Текст книги "Трудное время"
Автор книги: Василий Слепцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Марья Николавна поспешила замять это объяснение и торопливо начала:
– Батюшка, ко мне тут сегодня одна баба приходила.
– Да-с.
– Она жалуется, что муж ее не любит.
– Сс.
Батюшка принял озабоченный вид.
– Да; это несчастная женщина, – сказал Щетинин.
– Скажите!
– Я с вами об этом давно хотел поговорить. Она все ко мне ходит, да посудите сами, что же я-то тут могу сделать?
– Ну, конечно. А уж лучше же ей прямо, коли так, к господину посреднику обратиться.
– Вот и я тоже полагаю, – заметил Рязанов, – к посреднику. Это его прямая обязанность.
– Натурально, – подтвердил батюшка.
– Нет; вот видите ли, батюшка, – не слушая, продолжал Щетинин. – Я думаю, что вы могли бы как-нибудь подействовать увещаниями, что ли...
– То есть как-с?
– То есть на мужа этой женщины.
– Да; увещаниями... Что ж? Ничего-с. Извольте. Это можно.
– Попробуйте-ка в самом деле!
– С моим удовольствием. Оно, конечно, как, знаете, эта самая грубость ихняя, ну, а впрочем...
– Вот ты с своей гуманностию, – сказал Рязанов Щетинину, – только под ответственность батюшку подведешь.
Батюшка с беспокойством посмотрел на Рязанова, потом на Щетинина.
– Батюшка – врач душевный, а тут дело-то, брат, уголовное.
– Как так?
– Да штука-то она очень простая; бьет, видите ли, мужик бабу, и за то он ее бьет, что она брюхата; понятно, чтo из этого может воспоследовать.
– Хм! Дело дрянь, – подумав, сказал батюшка.
– То-то и есть, – подтвердил Рязанов.
– Да нет, однако, это ведь черт знает что такое! – бросив ложку на стол, сказал Щетинин, – что же, по-твоему, стало быть, так и позволить ему бить эту женщину, сколько угодно?
– Да как же бы ты не позволил, любопытно знать?
– Очень просто...
– Ну-ка! Сообщи, сделай милость, а мы с батюшкой послушаем.
– Да чего тут! Взять ее от него, и кончено.
– Вы как это находите? – спросил Рязанов у батюшки.
– Нет, это вы действительно, Александр Васильич, – смеясь и добродушно хлопая Щетинина по коленке, сказал батюшка, – это вы немножко тово... Неправильно... Нет, не– неправильно... А вот я вас, Александр Васильич, вставая из-за стола, продолжал он, – хотел побеспокоить насчет того дельца.
– Какого дельца?
– А то есть насчет сена-с.
После чаю Марья Николавна ушла в залу и начала играть на рояле какие-то вариации; Рязанов, засунув руки в карманы, стоял на террасе; Щетинин, задумавшись, прохаживался с батюшкою по зале; в гостиной горела лампа. Батюшка говорил, разводя руками:
– Ничего не сделаешь. Ежели бы они понимали что-нибудь, а то ведь, ей-богу, и грех и смех с ними иной раз. Вот вы говорите, убеждение. Да. Сижу я однажды в классе и спрашиваю одного мальчика (да и мальчонка-то, признаться, возрастный уж) – кто, говорю, мир сотворил? А он отвечает мне: староста, говорит. Вот извольте!
Щетинин на это ничего не сказал.
– Нет, я господина Шишкина всегда вспомню, – продолжал батюшка. – Прямо надо сказать, умный был помещик и такое ко храму усердие имел, даже это диковина.
– Мгм, – рассеянно произнес Щетинин.
– Теперь у него, бывало, мужики все дочиста у обедни. Как ежели который чуть позамешкался – в праздник на барщину! А вы как думаете, не скажи им, так ведь они лба не перекрестят. Эфиопы настоящие.
Марья Николавна закрыла рояль и, подходя к ним, спросила:
– Батюшка, как вам нравится этот вальс?
– Штука изрядная, – ответил батюшка.
Помолчав немного, все трое вышли на террасу.
В саду стояла теплая весенняя ночь, с бледно-голубыми звездами на потухшем небе. Сквозь прозрачный туман виднелись едва заметные призраки берез и вьющиеся между ними песчаные дорожки. Какая-то непонятная тишина подступала все ближе и ближе, застилая кусты и деревья и поглощая тревожный шелест и робкий шорох ветвей.
