Текст книги "Трудное время"
Автор книги: Василий Слепцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Слепцов В А
Трудное время
Слепцов В.А.
Трудное время
Повесть
I
Время стояло летнее, самое раннее лето. Ехал проселком вольный ямщик, вез в телеге, на тройке, проезжающего. Шла дорога полем, шла лугами да оврагами, и пришла дорога к лесу. Стали в лес въезжать. Дело было к вечеру.
– Далекo, что ли? – спросил проезжающий.
– Недалёко.
– А как?
– Да вовсе близко. Вот из лесу выедем, тут она и есть. Ямщик остановил лошадей, слез, походил вокруг телеги, подтянул чересседельник, дугу покачнул, опять сел и, вытаскивая из-под себя вожжи, крикнул лошадям:
– Но! Недалёко!
Телега запрыгала по корням; в воздухе вдруг почудилась сырая, пахучая свежесть. Проезжающий снял картуз, вытер лицо платком и начал пристальнее всматриваться вперед.
Сквозь жидкий дубняк и орешник беспрестанно то там, то сям проскакивали лучи покрасневшего солнца, по верхушкам птицы порхали. Лес заредел, стал все мельче да мельче, солнце разом выглянуло над кустарником, лошади круто повернули вправо, и вдруг телега очутилась на самом краю страшного обрыва, по которому вилась змеей дорога, вся изрытая, избитая и усыпанная мелкими камнями. Лошади стали...
С этого места видно верст на двадцать. Внизу, под самым обрывом – река, вся усеянная островами. Течет эта река из зеленых лугов, густо заросших мелким курчавым кустарником; извивается и прячется она в камышах, и опять сверкает вдали, и наконец совсем пропадает за далекими синими озерами. На другом берегу реки расстилаются сенокосы, хлебные поля и деревни. Ближе, поправее, село, вытянутое к церкви, с обеих сторон обсаженное садами, огородами, гумнами и старыми, почерневшими скирдами. Направо, в саду, на пригорке помещичий дом. В самом низу под горою шумит водяная мельница.
– Экое место! – Вслух сказал проезжающий.
– Место потное, – от себя заметил ямщик. – Годом бывает, сенa родятся богатые, – прибавил он немного погодя и стал спускать, приговаривая лошадям:
– Гляди небось!
Проезжающий осматривал местность; лошади скользили и оступались; ямщик, не оборачиваясь, спросил:
– Сродственники будете Лександру Васильичу-то?
– Нет.
– Так, значится, в гости побывать?
– Да, в гости.
– Доброе дело. Служите де, ай нет?
– Нет, не служу.
Ямщик оглянулся.
– Кто ж вы будете сами-то?
– Попов сын.
– Мм. Да, да, да.
Ямщик помолчал, потом сказал в раздумье:
– А и много тоже ноне вашего брата, кутейников-то 1 .
– Довольно.
– Довольно, довольно, – покачивая головою, говорил ямщик.
– Ну, и что же теперя, братец ты мой, в писаря, что ли, задумал к ям? Проситься?
– Нет, так, по своему делу.
– Да; по свому делу... Но! Дьяволы! Пропасти на вас нет! Ту, ту, ту!
Лошади поскакали, телега покачнулась на бок, потом на другой и, прыгая через кочки, понеслась по дороге к селу. Прежде всего кинулась в глаза проезжающему новая, крытая тесом изба, с крылечком, одиноко стоящая на лужайке; над входом голубая вывеска, и белыми буквами написано: "Волостное правление" 2 . Тут же, рядом с правлением, под навесом, виднелись пожарные инструменты: трубы, бочки, багры и проч. На селе куры бродили по улице, поросенок с визгом выскочил из-под колес, мужик торопливо снял шапку и тряхнул волосами...
– Эх вы, несчастные! – крикнул ямщик на лошадей; телега загремела по мосту, потом запылила по двору и остановилась у флигеля.
На крыльце стоял человек небольшого роста, в пальто, и, засунув руки в карманы, пристально смотрел на приезжего.
– Александр Васильич дома? – спросил его приезжий.
– Нету; их дома нету, – отвечал человек. – А вы от станового? – спросил он, подходя к телеге и подставляя ухо.
– Нет, не от станового; я сам от себя. Скоро вернется Александр Васильич?
– Они недалеко уехали с барыней, за двенадцать верст, к господину Ушакову. К вечеру хотели быть обратно. А вы кто такой?
– Я-то? Да я товарищ его. Он знает, он меня ждал.
