Текст книги "Из моих летописей"
Автор книги: Василий Казанский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
– Давай-ка, Ваня, еще на уху наловим.
– Давайте!
Наудив пескарей, рыболовы перебираются на Светлое озеро. И опять Ваня ликует, видя, как кувыркаются и вертятся кружки, опять он наслаждается вываживанием крупной рыбы. И опять ему удается поглядеть на уток!
А потом вечером в кустах играет огонек и лижет котелок с готовой закипеть ухой. Прозрачный дымок поднимается прямо вверх, лишь чуть извиваясь в полном безветрии. Камышевки допевают свои незамысловатые песенки. Кроме усердствующих коростелей и перепелов заводит длинную трель и козодой. Как и вчера, на темной стороне неба, противоположной закату, сияют звезды. Уху сегодня хлебают в две ложки. Потом рыболовы лежат по сторонам костра на охапках нарезанного ивняка.
Федор Фомич рассказывает: на войнах девять лет пробыл. Тяжкие бедствия в Великую Отечественную войну не заставили его забыть прежнее – угрюмую, беспросветную муку в окопах первой мировой войны. И мальчику кажется, что он чувствует сырость земли, в которой томятся солдаты-окопники, видит доски и жерди бруствера, заменившего этим людям горизонт, да кусок тяжелого, задымленного неба над головами. Он видит поле, изуродованное снарядами, все в безобразных сетях колючей проволоки; он видит русских солдат, бегущих в атаку под градом немецких пуль…
– Дядя Федор, а у вас Георгиевский крест был?
– И сейчас берегу, Ванюша.
Добрый, ласковый дядя Федор становится для Вани настоящим героем.
– В гражданскую, Ваня, куда легче было. Конечно, тоже не сладость: и осколком ранило, и голодновато приходилось, да все не то, что в окопе распроклятом. На ходу воевали – в деревнях да в городах ночевали. Да и знали, за что бьемся. Так и пели: «Мы смело в бой пойдем за власть Советов!..»
Старый солдат умолкает, но слушателю мало.
– А как вы в Отечественную воевали?
Старику больше не хочется говорить:
– Нужно, Ваня, поспать хоть маленько. Дело-то уж к полуночи. Да авось и ночка эта у нас с тобой не последняя.
Он ловится поудобнее на своей охапке лозняка, укрывается ватником и уже через несколько минут похрапывает.
Ваня тоже укладывается на мягких прутьях и натягивает на себя старенькое байковое одеяло, которое тетка заставила его взять с собой. Долго мальчик не спит. Видятся ему страшные немецкие пильчатые штыки, разрывы снарядов… Как хорошо, что дядю Федора не убили! Какой он хороший!..
– Ваня! Ваня! Ваня! – тормошит его на заре Федор Фомич. – Ваня! Вставай, а то я один пойду!
Сбросив с головы одеяло, Ваня видит бороду и улыбку старика, а за ним голубое-голубое небо и белые-белые облака. Мальчик вскакивает.
Сквозь кусты виден огонь, будто вырвавшийся из-за леса. Он так ярок, что надо скорей зажмуриться. Как славно!
Старый рыболов бранит себя:
– Проспал я, пес меня возьми! Самый рыбий час упустили!
Но беда не так уж велика, не все, как говорится, погибло. Старый да малый еще успевают поохотиться с кружками. Улов у них на сей раз небогат, ну, а все же настроение веселое.;
– До чего утро красивое! – радуется Федор Фомич.
А Ваня просто счастлив. Прощаясь, он мечтает:
– Дядя Федор, я всегда с вами буду ловить! И сегодня вечером!
– Нет, Ванюша. Сегодня мне дежурить. А завтра встретимся.
Завтра день опять погожий. После обеда Ваня спешит с удочками. Старика на реке еще нет. Мальчик даже рад этому: пусть придет, когда живцы уже будут наловлены. Он удит взабродку с островка и таскает пескаря за пескарем, сажая их в холщовую сумку, привязанную к поясу и наполовину опущенную в воду. Когда рыбкам там становится тесно, мальчик идет на берег и пускает их в лунку на отмели.
А дяди Федора все нет. Вот и солнце совсем низко – пора на озеро. Уж не заболел ли он?..
