Текст книги "Том 3. Рассказы 70-х годов"
Автор книги: Василий Шукшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 41 страниц)
Хозяин бани и огорода*
В субботу, под вечерок, на скамейке перед домом сидели два мужика, два соседа, ждали баню. Один к другому пришел помыться, потому что свою баню ремонтировал. Курили. Было тепло, тихо. По деревне топились бани: пахло горьковатым банным дымком.
– Кизяки нынче не думаешь топтать? – спросил тот, который пришел помыться, помоложе, сухой, скуластый, смуглый.
– На кой они мне… – лениво, не сразу ответил тот, который постарше. Он смотрел в улицу, но ничего там не высматривал, а как будто о чем-то думал, может, вспоминал.
– А я не знаю, что делать. Топтать, что ли…
– Наплавь из острова да топи.
– Не знаю, что делать… Может, правда, наплавить.
– Конечно.
– Ты будешь плавить?
– Я, может, угля куплю. Посмотрю.
– Наверно, наплавлю. Неохота этими кизяками заниматься.
Тот, что постарше, спокойный, грузный, бросил под ногу окурок, затоптал. Посмотрел задумчиво в землю и поднял голову…
– Хошь расскажу, как меня хоронить будут? – Чуть сощурил глаза в усмешке, но, видно, поговорить собрался серьезно.
– О! – удивился сухой, смуглый. – Ты что?
– Хошь?
– А чего ты… помирать-то собрался?
– Да не собрался. Я туда не тороплюсь. Но я в точности знаю, как меня хоронить будут. Рассказать?
– Во, елки зеленые! Мысли у тебя. Чего ты? – еще спросил тот, помоложе.
– Значит, будет так: помер. Ну, обмыли – то-се, лежу в горнице, руки вот так… – Рассказчик показал, как будут руки. Он говорил спокойно, в маленьких умных глазах его мерцала веселинка. – Жена плачет, детишки тоже… Люди стоят. Ты, например, стоишь и думаешь: «Интересно, позовут на поминки или нет?»
– Ну, слушай! – обиделся смуглый. – Чего уж так?
– Я в шутку, – сказал рассказчик. И продолжал опять серьезно: – Ты будешь стоять и думать: «Чего это Колька загнулся? Когда-нибудь и я тоже так…»
– Так все думают.
– Жена будет причитать: «Да родимый ты наш, да на кого же ты нас оставил?! Да ненаглядный ты наш, да сокол ты наш ясный». Сроду таких слов не говорят, а как помрет человек, начинают: «сокол», «голубь»… Почему так?
– Ну, напоследок-то не жалко. А еще приговаривают: «ноженьки», «рученьки», «головушка». «Ох, да отходил ты своими ноженьками по этой горенке». А у кого есть сорок пятый размер – тоже ноженьки!
– Это потому, что в этот момент жалко. Кого жалеют, тот кажется маленьким.
– Ну, а дальше?
– Дальше понесли хоронить. Оркестр в городе наняли за шестьдесят рублей. Тут, значит, скинутся: тридцать рублей сама заплатит, тридцать – с моих выжмет. А на кой он мне черт нужен, оркестр? Я же его все равно не слышу.
– Друг перед другом выхваляются. Одни схоронили с оркестром, другие, глядя на них, тоже. Лучше бы эти деньги на поминки пустить…
– Во, я и говорю: кто про что, а ты про поминки. – Рассказчик засмеялся негромко.
Молодой не засмеялся.
– Но когда сядут и хорошо помянут – поговорят про покойного, повспоминают – это же дороже, чем один раз пройдут поиграют. Ну и что поиграли? Ты же сам говоришь: «На кой он мне?»
– Тут дело не в покойнике, а в живых. Им же тоже надо показать, что они… уважали покойного, ценили. Значит, им никаких денег не жалко…
– Не жалко! Что, у твоей жены шестидесяти рублей не найдется?
– Найдется. Ну и что?
