Текст книги "Из моих летописей"
Автор книги: Василий Казанский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
Послышались шаги. Мы насторожились. От леса к батраковской усадьбе по полю брели двое – мужчина и женщина. Они сгибались под тяжестью мешков. Ноша на спине у мужчины была заметно меньше, и по одному этому можно было догадаться, что это Сергей с женой. Уже на своей усадьбе они перемолвились вполголоса:
– Душит… Груди вредно… – сказал Сергей.
Феня отозвалась:
– Потерпи. Лучше в избе покашляй.
Они скрылись по ту сторону двора (там были ворота). На крыльце не показывались, значит, прошли в избу двором. Глухо донеслись из дома долгий, мучительный кашель и оханье… Минут через пятнадцать – двадцать Сергей и Феня опять вышли из-за двора и зашагали усадьбой. Сергей остановился:
– Погоди… Дай вздохнуть…
Тревожно зашептала Феня:
– Да не ходи ты, Сереженька! Одна все выношу!
– Страшно тебе, Феня, среди ночи одной в лесу. Нет уж, еще раз сходим сейчас оба, а остальное завтра.
– Давай, Сереженька, я за Прасковьей сбегаю, мы с ней и сходим. Ты же все равно решил ей мяса дать. Пускай поможет.
– Не дело болтаешь, Феня. Пойдешь Паньку будить, деревню всполошишь… – и опять он закашлялся, лег, уткнулся лицом в шапку, чтобы не слышно… Отдышался, встал… Побрели…
Что ж? Нам оставалось сообщить в сельсовет. Милиция нашла бы лосятину, Сергея наказали бы.
Ну а мы…
– Сколько горя на земле оставила проклятая война, фашисты… – прошептал мне Михаил Иванович, покачиваясь, как от живой боли.
…В конце апреля я приехал в Заветово на весеннюю охоту: в прошлом году Сергей Батраков указал мне два небольших глухариных тока, а тягу я сам подыскал. Сергея в этот раз я уже не застал. Его похоронили в феврале.
История с зайцами
Была у меня гончая собака, пегая, потому и звали ее Сорока.
Сорока хорошо знала свое дело, и, когда мне удалось выехать на три недели в глухую новгородскую деревушку, мы славно поохотились.
В начале нашей охоты был, как говорят охотники, чернотроп, а потом пошли выпадать пороши: заканчивать охоту пришлось уже белой зимой. На этом переломе лесные зайцы-беляки стали менять окраску: некоторые были уже совсем белыми, другие еще оставались сероватыми.
Насладился я и лесной осенней тишиной, и спокойным шумом темных ельников, и чуть слышным под ногой шорохом влажных от дождя и уже потемневших листьев. Надышался я и днями ясными, бодрыми, полными солнца и свежего морозца, по-осеннему короткими, но по-осеннему и милыми своей задумчивостью, своим покоем. Радовался я и первому чистому-чистому, мягкому-мягкому снегу.
Красивы первые пороши. Лес стоит, не шевелясь, и как будто любуется собой, своим новым белым убором.
Тишина.
Следов почти нет. Только белочка пропятнала ровную скатерть легкими своими следками-ямками, где все четыре лапки в кучке. Зайцы смущены новой обстановкой и словно постеснялись нарушить нетронутость снежной пелены, укрывшей землю. Беляк не дал следа, но гончая все равно разыщет его, поднимет и погонит, будя заливистым лаем лесную дрему…
Хорошо мы поохотились! Кроме той добычи, которую наша хозяйка жарила к обеду и к ужину, осталось к отъезду еще двенадцать беляков. Их я решил везти в Москву в качестве гостинцев родным и друзьям.
Я связал зайцев в две вязанки по шесть штук – все передние лапы вместе, задние тоже вместе, а между передними и задними ногами к каждой вязанке пристегнул по лямке. Надев рюкзак за спину и ружье в чехле через плечо, я мог навесить на каждое плечо по шесть зайцев – ноша серьезная, но это было самое деловое решение вопроса. Дорого, что руки были свободны; можно было вести на сворке Сороку и браться за поручни площадки вагона при посадке.
Дед Иван, колхозный конюх, лихо прокатил нас с Сорокой на санках до станции и уехал домой.
Взял я билет, дождались мы с Сорокой поезда, вышли на платформу, а пассажиров – тьма!