Но вот он, наконец! Ваня спешит на берег с рапортом. Встреча происходит возле лунки с пескарями.
– Здорово, молодец! – кричит старик и хохочет, даже приплясывает. – Как дела, птенец? – орет он во весь голос, хотя подошел вплотную.
Ваня растерян. Не глядя на своего любимца, он угрюмо отвечает:
– Живцов хватит. Нужно скорей ставить. Чего это вы опоздали?
– Вздумал выговоры делать? Как ты можешь мне так: «опоздали»! – передразнивает старик Ваню.
Тут только Ваня замечает, что лицо у Федора Фомича красно, глаза мутны, борода набок. Да он же и на ногах едва стоит!
Ваня разозлен и горько обижен. Он говорит чуть не со слезами:
– Вы пьяны! Не кричите на меня!
Но тот разражается еще сильнее:
– Молчи! Пришибу!
Со всех ног Ваня бросается домой. Он в ужасе от того, что делает человек, которого привык считать таким хорошим, которого так полюбил…
– Ты что ж, рыбак, дело бросил? Не случилось ли чего? – спрашивает удивленный дед. Тетка тоже волнуется.
– Ничего! Отстаньте!
Дед не унимается:
– Как можешь деду так грубить! Ну-ка говори, какая беда стряслась? Федор, что ли, напился?
– Он ругал меня, оскорблял… Он противный!
– Как ты смеешь таким словом его! Он постарше тебя вчетверо! А знаешь ты, сколько у человека горя? На старости лет один-одинешенек! Ну выпил, ну расходился маленько – ну и что? Ты подумай: придет, бедняга, домой – никто не встретит, не проводит. Каково это, если семья растерялась… Станет сердцу невтерпеж – вот человек и пьет. Хоть и скверно пьяное дело, да не тебе судить. А то «противный»! Как язык повернулся?!
Ваня ошеломлен: он же еще и виноват!
– Да он меня побить хотел!
– Небось, кричал «пришибу»? Это у Феди, как выпьет, первая речь, только он пальцем не тронет… Давай, парень, ужинать да спать, а то завтра косить на зорьке.
Дедова постель, как и Ванина, в сенях. И Ваня со своей койки слушает сладкий, веселый храп деда. Самому-то Ване не спится. Нет, он не признает, что не прав. И мальчику долго не дают заснуть новые, небывалые мысли: «Как же так? Дед сам говорит, что скверно пьяное дело, и сам же защищает! А если ему жаль такого человека, если знает, что у дяди Федора горе и тоска, так почему же не поможет? Ну хоть бы к себе позвал!» Трудно Ване разобраться во всем этом. Ему невдомек, что деду все недосуг, что за своими заботами люди нередко забывают о чужих бедах. Невдомек ему и то, что деду неловко слишком уж осуждать Федора Фомича: сам, бывает, тоже выпьет да и побузит…
Через неделю мальчик идет на реку, несмотря на уговоры тетки:
– Куда ты, полоумный? Гляди, какая туча заходит!
А туча действительно надвигается черно-синяя – можно испугаться. Впрочем, она погромыхивает пока еще как-то робко, и Ваня надеется: пройдет стороной. Тетку слушать? Вот еще!
Когда мальчик идет уже вдоль обрыва над рекой, туча накрывает – становится темно, как вечером. Вихрь треплет космы плакучих берез. Ване немножко стыдно, что сглупил, не послушался тетки.
Слепит молния, и гром тарарахает прямо над головой. Под обрывом есть густая-прегустая елка. Скорей! Мальчик скатывается с кручи, и, когда обрушивается ливень, он уже у елки, опустившей мохнатые лапы до земли. Раздвинув их, Ваня лезет в хвойные потемки…
– Лезь сюда, Ванюша! – слышит он знакомый голос. – Хоронись! – Федор Фомич распялил на сучьях клеенку – и получилась крыша. – Сюда залезай. Тут не промочит.
Мальчик и старик сидят плечом к плечу. Вот так гроза! Гром и треск валятся с неба, хлещет вода, будто море опрокинулось. С откоса мчатся ручьи, подтекают под ель, но ветви и клеенка все же спасают головы и плечи обоих.
– Что же на реку не ходишь? – ласково спрашивает старик.
Ваня мнется, не знает, что ему отвечать.
– Да так… – бормочет он.
