить надо гадов, уничтожать в каждом углу, где обнаружатся.

– Как здоровье-то? – спросил Иван.

– Все в порядке. Мое, что ли? Нормально. Нет, меня вот что удивляет: в колхозе полторы тыщи человек; пять-шесть человек воруют почем зря, ворохами, возами, и полторы тыщи человек ничего не замечают – этого я не понимаю, – рассуждал Ивлев. – Какая-то куриная слепота напала на всех.

– Кому какое дело.

Ивлеву вспомнилась Мария со своим божественным равнодушием; она, наверно, сказала бы точно также: «Кому какое дело».

– Пошли вы к черту с такими взглядами! – рассердился он. – Тоже мне откопали философию.

Долго молчали.

– Построил дом-то? – спросил вдруг Ивлев.

– Построил.

– Ну и как?…

– Что? Живу…

– Жениться-то когда будешь? Пригласил бы на свадьбу хоть.

«Будь я малость понастырнее, я бы тебя пригласил на свадьбу. Только ты бы не пошел на нее». Иван в глубине души был уверен, что проморгал Марию из-за собственной нерешительности – все чего-то ждал, тянул резину.

– Жениться – не напасть, женатому бы не пропасть, – буркнул он.

Ивлев засмеялся. Ему почему-то стало весело. Он часто так переходил из самого мрачного настроения в самое веселое.

– Ничего, Ваня, не робей – все будет хорошо.

Штаб культуры начал разворачиваться. Делались первые шаги.

В работе штаба принял участие и Пашка Любавин. Это случилось так.

Однажды вечером в новый дом к Любавиным пришла Майя Семеновна. Братья опешили. Майя улыбнулась и повела такой разговор:

– Ребята, мы организовали в Баклани штаб культуры. Задача наша – поднимать культуру на селе. Мы обращаемся к вам за помощью.

– А что мы должны делать? – спросил Иван.

– Завтра, в воскресенье, мы, например, организуем рейд под названием: «Долой пошлость!». Будем заходить в дома и объяснять хозяевам, особенно молодым, что всякие картинки с лебедями, разные кошечки, слоники – все это ужасная безвкусица, мещанство. Это не красиво, а пошло! Надо объяснять людям, что это некультурно. Чем так засорять свои комнаты пестрым хламом, лучше купить две-три хорошие репродукции картин больших мастеров и повесить у себя. Это, кстати, будет и дешевле. И это будет культурно. Пусть не все сразу поймут, мы на это и не рассчитываем. Но не может быть, чтобы никто не понял. Поймут. Причем, когда говорить об этом будете вы, односельчане, это подействует сильнее, чем когда говорим мы, городские.

– Я согласен! – сказал Пашка, глядя на девушку влюбленными глазами.

– А вы?

Иван усмехнулся.

– Я нет.

– Почему?

– Не выйдет у меня ничего. И у Павла не выйдет.

– Пардон, пардон, – загорячился Пашка. – Как это у меня ничего не выйдет?

– Почему не выйдет?

– Да потому… На смех только поднимут, и все.

– Ну-у, напрасно вы так… Надо же попробовать.

– Правильно, надо попробовать! – Пашка ходил по комнате, делал вид, что он очень заинтересован, даже волнуется, а сам не спускал глаз с Майи.

– Попробуйте. А что, они мешают вам, эти слоники?

– Мешают. И потом… Вообще это уже другой разговор. Павел, ты согласен?

– Я за! Пора на самом деле привыкать к культуре. Что это такое!… Зайдешь в избу – одни слоны. У нас – пожалуйста – никаких слонов.

– Мы с тобой перекультурили – у нас вообще ничего нет.

– Будет!

– Конечно, будет, – поддакнула Майя. И засмеялась. – А мне даже нравится у вас, вы знаете.

Пашка замер, как на стреме.

– На полном серьезе?

– Да. Только… А вам не скучно одним здесь?

Братья переглянулись.

– Слушай, – сказал Пашка, – приходи к нам жить?

Майя вытаращила на него глаза.

– Как это?

– Да не сюда, а в ту половину. Та половина тоже ведь наша.