Вот прогремел и прошикал мимо нас паровоз, заставив Сороку шарахнуться подальше, насколько позволила сворка… Закипела посадочная толчея; нас с Сорокой и тяжкой заячьей обузой оттеснили, мы оказались последними.
Трудно было с Сорокой: в лесу ей море по колено, а тут, в людской толпе, она изо всех сил рвалась назад, подальше от страшных человечьих ног, так больно наступающих на лапы. Да и килограммов по двадцать пять на каждом плече мне тоже не помогали.
Когда я дорвался до вагона и, кинув на площадку вязанку с левого плеча и ухватившись за поручень, уже поставил на порог левую ногу, поезд тронулся. Моя правая нога поехала по платформе, и я не мог ступить ею на площадку или хотя бы на ступеньку вагона, потому что Сорока на сворке с немалой силой рвалась прочь.
Видя под собой зияющий провал между вагоном и платформой, я чувствовал, как теряю способность соображать. Вот-вот, казалось, я сорвусь и полечу туда!
Но… сорвался и полетел не я, а пук зайцев: лямка не выдержала…
А паровоз набирал скорость. Сорока, упираясь, тащилась уже позади, и казалось, не миновать и ей и мне упасть в страшную щель под колеса поезда, если не сделать что-то, а что – никак было не понять, не собраться с мыслями…
Платформа кончается!.. И Сороке и мне беда…
В этот миг, бросив сворку, я оттолкнулся от вагона и упал на платформу, почти на самом ее конце; благополучно прокатившись по ней, как хорошая чурка, я все же задержался у края.
Встал я и готов был изругать Сороку последними словами: ведь по ее милости я лишился всех наших богатых трофеев! Подлая!.. Но ко мне бежал со всех ног дежурный по станции в своей красной фуражке. Он был так перепуган, глаза его были так вытаращены и он до того запыхался при своей несколько излишней полноте, что мне стало совестно. Теперь опасность показалась мне пустяком, все событие только смешным.
– Не ушиблись? Ах как же это! Простите! Недосмотр!
Я отвечал, что пустяки, пройдет… жаль вот, зайцы, наверное, перемолоты колесами… а другие уехали…
– Подождите! Может, и не перемолоты.
Пошли обследовать место: удача! Шесть беляков аккуратной горкой лежали себе спокойно под платформой: наверное, их отшвырнуло туда подножкой вагона.
С какой же легкостью я прыгнул, нет, порхнул за ними с платформы!
Товарищ в красной фуражке был бодр и уверен:
– Беглецов поймаем!
В «дежурке» он позвонил на следующую станцию:
– Товарищ Петров! Задержи шесть зайцев!
Почуяв добычу, тот отвечал с интересом:
– А где они?
– Едут от меня почтовым.
– Почтовый ко мне прибывает. Позову начальника поезда…
Через минуту в трубке послышался новый голос:
– Начальник поезда № 72 слушает.
– Товарищ, прошу, пожалуйста, задержать шесть зайцев.
– Чего вы просите? Это моя обязанность, – в голосе слышался профессиональный азарт. – А где они?
– В восьмом вагоне.
– Приметы?
– Три белых, три серых.
– Это у них полушубки, что ли, такие?
– Ну да, шкуры.
– Вы видели, что в восьмой попали?
– Видел, видел…
– Да, небось, разбежались уже…
– Да нет же! Как им разбежаться? Они же связаны.
Начальник поезда опешил:
– Как связаны?
– Веревкой!
– Да что вы порете? Кто их мог связать?
– Тут пассажир один, ну, охотник.
В трубке послышалось злое раздражение:
– Как не стыдно?! Тут поезд отправляется, а вы дурака валяете!
Трубка брошена, почтовый идет дальше… Что-то ждет моих зайцев? Я, конечно, законно приуныл.
А мой покровитель в красной фуражке не печалился. Немедля позвонил он на вторую станцию, в Бологое, и не без труда, но основательно втолковал тамошнему дежурному, что зайцы, хотя и едут без билетов, все же не безбилетники.
– Поймите, – просил он умильно и настойчиво, – это буквальные зайцы. Уши длинные, хвосты маленькие… Которых охотники стреляют…
…Наконец все понято и договорено.