– Чего же она будет с твоей родни тридцать рублей выжимать на оркестр? Заплати сама, и все, раз уважаешь. Чего тут складываться-то?
– Я же не скажу ей из гроба: «Заплати сама!»
– Из гроба… Они при живых-то что хотят, то и делают. Власть дали! Моей девчонке надо глаза закапывать, глаза что-то разболелись… Ну, та плачет, конечно, когда ей капают, – больно. А моя дура орет на нее. Я осадил разок, она на меня. А у меня вся душа переворачивается, когда девчонка плачет, я не могу.
– Но капать-то надо.
– Да капать-то капай, зачем ругаться-то на нее? Ей и так больно, а эта орет стоит «не плачь!». Как же не плакать?
– Да… – Николаю, рассказчику, охота дальше рассказать, как его будут хоронить. – Ну, слушай. Принесли на могилки, ямка уже готова…
– Ямку-то я копать буду. Я всем копаю.
– Наверно…
– Я Стародубову Ефиму копал… Да не просто одну могилку, а сбоку еще для старухи его подкапывал. А они меня даже на поминки не позвали. Главное, я же сам напросился копать-то: я любил старика. И не позвали. Понял?
– Ну, они издалека приехали, сын-то с дочерью, чего они тут знают: кто копал, кто не копал…
– Те не знали, а что, некому подсказать было? Старуха знала… Нет, это уж такие люди. Два рубля суют мне… Хотел матом послать, но, думаю, горе у людей…
– А кто совал-то?
– Племянница какая-то Ефимова. Тоже где-то в городе живет. Ну, распоряжалась тут похоронами. Подавись ты, думаю, своими двумя рублями, я лучше сам возьму пойду красненькой бутылку да помяну один. Я уважал старика…
– Так, а чего ты? Взял эти два рубля да пошел купил себе…
– Да я же не за деньги копал! Я говорю: уважал старика, мы вместе один раз тонули. Я пас колхозных коров, а он своих двух телков пригнал. И надумали мы их в Сухой остров перегнать – там трава большая в кустах и не жарко. Погнали, а его телка-то сшибло водой. Он за телком, да сам хлебнул. Я кой старика-то вытаскивал, телка нашего на дресву оттащило. Из старика вода полилась, очухался он и маячит мне: телка, мол, спасай, я ничего…
– Спасли? Телка-то?
– Спасли. Хороший был старик. Добрый. Мне жалко его.
– Я его мало знал. Знал, но так… Он долго хворал?
– Нет. У него сперва отнялись ноги… Его в больницу. А он застеснялся, что там надо нянечку каждый раз просить… Заталдычил: «Везите домой, дома помру». Интеллигент нашелся – няньку стыдно просить. Она за это деньги получает, оклад.
– Ну, каждый раз убирать за имя – это тоже…
– А как же теперь? Он и так уж старался поменьше исть, молоком больше… Но ведь все же живой пока человек. Как же теперь?
– Оно, конечно.
– Может, полежал бы в больнице, пожил бы еще…
– Его без оркестра хоронили?
– Какой оркестр! Жадные все, как… Сын-то инженером работает, мог бы… Ну, копейка на учете.
– Да старику-то, если разобраться, на кой он, оркестр-то? – сказал рассказчик, хозяин бани.
– А тебе?
– Чего?
– Тебе нужен?
– И мне не нужен.
– Никому не нужен, но все же хоронют с оркестром. Не покойник же его заказывает, живые, сам говоришь. Любили бы отца, заказали бы. Жадные.
– Бережливые, – поправил хозяин бани.
Смуглый посмотрел на рассказчика… Понимающе кивнул головой.
– Вот и про себя скажи: я не жадный, а бережливый. А то – «не надо оркестра, я его все равно не слышу». Скажи уж: денег жалко. Чего рассусоливать-то? Я же вас знаю, что ты, что Кланька твоя – два сапога пара. Снегу зимой не выпросишь.