Вошедшие на террасу люди молча остановились перед темным садом и, как будто охваченные этою мрачною тишиною, долго прислушивались к чему-то.
– Боже, боже мой, – наконец, вздохнув, сказал батюшка и, посмотрев на небо, прибавил, – премудрость!
– Что вы сказали, батюшка? – спросила Марья Николавна.
– Премудрость, говорю-с.
– Да. А я думала...
– Нет-с, вот чтo господин Рязанов скажет, – заговорил батюшка. – Где вы тут? Не видать. Вот-с, – продолжал батюшка, отыскав Рязанова, – вот вы смелы очень на словах-то...
– Ну, так что же?
– Нет, я заметил, вы сердцем ожесточены. А помните, о жестоковыйных-то что сказано 2? То-то вот и есть. Смеяться умеете, а хорошего-то вот и не знаете. Стало быть, забыли, чему учились.
– Да ведь где же все упомнить? Мало ли чему нас с вами учили.
– То-то погодить бы смеяться-то; книжку бы сперва протвердить.
– И рад бы протвердить, – говорил Рязанов, всходя по ступенькам на террасу, – да все некогда.
– Да не закусить ли нам, господа? – Вдруг заговорил Щетинин.
IV
Прошла еще неделя. Ни в занятиях, ни в образе жизни Щетининых не произошло никакой существенной перемены. Рязанова в доме почти не слышно было: он с утра уходил куда-нибудь в поле, или взбирался на гористый берег реки и с книгою просиживал под деревом до обеда; или уезжал с дьячковым сыном на острова и, сидя в камыше по целым часам, смотрел, как он ловит рыбу; иногда заходил в лавочку. После обеда туда обыкновенно многие заходили посидеть: волостной писарь, из дворовых кто-нибудь, а то, случится, иной раз заедет кто-нибудь по дороге и забежит трубочки покурить, рюмочку выпить. Вот сойдутся человека три – и в карты. Сидит Рязанов в лавочке на пороге и смотрит на улицу. Жара смертная; на двери балык висит, а жир из него так и течет, мухи его всего облепили; в лавочке брань идет из-за карт:
– Сейчас дозволю себе пять плюх дать, – кричит лавочник.
– Какое ты имеешь полное право в карты глядеть? – спрашивает писарь.
– Я не глядел.
– Нет, глядел.
– Подлец хочу быть.
– Ты и так подлец.
– Ну-ка-ся, – говорит проезжий мужик, держа стакан. Мальчик наливает ему водки. Мужик крестится и собирается пить. Вдруг в стакан попадает муха.
– Ах, в рот те шило, – говорит мужик, доставая муху. – Вот, братец мой, хрест-от даром пропал.
– Это твое счастье, муха-то, – замечает мальчик.
– И то, брат, счастье. Оно самое мужицкое счастие – муха. Ох, и сердита же только эта водка, – кряхтя и отплевываясь, говорит мужик.
Вечером, возвращаясь домой, Рязанов обыкновенно заставал в конторе кучу баб и девок, с которыми письмоводитель рассчитывался по окончании работы и при этом всегда сердился, спорил и ругался. Через перегородку слышно было, как бабы шептались, фыркали и толкали друг дружку; Иван Степаныч (письмоводитель) кричал на них:
– Эй, вы, дуры! Что вы – играть сюда пришли?
– Чу! Чу! – унимали бабы одна другую.
– Ну, много ли вас на десятине пололо? А ты зачем? Ведь тебе сказано. Эй, ты, как тебя? Анютка! Где у тебя книжки? Ишь, подлая, как запакостила. Гляди сюда! Кто гряды копал? Ты, что ли?
– Иван Степаныч!
– Ну!
– Погляди у меня в книжке.
– Я те погляжу! муж-то у тебя где?
– В солдатах.
– Чего тебе там смотреть?
– А это что такое?
– Это? – траспор 1. Поняла? Дура! Ничего ты не знаешь. Поди стань у печки!
– Иван Степаныч, чаво я тебя хочу спросить.
– Спрашивай!
– Таперь ежели я мальчика рожу, что яму...
– Пошла вон!
Кончив расчеты с бабами, Иван Степаныч иногда заходил к Рязанову и сообщал ему новейшие политические известия в таком роде:
– Газеты читали? Генерал Грант 2 получил подкрепление. Еще извещают, что генерал Мид перешел Рапидан и настиг главные силы генерала Ли. Вот опять чесать-то пойдет. Ах, черти! Ну, только им против майора Занкисова далеко.