Дождь – тише. Рыболовы выглядывают из убежища. Серая, посветлевшая туча виновато убегает вдаль, открывая ярко-голубую гладь.
Старик и мальчик спускаются к реке и, перебредя на островок, науживают пескариков.
Потом, конечно, отправляются на Светлое. Там за делами вся неловкость, все смущение проходят. Вновь – дружба!
Хотя на этот раз вся добыча – пяток окуней граммов по двести-триста, приятели не горюют. Мальчику дороже всего сейчас, что дядя Федор такой хороший!
Уже в потемках приятели пробираются на свою прогалинку в кустах. Варится уха… А дядя Федор и кусты – все такое близкое Ване, свое…
Заря гаснет, но месяц светит так усердно, что хоть и ночь пришла, а темней не стало. Когда кончают плясать по кустам отсветы потухающего костра, ивняк становится в лунном освещении голубым. Ваня спрашивает:
– Дядя Федор, вы один живете?
– Один… А была семья…
И Федор Фомич начинает рассказ про счастливые годы, когда после гражданской войны вернулся в деревню, женился…
– Маша моя была и хозяйка и добрая… Детей росло только двое: Катенька и Митя. Да недолго доченька пожила: на двенадцатом годочке утонула. Митя десятилетку хорошо кончил, а тут – война. И Митин год как раз к призыву угадал. Так и ушли мы вместе с ним на войну. Я после госпиталей два раза дома погостил. Маша, бывало, и поплачет, а все старалась меня подвеселить: «Не думай плохого, вернешься обязательно…»
Победу довелось праздновать в Германии. В сентябре нас, стариков, по домам распустили. Перед отправкой получил от Маши письмецо веселое: дома все в порядке, а Митю, мол, «в другую сторону послали». Понятно, на японцев, значит. А там, на Востоке, пока письмо шло, тоже победа. Так радостно на душе, что и не высказать!
Прибыл я на свою станцию: березы на солнце горят, осины, что флаги на празднике, краснеют! Ехал на попутной, на озими любовался. Спрыгнул у дома, взбежал на крыльцо – дверь на замке. Что такое? Ведь телеграмму подал… А соседка Дуня выскочила на улицу, заголосила – да так и повисла на мне. Я подумал, с радости это. Еще смеюсь: «Лужа от слез твоих будет». А она едва проговаривает: «Маша, Маша…» – «Да не томи, – говорю ей, – объясни скорей». Тут она мне и скажи: «Третьего дня схоронили…»
По лицу Федора Фомича ползут слезы, да и у Вани глаза мокрые.
– Как стоял я, так и упал. Очнулся в избе. Добрые люди внесли. Рассказали про Машу: в лесу делянку пилили, так ее деревом убило… Двое суток не ел, не пил – лежал да плакал.
Потом про Митю вспомнил. Вернется, думаю, женится – опять семья… Стал в избе прибирать, в сундук заглянул. Вот – мои письма к Марии, вот – сыновы. Гляжу, военная бумага: «Погиб смертью храбрых…» Это про Митю, значит…
Месяц уже скрылся над лесом, остается розоватый отсвет. Костер едва теплится. Перепела стараются – пулькают. Да еще дзыдзыкают коростели.
– Ваня, спать хочешь?
– Нет, какой сон…
– Тогда давай чай пить…
Ваня смотрит на старого солдата и долго не отвечает. Тот почему-то смущается. Мальчик в раздумье повторяет:
– Давайте чай пить… – И, помолчав, тихо добавляет: – А водки вы не пейте.
– Так с горя ж я, – опустив голову, говорит старик. – Разве оно мне на радость! Ведь когда ты от меня с реки убежал, так я назавтра, куда деваться, не знал!
– А вы и с горя не пейте… Вы к нам в Мышкино приходите, когда вам грустно бывает. А зимой я вам письма писать буду…
– Спасибо, Ванюша, за эти слова! Надо бы, милый, вино бросить…
Шурша кустами, проносится ветерок. Дымок костра припадает к земле, потом выпрямляется. Огонь вспыхивает ярче…
Влюбленность
Хорошее дело – охота. И особенно прекрасна она, когда у охотника есть добрый помощник – породная и дельная собака.