Рассказчик помолчал на это… Игранул скулами. Заговорил негромко, с напором:
– Легко тебе живется, Иван. Развалилась баня, ты, недолго думая, пошел к соседу мыться. Я бы сроду ни к кому не пошел, пока свою бы не починил… И ты же ходишь прославляешь людей по деревне: этот жадный, тот жадный. Какой же я жадный: ты пришел ко мне в баню, я тебе ни слова не говорю: иди мойся. И я же жадный! Привыкли люди на чужбинку жить…
Иван достал пачку «Памира», закурил. Усмехнулся своим мыслям, покачал головой.
– Вот видишь, из тебя и полезло. Баню пожалел…
– Не баню пожалел, а… свою надо починить. Что же вы, так и будете по чужим баням ходить?
– Ты же знаешь, мне не на чё пока тёсу купить.
– Да у тебя сроду не на чё! У тебя сроду денег нет. Как же у других-то есть? Потому что берегут ее, копейку-то. А у тебя чуть завелось лишка, ты их скорей торописся загнать куда-нибудь. Баян сыну купил!.. Хэх!
– А что тут плохого? Пускай играет.
– Видишь, ты хочешь перед людями выщелкнуться, а я, жадный, должен для тебя баню топить. На баян он нашел денег, а на тёс – нету.
– М-да-а… Тьфу! Не нужна мне твоя баня, гори она синим огнем! – Иван поднялся. – Я только хочу тебе сказать, куркуль: вырастут твои дети, они тебе спасибо не скажут. Я проживу в бедности, но своих детей выучу, выведу в люди… Понял?
«Куркуль» не пошевелился, только кивнул головой, как бы давая понять, что он понял, принял, так сказать, к сведению.
– Петька твой начал уж потихоньку выходить в люди. Сперва пока в огороды.
– Как это?
– Морковка у меня в огороде хорошая – ему глянется…
– Врешь ведь? – не поверил Иван.
– А спроси у него. Еще спроси: как ему та хворостина? Глянется, нет? И скажи: в другой раз не хворостину, а бич конский возьму… – Сидящий снизу нехорошо, зло глянул на стоящего. – А то вы, я смотрю, добрые-то за чужой счет в основном. А чужая кобыла, знаешь, лягается. Так и передай своему баянисту.
Иван, изумленный силой взгляда, каким одарил его хозяин бани и огорода, некоторое время молчал.
– Да-а, – сказал он, – такой, правда, за две морковки изувечит.
– Свою надо иметь. Мои на баяне не умеют, зато в чужой огород не полезут.
– А ты сам в детстве не лазил?
– Нет. Меня отец тоже на баяне не учил, а за воровство руки выламывал.
– Ну и зверье же!
– Зверье не зверье, а парнишке скажи: бич возьму. Так уделаю, что лежать будет. Жалуйтесь потом…
– Тьфу! – Иван повернулся и пошел домой. Изрядно отшагал уже, обернулся и сказал громко: – Вот тебе-то я ее не буду копать! И помянуть не приду…
Хозяин бани и огорода смотрел на соседа спокойными, презрительными глазами. Видно, думал, как покрепче сказать. Сказал:
– Придешь. Там же выпить дадут… как же ты не придешь. Только позвали бы – придешь.
– Нет, не приду! – серьезно, с угрозой сказал Иван.
– А чего ты решил, что я помираю? Я еще тебя переживу. Переживу, Ваня, не горюй.
– Куркуль.
– Иди музыку слушай. Вальс «Почему деньги не ведутся». – Хозяин бани и огорода засмеялся. Бросил окурок, поднялся и пошел к себе в ограду.
Генерал Малафейкин*
Мишка Толстых, плотник СМУ-7, маленький, скуластый человек с длинными руками, забайкальский москвич, возвращался из гостей восвояси. От братца-ленинградца. Брат принял его плохо, сразу кинулся учить жизни… Мишка обиделся, напился, нахамил жене брата и поехал домой, в Москву.
К поезду пришел раньше других. Вошел в купе, забросил чемодан наверх, попросил у проводницы простыни и одеяло. Ему сказали: «Поедем, тогда получите простыни». Мишка снял ботинки и прилег пока на матрац на верхней полке. И заснул.
