Текст книги "Семь тысяч с хвостиком"

Автор книги: Василий Коледин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

Морозов замолчал, обдумывая свои следующие слова, а пока он переводил дух, заговорил Пьетро.

– Я не против счастья своей дочери! Если она любит, то и я полюблю ее суженного. Я не буду противиться вашему венчанию, но вот, как к нему отнесется твой батюшка? Разве такую он хотел видеть невестку? С ней ты не займешь высокопоставленных должностей, а ведь вы бояре известные в Московии и жалованы царем, уж точно не в опале.

– О! Поверьте, Пьетро! Мой батюшка не будет противиться! Он не станет неволить мои чувства. Коли я твердо буду настаивать на своем выборе, то и он не воспротивится. Я давно ему сказал, что не желаю идти на государеву службу, а мечтаю уехать в Европу. Он слыхал это от меня и не отговаривал меня.

– Все ли вопросы ты задал, синьор Морозов?

– Важные, да.

– Ты не будешь возражать, если я кликну дочь и спрошу ее о том, люб ли ты ей и хотела бы она воссоединить свою судьбу с твоей?

– О, нет! Я даже желал бы этого!

– Что ж, пойдем к ней.

Пьетро встал и направился к лестнице на второй этаж, Петр последовал за ним. Он не сомневался, что его возлюбленная подтвердит их серьезные намерения и сильные чувства. Они поднялись по немного скрипучей лестнице и прошли по узкому коридору к комнате Паулы.

– Дочь моя! – Пьетро постучал в дверь. – Это я и молодой боярин Морозов. Мы можем войти к тебе?

– Да, папа, конечно! – голос девушки дрожал от волнения.

Мужчины вошли в комнату девушки. Морозов впервые был здесь. Паула никогда не пускала его в свою комнату, и они всегда встречались внизу, либо во дворе, когда погода позволяла гулять по маленькому парку, что разбил Аким, пытаясь воссоздать подобие европейских парков у себя в Московии. Конечно южных растений в нем не росло, но и из имеющихся он довольно хорошо скопировал европейское искусство.

Комната Паулы по размерам была точно такой же, как и у Пьетро. У окошка стояла кровать, на одной стене висело зеркало, возле которого стоял небольшой столик, служивший для Паулы и письменным столом, и туалетным. На нем в беспорядке были разбросаны средства улучшения девичей красоты: румяна, тени, краски, маленькие кисточки, баночки с пудрой и другая мелочь. На кровати лежал толстая книга на французском языке, новый роман напечатанный с год назад и пользовавшийся в Венеции огромной популярностью. Платья ее висели на стене за дверью и составляли внушительный гардероб.

– Дочь моя, мы пришли к тебе, чтоб узнать твое мнение, – произнес тихо и спокойно Пьетро, хотя в душе отчего-то сильно волновался.

– Да, папа? – Паула тоже напряглась, но она сразу поняла, о чем будет спрашивать ее отец, как только за ним появился Петр Морозов.

– Этот молодой человек пришел ко мне, чтоб просить твою руку. Готова ли ты покинуть мой дом?

– Да, папа… – кротко выдохнула девушка, потупив свой взор и пытаясь скрыть улыбку. Она ликовала в душе.

– Будешь ли ты опорой и защитой для моей дочери? – Пьетро повернулся к Морозову и внимательно посмотрел на того.

– Я люблю вашу дочь больше жизни! – воскликнул московит. – Паула, будь моей супругой! Отец твой благословляет нас!

– Я согласна! – взвизгнула от радости девушка и бросилась ему на шею.

– Будьте счастливы, дети мои! – торжественно произнес венецианец. Он окончательно смирился с выбором дочери и убедил себя, что такова уж судьба их рода, смешаться с дикими московитами. А по поводу коммерческого предложения московита Пьетро решил все тщательно обдумать, он сам себе боялся пока признаться, что оно было очень интересным.