И любит же ее охотник! И до чего же приятно ему показать людям красоту своего меньшого брата по охоте! Поэтому выставка – праздник. Соберутся сотни любителей со своими псами – весело, шумно, интересно! Закипит работа экспертов…
Вот ходят по рингу три десятка русских гончих – какой-то чудо-хоровод. Все породны, однотипны, все характерно окрашены – в легких чепраках или багряные. На неискушенный взгляд, чуть ли не все одинаково хороши.
Ну а глаз эксперта – дело другое. Судья видит не видимое простому смертному, и собаки для него далеко не одноценны.
Он уже доглядел, что вон у того выжлеца – брыли, что у этого – голова-то очень типична, а глаз светловат, что у третьего – повихнут гон, да еще и несет его выжлец слишком круто, что у четвертого задние ноги с коровинкой… Словом, на каждом солнце есть пятна, и мысль судьи должна взвесить, сравнить и решить, какое пятно терпимее: брыль или светлый глаз, широколобость или слабоватость спины и так далее, и так далее – пятен множество, и они бесконечно разнообразны. И эксперт так захвачен выискиванием пятен на солнцах и, наоборот, их блестящих сторон, что нет ему дела до остальной вселенной! И что судье какие-то там переживания владельцев подсудных ему собак?
А переживания бывают такие острые!
Года три назад довелось мне судить зверовые породы на районной выводке под Москвой. Собак собралось немного, и, быстро закончив экспертизу гончих, я принялся за русско-европейских лаек.
Во второй возрастной группе оказалось всего три кобеля. На больших рингах с несколькими десятками собак в группе, как правило, владельцев не замечаешь, слишком напряжено внимание в поисках собаки лучшей, затем второй, третьей и т. д. Где уж тут разглядывать самих собачников!
А на маленькой районной выводке, когда среди просторов спортивного стадиона, на ринговом пятачке, перед тобой ходят всего три собаки, невольно видишь и этих людей.
Понравился мне парень лет двадцати пяти, рослый, широко и ладно сложенный и с такими дюжими руками, что о профессии не надо спрашивать – конечно, рабочий. Приятно было смотреть и на лицо парня – мужественное, открытое, сияющее здоровым румянцем.
Хорош был молодец, а вот кобелек его – не больно. В общем-то, собака была достаточно породна, но сильно портили ее лимонно-желтые глаза, слишком неприятные на черной голове, и вовсе незаконная розовая с черными пестринами мочка носа. Нашлись и еще кое-какие недостатки. Делать было нечего. При всей симпатии к хозяину приходилось ставить собаку назад, а оценку дать только «удовлетворительно».
Сел я за столик, описал одну за другой этих лаек, отпустил их и попросил помощника собрать на ринг сук той же породы. И вдруг я увидел: неподалеку, упершись локтем в фонарный столб и уткнувшись лицом в рукав, стоял полюбившийся мне румяный богатырь. Плечи его конвульсивно вздрагивали… Он рыдал!
Подошел к нему мой стажер, пододвинулся и я.
Стажер, видно приятель страдальца, вовсе растерялся:
– Ваня, Ваня, чего ты, чего ты?.. Брось, перестань! Стыдно!
– Да… да… – сквозь рыдания проговорил хозяин злополучного Волчка, который с великим удивлением глядел на плачущего владельца и, ничего не понимая, весело вилял хвостом-баранкой.
– Да… такая… любимая… ссо… со… ба… кааа… и… и… удовле… твори… ительно… – и Ваня заревел пуще прежнего…
И смех и грех! А если вдуматься, так и не смешно. Видно, нежная душа у человека, у этого добра молодца.
И вспомнилось мне давнее, когда современной «комплексной» оценки и духу не было и экстерьер решал на выставке все, все…
Шумела, волновалась Московская выставка 1933 года. На ринг английских сеттеров вывели около двух десятков сук «открытого» класса (по-нынешнему, старшей возрастной группы).
Судил авторитетнейший судья (тогда не говорили «эксперт») всесоюзный Александр Александрович Чумаков.
Уж если у любого судьи глаз должен быть острой зоркости, то Александр Александрович имел взгляд еще более пронзительный. Кроме того, собак он знал досконально – и по выставкам, и по полевым испытаниям.