– Ну, конечно, – подтверждал Рязанов.
– В "Московских ведомостях" описано: весь в белом, и лошадь белая, несется впереди, а белый значок позади. Сейчас налетит, – раз!.. Из Петербурга дамы прислали письмо: Кузьма Иваныч, сделайте ваше одолжение, наслышаны, так и так, обо всех доблестных делах... Всё удивление и признательность... Со значком среди опасностей боя... Будьте так добры, говорят, вот нашей работы... От души преданные вам дамы.
– Ага. Это хорошо, – говорил Рязанов.
– Нет, слышите, какая штука-то: там этот жонд 3 весь ихний – к чертям!.. А эти самые гмины 4, что ли, – черт их знаете, – говорят: вот, говорят, теперь мы свет увидали. А? Нет, ведь хитрые, анафемы. Да. А еще в деревне Граблах крестьянин Леон, двадцати лет, надев овечью шубу шерстью вверх, вечером отправился в дом Семена Мазура, а он его хлоп из ружья. Вот оглашенные-то! Ха, ха, ха! Чем занимаются? А? Тоже небось солтыс 5 какой-нибудь. Гха! Солтыс! А то еще войт 6 у них бывает... Войт...
Разговоры за обедом и за чаем с каждым днем становились все короче и короче. Самое ничтожное обстоятельство, самый ничтожный случай сейчас же делался темою для разговора, и всякий разговор неминуемо кончался спором, во время которого Щетинин разгорячался, а Марья Николавна с напряженным вниманием и с беспокойством ловила каждое слово и, видимо не удовлетворенная спором, уходила в сад или просиживала по целым часам в своей комнате, глядя на одно место. Встречаясь с Рязановым наедине, она пробовала заговаривать с ним, но из этого обыкновенно ничего не выходило. Она спросила его один раз:
– Вы, должно быть, презираете женщин.
– За что-с?
– Я не знаю; но судя по Вашим разговорам, я думала...
– Нет-с, – успокоительно отвечал он. – Да я и вообще никого не презираю.
Так разговор ничем и не кончился: Рязанов стал глядеть куда-то в поле, а Марья Николавна постояла, постояла, посмотрела на его жидкие, длинные волосы, на кончик галстуха, странно торчащий вверх, поправила свою собственную прическу и ушла.
В другой раз она встретила его в саду с книгою.
– Что это вы читаете? – спросила она Рязанова.
– Так, глупая книжонка.
– Зачем же вы ее читаете, если она глупая?
– На ней не написано – глупая книга.
– Ну, а теперь, когда уж вы знаете?
– А теперь я уж увлекся, мне хочется знать, насколько она глупа.
Марья Николавна немного помолчала и нерешительно спросила:
– Скажите, пожалуйста, ведь вы... Вы не считаете моего мужа глупым человеком?
– Нет, не считаю.
– Так почему же вы с ним никогда не соглашаетесь в спорах?
– А потому, что нам обоим это невыгодно.
– Почему же ему невыгодно? – торопливо спросила Марья Николавна.
– Спросите его сами.
– Я непременно спрошу.
Она сорвала ветку акации, начала быстро обрывать с нее листья и, сама не замечая, бросать их на книгу. Рязанов молча взял книгу, стряхнул с нее листья и опять принялся читать. Марья Николавна взглянула на него, бросила ветку и ушла.
После одного из таких разговоров она вошла к мужу в кабинет и застала его за работою: он поверял какие-то счеты. Она оглянулась и начала что-то искать.
– Ты что, Маша? – спросил ее Щетинин.
– Нет, я думала, что ты...
– Что тебе нужно?
– Да ведь ты занят.
– Что ж такое. Это пустяки. Тебе поговорить, что ли, о чем-нибудь?
– Ммда. Я хотела тебя спросить...
– Ну, говори! Садись сюда! Да что ты какая?
– Ничего. Пожалуй, Яков Васильич придет.
– Нет; он теперь, должно быть, уж не придет. Ты что же? Не хочешь при нем? А?