ГЛАВА 18.

Прошло несколько дней, как Тимофей Романцев выехал из столицы и приступил к своим обязанностям в Туле. Он уже и сам не мог сказать точно, сколько трудился в дали от Москвы, пять или уже семь дней. За эти дни он устал и осунулся, несмотря на то, что в доме у воеводы его кормили так, что сам государь мог согласиться разделить с ним трапезу, его глаза заблестели и стали выделяться на смуглом лице благодаря синим кругам, а нос вытянулся и заострился. Впрочем, это было не удивительно так как большую часть суток он все-таки проводил в допросной избе и уходил из нее в дом воеводы только спать и то уже поутру. Встречаясь с дочерью воеводы где-нибудь в коридоре, на лестнице или в трапезной он оживлялся, но тут же грустно вздыхал, вспоминая о том, что его ждут губной староста Филипп, душегубных дел мастер Фрол и подьячий, что записывал аккуратно все происходящее на допросах в толстую книгу.

Всех послухов и видаков особый обыщик за прошедшие дни уже опросил и вот теперь приступил к допросам у пытки, то есть к допросам у дыбы, но покамест еще без применения истязаний. Другое название допроса в камере пыток было в обиходе государевых слуг – «роспрос с пристрастием». По заведенному порядку его не мог избежать никто из свидетелей по делу.

В полдень, после того, как Тимофей соснул немного, он вновь вернулся в допросную избу, где его уже ждали подмастерья. Устало он уселся за стол, на свое привычное место.

У дыбы стоял Федька Косой. Из одежды на нем были только исподние портки. В отдельной комнате без окон, где происходили пытки, горели факелы, которые согрели воздух так, что было довольно жарко, отчего по голой груди и спине Федьки стекали капли пота, впрочем, они, возможно, могли быть причиной и жуткого страха, испытываемого Косым. Дыба представляла собой примитивное подъемное устройство. В потолок, вернее в дубовую балку на потолке был вбит железный крюк, через него была переброшена веревка. Один конец ее был закреплен на войлочном хомуте, называемом «петля». Руки Федьки Косого были продеты в эту петлю. Другой конец веревки держал в руках губной палач Фрол. Допрос под дыбой был, несомненно, сильным средством морального давления на подследственного, особенно для того, кто впервые попал в застенок, а Федька испытывал этот ужас впервые.

Подьячий по указанию Романцева уже зачитал Федьке приговор о пытке, и это уже само по себе подействовало на смиренного мужика устрашающе. Он стоял под дыбой, краем глаза видел заплечного мастера и его помощников, двух мужичков, подрабатывающих в допросной избе за небольшую плату, наблюдал, как они готовились к пытке: осматривали кнуты, разжигали жаровню, лязгали страшными инструментами. Федьке не показывали, как пытают других, как это делали с многими другим допрашиваемым, особый обыщик посчитал, что хилому посадскому человечку и без того жутко и он упорствовать не будет в своих показаниях.

Романцев не сомневался, что Федька выложит все, что знает и даже больше, если на то будет необходимость. Однако роспрос у пытки не заменял саму пытку, а лишь предшествовал ей. И если уж заведен был таков порядок, которого придерживались все обыщики, то от пытки Федьку не спасет даже чистосердечное признание или то признание, которое требовалось Романцеву – ведь токмо пытка служит высшим мерилом искренности человека. Даже если человек раскаивался, винился, то его обычно все равно пытали. С одного, а чаще с трех раз ему предстояло подтвердить повинную из подлинной правды. Таков был порядок и не Романцеву его было менять.

– Итак, Федька, стало быть тебе не ведомо про смуту, что затеял боярский сын Акиня Шеин?! – строго и очень зловеще спросил мужика Тимофей Романцев.

– Господи! Не ведомо, отец родной! Не ведомо! Вот те крест! – Федька хотел себя осенить крестом, но вспомнил, что его руки были в петле.

