Текст книги "Семь тысяч с хвостиком"

Автор книги: Василий Коледин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Они подошли к высокому забору, окружавшему добротный дом. В окошках его темнела пустота и тишина, но как только Ванька постучал кулаком в ворота, так сразу же дом ожил. Сначала залаял пес. Громко с надрывом, ему стал вторить второй, а затем и третий. Проснувшиеся от лая куры и гуси закудахтали и загоготали, Петух стал надрываться словно он проспал положенное ему время для подъема хозяев. Через миг, другой в окнах дома засветился свет. Потом кто-то отворил дверь и крикнул бабьим голосом:

– Чаво надо? Кого нелегкая несет?!

– Отворяй! – гаркнул Аким басом.

– Чаво это?! Ты кто таков?! – отозвалась баба.

– Стрельцы мы, по службе явились, за Федькой! Сказывай дома он?!

– Господи! – голос бабы изменился с резкого на испуганный и услужливый. – Дома, дома, как не быть! Будь чё-ли?

– А ты как разумеешь!? По государеву делу его поведем! Отворяй! Не гоже нам тут стоять, в дом пропускай, а то худо буде!

– Щас, соколики!

Баба побежала к воротам и, отодвинув засов, запустила во двор стрельцов. Войдя, Ванька с товарищами огляделись. На цепях надрывно рвались в бой три огромных пса, один из которых так старался выслужиться, что чуть не задушил себя цепью и теперь хрипел, высунув язык из пасти. Двор дома был небольшой. Справа кудахтали и гоготали домашние птицы, у сарая стояла новенькая телега, там же в конюшне фыркали две кобылы. Дом был высоким в два этажа, добротное крыльцо, недавно поставленное, только подтверждало увиденное, а именно то, что хозяин жил неплохо.

– Кем приходишься Федьке? – строго спросил Ванька, перехватив главную роль у Акима.

– Жена я его… А он в доме, щас разбужу, коли сам ешо не встал… Соколики, милые, да по какому ж такому государеву делу велено его доставить? – стала причитать и заискивать уже немолодая женщина.

– По тому, какое известно господину особому обыщику из Москвы! Тебе не надобно того знать! – отрезал Ванька. – Давай мужа сюда! Некогда нам ждать его!

– Может в дом войдете? – предложила перепуганная баба.

– Нет! Пущай сам сигает сюды!

Баба побежала в дом переваливаясь с ноги на ногу словно утка. Ей уже было лет за пятьдесят, она явно снесла множество детей, и ее фигура была схожа с этой водоплавающей птицей.

– Может в дом войдем? – спросил Никонор, поведя от утренного морозца плечами.

– Не велено…

– Зябко, взмерз я что-то, – вздохнул Никонор. – А покаместь Федька одевается погрелись бы…

– Нет, Котов наказал в дома не входить, и смотреть чтоб никто не скрылся. Посмотри лучше нет ли возможности тайно скрыться. Обойди дом, – приказал Чернобров Акиму. Тот послушно пошел в другую сторону от будок с цепными псами, которые уже только рычали, бесноваться сил уже не было. И вскоре он вернулся.

– Нет, там нету второго ходу. Токмо здеся…

Стрельцы подождали еще немного и после окрика Никонора на крыльце появился невысокого роста мужичок. Одет он был под стать своему дому. Добротно и зажиточно. Хоть еще зима не пришла, но он был в овчинном тулупе, на ногах его Ванька заметил дорогие сапоги, такие он бы надевал исключительно по праздникам. На голове Федьки Косого красовалась шапка, которую тот моментально снял, заприметив стоящих во дворе стрельцов. Он тоже был напуган, как и его баба. Еще бы в такое время и по «государеву слову и делу», да с нарядом стрельцов! Ничего путного это не предвещало. Хотя он пытался вспомнить, когда и кому он кричал «слово и дело», но на ум ничего не приходило. Нет, не помнил он, да и точно мог сказать, что не кричал. От этого его еще больше проняла дрожь. Идти к обыщику, да по делу, о котором совсем ничего не знаешь, это ли не страшнее всего. И пытать будут, а как сказывать коли не ведомо?