На данном ринге насчет первого места задумываться, очевидно, не приходилось. Оно как бы предопределялось тем, что вот уже ряд лет выставочное первенство неизменно принадлежало суке «блюбельтон» (то есть чернокрапчатой) Владимира Григорьевича Степанова – Норе, на редкость типичной, великолепно сложенной и как бы щеголявшей замечательно косыми рычагами и изумительно пластичными движениями.
И Александр Александрович и на сей раз послал Степанова с Норой вперед, возглавить всю шеренгу английских красавиц.
Торжествующий, буквально обуреваемый гордостью, важно, как подлинный триумфатор, вел Степанов Нору впереди всех…
Характерная это фигура – охотник старой закваски! Вся одежда – от фасонной фуражки, напоминающей о былой железнодорожной службе, и вышитой рубашки-косоворотки под черным полупиджаком-полукителем до черных суконных брюк с небольшим напуском на голенища зеркально начищенных и ярко сверкающих на солнце сапог – все части одежды у Степанова гармонировали друг с другом, создавая по-своему парадный, особо охотницкий облик занятного старика.
Как-то очень подходили к этому одеянию, подчеркивали своеобразную франтоватость человека и староохотницкие усы со знаменитыми подусниками, столь культивировавшимися в XIX веке. Усы сильно поседели, но не добела, они были самые таковские, какие называются в народе «сивыми». Степанов время от времени лихо расправлял их, уверенный, что они украшают его все еще довольно свежее лицо.
Идет Степанов по рингу первым, ног под собой не чует, идет и ведет Нору непревзойденную, но – увы! – все-таки постаревшую (ведь суке уже 10 лет, а для собаки это – настоящая старость!).
Старый охотник, великий любитель собак, ведет свою прославленную умело: он не отпускает поводок вольно, все время слегка подтягивая вверх шею, а значит, и голову Норы, чтобы вид у нее был поэффектнее, пободрее. И вместе с тем он… подбирает, подтягивает отвисающую на шее кожу – «подбрудок» (эх, старость не радость!).
Но как ни старается Владимир Григорьевич скрыть от судьи, от зрителей, от самого себя эту предательскую отвислость, слабые пясти передних ног, недавно появившуюся излишнюю лучковатость задних – трудное это дело, шила в мешке не утаишь! А тем более и самому-то уже за семьдесят, так где же тут уследить за каждым шагом и своим и Нориным! Ходишь, ходишь по рингу, подтягиваешь, подтягиваешь собаку, да где-то и распустишься и ее распустишь… А всесоюзный Чумаков, разве он прозевает?
Судья видит, что Нора все еще блещет породностью, что она для своего возраста хорошо сохранилась, да, для своего возраста, для своего возраста… Но все он видит, все, все…
Чумаков обращается к Ауцену, идущему вторым со своей Мод, столь же породной и ладной, как Нора, да к тому же еще и молодой:
– Дайте вашу собачку вперед! Да, да, на первое место…
И Ауцен, не веря своему счастью, обгоняет Степанова. Теперь он – триумфатор!
А позади него – господи, что там происходит! Старый охотник не в силах вынести удар, нанесенный ему прямо в сердце. Все краски сбегают с лица Степанова, он шатается, он валится на землю. Обморок! Покатилась фуражка, блестя лаковым козырьком и обнажив Степановскую лысину… К старику подбегают стажер и дежурный по рингу, поднимают его, несут к стулу у судейского столика, кто-то из публики кладет на стол фуражку…
– Воды! Скорей воды!..
И вот уже мчатся люди с водой – кто со стаканом, кто с бутылкой.
Среди зрителей оказывается врач.
И потрясенного, убитого горем охотника приводят в чувство, но долго еще он не может встать на ноги.
Подумать только, Чумаков нашел, что какая-то Мод лучше Норы! Слезы катятся по лицу Степанова, спадают на расшитый ворот… А Нора, растерянная и словно разом утерявшая весь свой былой блеск, сидит, прижимаясь к ногам хозяина, и лижет, лижет его бессильно свисающую руку, как будто хочет утешить старика, примирить со случившимся…
«Любви все возрасты покорны!»… Как видно, эту сентенцию можно применить и к охотникам, и к их влюбленности в своих бесценных четвероногих товарищей по охоте.
Дружок
1
Темный чепрак, рыжие подпалины, хороший рост да и вся внешность показывали, что это настоящая русская гончая, но пользы от этого не было.