Проснулся ночью. Под ним во тьме негромко разговаривали двое. Один голос показался Мишке знакомым. И говорил больше как раз этот, знакомый голос. Мишка прислушался.
– Не скажите, не скажите, – негромко говорил голос, – не могу с вами согласиться. У меня же бывает то и дело: вызываешь его, подлеца, в кабинет: «Ну, что будем делать?» Молчит. «Что будем делать-то?!» Молчит, жмет плечами. «Будем продолжать в том же духе?» Гробовое молчание.
– Это они мастера – отмолчаться, – поддержал другой голос, усталый, немолодой. – Это они умеют.
– Что вы! Молчит, как в рот воды набравши. «Ну долго, – спрашиваю, – будем в молчанку играть?»
Мишка вспомнил, чей голос напоминает этот голос внизу: Семена Иваныча Малафейкина, московского соседа из 37-го дома, нелюдимого маляра-шабашника, инвалидного пенсионера. С этим Семеном Иванычем Мишка один раз вместе халтурил: отделывали квартиру какому-то большому начальнику. Недели полторы работали, и за все это время Малафейкин сказал, может быть, десять слов. Он даже не здоровался, когда приходил на работу. На вопрос, почему он молчит, Малафейкин сказал: «У меня грудь болит с вами трепаться». Но этот, внизу, это, конечно, не Малафейкин… Но до чего похож голос. Поразительно.
– «Ведь я же тебя, подлеца, из Москвы выселю! – говоришь ему. – Выведешь ведь из терпения – выселю!» – «Не надо», – просит. «А-а, открыл рот!.. Заговорил?»
– Случается, выселяете?
– Мало. Их же и жалко, подлецов. Что они там будут делать?
– Господи!.. Да нам полно людей требуется!
– А вы что там с ними будете делать? Самогон варить?
Двое внизу начальственно – негромко, озабоченно – посмеялись.
– Да-а… У нас тоже хватает этого добра. А как вы боретесь с такими?
– Да как… Профилактика плюс милиция. Мучаемся, а не боремся. Устаем. Приедешь на дачу, затопишь камин, смотришь на огонь – обожаю, между прочим, на огонь смотреть, – а из огня на тебя… какое-нибудь мурло смотрит. «Господи, – думаешь, – да отстанете вы от меня когда-нибудь!»
– Как это – смотрит? – не понял другой, усталый собеседник. – Мысленно, что ли?
– Ну, насмотришься на них за день-то… Они и кажутся где попало. У вас дача каменная?
– У меня нету. Я, как маленько посвободнее, еду в деревню к себе. У меня деревня рядом. А у вас каменная?
– Каменная, двухэтажная. Напрасно отказываетесь от дачи – удобно. Знаете, как ни устанешь за день, а приедешь, затопишь камин – душа отходит.
– Своя?
– Дача-то?
– Да.
– Нет, конечно! Что вы! У меня два сменных водителя, так один уже знает: без четверти пять звонит: «Домой, Семен Иваныч?» – «Домой, Петя, домой». Мы с ним дачу называем домом.
Мишка наверху даже заворочался – рассказчика-то тоже Семеном Иванычем зовут! Как Малафейкина. Что это? А Семен Иваныч внизу продолжал рассказывать:
– «Домой, – говорю, – Петька, домой. Ну ее к черту, эту Москву, эту шумиху!» Приезжаем, накладываем дровец в камин…
– А что, никого больше нет?
– Прислуги-то? Полно! Я люблю сам! Сам накладываю дровец, поджигаю… Славно! Знаете, иногда думаешь: «Да на кой черт мне все эти почести, ордена, персоналки?.. Жил бы вот так вот в деревне, топил бы печку».
Усталый собеседник тихо, недоверчиво посмеялся.
– Что, не верите? – негромко воскликнул Семен Иваныч, тоже, наверно, улыбаясь. – Я вам точно говорю: бросил бы, все бросил бы!