– А! Так, так. Знаю-с. Пожалуйте! Я сейчас велю ваши вещи... Господин Рязанов?
– Да.
– Ну, так. Ждали... Как же...
– А где бы мне тут пристроиться пока?
– А вот тут во флигеле комнату приготовили, только теперь там, я вам скажу, такая идет чепуха: бабы это возются... Разные эти тряпки... Черт их возьми!.. Нет, нельзя...
Приезжий задумался:
– Как же быть?
– Да вы вот что-с: Вы пожалуйте пока в кабинет. Что ж такое? Ничего. Пожалуйте! А я вот... Эй! Кто там? Приказчик! Кликни кого-нибудь!
– Нет, Иван Степаныч, нечего и кричать, – говорил, подходя, приказчик, в долгополом армяке, спокойно и медленно шагая по двору своими большими сапогами. – Нету никого, – шабаш. Все на село ушли, – прибавил он, махнув рукой, и, подойдя к телеге, стал глядеть на лошадей.
– Онучински? – спросил он у ямщика.
– Онучински, – не глядя ответил ямщик.
– Ах, людишки проклятые эти! – горячился между тем Иван Степаныч. – Как господа со двора, так их собаками никого не сыщешь.
– Да вы не хлопочите, пожалуйста, – говорил приезжий.
– Я и сам внесу.
– Ах, нет. Как это можно! Приказчик! Ну-ка, брат, возьми чемодан, а я вот саквояж да подушку. Пожалуйте!
Приказчик поставил свою шляпу на крыльцо, взял чемодан и понес.
Дом был старинный, одноэтажный, с бельведером, но переделанный и перестроенный заново. Разные несообразности и неудобства, свойственные старым деревенским домам, были по возможности устранены с помощию кое-каких пристроек и сокращений, которые хотя и достигали своей цели, но зато лишали строение типичности и совершенно, по-видимому, исказили его прежнюю физиономию. Это было какое-то длинное, неправильное, выбеленное здание, с обоих концов снабженное фантастическими пристройками и террасами. В одном месте окно заколочено, в другом пробито новое. С первого же взгляда заметно было, что новый строитель имел в виду одну цель – удобство, о симметрии же и вообще о внешности заботился мало.
В передней, да, впрочем, и во всем доме, никого не было; только заходящее солнце, ударяя прямо в широкие окна зала, насквозь пронизывало багровою полосою целый ряд опустелых комнат. Внутри дома еще больше, нежели снаружи, заметны были свежие следы недавней реформы: новые двери, новые обои и перегородки, сделанные, как видно, во имя уютности; кое-где новая мебель, наконец, лампы нового устройства и едкий запах керосина. Но, несмотря на это, несмотря на всю несомненность произведенных улучшений, на всем, решительно на всем лежал еще другой, ничем неизгладимый отпечаток: низкие потолки, широкие изразцовые печи, да и самые размеры и расположения комнат ясно доказывали, что дома такого рода сжечь можно, но пересоздать нельзя.
Гость тихо прошел по всему дому, молча останавливаясь в разных комнатах, и вернулся опять в переднюю; там в простенке висело большое дубовое зеркало, по бокам его стояли новые дубовые стулья с высокими спинками, дубовая вешалка в углу; но у стены так и остался широкий, неуклюжий, только заново выкрашенный коник 3.
– Куда же идти? – спросил гость у своего провожатого.
– А вот сюда, в кабинет. Пожалуйте! Да чаю не угодно ли? Умыться? Сейчас.
Гость остался один; он сел на диван и повел глазами вокруг: шкафы с книгами, камин, бумаги, газеты на столе; в окнах сетки, под окнами сад, за садом солнце садится...
В столовой заскрипели сапоги.
– Что ж, сударь, на чаек-то?
В дверях стоял ямщик и чесал в затылке. В то же время вошел Иван Степаныч с рукомойником.
– Ах, подлый народишка, черт их возьми! Воды нет. Ямщика за водой посылал. Ну, народ!
– Что вы хлопочете? Успеется еще.
– Да нет, помилуйте, это... Ведь это ни на что не похоже! Так набалованы, из рук вон. Извольте умываться!
Пока гость умывался, Иван Степаныч все говорил:
– Мыло-с? – Вот!.. Ненадолго... Они долго там никогда не бывают. Неподходящий человек... Грубость эта, знаете... Помещик, одним словом, помещик... "Эй! Ванька, трубку!.." Вот-с! Хозяин... Да, хозяин... Машины эти все презирает... Марья Николавна не любют к нему ездить.