Со следующим поездом мой дежурный лично проводил меня до вагона. Только убедившись, что я, Сорока и шестерка беляков без опасностей погрузились на поезд, он дал отправление.
В Бологом, где остановка долгая, оставив связку зайцев и Сороку на попечение добрых соседей, я пошел к дежурному по вокзалу:
– Извините за беспокойство, – сказал я, – не задержались ли тут зайцы?..
– Вон они лежат в углу.
Так и приехал я в Москву со всей своей обильной и великолепной добычей.
Розка
Дело было на вологодских областных испытаниях гончих. Шла вторая половина сентября – осень еще только набирала силу.
По-разному украшаются осени: одни как будто не хотят раскрыть свои богатые возможности и, лишь кое-где обрызгав березы тускловатой желтизной, исподволь обирают листья с них и с немного более нарядных осин. Ждешь-ждешь, когда же заблещут в лесу огневые цвета… а листья потихоньку спархивают и спархивают на землю… Глядишь, а лес уже совсем обнажился, так и не порадовав пусть недолгим, зато смелым разгулом красок.
А другие осени размашисто щедры. И тогда «в багрец и золото одетые леса» стоят под небесной голубизной такие праздничные, что невозможно ни наглядеться на них, ни забыть их.
Пышным и нарядным был и сентябрь того года. И, как всегда в золотые осени, поражала гармония спокойной синевы чистого неба и буйных красок леса – крепкой желтизны берез, яркой «лимонности» старых осинников и их красного пламени.
Утренники схватывали лужи тонким ледком, таявшим лишь часам к одиннадцати, а землю, ее травы и мхи белая роса перед восходом солнца делала белесыми, седыми.
Дом, где расположился судейский штаб, стоял в конце деревни, вплотную подходившей к лесу. Каждое утро, ран ы м-рано отправляясь на работу, мы, судьи, на минутку останавливались на поляне, которая вклинивалась в этот лес, нам не надоедало еще и еще поглядеть, как над посеребренной морозцем прогалиной горят березы и осины и как чернеют среди этого пожара куртины елей, словно подчеркивая силу красок старого лиственного леса и несмелую розовость молодых осинок.
Что на редкость красивый лес радовал – это одна сторона дела. А вот другая представлялась не такой уж хорошей: трудновато приходилось гончим.
Ранним утром они должны были гнать по заиндевелой тропе, а известно, как мешает им иней: несколько позднее, когда на открытых местах солнце растапливало этот иней, а под пологом леса он еще оставался, тропа напоминала пеструю, пожалуй, еще худшую для гончей; наконец около полудня и позже иней стаивал везде, но влажность на земле удерживалась недолго, становилось сухо и жарко. Тогда не только гнать, но и поднять зайца делалось мудрено.
Впрочем, не стоит повторять вот такие жалобные суждения некоторых гончатников, умеющих чуть ли не при любых обстоятельствах найти оправдания плохой работе своих собак. Опытные и чутьистые гончие не нуждаются в подобной защите и гнать могут хорошо почти в любую погоду и по любой тропе.
Это доказала и русская выжловка Розка. Ее мы испытывали в послеполуденное время в самую сушь, под сильно греющим солнцем.
Некрупная, крепкая, пожалуй, немного простоватая, Розка была одной из тех деревенских гончих, которых из породы не выкинешь, но которым на выставке много не дашь.
Что было ценно у выжловки – это хорошо развитая мускулатура, правильные, сильные ноги с отлично собранными комковатыми лапами. Сразу чувствовалось: здорово поработала собака за свои пять лет!
Привел ее на испытания паренек лет восемнадцати – невысокий, белобрысый, синеглазый и курносый. Он невольно вызывал симпатию какой-то своей простотой, открытостью. Фамилия у него оказалась самая подходящая для охотника – Порохов.
Парень сообщил, что отцу некогда: он – председатель колхоза, а сейчас самая уборка льна, ячменя, да тут еще картошка…
– А ружье у вас зачем с собой? – спросил я.
– А как же? Папе объяснили: на испытаниях, как на охоте!..
– Так это же собаку надо вести, как на охоте… но ружье вы взяли напрасно. Смотрите, молодой человек, не вздумайте стрелять!
Юный Порохов тяжело вздохнул…
Впрочем, мне пришло в голову: пусть парень таскает свое ружье. Оно нам может очень пригодиться, если, например, какую-то слишком вязкую собаку не снимешь с гона без отстрела зайца.