– Что же не бросаете?
– Ну… Все это не так просто, как кажется. А кто позволит?
– То-то и оно, – вздохнул собеседник. – Я тоже, знаете…
– Наоборот, предлагают повышение. Ну, думаю, нет: у меня от этих дел голова кругом. Спасибо.
– Сейчас, наверно, на этом совещании были, в связи с… Я что-то такое краем уха…
– Нет, я по другим делам. Там у нас хватает… А как же, и отдыхаете у себя в деревне? И летом?
– Почти всегда. Уезжаю к отцу – рыбачим…
– Нет, я в санаториях.
– Где? В Кисловодске?
– И в Кисловодске.
– В основном корпусе?
– Нет, у нас там свой корпус есть.
– Где?
– Не доезжая Кисловодска…
– Где же? Я там все окрестности излазил.
Семен Иваныч посмеялся:
– Нет, тот корпус вы не знаете. Его с дороги не видно.
Помолчали.
– За забором, – пояснил Семен Иваныч.
– А-а… – неопределенно как-то сказал усталый собеседник. И опять замолчал.
Семена Иваныча это молчание как будто обеспокоило.
– Скучновато только, честно говоря, – продолжал он. – Ну буфет: шампанское, фрукты, пятое-десятое… Не в этом же дело! Надоедает же.
– Конечно, – опять очень неопределенно сказал усталый. – Я ничего не имею… Фильмы демонстрируют?
– Ну!.. Но мы знаете, что делаем? Мы эти обычные манкируем, а собираемся одни мужчины, заказываем какой-нибудь такой… с голяшками… Не уважаете? – Семен Иваныч неуверенно посмеялся. – Интересно вообще-то!
Собеседник никак не откликнулся на это. Молчал.
– А? – спросил Семен Иваныч встревоженно.
– Что? – сказал собеседник.
– Не уважаете с голяшками?
– Да я их… это… я их мало видел.
– Ну что вы! Это, знаете, зрелище! Выйдет такая… черт ее… вот уж она виляет, вот виляет своим этим… Любопытно. Нет, это зрелище, зрелище, чего ни говорите.
– Совсем голые?
– Совсем!
– А как же… разве у нас снимают такие фильмы?
Семен Иваныч без опаски, с удовольствием засмеялся.
– Это ж не наши. Это оттуда.
– А-а, – сказал собеседник. – Там – да… Конечно.
– Нет, умеют, умеют, черти. Ничего не скажешь. Но, знаете, что я вам про все это скажу: красиво!
– Я ничего! – испуганно сказал собеседник.
– Но в душе, наверно, осудили меня.
– Я? Да почему!..
– Осудили, осудили… Не осуждайте. Не торопитесь. Не завидуйте Семену Иванычу… Вы же не видите, как Семен Иваныч потом за столом буквально засыпает. Сидишь, изучаешь дело… С вами можно откровенно?
– Да зачем? – торопливо, без всякой усталости сказал собеседник. – Я прекрасно понимаю. Мне самому приходится…
– О, разумеется! Разумеется, вам тоже приходится недосыпать, недоедать… Ах мы, бедненькие! А потом отвернемся и пальцем покажем: генерал, пузо отвесил. Вы видели у меня пузо?
– Да нет, почему?! – Собеседник явно растерялся. – Я как раз ничего не имел… Дело же не в этом…
– А в чем? – жестко спросил Семен Иваныч.
– Ну как?..
– Как?
– Не в том дело, кто генерал, кто не генерал. Все мы, в конце концов, одно дело делаем.
– Да что вы говорите! Смотрите-ка, я и не знал. Неужели все?
Собеседник молчал.
– А? – переспросил Семен Иваныч. Непонятно, почему он рассердился.
Собеседник молчал.
– Что, молчим? Тоже молчим?
– Слушайте!.. – Собеседник, чувствовалось, привстал. – В чем, собственно, дело? Что вы против меня имеете?