– Это кто Марья Николавна?
– А супруга Александра Васильича.
– Да, я и забыл, как ее зовут.
– Как же-с, да. Чудесная дама, воспитанная. Здесь таких нет. Я говорю, охота жить здесь, ей-богу! Провинция такая тут, не дай бог – шут ее возьми!
– А вы зачем же здесь живете?
– Я что же? Мое дело такое. Рад бы не жил.
– Что ж вы тут делаете?
– Я письмоводителем при Александре Васильиче состою. На бороде-то мыло осталось. Пониже! Пониже! Письмоводителем... Да что – письмоводитель!.. Черт ли тут?.. Помилуйте!.. Дела... Какие дела?.. Теленок в огород зашел, на грош потравы, на четвертак навозу одного накладет. Дело!.. Посредник... Судить. Самоуправление, говорит... Вон в газетах пишут: здравый смысл народа... Дьяволы! Право... Школы там... Пес их возьми... Вот полотенце. Я говорю Александру Василичу... Чаю угодно?
– Нет, не хочется. Я подожду их.
– Ну, подождите! Я говорю Александру Василичу: палкой их!
– Что ж Александр Васильич?
– Что Александр Васильич? У него обыкновенно один разговор – из газет гуманность. Ах, господи! Вот история! Свобода, говорит. Нет, вон она, свобода-то! Намедни пришли к нему государственные крестьяне проситься, что нельзя ли, мол, нам под вас записаться в крепостные, так и так, говорят, оченно наслышаны, – жить у вас хорошо. А? – Свобода!.. Здравый смысл!.. Нет, их, анафем, за этот здравый смысл мало еще тово... Мало пробирали... Нет, мало. Другой бы, знаете, как разжег, гуманность-то эту показал бы им.
В это время в соседней комнате, переступая с ноги на ногу, явился приказчик. Он издали заглядывал в дверь и подкашливал.
– Кажется, к вам, – сказал гость.
– Ах, да; приказчик. Сейчас. Нет, я вам скажу, это беда. Вот записывать надо идти. А Вам не угодно ли пока позаняться? Вот тут газеты: "Московские ведомости" 4, "Северная почта" 5... По-французски умеете? "Ленор" 6, "Ледеба" 7. Извольте читать! Погоди, приказчик! Сейчас. Журналы желаете?
– Хорошо. Я посмотрю, – говорил гость, садясь за письменный стол.
– Читайте! Читайте! – кричал, уходя, письмоводитель.
Гость, оставшись один, зевнул и начал перебирать газеты; но все это были старые номера, журналы тоже; да и ворочал-то он нехотя, лениво. На столе тут же попалось ему несколько русских и французских брошюр, вперемежку с пакетами мирового съезда 8 и безобразными тетрадками "Agronomische Zeitung" 9, разные счеты, ведомости, хозяйственные соображения, кое-как набросанные карандашом.
Впрочем, по мушиным следам и по загорелому виду листов заметно было, что бумаги писаны давно и разбросаны по небрежности. На стене, рядом с письменным столом, висели на крючках постановления, циркуляры, штрафные таксы за потраву и проч. В этом роде. На стульях лежали раскрытые коробки с бумагами, на диване валялась свежая неразрезанная книжка "Journal d'agriculture pratique" 10 и собачий ошейник. Гость потянулся в кресле и зацепил ногою под столом целый ворох "Русских ведомостей". Нераспечатанные пачки разъехались по полу. швырнув их ногою опять под стол, он встал и прошелся по комнате. Между тем становилось все темнее, так что уже с трудом можно было рассмотреть несколько фотографических портретов, висевших над диваном: лица всё были известные.
Гость сделал гримасу и, отвернувшись, неожиданно увидал в зеркале самого себя... Он вздрогнул – и начал всматриваться: на черном стекле тускло выступала тощая фигура с исхудалым лицом и неподвижным взглядом. Гость лег на диван и закрыл глаза.
Прошло четверть часа. Вдруг в доме поднялась суета. Кто-то пробежал со свечою в переднюю, собаки залаяли, к крыльцу подъехал шарабан в одну лошадь; в шарабане сидели двое: мужчина и дама. На крыльце слышались голоса:
– Кто?
– Не могу знать.
– Что ж ты не спросил?
Вслед за этим в кабинет вошел молодой белокурый мужчина и в недоумении остановился.
– Не узнал, – подходя к нему и протягивая руку, сказал гость.