– Братцы, – испугано промямлил Феодор, – в чем моя вина? Ведь не ведомо мне о слове и деле государевом…

– А нам тем паче! Сказано ступай с нами, знамо ступай! – отрезал Аким.

– Ну помилуйте, не губите меня и свои души! – уже взмолился Косой. Он, конечно, понимал, что никто его не отпустит, но решил предстать перед стрельцами в благостном свете.

– Чего еще удумал?! – возмутился Никонор. – Эт чтоб мы пошли супротив воли государя?! Ты что ж думаешь, что нам своя жизнь не дорога?

– Братцы, но нет ни в чем моей вины! Не давал я никаких изветов!

– Ладно, поди обыщик разберется! Ступай с нами.

– Феденька! – жена Косого бросилась на шею мужу и зарыдала.

– Будя! Поди не на казнь ведем! – немного смягчился Ванька. Там разберутся, невинные души не погубят, не душегубы.

Он не грубо, а даже с каким-то жалостливым чувством отстранил бабу от Федьки.

Стрельцы окружили посадского человечка и вчетвером вышли на улицу. В воротах осталась стоять Федькина баба, которая долго смотрела им вслед и не переставая крестила своего мужа, надеясь, что господь убережет его и не даст свершиться несправедливости и бесчинству.

Уже окончательно рассвело. Лужи блестели льдом, грязь, всегда присутствующая на улицах слободки, за ночь подмерзла и уже не пачкала сапоги стрельцов. Дома и их хозяева стали просыпаться, из труб многих изб потянулись дымные хвосты. Петухи, перестав надрываться, охрипли и, увидев проснувшихся людей, стали вяло топтать кур, а те, бегая по дворам в поисках червяков, кудахтали равнодушно и привычно. Проходя мимо ворот домов, стрельцы иногда слышали рычание собак и ржание лошадей. Жизнь возвращалась в слободку, несмотря на назревающую смуту и крамолу, на лазутчиков, всюду рыскающих в поисках предателей и злопыхателей, скрытых врагов государя и его верных слуг, воевод, да бояр. Идя по улице и вдыхая разные запахи мирной жизни: дыма очагов, навоза, птичьего помета, Ванька даже подумал, что не было никакой ночной баталии и не было никаких ляхов и смутьянов. Не хотелось ему верить в худшее в это морозное осеннее утро, такое обычное, привычное, даже больше – такое обыденное.

Проходя мимо своего дома, Чернобров поднял глаза к оконцам и различил в одном из них, как ему показалось лицо Пелагеи. Но это ему скорее показалось, чем могло быть в действительности. Он знал, что Пелагея в это время занималась Васькой, кормила его, ласкала, мыла в корыте. А потом тот цепляясь за ее пальцы старался делать свои первые шаги. Молодому отцу шипко сильно захотелось забежать домой и вновь обнять жену, да поцеловать сына, но это было уже невозможно.

До допросной избы они дошли в полном молчании. Федька Косой не причитал, не ныл и больше не просил стрельцов его отпустить, от только постоянно громко и тяжело вздыхал. По началу Ваньку эти вздохи выводили из себя, но вскоре он привык к ним и уже не обращал на них никакого внимания.

У избы их встретил Осип Носов. Он тоже с тремя товарищами привел к обыщику очередного изветчика, но чуток раньше Ваньки. Теперь он и еще два других стрельца стояли возле избы в ожидании новых распоряжений, поступающих от Захара Котова.

– Здорово, братцы! Что свободно в избе? – окрикнул их Аким.

– Не! Только что нашего им привели…

– А нам что ж делать?

– А ты у Захара спрошай.

Ванька оставил двух товарищей сторожить Федьку, а сам зашел в избу. Там московский человек разговаривал с хиленьким человечком. Он не увидал лица того, поскольку тот стоял к двери спиной. На нем из одежды была только длинная рубаха, да портки.