Розке сухая тропа оказалась нипочем. Всего через полчаса после напуска она раздобыла беляка на старой травянистой вырубке. Ну и залилась же она! Просто захлебывалась! Наверно, заяц вскочил у нее из-под морды. И подняла Розка самостоятельно и быстро, и погнала уверенно. Судьям повезло: еще не успели мы разойтись в разные стороны, как уже через четыре минуты после подъема зверя перевидели гонного беляка. Он был некрупный – очевидно, прибылой из раннего помета. Через минуту следом промчалась Розка.
Гнала она хорошо – ровно и верно. Жаль было лишь, что из-за неважного голоса, однотонного и глуховатого, а значит, и малодоносчивого, в ее работе не получалось блеска, дорогой охотнику зажигательности. На гону у нее выходило что-то вроде йэх-йэх-йэх-йэх… немножко как-то смешно. Зато своего какого ни на есть голоса Розка не жалела, отдавала часто и довольно горячо; гон получался веселый. На пятнадцатой минуте выжловка сбилась и смолкла, но, старательно и умело выправляя скол на бойком галопе, она уже через шесть минут выпуталась из затруднения и погнала дальше, сперва по-удалелому отдавая голос несколько редкоскало, но вскоре опять насела на зайца, и гон снова стал горячим и нескучным. Розка гнала и гнала, перемолчки были, но нечастые, да и продолжались всего полминуты-минуту, редко две.
Прошло уже минут двадцать пять гона, и становилось ясно, что собака «тянет на диплом».
Подравниваясь к гону, я, один из моих товарищей по судейству и молодой хозяин Розки вышли к пожне – узкой поляне вдоль речки. Здесь мы остановились в опушке.
Розка гнала беляка где-то по ту сторону речки и, казалось, вела его к нам, пожалуй направляясь несколько правее.
Порохову страстно хотелось встретить зайца. Он сорвался с места и побежал вправо, быстро скрывшись за ольшняком, который образовал здесь довольно густую куртину.
«Еще оттопает!» – подумал я и крикнул юнцу:
– Не бегать! Замри на месте!
А беляк за речкой опять обманул собаку, она скололась и, должно быть, позволила зайцу порядочно оторваться.
Выправив след минуты через три, Розка повела влево, загибая в то же время к речке.
Мы, судьи, замерли и во все глаза следили, не мелькнет ли заяц. Порохова не было ни видно, ни слышно. Наверно, оробев от моего строгого окрика, он действительно замер.
…А беляку вздумалось прокатить пожней… Вон, вон он скачет вдоль поляны! Неторопливо «прошел», как говорят охотники про тонного зверя, краем поляны мимо нас, целя прямо туда, где скрылся Порохов. За ольшняком заяц пропал…
Ох, не испортил бы парень всю обедню!.. Прошла минута…
– Граждане судьи! – послышался крик. – Сидит! Можно стрелять?
– Ни в коем случае! – грозно приказал я.
Из-за ольшняка донеслось с надрывом:
– Ой, мука какая!
Справа, не близко от нас, на поляну выскочила Розка, порядочно отставшая от беляка. Почуяв воду, выжловка смолкла, бросила след и побежала к речке. Там она полезла в воду и стала купаться!
Застрочили судейские карандаши в судейских книжках, фиксируя, очевидно, бесславный конец славно начатой Розкиной работы.
– Граждане судьи! – услышали мы жалобный вопль. – Он все сидит! Я стрельну!
– Не смей! – рявкнул я.
И опять невидимый за ольшняком страдалец простонал:
– Ой, мука какая!
Как ни твердо работала Розка, но, очевидно, жара доняла ее. Выжловка, как говорится, зарьяла и не удержалась от соблазна искупаться. Но наскоро полакав воды и проплыв метра два-три, Розка выпрыгнула на берег, отряхнулась и со всех ног бросилась к следу. Став на него, она погнала полным ходом и во весь голос, как ни в чем не бывало. Пронеслась она мимо нас, скрылась за ольшняком и, должно быть, там, где заяц сидел, терзая сердце молодого охотника, завизжала, как на помычке, и повела еще горячей.
Купанье гончей на гону не такой уж редкий случай, но это безусловно высокая марка.