– Ах, это ты, Рязанов! Я уж думал, ты и не приедешь. Ну, что? Ну, как ты? Дайте сюда огня!
Худ-то как, худ! Садись, что ли, я на тебя погляжу. Чай давай пить!
– Давай.
– Самовар скорее! – крикнул хозяин; потом обнял гостя и посадил его на диван. – Да ты рассказывай, как ты там в Питере? Что у вас там делается?
– Всё слава богу. Кланяться велели.
– Ну что ты врешь! Кто мне кланяется? У меня там ни одной собаки знакомой нет.
– Так чего ж тебе нужно?
– Ты мне вот что скажи: отчего ты не писал? В три года хоть бы слово! И не стыдно это тебе? А? – говорил хозяин, усаживаясь рядом с гостем на диван, и еще раз спросил:
– И не стыдно?
– Нет, брат, не стыдно. Да что толку писать? Нынче эту манеру бросают совсем.
– Эх, ты! А еще сочинитель называешься, – смеясь, говорил хозяин.
– Так что ж, что сочинитель? Что ж мне – для тебя письма, что ли, сочинять?
– Зачем сочинять? Писал бы о том, что есть.
– Странный человек! А если нет ничего?
– Рассказывай, брат! Разве я не знаю, чтo у вас там делается.
– Ну, а коли знаешь, так чего ж тебе еще? Тоже ведь небось газеты читаешь?
– Это все не то.
– Нет, именно то, что тебе следует знать, а больше ничего знать тебе не следует.
– Все ты не дело говоришь, – смеясь и вставая, сказал хозяин. – Да и я-то черт знает что спрашиваю. Человек с дороги, а я о литературе. Что же чаю? Постой, вот я свечи зажгу. Нет, это я очень рад, вот почему, – говорил он, шаркая спичкою. – Поэтому я и путаюсь. Ты меня извини, пожалуйста!
– Ничего, – отвечал гость, ворочаясь на диване. – Это даже хорошо, что ты путаешься.
Свечи разгорелись понемногу, осветились зеленые стены с темными портретами и две фигуры приятелей: один – сухощавый, черный, с длинными жидкими волосами и клиновидной бородою (Рязанов), – болезненно согнувшись, лежал на диване и серьезно всматривался в другого – белокурого, свежего молодого человека (Щетинина), вдруг неожиданно задумавшегося и неподвижно остановившегося с догоревшею спичкою в руке.
– Что задумался? – наконец спросил гость.
– Кто? Я? Нет, ничего. Это так, – ответил Щетинин, вздохнул и прошелся по комнате; потом круто повернул к Рязанову и, засунув руки в карманы своего пиджака, сказал:
– Ведь это, знаешь, что? Живешь здесь один, людей не видишь, ну и забудешься как-то; а вдруг вот услышишь такое слово, одно какое-нибудь слово, ну и пошло, и начнут подыматься старые дрожжи.
Гость молчал. Щетинин раза три прошелся из угла в угол, опять остановился перед гостем и торопливо заговорил:
– Нет, ведь я тебе рад, очень рад! – он протянул гостю руку, крепко пожал ее и подсел к нему с ногами на диван. – Ну, теперь рассказывай! Говори, – что и как там у вас. Худ-то ты как, э! Брат.
– Что ж делать, – равнодушно ответил гость.
– Вот что ты мне скажи, – подвигаясь ближе, вполголоса спросил Щетинин: – признайся, зачем ты сюда приехал?
– Как зачем? Ведь ты знал же, что я воздухом хочу лечиться. Сам же звал меня.
– Звал-то я звал, да я думал, что у тебя еще какая-нибудь цель есть, кроме воздуха.
– Нет; никакой у меня цели больше нет. Вот с тобой кстати повидаться.
Щетинин пристально смотрел гостю в глаза.
– Правду ты говоришь?
– Гм! Что ж ты меня спрашиваешь, правду ли я говорю? Если я не хочу тебе сказать, так не скажу, как ты меня ни спрашивай, как ни вытаращивай на меня своих проницательных взоров.
– Я думал, что ты скажешь.
– Напрасно думал... А если тебе очень уж так захотелось узнать, зачем я приехал, так ты сам старайся выведать, выпытывай поискуснее: заводи разговоры о таких предметах и замечай или пьяным меня напой. Мало ли средств... Может, и узнаешь.
– Ну, понес опять! Ты, я вижу, все такой же.
– Все такой же, брат.
– И не надоело это тебе?
– Что ж делать-то? Может, и надоело, да делать-то нечего, не переделаешься.