– Чаво тебе? – Захар вырос перед Ванькой, непонятно откуда.

– Так Федьку Косого привели…

– Ну и что?

– Так куды его тепереча? Во дворе держать али куды запереть?

– Щас… – Захар подошел к Тимофею Андрееву сыну и что-то тому прошептал почти на ухо.

– Заприте! – бросил обыщик и вновь обратился к изветчику, уже не отвлекаясь на стрельцов. – Стало быть ты слыхал, как тот хулил воеводу и призывал бить челом государю?

– Все верно, господин! Так оно и было!

Захар быстро вернулся к Ваньке, его суровый вид говорил стрельцу о том, что устал десятник смотреть на работу с изветчиками, хотел бы он уже пойти домой, даже на худой конец в баталю какую, только бы уйти отсель.

– Заприте его в сарае, да сами никуды, быть во дворе!

Ванька вышел из натопленной избы на морозец. Странно, но ему тоже не по нраву было тепло избы. Здесь во дворе он глубоко вдохнул воздух чистый и пьянящий хоть и малой, но свободой. Не по душе ему работа обыщика и старосты, не мог он пытать и выведывать тайны, свободный и гордый он был по натуре своей, не кланялся в пол никому, даже поставь его перед воеводой али пред самим государем, не смог бы он пасть пред ними на колени, в лучшем случае пересилил бы себя и поклонился бы в пояс, но и только.

– Ну? Куды его? – спросил Аким, подойдя к Черноброву.

– Велено в сарай запереть, – Чернобров махнул головой в сторону небольшого сарая. – И глаз с него не спускать.

– Значит, здеся и сидеть будем, мерзнуть. А когда ж по домам?

– Не ведаю, – Ванька пожал плечами.

Ванька прошел с крыльца и вдруг, как-то совсем неожиданно зазвучали колокола Благовещенской церкви. В ежедневном звоне глубоко верующий мужчина чувствовал и определенный ритм, и свой характер. Звонарь храма, благодаря своему внутреннему чутью, чувству ритма, прекрасному знанию звукоряда и владения техникой исполнения, молитвы и личного мировоззрения, всегда через колокольный звон умел передать радость и спокойствие, глубокую скорбь и торжество духовного содержания предстоящего церковного Богослужения. В душе Ваньки, постоянно ищущего мир с Богом, церковный колокольный звон всегда возбуждал светлое, радостное и мирное настроение. Мог он только по колокольному звону определить состояние своей души. В этом звоне была заложена дивная сила, глубоко проникающая в человеческие сердца.

Полюбив с детства церковный колокольный звон, он, как и весь православный народ соединял с ним все свои торжественные и печальные события. Именно потому колокольный звон служил ему не только указанием времени Богослужения, но и выражением радости или грусти, а может и даже торжества. Наверное, в православии и появились различные виды звона и каждый вид звона имел свое название и значение. Сейчас Ванька услышал грустный и печальный перезвон – этот перебор колоколов от самого большого колокола до самого маленького и наоборот с различным количеством ударов в каждый колокол считался и был погребальным.

Услышала перезвон и Пелагея. Ее сердце сжалось от страха за мужа, за соседей, за близких, за сына, от сопереживания горю жен, потерявших своих мужей, от жалости, от душевной боли, от пока непонятной, но все поглощающей тоски и еще от бури других чувств, охвативших ее чистую душу. Она перекрестилась и прижала к груди своего Ваську.

Плакали бабы в избах, куда заезжали ночные страшные гости, доставляя тела любимых мужей, заботливых отцов и кормильцев. Они крестились на звук колоколов, не смея проклинать свою судьбу, ибо данное господом нужно принимать с благодарностью.

ГЛАВА 12.