Неизвестно, как и откуда попал Дружок в новгородскую деревушку Гряды, и вовсе непонятно, почему стал жить у Марьи Пешиной.
Мужа у тетки Марьи давно уже не было, охотиться было некому, а стеречь дом – не Дружково дело: ни на кого не вякнет, хоть весь дом унеси. Но Марья жалела пса, и худым он у нее не бывал. Жил Дружок на свободе и вел вполне праздный и легкий образ жизни.
Дружку шел примерно второй год, когда он появился в Грядах; пора бы проходить науку, идти в нагонку, но заняться с ним было некому. Так и оставался он неучем-недорослем.
Интерес к охоте у кобеля все же был немалый. Заметив, что приехавший в отпуск москвич шел в лес со своим англо-русским гончим Задором, Дружок издали провожал их. А как только Задор, подняв беляка, принимался водить его на кругах, а хозяин гонца спешил на верный лаз – откуда ни возьмись чепрачный с подпалами молодец вылетал где попало на след гонного зайца и заливался своим звучным и красивым басом. Не умея, как надо, подвалить к законному гону, Дружок портил дело и Задору, и охотнику.
Москвич старался поймать и отдуть окаянного добровольца, но тот не давался, продолжая вертеться поблизости. В несносного кобеля летели палки, и он удирал, изредка останавливался, грустно и недоуменно оглядываясь на гонителя.
Раз от разу кобель делался все привязчивее к охоте и все увертливей от побоев. Прогнать Дружка было тем трудней, что сам мастер Задор, вместо обязательной драки с посторонним кобелем, к Дружку благоволил, обнюхивался с ним и любезно вилял хвостом. Это смахивало на покровительственную дружбу старого художника, которую он дарит мальчику, тянущемуся к палитре и кисти.
Однажды дело дошло до крайности. Дружок выскочил из ельника к охотнику в тот момент, когда показался из-под Задора гонный беляк. Дружок, завидя зайца, бросился к нему, отогнал прочь и по своему обычаю вскоре вернулся к москвичу.
Тот, рассвирепев, вскинул ружье, и Дружок простился бы с жизнью, если бы не осечка.
«Ну, черт с тобой, живи!» – подумал охотник, решив, что такова уж судьба.
2
Дружку шла третья осень, а он так и оставался неучем.
Пытались определить его к охоте грядские охотники Иван Белкин и Василий Евдокимов, но без толку.
Дружок весело бежал в лес с людьми в ватниках, очаровательно пропахших заячьей кровью. Горячо заливался он, подняв зайца, и гнал таким раскатистым, многообещающим голосом, что у охотников становилось сладко на сердце. Но не успевали они добежать до лаза, не проходило каких-нибудь и десяти минут, как гон обрывался и Дружок – вот он! – помахивает хвостом. Ах, шут противный, опять бросил!
Охотники шли дальше. Кобель поднимал нового беляка, также лихо спроваживал его и спешил к людям с гордым видом: «Я, мол, свое дело сделал». Побьются, побьются с ним охотники да и бросят. Хочется ли возиться с чужой собакой? Учить – так надо бегать на сколы, кружить, драть горло, бодря собаку, чтобы вновь добрала смастерившего или запавшего зайца.
А может быть, охотникам следовало бы купить выжлеца? Нет. Евдокимов с Белкиным думали: «Леший его знает, этого Дружка. Зайца только отгоняет, а лису, может, и вовсе не погонит (лисиц было мало, попробовать по ним собаку не приходилось, к тому же Марья просила за Дружка пятнадцать рублей). Да ну его! Пятнадцать рублей тоже деньги».
3
Ноябрь был дождливый, хмурый, тяжелый. Скорей бы морозы! Тогда хоть белок на подслух можно добывать. С морозом, глядь, и пороша будет, тут и айда с флажками за лисой.
Долго ждали снега, с нетерпеньем ждали, ну и, конечно, дождались.
Только выпала порошица, Белкин с Евдокимовым еще затемно приготовили мешки с флажками, собрались на охоту. Долговязый, мрачноватый Евдокимов не поленился дойти до Марьи: «Привяжи Дружка, а то он нам день загубит». Марья взяла веревку, привязала собаку на дворе у ворот. Евдокимов пошел к Белкину, а Дружок, высовывая нос в подворотню, следил за ним и жалобно скулил: «Возьми да возьми меня с собой».