– Серьезно?

– Абсолютно!

– Я бы с удовольствием… Только… я ведь не одна. Мы ведь поженились с Юрой. Правда, сдайте нам ту половину?

«Как дите малое! – изумился Иван, глядя на Майю. – Обрадовала – замуж вышла… Этот высох из-за нее, а она к нему на квартиру просится с мужем».

– С законным браком, – сказал Пашка упавшим голосом.

– Спасибо, – Майя сообразила наконец, что не обрадовала Пашку своей радостью. – Ну, хорошо. Прихода завтра в райком комсомола. Да?

– Ладно.

– До свидания.

– До свидания. Приходи хоть в гости.

Майя опять засмеялась и вышла. Сказала на прощанье:

– Спасибо.

– Вот так, Иван Егорыч!… – Пашка опять заходил по комнате. – Они поженились с Юрой. С Юрочкой.

– Пойдешь завтра?

– Куда? А-а, схожу. Все равно делать нечего. Они поженились с Юриком. Слышал?

– Слышал. Комсомольской свадьбы почему-то не было.

– Неужели мы плохие ребята? – Пашка остановился перед братом. – Что мы, в поле обсевки, что ли? Почему нам так не везет? Ведь любил бы я ее!… – Пашка почти заорал, показывая руками на дверь. – На руках бы носил, не дышал бы! В чем же дело?!

– Носом не вышел, – Иван отвернулся с книжкой к стене.

В воскресенье с утра в райкоме комсомола собрались человек двенадцать молодых ребят и девушек. Набились в одну комнату, расселись кто где. Пришел Ивлев, громко поздоровался со всеми. Азартно поблескивая глазами, стал говорить о задачах штаба культуры.

– Главное, ребята, чтобы мы сами в калошу не сели. Мы начинаем большое дело, начинать всякое дело трудно, а такое особенно. Брать на арапа нельзя. Убеждайте, критикуйте, смейтесь, но не становитесь в позу, делайте все просто, по-свойски. Если в дом войдет этакий молодой гений и начнет свысока все охаивать, – пропало дело.

Пашка слушал Ивлева, снисходительно сморщившись, выказывал заметное нетерпение, скучал – такой вид, будто он всю жизнь только тем и занимался, что боролся с пошлостью. Он был старше всех здесь и единственный из старожилов.

Майя сидела на подоконнике, что-то записывала карандашом в сиреневую книжечку. На ней было простенькое синее платьице, которое ей очень шло, волосы гладко зачесаны и собраны сзади в пучок – аккуратненькая, в меру полненькая, вся налита молодым добрым здоровьем, чистая, свежая. Какая-то особенно красивая в это утро. Пашка старательно не смотрел в ее сторону.

Пошли по деревне – кто куда.

Пашка направился к Лизуновым. Когда-то, когда он крутил с Катькой любовь, он видел у нее в горнице этих самых слоников и кисочек.

Все Лизуновы были дома. Завтракали.

– Приятного аппетита, – сказал Пашка.

– Садись с нами, – пригласил хозяин.

– Спасибо, – Пашка присел на припечье. – Только что из-за стола.

Катька с нескрываемым интересом смотрела на раннего гостя; она не понимала, зачем он пришел. Может, к ней? У нее не склеилась семейная жизнь: муж попался пьющий, драчливый… Пожила с ним года три, помучилась и выгнала. Теперь сидела – вдова не вдова и не мужняя жена.

– Я к тебе, Катерина, – сказал Пашка.

– Сейчас, – Катерина торопливо дохлебала из тарелки, вышла из-за стола. Прошли в горницу. – Ты что?

Пашка поглядел на слоников на угловом столике, на кисочек, на бумажные цветы… Потом посмотрел на хозяйку… Стоит – молодая, изождавшаяся… Легкое ли это дело – еще до тридцати лет остаться совсем одной, и никакой надежды, что впереди будет друг, семья, дети. А годы идут.

– Так… зашел попроведать тебя… Шел мимо, дай, думаю, зайду, – Пашка натянуто улыбнулся; ему стало жалко Катерину.