Жара истомила собаку, проскакавшую за зверем уже много километров, – и вот речка! Какое блаженство искупаться! Казалось бы, не расстаться с таким раем, а гончая твердо помнит дело и, слегка освежась, мчится на оставленный след, чтобы гнать, гнать – вязко, упорно, верно… Честь и хвала такой гончей!
С удовольствием судьи присудили диплом вязкой и премудрой выжловке. Подошел растерянный Порохов. На лице его было написано: «Как же-это? Упустили…»
Я по обычаю поздравил его с Розкиной победой и попросил поскорее подловить ее. Он покраснел от радости, но тут же спросил:
– А как же заяц?
– Что как?
– Неужто так и останется?
Смущенный и расстроенный, глядел он на меня непонимающими голубыми глазами и даже рот приоткрыл в своем горьком недоумении: что ж это за люди, что запросто упускают зайцев?
Не бросишь!
Начало декабря. Деревушка среди новгородских лесов и болот. Здесь – то, что я люблю: леса дремучие, болота глухие.
Пороши хороши, но мои гончие скучают; им на беду я с собой привез из Москвы работу: сижу, пишу целыми днями.
…Я писал, а сам поглядывал в окно. За ним лежала свежая печатная пороша. Решил: завтра – обязательно гонять!
Но вышло не так. Когда уже стемнело, пришел Тимофей Павлович – колхозный бригадир и славный охотник. В колхозе умный и, что называется, двужильный Кунин – козырь, а для пушнозаготовителей – находка: много он сдает белок, приносит горностаев, норок и даже куниц. Охотник хорош, да и остроухая Умка у него – дельная собака.
Вошел, снял шапку, обнаружив лысину, расправил усы, уставился на меня пристальными серыми глазами.
– Ты ничего не знаешь? – с прокурорской суровостью спросил он.
– Не знаю… – виновато ответил я. Несомненно, надвигалось известие чрезвычайное.
Он сел на лавку. Медлительное свертывание цигарки дало мне почувствовать значительность момента. Наконец она задымилась.
– Я ныне ходил на Гагарье озерко окуней блеснить. – Последовала пауза в густом махорочном дыму. – Шел туда, а на Мартыновской тропе вроде следы запорошенные. Без внимания мне… А потом на озерке дерну, дерну блесну, а думка: «Откуда тут лошади взяться?» Шел назад – разобрался. Пролез в ельник, а там в затишке лапища – когти как напечатаны. Надо убить.
– Постой, Тимофей Павлович, разве можно медведя без лицензии? Я в прошлом году был в Белоруссии, так там на медведя давно строгий запрет. Мало их.
– Где мало, а у нас через меру. В нашей области покуда никто не запрещает – бей, пожалуйста. [2]2
До недавнего времени в Новгородской области ограничений не было. ( Прим. автора).
[Закрыть]Завтра надо идти, – сказал Кунин. – Пойду сейчас по бригаде, наряжу народ на завтра.
Встали затемно. Пока добрались, рассвело. След не из крупных: зверь – пудов на пять.
Стали окладывать к северу от тропы. Пересекли мы полосу старого ельника, с полкилометра шли на восток краем болота, опять повернули вправо и долго брели на юг. Но вот и наш след. Выходного медвежьего не было. Зверь – в первом же кругу. Удача!
– Погоди радоваться, – обронил Кунин. – А сколько номеров да загонщиков надо на такой обширности? Резать, убавить придется.
Половинить отправился он один – шума меньше: зверь лежит на слуху. Я стал у входного медвежьего следа, как на номере.
Медведь медведем, но не мог я не любоваться жизнью, которая припорхала ко мне в заснеженном, принаряженном ельнике. Припорхала, посвистывая и попискивая в образе стайки синичек. Было так тихо, что перелетывание крохотных гаичек, лазоревок, московок слышалось как заметный шум. Пропорхали и исчезли. А ели, осины и березы, не шевелясь, вслушивались в звуки удаляющегося легкого движения… Но вдруг Кунин сгонит и зверь пойдет сюда! Я глядел во все глаза, тихонько поворачивая голову из стороны в сторону.
Гляжу – торопится мой товарищ своей хромающей, но быстрой походкой. Подошел, рассказал, что, разрезая оклад, видел такие же припорошенные следы: подошли к яме под корнями вывороченной ели и прочь влево же. А яма что печь. Вот бы где «ему» лежать!