Долго ходили товарищи, пересекая леса по дорогам и тропам, по краям луговин и болот, вдоль холмистых кряжей и долинок с речками, но лисьего следа не попадалось. А ноябрьский день короток, отдыхать некогда.
Идут и идут охотники, отмеряют километр за километром и не один десяток их отмерили, пока наконец не попался лисий печатный следок. Живо сделали несколько кругов, и вот в четвертом окладе – лисица! По мотку флажков в руки и – бегом – раскидывать их: Белкин влево, Евдокимов вправо. На той стороне встретятся.
Тихо было в лесу, только шуршали еловые лапы по заскорузлым ватникам да свистали по ним березовые прутья. Охотники бежали, сматывая с рамок шнур с флажками и бросая его прямо на снег (потом развесят как следует). Вдруг поодаль густой, могучий стон разорвал тишину, и нетрудно было узнать в нем голос Дружка.
Яростно, как будто захлебываясь злобным лаем, Дружок гнал зверя. Гон быстро приближался к окладу, ворвался в него, сделал внутри небольшой крюк, еще полукруг и вынесся на другую сторону. Где уж тут лисе удержаться!
И верно: Белкин наткнулся на след лисицы, карьером вылетевшей из оклада. Он остановился и, сняв шапку, чтобы вытереть мокрый от пота лоб, закричал товарищу:
– Кончай! Ушла!
Сошлись охотники, и невероятные проклятия полетели на голову собаки, а Дружок гнал зверя, как назло, все на слуху по широкой дуге, огибающей оклад.
«Сейчас, гад проклятый, бросит зайца и прибежит похвастать! Ну, не жди, кобель, пощады!» – зло подумал Белкин. И правда, нехорошо вышло: перегрыз гончак веревку да и пустился догонять охотников, а тут, наверное, по пути на зайца напоролся. Вот черт!
Между тем Дружок гонит и гонит… Что это он долго не бросает? Никак на месте брешет?.. Опять погнал, да еще с привизгом… Опять на месте, опять голос другой, не гонный…
Охотники стали пересекать оклад туда, где бросил Евдокимов начатую рамку флажков… И тут попались им следы широких скачков Дружка. Здесь он гнал, а где же заячий след? Заячьего следа нет, а вот Дружок как будто два раза по одному месту промчался. Что такое? Вторые скачки, как выжлеца, но лапы не его – круглее, шире.
А Дружок то азартно гнал, то задерживался на месте, вновь меняя голос.
– Ваня! А ведь след-то рысиный!
Остервенелый лай на месте говорил, что зверь задержан, но собаке с ним ничего не поделать.
Бросив флажки – потом соберут! – охотники со всех ног помчались на лай.
Вот уже голос Дружка совсем рядом, слышно, как кобель со злости ломает зубами еловые сучья, слышно ворчанье разъярившейся большой кошки.
Люди крались все осторожнее, вглядываясь сквозь чащу. Белкин увидел припавшую на передние ноги собаку. Гремя басом, она была до того озлоблена, что шерсть дыбом стояла по всему хребту, от загривка до хвоста. Обрывок перегрызенной веревки так и мотался на шее. А напротив собаки, собравшись в комок, приложив уши и оскалясь, прижалась задом к ели рысь.
Дружок атаковал то спереди, то сбоку, но зверь всегда успевал повернуться мордой к противнику. Дружок метался, и Белкину никак не удавалось улучить момент, чтобы выстрелить безопасно для собаки.
Заметив человека, рысь бросилась наутек.
Дружок залился ярким гонным лаем, как говорится, вися на хвосте у зверя. Рысь, не выдержав натиска, через каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят метров снова села в оборону у корней вывороченной сосны.
Теперь первым поспевал к драке Евдокимов. Он видел, как кобель отскочил прочь, чуть не получив от рыси удар лапой.
Момент не был упущен. Дым выстрела скрыл на несколько мгновений и зверя и собаку. Но уже слышно было рычание: Дружок трепал мертвую рысь.
Выжлеца ласкали, хвалили, чуть ли не обнимали. Из-за пазухи вынимали пироги: «На, Дружочек, возьми, родный!»