Сердцем воеводского управления и рабочим органом всей Тулы и всех ее волостей, приписанных к ней, земель, примежованных к городу, одним словом всего Тульского уезда была съезжая изба. Именно сюда и поехал Иван Васильевич из своего дома, в котором оставил любимую жену и дочь с сыном. Он бывал и в спокойные времена здесь, но обычно по случаю денежному, интересному и выгодному. Нонче же причина была совсем другой. Место это еще называли «дьячьей избой» или «приказной избой». Дом, эта самая изба, представлял собой большое двухэтажное здание, каменное, просторное и основательное, как сам Тульский кремль. Эта изба и являлась воеводской канцелярией, во главе которой был поставлен дьяк Якимко Емельянов сын Есипов, иногда его заменял старший подьячий Федька Никонов, с которыми, как «с товарищами» по управлению, воевода Морозов в мирное время решал все дела «заодин». Именно они руководили денежными потоками, прибывающими из разных мест и устремляющихся, как в казну, так и в обход царской казны непосредственно в машну воеводы.

Съезжая изба располагалась внутри самой крепости, поблизости размещались воеводский, или «государев» двор, казна, помещения с провизией и военными запасами, а также другие административные здания, не только каменные, но и деревянные. Дьяки и подьячие, непосредственные управители съезжей избы, направлялись на службу в Тулу из самой Москвы, поскольку значение Тулы для государя было велико, а местные приказные люди не обладали должным опытом подобной деятельности, либо не доверяли им в столице. Все текущее делопроизводство по жизнедеятельности города и его округи, о населении и его собственности, – все формировалось именно в этом органе управления. Все документы составлялись обязательно на русском языке. Местное население не русского происхождения, чужеземные торговцы, украинцы, поляки, кои осели в Московии, башкиры и другие иноверцы, как и везде на Руси, чтобы обраться к властям с заявлениями, должны были нанимать людей, знающих русскую грамоту. И здесь, как и в других делах, немалая доля денег передавалась вновь воеводе, обложившему все доходы своим налогом. Съезжая изба разделялась в свою очередь на столы, которыми ведали также подьячие: судный, денежный, хлебный, стрелецкий и разряд, который заведовал назначением для службы в близлежащие города. Каждый подьячий помнил о своем господине и здесь. Царь далече, а воевода рядом, – так размышляли государевы люди, откладывая копеечку для боярина Морозова. «Съезжая палата» имела деление на переднюю, в которой находились подьячие, и заднюю, где располагался сам воевода с дьяками. Таким образом, всю черную работу и повседневное непосредственное управление городом осуществляла съезжая изба со столами, возглавлявшимися «старыми», получавшими государственное жалованье, подьячими, а не самим воеводой. Дьяки, конечно, непосредственно участвовали в управлении городом, но в большей степени в их ведении находились хозяйственные и финансовые дела, а не военно-политические, вошедшие сугубо в компетенцию воеводы. В периоды военных походов и подавлений народных восстаний, когда воеводы по всей Руси практически отходили от выполнения своих гражданских обязанностей, хозяйственно-экономические вопросы переходили только в руки управления подьячих. Но зная нрав Ивана Васильевича, и то, как он может наказать, ни один дьяк или подьячий не осмелились бы утаить доходы от главы уезда. Однако сказать, что воевода был деспотом и единолично грабил казну, было нельзя. Дьяки, как и подьячие, – эти делопроизводители ведали всей канцелярской документацией, которая была необходима для системы управления городом и его округой (приходные и расходные книги, росписи разных податей и сборов, вся государственная казна), короче те бумаги, которые было бы не под силу поднять воеводе единолично, поэтому они обладали значительной властью в Туле, с ними считался сам воевода, не говоря уже о прочих людишках. Надо уточнить, что на государевой службе находились только подьячие – делопроизводители, служившие по письменным делам, которые составляли основу административного аппарата воеводского управления городом. Остальной служилый люд нанимался с согласия воеводы. Один из подьячих являлся главным или старшим, обладавшим теми же правами, что и дьяк. Подьячие имели свое подразделение по органам управления: подьячие избные, подьячие житничные, подьячие площадные и пр. В подьячие верстались, прежде всего, дети самих подьячих, а также представители попов или посадских людей. За службу они получали денежное и хлебное жалование, владели сенокосами, а также могли иметь в своей зависимости нескольких крепостных. Подьячие были служилыми среднего достатка, так избный подьячий получал оклад в 10 рублей, а подьячему судного стола приказной избы выплачивалось пятирублевое жалование и по 5 четвертей ржи и овса. Но за преданность воеводе они получали некие доплаты, о которых никому наверх не сообщалось, но без которых служилые уже не могли обойтись. Такую структуру выстроил у себя в уезде ушлый в делах московской государевой службы боярин Морозов. Несомненно, размеры окладов подьячих зависели от видов их деятельности, кроме того с течением времени, в зависимости от срока их службы, который практически не ограничивался, преданности и приносимых воеводе неучтенных денег, могли меняться боярином лично. В управлении служили еще и площадные подьячьи. Площадные подьячьи выполняли своего рода функции нотариуса – оформляли различные по типу документы, а также челобитные за плату по просьбе частных лиц. На должность они назначались и увольнялись воеводой, поэтому подчинялись только и именно ему и весь доход от их трудов поступал только воеводе.