– Говори покуда не приступили к пыткам! На дыбе все говорят правду! Токмо уж потом бывает поздно!

– Батюшка! Помилуй мя бог! Все сказываю, как на духу! Не ведом мне Акиня Шейн! Слыхом о нем не слыхивал!

– Брешешь, собака! Сказывал Ванька Лыков, что бывали у тебя людишки его, Шейновы! Давеча даже выносили из твоей лавки кули полные. Сказывай! – для острастки вскрикнул Тимофей. – Смотри, Фрол уже разжег жаровню!

– Батюшка! Все скажу! Были у меня людишки, были! Запамятовал я! Да и не знал, что они от разбойника Шейна! Точно так, покупали кули с мукой, много взяли! Но откель мне было знать, что брали для вора энтого Шейна?! – взмолился Федька и по его груди холодеющей от приближающегося ужаса, еще быстрее и полноводнее потекли струйки пота.

– Так сказывай! Все без утайки. Кто приходил, что гутарили, чем платили, сколько всего взяли… – Романцев посмотрел на подьячего-писаря, который ждал команды заносить сказанное на бумагу и махнул ему головой, приказывая начинать писать.

– Все, все скажу, батюшка! Все, как было! – затараторил Федька.

– Ну! – опять прикрикнул на него обыщик.

– Значит, осемнадцать дней назад в лавку явились трое человек. Я их видал во первые. Много ко мне приходит, но я всех могу упомнить. Энтих я до того не видал. Взяли они дюжину кулей муки ржаной и поклали на телегу, что оставили у лавки. Платили значит они сребром, монетами польскими ортами, да еще грошами – шостаками и трояками, да немного медными солидами. Я спросил откель у них польские орты. А они мне сказывали, что не мое, мол, это дело. Платят сребром и должон быть рад тому, – Федька Косой замолчал и испуганно стал вглядываться в лицо московского государева обыщика.

– Что замолчал?! – прикрикнул на него Романцев.

– Так ведь, батюшка, не гневайся, все рассказал! Вот те крест… – Федька опять сделал попытку осенить себя крестом, но вновь вспомнил, что руки его стянуты за спиной в петле, в страхе и какой-то горячности он не чувствовал их.

– Ладно, Федька…, а тепереча послушаем тебя на дыбе… Фрол! – крикнул Романцев тульскому душегубу. – Готов послужить государеву делу?

– Готов, господин обыщик! – зловеще отозвался тот.

– Так приступай! – кивнул Романцев.

Перед расспросом приведенного в застенок Федьку Косого, как и прочих проходящих по делу раздели и осмотрели, как требовалось перед расспросом на дыбе. Таков был порядок во всех сысках. В этом деле Румянцев не отходил от заведенного порядка ведения расспросов, только один свидетель в этот раз давал показания в застенке, еще нераздеванный. Это был польский пленный Анджей Шишкевич и то только оттого, что был весь изранен. Романцев избавил его не из жалости, а по опаске, что тот издохнет на дыбе. Потом, пусть малеха оклемается – решил московский обыщик. Расспрос он провел скоро и без результата, так как поляк отказался отвечать на вопросы, молчал и геройски улыбался, готовый помереть, но не покориться подлым мосоковитам.