Марья Николавна молчала; Щетинин хотел было ее обнять, но она тихо отвела и пожала его руку. В кабинете было почти темно; на письменном столе горела свеча с абажуром и освещала только бумаги и большую бронзовую чернилицу. В окно, вместе с ночными бабочками, влетали бессвязные отголоски каких-то песен и тихий, замирающий говор людей, бродивших по двору. Марья Николавна сидела на диване, отвернувшись в сторону, и щипала пуговицу на подушке. Она то быстро оборачивалась к мужу, как будто собираясь что-то сказать, то вдруг припадала к пуговице и пристально начинала ее разглядывать; потом опять бросала и все-таки ничего не говорила.
– Да что? Что такое? – с беспокойством глядя на жену, спрашивал Щетинин.
– Вот видишь ли, – наконец начала она. – Я давно хотела спросить... Да... Да как-то все... Я, может быть, этого не понимаю...
– Чего ты не понимаешь?
– Да вот, что ты все с Рязановым споришь...
– Ну, так что ж?
– Почему ты его никогда не убедишь?
– Только-то?
– Да, только.
– Так ты об этом так волновалась?
– Ну, да.
– Господи! Я думал, бог знает что случилось, а она... – говорил Щетинин, вставая с дивана и смеясь.
– Так это... По-твоему, пустяки? – тоже вскакивая с дивана и подходя близко к мужу, спрашивала Марья Николавна. – Стало быть, ты сам не веришь тому, что говоришь? Стало быть, ты...
– Что такое? Что такое? – отступая, говорил Щетинин. – Я не понимаю, что ты рассказываешь?
Как это я не верю тому, что говорю? Объяснись, сделай милость!
– Тут объяснение очень простое, – говорила Марья Николавна, волнуясь все больше и больше. – Ведь ты споришь с Рязановым? Почему ты с ним споришь? – потому что ты думаешь... Ну, что он не так думает. Так ведь?
– Ну, да.
– Почему же ты ему не докажешь, что он не так думает? Почему ты его не переспориваешь?
Почему? Что же ты молчишь? Ну, говори же! Говори скорей! Говори-и!
Она дергала мужа за рукав.
– Что ты не отвечаешь? Стало быть, ты сам чувствуешь, что он прав? А? Чувствуешь? Он смеется над тобой, над каждым твоим словом смеется, а ты только сердишься... Стало быть... Да что же ты мне ничего не говоришь? Ведь ты понимаешь, что я... Ах, что же это такое!.. – вдруг вскрикнула она, отталкивая мужа, и упала на диван в подушку лицом.
Щетинин стоял среди комнаты и разводил руками.
– Тьфу ты! Ничего не могу понять... Да что с тобой сделалось, скажи ты мне на милость? – спрашивал он, подходя к жене и трогая ее за руку.
– Ничего, ничего со мной несделалось, – отвечала она вставая. – Я только теперь понимаю, что я... Что я ошибалась досих пор, ужасно ошибалась... – говорила она, уже совершенно спокойно.
– Да в чем же? В чем?
– Ты не знаешь? Да неужели ты думаешь, что я не поняла изо всех этих споров, что ты и меня и других стараешься обмануть. Меня ты мог, конечно, а вот Рязанов ловит тебя на каждом слове, на каждом шагу показывает тебе, что ты говоришь одно, а делаешь другое. Что? Это неправда, ты скажешь? А? Ну, говори! А-а! значит, правда! Вот видишь! Правда!..
Щетинин скоро ходил из угла в угол и пожимал плечами.
– Послушай, – сказал он, останавливаясь перед нею. – Ты с ним говорила?
Щетинин махнул головой на флигель.
– Говорила.
– Что же он тебе сказал?
– Он мне ничего об этом не сказал; да я и сама не спрашивала. Теперь для меня и без него все ясно. Ты думаешь, что я сама не могла этого понять, что ты хотел сделать из меня ключницу.
– Когда же? Когда? – подступая к жене, говорил Щетинин. – Маша! Что ты говоришь? Друг мой! Ну, послушай!..
Он сел с нею рядом и взял ее за руку.
– Нет, погоди, – сказала она, отнимая руку, – Когда я была еще... Когда ты хотел на мне жениться, ты что мне сказал тогда? Вспомни!
– Что я сказал?