– А вот я так переделался.
– Ты?
– Да. Что ж, это тебя удивляет?
– Нет, не удивляет. А жена твоя где?
– Ей что-то нездоровится. Она, должно быть, уж легла. Ах, да! Вот ведь я забыл совсем, что тебе нужно приготовить ночлег. Там во флигеле есть комната, да нужно ее прибрать. Ты тут посиди пока!
– Посижу.
Щетинин ушел, гость встал с дивана и начал разминаться, прохаживаясь и покачиваясь из стороны в сторону.
В кабинете стало прохладнее; в открытые окна тихо плыл пропитанный весенним запахом березы вечерний воздух, весь наполненный комариным пением и далекими отголосками разных вечерних звуков.
Минут через пять вошел Щетинин.
– Здесь ничего, жить можно, – сказал гость, продолжая ходить.
– А я уж и не знаю, хорошо ли, – привык. Должно быть, в самом деле хорошо.
– Хорошо. А дети есть у тебя?
– Что это ты вздумал? Нет, брат, у меня детей; да и слава богу, что нету пока. Прежде
нужно им приготовить кое-что, нужно гнездо свить.
– Какого же тебе еще гнезда? – спросил гость, показывая рукою вокруг себя. – Или ты, может быть, намереваешься для каждого по курятнику выстроить?
– Нет; а вообще я такого мнения на этот счет, что обязанность родителей приготовить для детей кое-какие средства; ну, воспитание там... Нужно же подумать обо всем заранее.
– Да, – как бы соображая, говорил гость, продолжая ходить.
– Да; это похвально. Ну, и что же, – спросил он, – успешно идет заготовка?
– Ничего. Понемножку. Нельзя же вдруг.
– Нельзя. Конечно. А как же теперь эти... – спросил гость, останавливаясь перед Щетининым и показывая пальцем, – эти запасы по отдельным ящичкам разложены: это для Машеньки, а это для Николеньки, или так все вместе?
– Да что ты в самом деле! – шутя закричал Щетинин. – Смеяться, что ли, надо мной приехал?
– Нет; это я вспомнил, – усаживаясь на диван и улыбаясь, продолжал гость, – мать у меня была женщина чадолюбивая и аккуратная, скопидомка была; так вот она, бывало, как только родится у ней дочь, сейчас же и начинает ей приданое копить, и для каждой дочери особый короб предназначался. Ну, и все это идет ничего. Только как, бывало, которая-нибудь из них заспорит, видит мать, что дело плохо, не переспоришь, – "Постой же, говорит, сука, вот ты у меня без приданого насидишься!" сейчас возьмет и все тряпье из короба непокорной дочери и переложит к покорным. Ну, и драки же бывали у сестер из-за этого! Неимоверные драки! Только один отец и помирит, бывало: возьмет да у всех трех приданое-то и пропьет.
После этого рассказа и гость, и хозяин помолчали.
– А все-таки, брат, что ты там ни толкуй, а без этого нельзя, – наконец заговорил Щетинин.
– Без чего нельзя?
– Да без того, чтобы не копить.
– Ну, это кому как. Одному нельзя не копить, а другому нельзя не пропить. Это, брат,
дело полюбовное.
– Да нет; постой! – перебил его Щетинин. – Совсем ты не то говоришь. Понимаю я, понимаю; да только вовсе я не такой человек, как ты думаешь.
– Какой же ты человек? Ну, рассказывай!
– А вот я какой человек... Я человек... Да нет, я не могу о себе говорить. Черт знает, я как-то не умею.
Щетинин опять заходил из угла в угол с озабоченным лицом и ерошил себе волосы; наконец остановился, оперся руками на стол и сказал:
– Вот чтo я делал с тех пор, как не видался с тобой, это я могу рассказать.
– Ну, все равно. Это даже лучше будет.
– Да впрочем, ведь я тебе писал сначала.
– Что ты писал? Ты черт знает, что писал: воззвания какие-то; все меня призывал... Исполнять долг честного гражданина... Об алтаре там... Я это сейчас же в печку. Черт возьми, думаю себе, попадешься еще. Бог с ним!.. Опасный человек!
Щетинин хохотал, валяясь по дивану.
– Ах, чучело! Что он городит? Ну, да, хорошо, хорошо. Слушай же, я все сначала расскажу.
– И об алтаре опять будет?
– Нет, нет, не будет. Факты! Одни голые факты!