– Да упаси боже! – моментально искренне откликнулся Семен Иваныч. – Ничегошеньки я не имею. Просто спросил. Я думал, что вы что-то против меня имеете. Ничего?
– Ничего, конечно. Вообще-то, пора спать. Сколько сейчас? Приблизительно?
– Приблизительно-то?.. Эх, оставил свои со светящимся циферблатом… Приблизительно часа два.
– Да, пожалуй. Надо, пожалуй, соснуть. Да?
– Да, конечно. Я еще выпил сегодня малость… Прощались с товарищами. Да, спим.
И сразу замолчали. И больше не говорили.
Мишка не знал, как подумать: кто внизу? Голос поразительно похож на малафейкинский. И зовут Семеном Иванычем… Но как же тогда? Что это? Мишка знал про Малафейкина почти все, что можно знать про соседа, даже не интересуясь им специально. Когда-то Малафейкин упал с лесов, сильно разбился… Был он тогда одинокий, и так одиноким остался. Тихий, молчаливый. К нему в воскресные дни приезжала какая-то женщина старше его. С девочкой.
Кто они Малафейкину – Мишка не знал. Видел во дворе, Малафейкин гулял с девочкой: девочка возилась в песке, а Малафейкин читал газету. Может, это была его сестра с дочкой, потому что как-то не похоже, чтобы тут было что-то иное. Вот, в сущности, и весь Малафейкин. А генерал внизу… Нет, это совпадение. Бывает же так!
Мишка осторожненько слез с полки, сходил в туалет, взобрался опять наверх и закрыл глаза. В купе было тихо. Мишка заснул.
Утром Мишка проснулся позже других, перед самой Москвой. Открыл глаза, глянул вниз, а внизу, у окошка, сидит… Семен Иваныч Малафейкин. И еще какой-то человек тоже сидит у окна напротив, лет пятидесяти, румяный. Сидят, смотрят в окно. Еще девушка какая-то в брюках – книгу читает в сторонке. Молчат.
Мишка заспал ночной разговор, хотел уж сказать сверху: «Здравствуй, сосед!» И вспомнил… И даже отпрянул вглубь. Оторопел. Полежал, повспоминал: может, приснился ему этот ночной разговор?
Пока он мучительно вспоминал, румяный человек, слышно, потянулся и сказал, как говорят долго молчавшие люди:
– Кажется, подъезжаем. – Пошуршал какой-то бумагой на столе – газету, что ли, свернул, – встал и вышел из купе.
Мишка свесил вниз голову… Девушка глянула на него, потом в окно и опять уткнулась в книгу. Малафейкин, курносый, с маленькими глазками без ресниц, в галстуке, причесанный на пробор, чуть пристукивал пальцами правой руки по столику – смотрел в окно.
– Привет генералу! – негромко сказал над ним Мишка.
Малафейкин резко вскинул голову… Встретились глазами. Маленькие глазки Малафейкина округлились от удивления и даже, как показалось Мишке, испугались.
– О! – сказал Малафейкин неодобрительно. – Явились не запылились… Откуда это?
Мишка молчал, смотрел на соседа – старался насмешливо.
– Чего это… разъезжаем-то? – даже как-то зло спросил Малафейкин. И быстро глянул на дверь.
Точно, это он ночью городил про каменные дачи и как он устал от наград и почестей.
– Чего эт ты ночью плел… – начал было Мишка, но вошел румяный человек, и Малафейкин быстро, испуганно повернулся к нему… И встал. И заговорил:
– Ну что, подъезжаем? – Суетливо сунулся к окну, пригладил пробор на голове. – Да, уже. Уже Яуза. Так, так… – Потоптался чего-то, направился было из купе, но вернулся, склонился к чемодану.
«Во фраер-то!» – изумился Мишка. Ему сверху было видно, как покраснели уши Малафейкина. Он не стал больше приставать к маляру-шабашнику. Только с большим любопытством наблюдал за ним сверху.
– Вы не в сторону центра едете? – спросил румяный пассажир. И почтительно посмотрел на Малафейкина.