Публичное обнажение тела, это завсегда стыд, позор и унижение. Раздетый палачом человек теряет свою честь. Так считается. Осмотру тела (прежде всего – спины) пытаемого перед пыткой в сыске придавали большое значение. Это делали для определения физических возможностей человека в предстоящем испытании, а также для уточнения его биографии: не был ли он ранее пытан и бит кнутом. Дело в том, что при наказании кнутом, который отрывал широкие полосы кожи, на спине навсегда оставались следы в виде белых широких рубцов – «знаков». Специалист мог обнаружить следы битья даже многое время спустя после экзекуции. Если на спине пытаемого обнаруживались следы кнута, плетей, батогов или огня, его положение менялось в худшую сторону – рубцы свидетельствовали: он побывал «в руках ката», а значит – человек «подозрительный», возможно, рецидивист. Арестанта обязательно допрашивали о рубцах, при необходимости о его персоне наводили справки. Веры показаниям такого человека уже не было никакой. О нем делали такую запись: «К тому же он… человек весьма подозрительный, и за тем никакой его к оправданию отговорки верить не подлежит». На теле Федьки никаких следов обнаружено не было, об этом Тимофею сообщили Фроловы помощники. Поэтому перед тем, как Федьку привели на допрос обыщик Романцев распорядился сильно того не пытать и делать все больше для острастки, чем для боли. «Пытать легчае» – так это называлось на языке обыщиков. Тимофей Романцев не сомневался, что тот расскажет все, что знает и даже больше, если тому будет указанно.

– Господи помилуй…господи помилуй…господи…, – причитал Федька пока его руки Фрол с помощниками вкладывал в хомут в положении перед грудью, а затем они подняли его над полом так, что пытанный на земле больше не стоял, а висел на руках. Стоны и мольбы наполнили темную комнату без окон, глухую, но полную страхом и ненавистью. Рыжие языки факелов лизали потолок и стены, черные от времени, разбрасывая по всему помещению страшные, зловещие тени.

– Итак, что было? Кто к тебе приходил, что говорили? – стал повторять свои вопросы особый обыщик для протокола.

– Господи! – закричал тщедушный человечек, вися на своих руках и извиваясь то ли от боли, то ли просто от страха. – Всю правду сказывал! Приходили и брали муку, эти ироды!…

Федька стал повторять то, что совсем недавно рассказал чиновнику, а подьячий, что исполнял писарские обязанности в своей книге стал аккуратно выводить буквы с завитками на конце слов с твердым знаком: «А потом Федька Косой с подъему сказал…»

Когда пытаемый смолкал, Фрол легонько хлестал его кнутом по ребрам так, что следов на теле почти не оставалось. Но и этого хватало для возобновления потока слов о случившемся недалече в его лавке. Трижды повторил Федька свои показания в точности до каждого словечка. Все записал подьячий.

– Ладно, будет с тебя, Федька! Вижу правду сказывал, – удовлетворенно произнес Тимофей Романцев.

– Правду, правду, батюшка… – всхлипывая и отплевывая слезы, слюну и пот, залепетал Федька.

– Ну, а коли так освободи его Фрол! Да отведите его покамест в камеру. Пущай отлежится.

Федьку сняли с дыбы, развязали руки и качающегося от нервного напряжения, страха и боли, вывели из пыточной камеры.

– Все записал, как надлежит? – спросил Романцев у писаря.

– Все батюшка. Трижды отметил.

– Вот и хорошо. Кто у нас там следующий? – спросил обыщик у губного старосты Филиппа Кривоноса.

– Так не устал ли ты батюшка? Пора и оттрапезничать. Нонче трудился много, может отдохнуть маленько? – заискивающе пропел староста, которому не то, чтобы не по душе было пыточное занятие, а просто хотел он выйти на морозец и вздохнуть полной грудью свежего русского воздуха, устал он от копоти факелов и смрада потеющих тел. Раньше, до нынешнего дела, пытал он по одному, не усердствуя шипко, как это делал нынче московский обыщик, допрашивая по три-четыре человека за день. Впрочем, и не было у него таких важных государевых дел и стольких пытуемых.

– Не трапезничать сюды послал меня государь! – устало выдохнул Романцев, хотя он и в самом деле проголодался. – Дел невпроворт!

– Так, батюшка, без хлеба насущного и государю служить недюже, – не настойчиво и немного заискивающе продолжил губной староста.

– Кто у нас еще нонче? – раздумывая над предложением старосты спросил Романцев.