Ну что ж! Оклад небольшой, до деревни километра три-четыре. Взять загонщиков да и облава?
– Неправда! – сказал Кунин. – Пойми ход а ! Три номера надо.
Пошли домой. Я мысленно составлял вызов-телеграмму москвичу-приятелю…
Прошагали мы метров триста и ахнули! Через наши утренние следы махом проскакал медведь! Кунин свирепо плюнул: «Согнали!»
Назад, проверить! И попали мы к тому самому вывороту, у которого присел окладчик, вглядываясь во тьму ямы. Из нее скакал теперь новый след! Медведь-то видел охотника и, как только враг скрылся, давай бог ноги! Почему же вставал он из берлоги, делал кольцо на Мартыновскую тропу? Чтобы Кунину свой адрес сообщить? А вот почему: на бугорке над берлогой виднелся такой же заметенный след проскакавшей дикой козы. Ее прыжок пришелся как раз над Мишиной пещерой. Коза протопала, на хозяина ямы посыпались комья земли. Он в испуге или недоумении вылез, прошелся, успокоился и вернулся в свою яму.
Но нам-то что теперь делать? Догонять! Где-нибудь да ляжет!
Много было пройдено за день сосняков, ельников, березняков, логов, болот, суболотей… Перед сумерками след стал петлять: зверь выбирал место, где залечь. При одном из окладных маневров мы выскочили на поляну… В тот же миг против нас из ельничка высунулось бурое и скрылось – ахнуть не успели! Ох, горе! Не скоро теперь ляжет!.. И побрели мы домой.
А впотьмах «кочка что бочка», как скажет Кунин. Шли мы, спотыкались, падали, садились… До того измучились, что даже, увидев огоньки деревни, еще раз сели отдыхать…
А назавтра опять дорассветное вставанье, опять ходьба, ходьба, продиранье сквозь еловые чащи, увязание в непромерзших болотах, перелезание через буреломные завалы. Шли, шли, загибали круг за кругом и всё – выходной след, и опять выходной след… Ничего доброго мы уже не чаяли… но в последнем, сумеречном кругу получилась удача: медведь оказался в нем.
Домой!.. Мрак, спотыкания, привалы, с которых, кажется, не встать…
Зато потом пошли дни полного отдыха. Тимофей Павлович решил:
– До нового снега в лес – ни-ни! Пусть «он» облежится, про нас позабудет. А ведь беда нам! – добавил Тимофей Павлович. – До деревни верст восемь. Кто в такую даль пойдет загонщиком?
– Значит, Павлович, москвича не вызывать?
– Какой тебе москвич!
Обдумали мы с Куниным и надумали! дадим зверю разоспаться, а потом прострочим весь оклад челноком. Убьем на подъеме, а то и «на корню», лежачего.
Взялись мы за работу: я за стол, а у Кунина по бригаде дел набралось куча.
Работа и отдых. Красивые яркие морозные дни.
Прошло их, должно быть, пять, и в сумерках посыпался реденький снежок. К рассвету перестал, не скрыв, а лишь затуманив старые следы.
Посудили мы, порядили: облежался-то крепко, да ведь на гол и ! Кунин настаивал: идем! Все равно спит он, подпустит! Не терпелось человеку! Ну а я… да ведь и я охотник!
Поутру ветер шумел в вершинах леса, осыпая нас снежной пылью. Натропили зайцы, попадались лисьи и рысьи нарыски.
В болотах ход тяжелый – снегу порядочно.
Пришли. Проверили оклад. Принялись строчить челноком, вроде хороших пойнтеров. Сперва проложили ход вдоль края оклада, идя шагах в двадцати друг от друга параллельно. Дойдя до конца оклада, пошли в обратном направлении, конечно забрав новую полосу места. Так и сновали из конца в конец. И все вглядывались в куртинки ельничка, в валежины… Вдруг я отчетливо уловил запах медведя:
– Стой, Тимофей Павлович!..
Осторожно продвинулись шаг за шагом… И, черт возьми, – вот тебе свежий след медведя! Услышал, не подпустил!
– Скотина разнесчастная! – ругал зверя расстроенный Кунин.
Отдохнув, выспавшись, я решил отступиться от медведя. Но разве Павлович помилует? Надо было видеть его сарказм:
– Эх, охотничек! Ты погляди, какой день! Душа в лес просится!