– Ты мне сказал: мы будем вместе работать, мы будем делать великое дело, которое, может быть, погубит нас, и не только нас, но и всех наших; но я не боюсь этого. Если вы чувствуете в себе силы, пойдемте вместе. Я и пошла. Конечно, я тогда еще была глупа, я не совсем понимала, что ты там мне рассказывал. Я только чувствовала, я догадывалась. И я бы пошла куда угодно. Ведь ты видел, я очень любила мою мать, и я ее бросила. Она чуть не умерла с горя, а я все-таки ее бросила, потому что я думала, я верила, что мы будем делать настоящее дело. И чем же все это кончилось? Тем, что ты ругаешься с мужиками из-за каждой копейки, а я огурцы солю да слушаю, как мужики бьют своих жен – и хлопаю на них глазами. Послушаю, послушаю, потом опять примусь огурцы солить. Да если бы я желала быть такой, какою ты меня сделал, – так я бы вышла за какого-нибудь Шишкина, теперь у меня, может быть, уж трое детей было бы. Тогда я по крайней мере знала бы, что я самка, что я мать; знала бы, что я себя гублю для детей, а теперь... Пойми, что я с радостию пошла бы землю копать, если бы это нужно было для общего дела. А теперь... Что я такое? – экономка господина Щетинина; просто-напросто экономка, которая выгадывает каждый грош и только и думает о том: ах, как бы кто не съел лишнего фунта хлеба! Ах, как бы... Какая гадость!..
Она встала и хотела идти, но Щетинин сделал движение остановить ее. Она обернулась к нему и сказала:
– Нет; ведь я это все уж давно, давно поняла, и все это у меня вертелось в голове; только я как-то не могла хорошенько всего сообразить; ну, а теперь вот эти разговоры мне помогли. Я тут очень расстроилась, взволновалась. Это совсем лишнее. И случилось потому, что я все эти мысли долго очень скрывала: все хотела себя разуверить; а ведь, по-настоящему, знаешь, надо бы что сделать? Надо бы мне, ничего не говоря, просто...
– Маша! – подходя к ней, дрожащим голосом сказал Щетинин, схватив ее за руку. – Маша! Что ты говоришь? Да ведь... Ну, да... Да ведь я люблю тебя. Ты понимаешь это?
– Да и я тебя люблю... – сдерживая слезы, говорила она, – Я понимаю, что и ты... Ты... ошибся, да я-то, не могу я так. Пойми! Не могу я... Огурцы солить...
Щетинин взял себя за волосы и, зажмурившись, бросился на диван.
Когда он открыл глаза, Марьи Николавны в комнате уже не было.
Он посмотрел на дверь, встал и начал ходить из угла в угол, опустив голову и заложив руки за спину. По лицу его видно было, что ему беспрестанно приходили в голову какие-то новые, страшные мысли, которые то пугали его, то заставляли безо всякой нужды хвататься за разные вещи, разбросанные на столах. Он остановился перед окном, побарабанил по стеклу, потом помуслил палец и написал на стекле: огурцы, потом быстро стер это слово и, закинув обе руки на затылок, пошел было к двери, но вернулся, схватил щетку и начал чесать себе голову. Чесал, чесал долго, кстати и комод почесал, вдруг бросил щетку, сел на диван и закрыл себе лицо руками. Через несколько минут он открыл лицо, уперся локтями в колени и уставился в пол. Опять встал, тихо подошел к зеркалу и, глядя в него, осторожно, не торопясь, но совсем, по-видимому, бессознательно, снял галстух, расстегнул жилет и хотел было снять сюртук, но тут же опять вздернул его на себя так, что подкладка затрещала, и ушел. В темном коридоре он остановился перед комнатою своей жены и хотел было отворить дверь, но она была заперта.
– Кто там? – спросила Марья Николавна.
– Можно войти? – нерешительно спросил Щетинин.
– Зачем?!.
Щетинин молчал. Из комнаты тоже ответа не было. Он постоял еще немного, тихо отнял руку от двери и вернулся в кабинет. Медленно сел на диван, развернул книгу, подпер голову рукою и стал смотреть в книгу; осторожно соскоблил муху, приплюснутую между страницами, перевернул лист, не замечая, что книга лежит вверх ногами, и опять углубился в чтение.
Прошло полчаса. Наконец он вздохнул, отодвинул книгу от себя, посмотрел кругом и пошел во флигель.
Рязанов лежал на кровати и смотрел в потолок. На стуле подле него горела свеча; тут же валялась на полу развернутая книга.
– Ты что? – спросил его Рязанов.
– Я, брат... Вот что: история тут вышла...
– Какая история?