– Эээ… – Филипп посмотрел в книгу. – Стрелец Калина Петров сын Копылов, что пойман при бегстве из Тулы, когда за ним приходили воеводины люди.

– Тот, что набрехал с три короба?

– Точно, батюшка…

– Хммм… – Романцев в задумчивости почесал волосы на голове. – Ладно с ним покончим и на этом нонче конец. Распорядись, чтоб вели сюды Калину Петрова сына.

Заплечные мастера Фрола удалились исполнять указание московского обыщика. Тимофей Романцев устало потянулся и услышал, как бурлит его чрево. Только сейчас он понял, что на самом деле был голоден. После короткого сна он выпил молока и съел пирог, на большее у него нашлось ни времени, ни желания. А вот только сейчас он пожалел об этом. На расспросах он завсегда забывал о чувстве голода. Процесс пыток его поглощал полностью. Нет, он не испытывал от него никакого удовольствия, скорее наоборот, пытки вызывали в нем некое отвращение и порой даже жалость к пытуемому, но они, пытки, были не отделимой частью его обязанностей, как особого обыщика, государь, уложения, правда требовали их применять. Иногда, Романцев заканчивал расспрос на дыбе сразу же после виса, иногда после первого удара кнутом, редко – после встряски и уж совсем редко он применял к пытуемому все другие известные меры физического воздействия. Этими несчастными, а по мнению Тимофея нелюдями завсегда оказывались душегубы и разбойники, кто не ценил человеческую жизнь ни в грош, кто спокойно лишал жизни невинных путников, купцов, мещан и крестьян. Много таких водилось в Московии. Вот их и искоренял по мере своих сил Тимофей Романцев. Все остальные преступники могли вызвать в его сердце уважение, даже некое понимание и уж точно жалость.

– Филипп Николаевич, – зараз расспросим и ныне конец трудам, – обратился Романцев к губному старосте. Тем самым он намекал, что усердствовать не стоит при расспросе.

– Буде по-твоему, Тимофей Андреич. Но этот как раз из строптивых, зело запираться буде.

– Поглядим…

В комнату заплечные мастера ввели крепкого мужчину выше пояса голого, а ниже – в портках исподних, босого и связанного, видать только что с осмотру. Тимофей с интересом стал рассматривать человека коему предстояло пережить ряд мук телесных и столько же душевных, но уверенного и пока ешо не подавленного и не растерзанного. Росту стрелец был высокого, но в его теле поражал не он, а косая сажень в плечах, крепкие мускулистые руки и такая же сильная, словно бычья шея. Жилы на ней и вены вздулись, выпирая синим цветом. Голова Калины была столь же крупная, соответственно его богатырскому телу. Волосы в крупные кудри, черные и остриженные так, что прикрывали уши. На груди мужчины висел маленький серебряный крестик.

– Ну, как твое имя и кто ты есть? – начал расспрос Романцев.

– Имя мое Калина Петров сын Копылов, – ответствовал храбро мужчина.

– Чем занимаешься из коих ты?

– Я свободный, служу стрельцом вот уж как два году.

– Чем занимался досель?

– Торговым делом…

– Чем торговал?

– Заморскими тканями, что скупал у купцов фрязевских.

– А отчего ж пошел в стрельцы?

– Разорил меня наш воевода! Обложил данью словно татарин, приходили от него люди и каждый раз требовали мзду за торговлю спокойную…

– Буде тебе врать! – остановил его обыщик.

– Коль считаешь, что вру, то зачем спрашать по новой?

– Правды хочу! Смотри впереди тебя ждет пытка жестокая, так что если хочешь избежать участи быть сломанным, говорю токо правду!

– Так я и говорю правду, господин обыщик!

– Кто поджог склады Федоровские?

– То неведомо мне!

– Что слыхал об энтом?

– Так токо то, что все гутарють! Будто ляхи подожгли…

– Знаш кто помогал?