– Ну, вот это я люблю. Начинай! Ах, нет, постой! Еще один вопрос: чай-то будет? Не в рассказе, а вот здесь, на столе? Я, брат, еще не пил сегодня. Ведь это тоже факт неоспоримый.
– Как же, будет; непременно будет.
– То-то же. Ну, теперь трогай!
– Да; так вот, – откашлявшись, начал Щетинин, – тогда мать у меня умерла. Ты помнишь ведь?
– Как же, как же. Почтенная была дама. Помню, как же.
– Ну, так вот после ее смерти я приехал сюда и женился. Женщина эта... Да, впрочем, сам увидишь, какая это женщина. Я тебе одно только могу сказать, что, если бы не она, я, кажется, году бы не вынес той каторжной жизни, которую я вел здесь вначале, когда, знаешь, все это еще внове было, ни к чему приступиться не умеешь; а тут волнуется это все кругом, ничего слушать не хотят: ты им и то и другое, – ничего! Потом совсем было уж дело сладилось, уставную грамоту 11 писать, – вдруг – нет! Не хотим; подождем, чтo еще будет.
– Ну, да; это более или менее известная история, – заметил гость. – Как же ты с своими-то кончил?
– Как кончил? – Подарил.
– Всё?
– Всю землю, которой они владели.
– Что и требовалось доказать?
– Нет; доказать-то требовалось не это. Оно вышло-то совсем не то, чего я хотел.
– Что ж, ты не хотел дарить? Тебя принудили, что ли?
– Да нет же! Я ехал сюда с тем, чтобы отдать им все даром, и как приехал, сейчас же предложил им.
– Ну, и что же? – не берут?
– Не берут.
– Молодцы! Вот я за это люблю русский народ: по-латыни не знает, а dona ferentes 12 боится.
– Вот поди ж ты!
– Чего тут – "Поди ж ты?" понятное дело, что если человек что-нибудь даром дает, – не бери, надует. – Да ты выслушай, чего мне это стоило. Сколько я ночей не спал, неприятностей, врагов сколько нажил между соседями!
– Еще бы. Разумеется. Пример!
– Пример. Ну вот. Главное, они на это и взъелись.
– Само собой. Гибельный пример.
– Тут, брат, такие мерзости пошли. Один чуть было на дуэль меня не вызвал. Сплетни, крик по всему уезду...
– Ну, это напрасно. Нет, я бы с тобой лучше поступил. Я бы просто подбил твоих крестьян, чтобы они шепнули кому-нибудь.
– Было, любезный друг, все было.
– Ну вот; это последовательно по крайней мере. Далее что?
– Да что далее? Все кончилось благополучно. Мировой посредник тут... (отличный, брат, человек) вошел в мое положение, объяснил им это все, растолковал и свел меня, наконец, с крестьянами.
– А-а. Свел-таки?
– Да, свел. Нет, какова штука-то, заметь! мужики только через три года взяли то, что я им предлагал. Теперь, спрашивается, сколько они потеряли во все это время!
– Да; должно быть, много. Ну, а воинские чины тут не убеждали их принять твой подарок?
– Нет; слава богу, обошлось без этого.
– Значит, одному посреднику поверили?
– И я тут тоже толковал, говорил им: ребята, говорю, вы своей выгоды не понимаете.
– Да, уж это худо, когда человек сам своей выгоды не понимает. Ну, таким манером, стало быть, ты свершил в пределе земном все земное?
– Какое? Нет, брат, это еще только начало.
– А еще-то что же?
– А тут-то вот и начинается настоящее дело.
– Уголовное?
– Социальное, любезный друг, социальное.
– Да-да. Вот оно что! – сказал гость и внимательно посмотрел на Щетинина. – Теперь понятно, почему они доносили на тебя; теперь только я начинаю понимать, что ты мне тогда писал в Петербург. Да. Ну, так как же социальная-то пропаганда?
– Все ты вздор городишь, ничего ты не понимаешь, – полушутя, полусерьезно ответил Щетинин.
– Да ведь ты сам сейчас сказал.
– Так что ж, что я сказал? Я знаю, что ты думаешь. Но неужели ты воображаешь, что я способен на такие школьные выходки?
– Ничего я не воображаю. Ты говоришь, а я слушаю.
– Ну и слушай же толком. Я тебе серьезно говорю.
– Говори!
– Ничего я противозаконного не затеваю, никаких я теорий не провожу, я делаю только то, что всякий из нас обязан делать.