Войдя в помещение в отвратительном настроении, Иван Васильевич встретил дьяка Есипова. Тот был в трудах несмотря на поздний час, нес огромную рукописную книгу. Одет он был, как и всегда богато, словно князь, а не простой служивый человек.

– Якимка! – крикнул на него воевода. – Что ты тут делаешь? Есипов по тону и по вопросу сразу понял, что барин не в духе и следует притвориться верным и преданным холопом, а не напарником по товариществу казнокрадов.

– Так дела, мой господин. Вся Тула гудит, говорят о крамоле, смуте, татях, что склады подожгли. Вот я и прямехонько на службу, оказать помощь и поддержку, пока воевода-батюшка не подъедет…

– Что слышно? Что стрельцы? Изловили татей?

– Пока нет вестей, батюшка. Я послал человека в приказную избу, но тот не вертался покамест…

– Ладно, – буркнул воевода и пошел в свою «престольную» – комнату где он принимал посетителей и вел беседы с дьяками. Там же подьячие докладывали о своих делах и получали всякого рода указания.

Иван Васильевич, пока не появились известия от стрельцов решил заняться торговыми делами. Он кликнул Есипова и когда тот смиренно вошел в «престольную» велел позвать таможенного подьячего. Больно интересно было ему узнать о торговых делах, давно не интересовался воевода ими.

В обязанность таможенного подьячего входил сбор косвенных налогов, которые поступали в съезжую избу от торговцев, заезжавших в Тулу. Этот же подьячий осуществлял кабацкий сбор. Таможня же вносила значительный доход в царскую казну: она взимала пошлину с ввозных товаров, а также за их взвешивание, хранение и прочия операции. Основной статьей ее дохода являлся налог с продажи товара в размере 10% его стоимости. Воевода Морозов приложил много усилий для развития торгового дела, причем не просто местной торговли, но и межрегиональной, так как через город проходили определенные межрегиональные пути. Местные дороги соединяли город с соседними поселениями и их уездами, такими как Казань, Воронеж, Оскол, Белый Город. Поэтому он честно считал, что часть налога, взимаемого в царскую казну, по праву принадлежит и ему, и это по совести и справедливости.

– Что там с армянами? – сурово спросил воевода розовощекого полного, если не сказать необъятного подьячего Андрейку Брыкина, когда тот с поклоном доложил о делах своей службы.

– Все улажено. Налог внесли в казну, поартачились, но я припугнул их запретом на торговые дела.

– Распределил налог правильно?

– Не изволь беспокоиться, Иван Васильевич! Все как следует.

– Ладно ступай, нонче не до торговых дел. Буду решать государевы дела, ловить смутьянов.