– А? – встрепенулся Малафейкин. – Я? Нет, нет… Меня… Нет, в другую сторону.
– А то хотел присоединиться к вам.
– Нет, нет… Мне в другую.
– Нам в сторону Свиблова, – громко сказал Мишка, потянулся и сел на полке. Его разбирал смех.
– О, попутчик наш проснулся? – сказал румяный человек. – Доброе утро, молодой человек! Завидный у вас сон. А я в дороге плохо сплю. Ругаю себя: да отсыпайся ты, есть же возможность – нет, никак.
Мишка, улыбаясь, смотрел на Малафейкина.
– Нет, мне бы еще столько, ничего бы…
– Дело молодое.
Малафейкин застегнул свой скрипучий желтый чемодан, затянул ремни, подхватил его, выставил в коридор… Из коридора же, не входя в купе, снял с вешалки кожаное пальто, снял с полки шляпу и ушел одеваться в коридор, подальше.
«Трусит – разоблачу, – понял Мишка. – На кой ты мне черт нужен!»
Больше Малафейкин в купе не входил. Оделся, взял чемодан и ушел в тамбур.
Однако на перроне Мишка скараулил его. Догнал, пошел рядом.
– Что, хватил вчера лишнего, что ли? – спросил миролюбиво. – Чего турусил-то ночью? Зачем?
– Отвяжись! – рявкнул вдруг Малафейкин. И покраснел как свекла. – Чего ты пристал?! Не похмелился? Иди похмелись! Чего ты пристал?! Чего пристал к человеку?!
На них оглянулись… Некоторые даже придержали шаг, ожидая скандала.
Мишка, опасаясь всяких этих штучек, связанных с объяснением, приотстал. Но Малафейкина из вида не выпускал. Он обозлился на него.
Вместе сели в метро… Мишка все следил за Малафейкиным, не знал только, как вывести на чистую воду этого прохвоста. Чуть чего, тот милицию станет звать.
В вагоне Малафейкин осторожно огляделся… И напоролся на прямой, уничтожающий Мишкин взгляд. Мишка подмигнул ему. Уши Малафейкина опять зацвели маковым цветом. Жесткий воротник кожаного пальто подпирал сзади его шляпу… Малафейкин больше не оглядывался.
На выходе из метро, на эскалаторе, Мишка опять приблизился к Малафейкину… Заговорил на ухо ему:
– Ты не ори только, не ори… Я один вопрос поставлю и больше не буду. У меня брательник в Питере такой же… придурок: тоже строит из себя. Чего вы из себя корежите-то? Чего вы добиваетесь этим? А? Я серьезно спрашиваю.
Малафейкин молчал. Смотрел вверх, вперед.
– Вам что, легче, что ли, становится после этого?
Малафейкин молчал.
– Зачем врал-то ночью мужику? А?
Как эскалатор изготовился столкнуть их – вышел на прямую, – Малафейкин стал искать глазами милиционера… Мишка обогнал его и, оглядываясь, пришел раньше к автобусной остановке.
«Я тебя дома, во дворе, допеку», – решил.
Около дома, когда сошли с автобуса, Мишка опять пошел было к Малафейкину, но тот вдруг болезненно сморщился, затряс головой так, что шляпа чуть не съехала с головы, затопал ногой и закричал:
– Не подходи! Не подходи ко мне! Не подходи! – прокричал так, повернулся и скоро пошагал к дому. Почти побежал. Большой желтый чемодан с ремнями колотил его по ноге. Кожаное пальто надламывалось и приятно шумело. Шляпу Малафейкин поправил на ходу левой рукой… Не оглянулся ни разу.
Мишке чего-то вдруг стало жалко его.
– Звонарь, – сказал он негромко, сам себе. – Дача у него, видите ли. С камином, видите ли… Во звонарь-то! Они, видите ли, жить умеют… Звонари.
И тоже пошел. В магазин. Сигарет купить. У него сигареты кончились.