И я сдался, и опять весь день мы шли, шли лесами, болотами, логами, загибали круги, проклинали выходные следы…
Заночевать пришлось в Раменье, деревне километрах в пятнадцати от дома. Вон куда нас занесло! Знал бы – ни за что не пошел бы!.. Зато на другой день обложили чуть не в первом кругу. И опять далеко от всех деревень…
Я уныло констатировал:
– Опять вся надежда на челнок…
А Кунин назидательно ответил:
– Ну уж теперь не касаться к «нему», покуда не засыплет!
Сказал, будто не он меня в прошлый раз тянул!
Два дня сидел я, работал безотрывно. А на третий урвался с гончими. Подняли беляка быстро, лихо провели два круга, и я довольно красивым дуплетом взял зайца, мелькнувшего в осиннике.
А в сумерках навестил меня Тимофей Павлович:
– Ну нету мне покоя, да и все тебе! Вдруг кто найдет нашего медведя! След длинный, долго ль наткнуться? Надо каждый день проверять. Если кто сунется – отважу живо!
Как он думал отвадить, это его дело.
В тот день он уже «сбегал». Недурная пробежка! Туда, назад, да окружить – километров двадцать!
А на следующий день – это было уже двадцать первого декабря – не успела еще хозяйка моя поставить утренний самовар, как пришел Кунин. Он стал просить меня:
– Сбегай, Василий Иваныч! – умолял он. – Проверь! Пожалуйста! Баба шею переела: вывези ей из лесу стог!
Конечно, Настя была права: кормить скотину нечем, сено из леса необходимо вытащить, пока снег не заглубел, а муж – на охоту да на проверку еще какую-то! Но я не мог бросить работу:
– Да ну его к чертям, твоего медведя! Душу он выматывает!
Кунин мрачно выслушал и, не молвив больше ни слова, ушел.
А на следующее утро Тимофей был опять тут как тут. Вчера он сбегал-таки на оклад, разругавшись с женой и задав корове соломы. И был убежден, что ходил не зря: в полукилометре от заветного места встретил он следы двоих людей.
– Вчера, слава богу, не перехватили медвежью дорожку, а ныне? Сходи, христа ради! – молил Кунин. – С сеном ну никак нельзя…
И я «сбегал». Кроме вчерашних людских следов, виденных Куниным, других, к счастью, не нашлось.
А на поход жаловаться не стану, хотя от жестокого мороза даже туман стоял и на деревьях навис иней. Уж очень красиво было: когда всходило багровое солнце, оно чуть окрасило вершины деревьев в красноватый цвет, как бы подсиненный и притушенный туманом…
Дождались мы! Закрутила желанная метель. Всю ночь, весь следующий день пуржило. Бушевал ветер, снег валил хлопьями, забивало им межи и канавы. Подумать только, что творилось в лесу!
Вечером, очень довольный, друг мой говорил:
– На нашу мельницу вода! Вот когда зимушка разгулялась!
На вторую ночь утихло. Ну как тут было не пойти к окладу? В лесу стало ни два ни полтора: без лыж худо и на лыжах не добро. Ходили без них. Опять челночили по окладу, выглядывали: не под той ли валежиной? не в этом ли буреломе? Увидел я занятную кочку – буроватая и почти не заметена снегом… А она как вскочит и, став вдруг совершенно как медведь, – в два прыжка у еловой чащи! Я сорвал с плеча ружье: бац! бац! На следу несколько красных точек… Мой соратник негодовал:
– Эх ты, зритель! В двадцати шагах зверя не понял!
Крыть было нечем. О господи! Все сызнова! Не бросишь ведь!
И пошли мы, и пошли – кругами, зигзагами да обходами. К вечеру еле живые обложили. А сколько еще нам до дому! И как одолели мы это «сколько» – о том лучше не вспоминать!
А потом нужно было ждать пороши, вьюги… И пришла пора мне ехать в Москву… Да и Кунина привязал к кладовой учет семфонда.
Пришел он прощаться:
– Не забудь! Приезжай скорее!
Пусть не волнуется – недели через две урвусь.
А вышло, как не ждал: дела не отпустили в январе. И восьмого февраля пришло от Кунина письмо, очень горькое: «…что ж ты делаешь не едешь, а медведь в весе убывает, поимей совесть…».