Оставшись один воевода Морозов стал ходить из угла в угол, раздумывая на сей раз не о предполагаемых доходах, а наоборот, о возможных расходах. Смута обязательно принесет с собой отток денег. Так побоятся приезжать иноземные торговцы, оно и понятно, никто не хочет потерять деньги, да и жизнь. Вернее, конечно, было бы поставить на первое место жизнь, но для торговца именно в такой последовательности следуют ценности. Они порой рискуют жизнью за ради денег. Потом нужно будет увеличить денежное жалование личной охране, во времена войн и бунта следует тщательнее относится к своей безопасности и убеждать своих людей в том, что без господина своего они не проживут. Если в мирное время «опричники» будут служить верой и правдой, то сейчас могут и предать. Обязательно все подорожает – продукты, хозяйственные и ремесленные товары. И это объяснимо. Смерть несет сокращение рабочих рук. Нет, смута – это зло! Как не крути, но она принесет только разорение. Как это не понимают людишки? Холопы! Смерды! Бунтовать надумали! Всех выведу на чистую воду! Сам, лично казнить буду! В крови потоплю уезд, но порядок восстановлю!

За этими думами его застал Есипов Якимка, заглянувший, чтоб доложить о прибытии посыльного из приказной избы.

– Пущай входит! – напрягся воевода и занял свое место для пущей строгости.

Дьяк поклонился и исчез. Через миг он вновь постучал и вошел со стрельцом. Воевода смерил того суровым взглядом, чтоб знал к кому пришел и потребовал доклада.

– Батюшка! Догнали мы татей и перебили их всех в версте от города! То были ляхи, переодетые в посадских людей.

– Так! Я же наказал живыми брать! Отчего ослушались приказа?! – вскричал воевода.

– Не вели казнить, воевода! Но оказали ляхи крепкое сопротивление. Положили осемнадцать стрельцов насмерть, да не счесть пока скольких поранили. Но одного, зачинщика мы все же взяли живым! Израненного, но живого. Везут его в приказную избу, к особому обыщику, по требованию его. Велишь наперед к тебе привести? Али пущай обыщик им займется?

– Пущай покамест он с ним говорит. А потом уж я подумаю. Что еще сказывать велено?

– Больше не ведаю. Московский человек всех изветчиков наказал к себе доставить. Выведывает откуда смута пошла. Более сказать нечего, – стрелец поклонился воеводе и застыл в ожидании.

– Ладно! Ступай! – Иван Васильевич почесал затылок, раздумывая над услышанным.

То, что татей поубивали не плохо. Конечно, лучше было бы ежели тех пленили, но коль уж так случилось, то деваться некуда. Придется работать со своими изветчиками. Они тоже прольют свет на крамольников. Он и сам мог бы побеседовать с людишками сведущими с очи на очи, но для расследования был прислан специальный сыщик из Москвы, а коли так, то не след ему лезть. Только запятнает себя, наведет тень на плетень. А ему этого не надобно. И так могут задуматься в столице о причинах смуты. Значит надобно держать обыщика под неусыпным присмотром. Что у того на уме? Вроде он человек достойный, таковым по крайней мере казался, но, что он удумает после общения с изветчиками? Что те могут наболтать про воеводу? Может поехать в допросную избу и поприсутствовать при допросах? Видя перед собой воеводу, вряд ли те будут болтать ему о нем же. А как расценит его визит обыщик? Не вызовет ли у того подозрение желание воеводы присутствовать? Но сидеть и ждать, находясь в неведении, он не мог. Не мог воевода думать о деньгах, когда где-то могла решаться его судьба. Не выдержал он и решил-таки поехать к обыщику и поучаствовать в допросах.

– Якимка! – позвал он дьяка. И когда тот заглянул стал давать указания. – Я отправляюсь в допросную избу, желаю посмотреть на плененного ляха. Ты никуды не отлучайся, времена нонче для всех тяжкие. Будь на страже и жди моих указаний. Кто по серьезному делу ко мне, пущай ждет!

– А коли дело неотложное?

– Тогда сообщи наперво мне с человеком!

– Уразумел, батюшка. Не изволь беспокоится в точности исполню!

– Где мои людишки?

– Там, внизу расположились.

– Вели им седлать коней!

– Слушаюсь… – дьяк поклонился и закрыл за собой дверь.