Рязанов повернулся на бок; Щетинин стоял над ним и рассматривал свечу.
– А такая, что... Как бы это тебе сказать?.. Там, знаешь, это бывает...
– Где бывает?
– Да в городе. Как они, черт? Как это называется?.. Съезды. Ну да. Мировые съезды бывают.
– Так что ж?
– Ну, поедем!
– У тебя дело, что ли, там есть?
– Какое, к черту, дело? На кой мне их!
– Так зачем же ты меня зовешь?
– Да я тебя зову, видишь ли, зачем...
Щетинин отошел к окну.
– Я тебя, любезный друг, зову... – продолжал он, поднимая с полу книгу и перелистывая ее, – чтобы... Понимаешь, не скучно было. И мне веселей, и тебе веселей. Понял? Ну да. Коптеть тут в деревне. Что хорошего? Так ведь? говорил Щетинин, складывая книгу и отдавая ее Рязанову.
Рязанов пристально посмотрел на него и взял книгу.
– Что ты такое мелешь? – наконец спросил он. – Ты, должно быть, болен, болен, что ли?
– Да, брат; у меня ужасно голова болит. Прощай!
Рязанов посмотрел ему вслед, пожал плечами, опять раскрыл книгу и принялся читать.
Щетинин, вернувшись домой, прошел прямо в спальню, зажег свечу и сел на стул у кровати. На подушках лежала ночная кофта и чепчик Марьи Николавны. Постель, как была постлана, так и осталась неизмятою. На столике, рядом с подушками, стоял графин с водою. Щетинин налил стакан, выпил и долго, со стаканом в руке, глядел на подушку, потом поставил его на столик, поправил одеяло и ушел в кабинет.
На другое утро приказчик несколько раз приходил за делом, – Щетинин все спал. Часов в девять подали самовар, Марья Николавна вышла в столовую, заварила чай; в передней показались мужики. Наконец разбудили Щетинина, приказчик вошел в кабинет. Барин сидел за письменным столом, протирая глаза, и ничего не понимал. Приказчик постоял у двери, поглядел, сделал шаг вперед, поклонился, подождал и, кашлянув, решился спросить:
– Лексан Васильич.
– А?
– Во флигаре прикажете потолки настилать, или погодить до вас?
– Погодить, погодить...
– Стало быть, сами изволите быть?
– Ну, да. Конечно.
Щетинин все протирал себе глаза и никак не мог их протереть.
Приказчик еще немного помолчал.
В это время Щетинин уж начал дремать, облокотившись на стол. Приказчик кашлянул еще раз; Щетинин вздрогнул и открыл глаза.
– Насчет крюковских мужиков будет ваше приказание? – спросил приказчик погромче.
– Как же, как же, брат...
– Леску позволите им отпустить?
– Что ж, пусть их!..
– Все маненько почистится лесок.
– А?
– Почистится, мол.
– Ну, да. Чего тут еще...
– Глядеть так-то быдто лучше, веселей.
– Хх! отличная, брат, штука!
Щетинин улыбнулся и сейчас же опять задремал.
Через несколько минут приказчик спросил:
– Так когда же изволите приехать?
– Куда?
– А на футор-с?
– Ну, вот еще! за коим чертом я туда поеду? Не видал я тваво футора, говорил Щетинин недовольным голосом и опустил голову на стол.
– Что ты к нему пристаешь? – из столовой вполголоса сказала приказчику Марья Николавна.
– Разве ты не видишь, что он спит?
– Кто спит? Я сплю? Это неправда! – вскочив со стула, говорил Щетинин. – Я не сплю.
Приказчик все еще стоял в дверях. Щетинин широко открыл глаза, потянулся, посмотрел вокруг, наморщил брови и задумался.
– Да, – как будто припоминая что-то, произнес он. – Это так... – потом, заметив приказчика, прибавил: – Ты, брат, вот что: ты там... Как это сказать?.. Ты, любезнейший... Ну, да; ты вели лошадей поскорее заложить, говорил он, уже совершенно очнувшись. – А насчет дел, это там после, мы увидим. Ступай!
– Мужички тоже было... – заговорил приказчик, указывая на мужиков, стоявших в передней.
– Гони их, – крикнул Щетинин.
Пришел Рязанов; Щетинин наскоро выпил стакан чаю, умылся. Во все это время никто из них не сказал ни одного слова. Как только выехали в поле, Щетинин заснул и проспал до самого города.