Щетинин встал с дивана, провел рукой по волосам и сейчас же опять сел: он, по-видимому, затруднялся, с чего начать, и царапал клеенку на диване; Рязанов спокойно и внимательно глядел ему в лицо.
– Прежде всего, – заговорил, наконец, Щетинин, – ты должен согласиться с тем, что всякое общественное дело тогда только может быть прочно, когда оно основано на чисто народных началах.
– Да.
– Пока народ не подал своего голоса, пока он молчит и только слушает, никакая пропаганда не поведет ни к чему.
– Ну, так что ж?
– А то, что, следовательно, мы должны все наши силы направить на то... Да ты, может быть, спать хочешь?
– Да, брат, хочу.
– Так мы еще успеем переговорить обо всем. И я-то хорош! Человек устал... А что же чаю? Постой, я сейчас спрошу.
Щетинин позвонил. Прошло несколько минут, никто не являлся.
– Должно быть, спят уж, – сказал Рязанов. – Да и не нужно. Бог с ним, с чаем. Прощай!
– Ну, как же это! Я тебя провожу по крайней мере...
Щетинин заторопился, взял свечу и повел гостя во флигель.
Рязанов, оставшись один, разделся, отворил окно, потянул свежего воздуха, поглядел в темный сад, потонувший во мраке, и задумался. За стеной кто-то во сне старался выговорить:
– Ме-ме-мери-мериленд 13.
Рязанов погасил свечу и лег спать.
II
На другое утро гость проснулся рано, потому что рядом, за перегородкою, чуть свет началась возня: кто-то ходил по комнате, шуршал бумагою, шептал и сам с собою разговаривал. В отворенное окно вместе с утренним холодом влетали веселые звуки птичьего говора, заглушая тревожный и ласковый шепот, проникавший из сада. Гость оделся и сел у окна.
– Господин Рязанов, вы не спите? – спросил за перегородкою знакомый голос.
– Не сплю.
Вошел письмоводитель.
– Мое почтение! Ну, как спали? Ничего? А я, черт ее возьми, всю ночь промучился. Я слышал, как вы вчера пришли. Мушку поставил за ухом. Чево-с? Оглох. за рыбой ходил, простудился. Оглох.
Письмоводитель держал голову немного набок, а рукой прихватывал на шее мушку.
– Разве вы здесь живете?
– Здесь. Вот рядом-то. Тут у нас контора. Зайдите, полюбопытствуйте! Да что? Беспорядок.
Пришли в контору; такая же комната, как и первая: голые стены, стол с чернилицею и бумагами, два стула, шкаф.
– Вот-с, присутствие! Бумаги вот, книжки... У нас по книжкам все расчет. С бабами такая итальянская бухгалтерия у нас идет, двойная, с бабами. Сейчас ей крeдит... А! Рот разинет. Дуры!.. Ведомости тут... Отношение мирового посредника... Тоже приказчик у нас умен... "Имею честь покорнейше просить вас, милостивый государь, выслать для объяснения..." Так тебе сейчас и выслали. Дожидайся!.. "Приидя ко мне на барский двор, с дерзостию отвечал..." Хм! Чертовщина!
Письмоводитель рылся в бумагах, читал их, бросал, опять принимался читать, вдруг швырнул какой-то пакет на пол и сказал:
– Что ж вы не садитесь?
– Нет, я пойду.
– Ну как хотите.
– А тут что же такое?
– Тут я живу. Пустяки всё.
Он отворил дверь в маленькую комнату, всю заваленную газетами, нотами, панталонами... На окне халат висит, чижик в клетке, духота, кровать стоит и скрипка лежит на кровати.
– А вы играете на скрипке?
– Черта я играю. Ничего я не умею. Так... Пойдемте! Что тут еще... Вы куда? Гулять? И я гулять. Нет, мне нужно. Что ж вы стоите? Надевайте картуз!
На дворе никого не было. От дома лежала широкая тень на траве; по кирпичному забору прыгали воробьи.
– Вы куда же? В сад, что ли? – спросил письмоводитель.
– Мне все равно.
– Ну, так пойдемте на базар.
– Пожалуй! А где же у вас базар?
– А вон площадь-то, за церковью. Базарная площадь. Сельскими произведениями торгуют: деготь тут это у них, лапти... Такая чушь! Коммерция!
Идет баба с ведрами; повар в белой куртке несет с погреба говядину; лошадей ведут на водопой; лягавая собака идет, хвостом машет...
– Танкред! Хо! Дурак, – говорит письмоводитель, лаская собаку.