Воевода не спешил. Он дал время собраться своим «опричникам», седлать лошадей и немного потомиться в ожидании хозяина, так, чтоб не забывались кому служат. Потом он спустился вниз по лестнице с кованными узорами на перилах, сделанными кузнецами по образу и подобию лестницы, виденной воеводой в Италии, и в окружении двух верных ему «псов» вышел в морозное утро. Еще только светало и день новый, неведомый пока не настал.

– Куды, свет-воевода, едем? – с поклоном спросил старший охранного отряда, бывший казак, пришедший на службу к воеводе по случаю – Иван Васильевич увидел его в деле, как тот бился с тремя противниками возле кабака и всех их раскидал. Тогда ж Морозов и дал распоряжение стрельцам отыскать силача и привести к нему. Предложив казаку служить ему личным охранником, боярин согласился и на то, чтоб Гур Беляев, так звали казака, сам подобрал себе людей.

– Поскачем в приказ стрелецкий, а потом в допросную избу! – кряхтя, залазя на коня, сказал тучный воевода.

Лошади двенадцати опричников воеводы нетерпеливо переминались с ноги на ногу, храпели и покусывали удила в предвкушении скачки, мечтая разогреться после долгого стояния на морозце. Молодые и здоровые «воеводины псы» легко вскочили на коней и тоже ждали хозяина. Наконец Иван Васильевич взобрался на своего дорогого скакуна, тот повел крупом, но боярин натянул узды. Словно свой уезд держу в узде, – подумал воевода. Потом он ударил коня пятками и рванул. Двенадцать всадников помчались ему вслед.

До стрелецкого приказа было недалече и лошади под своими седоками не успели даже вспотеть. Первым на земь соскочил молодой охранник и, придерживая воеводиного коня под уздцы, помог тому слезть. Остальные лихо соскочили сами. Во дворе приказа все еще толпились десятки стрельцов, которые с нескрываемой ненавистью посмотрели на прискакавших «опричников». Те же в свою очередь отреагировали на холодный прием довольно равнодушно, им было не привыкать к зависти стрельцов. Они были белой костью, таких жалований стрельцам и не снилось, таких привилегий, снаряжения, коней, съестного довольствия те отродясь не видывали. Вот что значит служить на государя и служить на богатого боярина.

Как только копыта перестали стучать во дворе приказа и не успел воевода слезть, из приказной избы выскочил сам Леонтий Амбросимов. Его предупредил стражный стрелец, как только завидел отряд во главе с воеводой.

– Милости просим, господин воевода! – приветствовал своего начальника исполняющий обязанности стрелецкого полку.

– Что тут у тебя произошло? Сказывай! – стараясь быть добродушным начал воевода, проходя в дом.

– Так словили мы тех татей, что подожгли склады…

– Знаю, знаю… а чего ж вы их всех поубивали?! Я же наказывал брать живьем!

– Так батюшка оказали такое супротивленье, что никак не сподручно было брать живыми! Моих две десятки уложили, да изранили дюжину, легко и средне! Вот и как ни старались, а токмо одного и взяли и тот весь изранен. Но зато он их голова! Шляхтич. Ондрейка Шишкевич зовется.

– Где зараз он?

– У лекаря, тот его правит, кровь останавливает.

– Пошли человека за моим аглицким лекарем. Пущай едет в подмогу и сделает все, чтоб лях не равен час дух не испустил. Надобен он нам живьем. С кого спрашать будем, коли издохнет?

– Ясно, батюшка, зараз и пошлю.

– Да пущай сказывают, что я распорядился, чтоб все было, как для меня!

– Ясно, кормилец.

– Ну, что ешо ведаешь?

– Так тебе поди уже все известно…

– Сказывай! – нахмурился воевода, он не любил, когда его слова не исполняли с первого разу.