V
Действительно, в городе был мировой съезд и к тому же – крестьянская ярмарка. По улицам бродили пьяные мужики и разряженные бабы; на базарной площади стояли палатки и шалаши с товарами; в подвижном трактире играла музыка и пели песни; солнце пекло, пыль тучею стояла над толпою мужиков, двигавшейся во все стороны; между возов пробирался на паре караковых исправник 1, с верховым полицейским служителем позади. В толпе ходили управляющие, барыни с узлами и с раскрасневшимися лицами.
В сторонке, у весов, стояло шесть человек гарнизонных солдат в суконных галстухах и в белых холщовых мундирах. Перед ними прохаживался капитан: он делал им смотр и ругался, а сам был пьян. Солдаты тоже были пьяные и, вздыхая, равнодушно посматривали на проходящих.
Тут же стояли дрожки 2, на которых приехал капитан. Он все собирался уехать, несколько раз подходил к дрожкам и поднимал ногу, но сейчас же опять возвращался и опять принимался ругаться. На правом фланге стоял солдат с заплаканным лицом. Он был пьянее всех; стоя ввытяжку, он плакал и не сводил глаз с своего командира.
– Я тебе по-ка-жу, твою мать, я тебе покажу! – кричал капитан, наступая на солдата.
– Готов, завсегда готов, – Вытягивая лицо вперед, отвечал солдат.
– Молчать!
– Слушаю, васскрродье.
– В гррроб заколочу!..
– С радостью...
Бац.
Солдат заморгал глазами и выставил свое лицо еще больше вперед. Проходящие мужики останавливались. Солдат всхлипывал и, не утирая слез, прямо смотрел в глаза начальнику.
– У! Рраспротак, – рычал капитан, косясь на солдата и подходя к дрожкам.
– С моим с удовольствием! – крикнул солдат.
– Молчать! – заревел капитан, снова подлетая к солдату.
По улицам ездили и бродили помещики; в домах тоже везде виднелась водка и закуска; из отворенных окон вылетал табачный дым вместе со смехом и звоном графинов.
В этот день назначено было открытие по возобновлении дворянского клуба, с переименованием его в соединенный, так как в новом клубе предполагалось соединить все сословия.
Мировой съезд помещался в том же здании, а потому у ворот и на крыльце толпились мужики, вызванные посредниками в город по делам.
Щетинин с Рязановым прошлись по ярмарке и отправились в клуб. На дороге им попались дворяне; они шли вчетвером, обнявшись, в ногу и наигрывали марш на губах.
Впереди маршировал маленький толстенький помещик и размахивал планом полюбовного размежевания вместо сабли.
– Здравия желаем, ваше-ство-о! – гаркнули дворяне, поравнявшись со Щетининым, и пошли дальше.
– Спасибо, ребята! – крикнул высунувшийся из окна помещик.
– Рады стараться...
– По чарке на брата! Идите сюда! – кричал он, махая рукою.
– Правое плечо вперед, – марш! – скомандовал начальник, и отряд завернул в ворота.
По улице пронесся легонький тарантас, запряженный тройкою маленьких лошадок. В нем сидел полный мужчина в военной фуражке, но с бородою, и делал Щетинину ручкою. Он поклонился.
Из окон выглядывали дамы и говорили, показывая на Щетинина с Рязановым: "вон они, коммунисты!"
Щетинин шел молча и рассеянно глядел по сторонам, рассеянно отвечая на поклоны. В клубе у подъезда стояли и лежали сельские власти: старшины, сотские 3, старосты и проч.; некоторые пристроились в тени, а шляпы их торчали на заборе.
Заседание мирового съезда еще не кончилось. В зале, посреди не, стоял большой стол, за которым сидели посредники с цепями на шее и с председателем во главе. Вокруг них толпились помещики, управляющие и поверенные; прочие дворяне бродили по зале и, по-видимому, скучали. Из буфета слышался бойкий разговор, смех и остроты.
– Да будет вам, – уговаривал один помещик посредников. – Ну что в самом деле пристали! водку пора пить.
– Погодите, – с озабоченным видом отвечали посредники. – Не мешайте!
– Позвольте мне, господа, прочесть вам, – громко заговорил один из посредников, обращаясь к съезду, – письмо, полученное мною на днях от землевладельца, господина Пичугина.
– Слушаем-с, – ответил председатель и сделал серьезное лицо.