Но тому было не до пирогов. Он рвался к рыси: вцепиться, мять, потешить сердце!..
Смотав флажки, охотники бодро возвращались домой. В деревню они явились уже впотьмах.
– Смотри, Иван, не проболтайся про Дружка. Как бы не перехватили его у нас!
– Известно! Еще бы!
4
Белкин и Евдокимов частенько стали захватывать с собой Дружка. Начали с охоты зайцев понашивать, а то и рысей приволакивали. Чуть хорошая пороша, они – выжлеца на веревку и марш искать рысий след. А найдя его, вели собаку, пока не обложат рысь. И как только зверь оказывался в кругу, Дружка пускали на след. Он гнал, задерживал, охотники набегали… Выстрел – готово! Случалось, окладывали не одну рысь, а целый выводок – мать с одним, двумя, а то и тремя рысятами. Дружок гнал первую попавшуюся, и, когда она бывала убита, охотники возвращались к остальным, вновь окладывали зверей, обычно недалеко ушедших, и с верным гонцом брали их одного за другим.
Дружок победил сердца приятелей, и они стали к нему внимательней. Стоило выжлецу погнать беляка, как кто-нибудь из охотников принимался мастерить, чтобы перенять зайца на лазу и убить, а другой, не щадя ног, старался держаться ближе к собаке. Стеряет Дружок, а человек тут как тут: «Давай, давай, Дружок! Ищи его!» Как тут бросишь? И гончий ищет, добирается, вновь гонит. А на следующем сколе опять кто-нибудь из охотников рядом – покрикивает, бодрит собаку. И вновь выжлец гонит.
Ударит выстрел. Дружок доходит следом и хватает убитого зайца за бочину, убеждается: работал не зря.
– Дружок, н а лапки! – и только треск стоит, как хрустят на зубах у него заячьи пазанки.
Охотники помалкивали про успехи своего четвероногого друга: и без того люди завидовали, глядя на рысьи шкуры. Пусть-ка другие жалеют, что лисы нет, нечем договор выполнять, а у Белкина и Евдокимова удача за удачей: то будто старика кота в капкан поймали, то заметили рысь на елке… Диво! А зайцы? Добыча не бог весть какая, да и то, как его, зайца, возьмешь? Врут, небось, Иван с Василием, что беляков друг на друга нагоняют.
«Ой, не купить ли кобеля, пока не опоздали?» – призадумались Белкин и Евдокимов, но решили: «Вот еще покупать! Во-первых, снег уже глубок – скоро охоте конец. Во-вторых, придет новая осень, выпадет снежок, и Марья, баба добрая, даст Дружка задаром. Так с какой же стати кормить собаку чуть ли не целый год зря?»
Секрет удачливых добытчиков сам собой приоткрылся. А вышло вот что. В декабре понамело снегу, хотя и ходили еще без лыж. Собаку снег, конечно, связывал, но гон Дружку был все-таки по силам. Решили по свежей пороше поискать рысь. Сперва все шло хорошо. Нашли след крупного кота, обложили. Дружок погнал и через несколько километров остановил зверя. Белкин сначала из-за ветра отслушал гон; потом, найдя следы Евдокимова, который бежал, не теряя лай со слуха, пустился вдогонку, да опоздал к развязке.
А Евдокимов был уже около собаки. Видя, как в кустах мелькает кобель, напирающий на рысь, охотник уже ловил момент для выстрела. Вдруг, перелезая через поваленную сосну, попал ногой в развилку ствола, и ступня оказалась, как в капкане. Евдокимов сгоряча рванулся так, что чуть не сломал ногу.
А Дружок решил: помощь подоспела. Еще яростнее напал он на рысь. Зверю уже некуда было отступать, осталось только броситься на собаку. Евдокимов из своей ловушки видел, как рысь и гончая клубком покатились с рычанием, визгом, хрипом… Шерсть летела клочьями…
Бой длился недолго. Дав Дружку несколько сильных хваток, кот сумел оторваться от него и скрылся в гуще ивняка. Кобель встал, но преследовать зверя больше не мог.
Возвращение домой было невеселым. Охотники приуныли, и Дружок ковылял, едва касаясь земли левой передней ногой и правой задней, на которых зияли широкие и глубокие раны.