Леонтий собрался с мыслями и все по порядку начал излагать своему хозяину, вернее, хозяину земли Тульской. Здесь он был и Бог, и царь. Он решал миловать али казнить. Леонтий и сам пользовался большим авторитетом среди стрельцов, но авторитет воеводы был куда значительнее. Воеводу больше боялись, Абросимова же уважали за его прямоту, справедливость, приверженность своему слову. Уж ежели тот что-либо обещал, то непременно выполнял.

Морозов слушал доклад своего стрелецкого головы внимательно и мрачнел все более и более. Не по нраву ему было произошедшее видел он во всем худые последствия. Назревал бунт и в нем принимали участие, как всегда, ляхи. Без них в смуте русской никуда! Извечные враги Руси завсегда пытались ее ослабить. А что сильнее всего разрушает государство? Конечно народное недовольство. Вот и поддерживали вороги смутьянов, да «лжедмитриев» всяких.

– Выяснили откудава ляхи пришли? – спросил воевода, когда Леонтий замолчал.

– Выясняем, но, батюшка, это сподручнее особому обыщику. Он тягает изветчиков, да ответчиков, да свидетелей всяких, очевидцев и послухов.

– Ладно, ты давай с себя-то нужду не складывай. Коль не было бы обыщика, кто б вел дознание? Чье это дело? А обыщик он тож дело знает, но и ты рядышком веди свое! Что услышишь, что узнаешь, первым делом мне сказывать будешь, а уж посля я подумаю, что след знать москоскому господину, а что пущай знаем токмо мы! Уразумел?!

– Да, господин воевода…

– Ладно! Ляха лечить и глаз с него не спускать! Стрелецкие караулы по всем весям усилить! Не только в Туле! Чует мое сердце, что это только начало. На этом всем не успокоится! А тепереча я проведаю обыщика. Смотри у меня Леонтий! – воевода погрозил тому пальцем.

– Все сделаю в точности! – склонил покорно голову стрелецкий глава.

Выйдя на крыльцо, воевода вздохнул полной грудью, потянулся и смачно зевнул. Бессонная ночь давала о себе знать. Уже не тот был у него возраст, чтоб ночь на пролет разъезжать по присутственным местам, давать указания и не только политические, но и сугубо денежные. И ни разу не сомкнуть усталых глаз, слезящихся на холодном ветру.

– Куда, кормилец, тепереча? – к воеводе подошел Гур. Он был в силу своих лет полон здоровья и ему в отличие от воеводы бессонная ночь далась легко.

– В допросную избу едем…

– Велишь коня подвести, али пешим порядком пойдем? – опричник знал, что допросная изба находилась чуть меньше чем в пол версте от приказа. Он бы и пешком дошел, а вот воевода завсегда преодолевал расстояния по-разному. Порой, в желании худеть, он ходил и на версту, и более пешком и охране приходилось тащится за хозяином тихим ходом, а иногда он и сто саженей скакал верхом или в санях, развалясь, укрываясь мехами.

– Времени нет гулять. Веди вороного! – на удивление добродушно ответил Иван Васильевич.

Взгромоздившись на своего дорогого коня, воевода ударил того пятками в бока и легким галопом помчался к Романцеву. Его черные, как и следует опричникам, слуги, лихо вскочив на своих коней поскакали вслед, ловя на себе завистливые взгляды стрельцов. В столице миновали уже давно те времена, когда всадники в черных одеяниях да с собачьими головами на крупах своих коней носились по городу и его окрест в поисках наживы. Раздирая на части плоть человеческую и имущество несчастных в основе своей ни в чем не повинных русских людей. Здесь же в трехстах верстах от Москвы при боярине Морозове это явление еще существовало и даже процветало. Грабили и губили души эти верные псы воеводы. Мало им было высоких жалований, да земельных дач, рос аппетит и умножались желания. И все эти богомерзкие деяния покрывал хозяин земли Тульской боярин Морозов Иван Васильев сын.

У допросной избы воеводу приветствовали трое стрельцов, несших караул возле крыльца. Они с такой же плохо скрытой неприязнью посмотрели на слуг воеводы, но перед воеводой склонили спины, не сильно, не в пояс, но все одно почтительно.