– Ну, ну, ну! Ступай, ступай! Нечево, брат, тут, нечево. Ты и рад.
Танкред с неудовольствием отходит.
– Ах, постойте, – говорит письмоводитель, – забыл я тут... Дельце есть. Одна минута.
Вошли в людскую.
Стряпуха хлебы в печку сажает, грудной ребенок вертится у ней под ногами.
– Уйди ты, пострел! Чево-с?
– Матвей дома? – спрашивает письмоводитель.
– Нету; на футор до свету уехал.
– Скажи ему, что ж он о пашпорте-то о своем не хлопочет. Ведь штраф заплатит.
– Скажу.
– То-то, скажу. Ишь, тараканов что развели!
– Кто их разводит, проклятых?
– Вы разводите. Вы их любите до смерти; а после в ухо заползет. Ишь ты! Ишь ты! Это что? А? О дьяволы! Вот вас, чертей, за это надо разжечь. Что? Нет, врешь! Вы их жрете, анафемы. Пойдемте! Тут, я вам скажу...
Идет по двору мужик.
– Здравствуйте, Иван Степаныч!
– Здравствуй! Что тебе?
– К вашему здоровью.
– Зачем?
– Все насчет своих делов.
– это насчет телушки-то? Знаю. Деньги принес?
– Нет, не принес.
– Так что ж ты? Разговаривать пришел?
– А я так полагал, по-суседски, мол.
– Ступай, по-суседски деньги неси!
– Да ведь что ж, Иван Степаныч, много ли она потравила, – сами изволите знать. Только что быдто находила.
– Вас, мошенников, учить надо.
– Учить, это точно, Иван Степаныч; только, кажется, мы тоже довольно учены.
– Нет, мало.
– Ну, теперь, позвольте, так будем говорить: ваша скотина зашла ко мне в огород...
– Ну, и загоняй ее!
– Загнать недолго, да на что ж так-то?
– Как на что? Барин штраф заплатит.
– Ну, это тягайся там с вами еще! А незамай же я ей ноги переломаю, она лучше ходить не станет.
– Вот ты поговори еще!
– Право слово, переломаю.
– Ладно, брат. Толковать с ним. Очень нужно. Экой народишко подлый! То есть, я вам скажу, тут какую нужно дубину!..
– Неужели?
– Ей-богу. Помилуйте! Что это такое? Так набалованы! Так... Землю даром отдали. Э! Да что уж тут... Вот она, рыга-то.
– Где рыга?
– А вон, желтая, видите?
– что же там?
– Мaшины. Земледельческие орудия... Даром деньги... Нет, одна ничего. Это штука любопытная, – грабли. Сейчас везет, везет, – раз! А, чтоб те! Англичане деньги берут. Нет, они хитрые, анафемы, шут их возьми. Да. Молотилка такая есть, чудесная. Семьсот целковых... Все равно вот, – пушка. Захотел, куда хочешь. Вот шельмы-то! занимательная штука. Ну, только тяжела, никуда не годится. Эй, Трофим, поди сюда! Это что у тебя в руке?
– Гвоздь.
– Ну, ступай!
Идут дальше. Солнце начинает припекать. Селo. Старухи в синих платках сидят с детьми на завалинах; больной теленок лежит середь улицы, греется; нищий крадется сторонкой, и дребезжит его старческий голос:
– Родителев поминаючи, Христа ра-ади!
Письмоводитель ежеминутно останавливается, разговаривает с собаками, землю ковыряет палкой, ругается, а сам нет-нет и прихватит себя за мушку.
Идут селом прохожие, с лаптями и косами на плечах, идут молча, руками машут.
– Куда вы? – спрашивает их письмоводитель.
– На Дон, в казаки, – отвечает один прохожий.
– Сено косить, кормилец, сено, – проходя мимо, добавляет другой.
– Или у вас своего нету?
– У нас его отродясь не было, – на ходу отвечает третий.
– Ну, с богом, – говорит письмоводитель.
– Спасибо, родимый.
Базарная площадь. В конце виден кабак, навесы для торговли, лавочка и дума 1. Куры копаются середь площади, тишина, слышно, как свинья чешется об угол думы и вполголоса отрывисто похрюкивает.
Письмоводитель с гостем вошли в лавочку.
– Денис Иванычу, – говорит письмоводитель.
– Иван Степанычу, – не глядя, отвечает лавочник.
Он сидит на прилавке, в рубашке, в жилете и играет в карты с волостным писарем. Писарь в военном пальто и в резинковых калошах на босу ногу.