Я «поимел совесть» и 11 февраля прибыл к Купину. И разумеется, еще до света пошли мы на оклад.
Снегу видимо-невидимо! И лежал он рыхло – ни единой осадки за зиму! На лыжах – наказание…
По приметным куртинам ельника, по холмам и низинам восстановили мы границы оклада – ну и давай строчить. Лыжи тонули в рыхлом снегу, и где-то там, в невидимой глубине, их ловили скрытые пеленой снега кусты ивняка, валежины, какие-то еще непонятные преграды, ловили, вели в сторону, брали на излом. Падали мы, ныряли, выпутывались, опять ныряли… Но зорко искали признаки берлоги!
А снег, невозмутимо ровный и безупречно белый, хранил свою тайну… Хрустнуло! И моя правая нога ухнула уж и вовсе не поймешь куда, а концы сломавшейся лыжи весело высунулись на свет божий: вот и мы! Товарищ мрачно отпустил меня:
– Вали на Байневскую дорогу. На ней вроде санный следок бывал.
Ведро пота пролил я, пока добрел на одной лыже до дороги. Только сел отдохнуть – выстрел! А второго нет! Ловко! Одной пулей! Ай да Павлович!
Зависти не было, только радость: развязались!
Ждать его – замерзнешь. Да и все равно мы с ним не пара: без лыж по такой занесенной дороге не разгонишься. Пойду – догонит!
Но он не догнал. А я дома забрался на печку, наслаждаясь теплом и отдыхом. Но вот и мой товарищ.
– Поздравляю! Неужто с одной пули наповал? Завидую!
– Чертова прохвостина! – разразился Кунин. – Будь он проклят, этот медведь! Я завидел – буреет, раз туда! А это пень!
Вечером мы добыли лыжи и для меня.
Ну а к рассвету прикатили к окладу по вчерашней нашей лыжне. Побежала с нами и кунинская лайка Умка… А мороз! Зверский!
Приехали. Принялись строчить промежутки между вчерашними строчками: здесь же «он» где-то! Не провалился же сквозь землю! Сновали, ныряли…
Едва сделали половину дела – хряп! Опять лыжа подо мной! Я так и сел:
– Ну, видно, не судьба…
Но друг грозно перебил:
– Я те дам судьбу! Вишь, вырос! Под тебя не лыжи надо, а бревна! Так походишь – ноги долгие.
Они у меня и правда «долгие». Но снег-то какой! Ну – сколько выдержу!.. Полез, увязая чуть не по пояс… Умка поглядывала с удивлением: чего они лезут целиком? То ли дело бегать по лыжне! Однако и сама заразилась: нет-нет да и проплывет между лыжнями, навострив уши и то свивая, то развивая пушистое кольцо хвоста…
Ай! Ай! – тявкнула… Белку, что ли, нашла? Но лайка, гляжу, целит носом вниз! Сердце у меня екнуло… И стал я заходить с другой стороны той кучки деревьев, где задержалась лайка.
Я выносил ногу, сколько мог, вперед и – ух! в пух. Потом другую ногу… Правую… Левую… Правую… Ох! Чуть не сунул ногу в широкую воронку в снегу: на ее дне виднелся клок темной шерсти с намерзшими комками снега. Каюсь: я не стал поднимать зверя из берлоги. Отпятясь шага на три, я приложился, целя под шерсть.
Сухо треснул бездымный выстрел… Казалось, долго-долго – ни звука, ни движения, а на деле пролетели две-три секунды… И возник стон и фонтан снега, вздыбилось бурое… Рванулось, и сильно раненный медведь тяжко поплыл снежной целиной, оставляя за собой глубокую борозду, поплыл в ту сторону, куда лежал головой… А за ним Умка с истерическим лаем! Я вскинул ружье… стволы нашли голову зверя… Чик! – Осечка!
Ударил выстрел Кунина… но чаща! И зверь не убавил хода… Некогда было мешкать – уйдет! Я пустился вдогонку. Рвался из снеговых глубин, ухался… На ходу перезарядил ружье…
Как ни тупо я двигался, все же нагонял ослабевшего зверя… Полуугонный жакан пересчитал несколько ребер медведя и остановился в горле. Зверь рухнул… Умка вцепилась в зад…