Посредник начал читать: "Милостивый государь, Иван Андреевич, не имея чести быть лично с вами знаком, имею честь довести до сведения Вашего следующий анекдот. 1863 года, мая 12-го числа, крестьянин-собственник сельца Ждановки, Антон Тимофеев, приидя ко мне на барский двор в развращенном виде, с наглостию требовал от меня, чтобы я отдал ему его баб, угрожая мне в противном случае подать на меня жалобу мировому посреднику. И когда я выслал ему сказать через временно обязанную 4 женщину мою Арину Семенову, что по условию я могу пользоваться его бабами все лето, то он за это начал женщину мою всячески ругать, называя ее стерва и при том показывая ей язык. После этого что же, всякая скотина может безнаказанно наплевать мне в лицо! Конечно, они теперь вольные и могут все делать. Но я этого так не оставлю и буду просить высшие власти о защите меня от притеснения и своеволия мужиков. Нет, это много будет, если всем их пошлостям подражать. Им и без того отдано все, а мы лишены всего. Имею честь быть..." и проч.
– Господа! – воскликнул один из стоявших у стола помещиков, – господа, кому угодно пари, что господин Пичугин этого, как его, собственника-то, собаками затравил?
– Ну, вот!
– Да не угодно ли на пари? Я его знаю. Вы не верьте тому, что он пишет. Это он все врет, все сам сочинил.
Начался спор. Собрание между тем, поручив посреднику исследовать дело на месте, перешло к рассмотрению проекта, представленного одною помещицею, желавшею переселить крестьян в безводную пустыню. Немец, поверенный этой барыни, развернул план и положил его на стол перед собранием. Посредники стали рассматривать план: пустыня и на плане оказалась безводною; но, несмотря на это, поверенный утверждал, что для самих же крестьян так будет лучше. Позвали крестьян. Они вошли, осторожно ступая по крашеному полу, поклонились и встряхнули головами. Председатель начал им объяснять желание помещицы и указал на плане участок. Мужики выслушали и сказали – слушаем-с; только один из них как-то боком косился на план и, прищурив один глаз, шевелил губами. Но когда спросили их, согласны ли они на это, мужики все вдруг заговорили, полезли к плану и стали водить пальцами. Доверитель вступился и просил председателя не дозволять мужикам пачкать план. Мужикам запретили трогать его пальцами и велели отойти от стола.
– Ну, что, батюшка, как у вас свободный труд процветает? – спрашивал Щетинина один помещик, доедая бутерброд.
– Да ничего, – нехотя отвечал Щетинин.
– Ну, и славу богу, – улыбаясь, сказал помещик. – Мужики ваши все ли в добром здоровье, собственнички-то, собственнички? А? То-то, чай, богу за вас молят? Теперь какие небось каменны палаты себе построили. Че-ево-с?
– Почем я знаю, – с неудовольствием сказал Щетинин.
– Да; или вы нынче уж в это не входите? Так-с. Нет, вот я, признаться, – немного погодя прибавил помещик, – все вот хожу да думаю, как бы мне своих на издельную повинность переманить; а там-то бы уж я их пробрал; я бы им показал кузькину мать, в чем она ходит, они бы у меня живо откупились. Да, главная вещь, нейдут, подлецы, ни туда ни сюда.
– Как поживаете? – говорил Щетинин, раскланиваясь с другим, только что вышедшим из буфета помещиком.
– Вот как видите, – отвечал тот. – Закусываем. Как же нам еще поживать? Ха, ха, ха! Вот с Иван Павлычем уж по третьей прошлись. Да, черт, их не дождешься, – говорил он, указывая на посредников. – Господа, что же это такое наконец? Скоро ли вы опростаетесь? В буфете всю водку выпили, уж за херес принялись.
– Да велите накрывать, – заговорили другие.
– Стол нужен.
– Господа, тащите их от стола!
– Эй, человек, подай, братец, ведро воды, мы их водой разольем. Одно средство.
– Ха, ха, ха!
– Нет, серьезно, господа. Ну, что это за гадость! Все есть хотят. Кого вы хотите удивить?
– Что тут еще разговаривать с ними! Господа, вставайте! Заседание кончилось. Дела к черту! Гоните мужиков! Эй, вы, пошли вон!
Таким образом кончилось заседание. Посредники, с озабоченными и утомленными лицами, складывали дела, снимали цепи, потягивались и уходили в буфет.