– Нет, не ведаю…

– Ладно! Сказывай, зачем подался к боярскому сыну Акине Шеину?

– Не знаком я с ним! Навет это, господин обыщик! Пусть в лицо мне скажет это тот, кто оклеветал меня!

– И это мы устроим, но сначала повтори все на дыбе… Фрол! – Тимофей посмотрел на мастера пыточных дел, – приступай!

Палач поклонился и, улыбаясь широкой улыбкой, подошел к Калине.

– Крест с него сымай! – приказал Тимофей Фролу.

– Господи, батюшка, оставь крест! Ради господа! Пусть бог мене поможет стерпеть муки нечеловеческие! Поимей милосердия господин хороший! – взмолился Калина, когда к нему подошел Фрол, выполняя приказ обыщика.

Фрол взял крест в ладонь и повернулся к обыщику, молча испрашивая у того, что ему делать, срывать крест, или оставлять.

– Оставь! – снисходительно кивнул головой Романцев. Фрол связал руки стрельца за спиной, так как был он не из хилого десятка, а висение на дыбе с руками, связанными сзади, считалось более суровым в отличие от положения перед грудью. Сделав все приготовления мастер пыток отошел, а его подельники стали подымать пытуемого над полом. Что-то хрустнуло, то ли кости Калины, то ли веревка издала похожий звук, но стрелец не вскрикнул, он повис, свесил голову и не смотря по сторонам, стал молиться. Крестик отстал от груди и закачался словно кадило поповское, что разносит аромат ладана благоуханный.

Романцев стал повторять свои вопросы, а стрелец натужно отвечать, изредка его ответы прерывал легкий стон, который пытуемый сразу же гасил.

– Встряхни! – приказал обыщик Фролу после того, как не получил на свои вопросы ни одного нового ответа.

Согласно «Обряда, како обвиненный пытается» встряска служила ужесточением виски. Фрол покорно подошел к Калине и просунул между его связанными ногами небольшое бревно. Предчувствуя боль, стрелец громко взмолился господу. Подготовив все, палач вскочил на бревно, чтобы сильнее на виске потянуть ево, дабы более истязания чувствовал шельмец. Крик вырвался из могучей груди стрельца.

– Ну, будешь и дальше упорствовать? – крикнул Романцев.

– Не ведаю, о чем ты спрашаешь! – закричал громко Калины, пытаясь перекричать боль.

– Одумайся, Калина! Ведь чем дольше будешь упираться, тем зело страшнее станут пытки! Знаешь, что записано и что велено мне дальше деить? – Обыщик громко прочитал выдержку из книги: «Есть ли же и потому истины показывать не будет, снимая пытаного с дыбы, правят руки, а потом опять на дыбу таким же образом поднимают для того, что и чрез то боли бывает больше». Готов ли ты продолжать упорствовать?

– Неведомо мне то, что ты спрашаешь! – крикнул Калина.

– Ну, что ж, хочешь упорствовать далече… – Романцев махнул рукой внемлющему его приказа Фролу.

Битье кнутом на дыбе было следующей стадией пытки. Согласно тому же «Обряду, како обвиненный пытается», связав ремнем ноги пытаемого Калины, палач привязал их к сделанному нарочно впереди дыбы столбу и, растянувши сим образом, стал готовиться к битью тела стрельца кнутом. Тело пытаемого зависло почти параллельно полу. На этой стадии пытки Фролу усердно помогали его подчиненные. Один из них должен был следить за натягиванием тела Калины так, чтобы умелому кнутмейстеру, а Фрол славился именно этим, было ловчее наносить удары по спине. Он завсегда, как и надлежало бил только по спине, преимущественно от лопаток до крестца. А второй ассистент должен был хватать пытаемого за волосы и пригибать тому голову, «чтобы кнут не попадал по голове».

Особой гордостью палача Фрола был его самодельный кнут, коим он развязывал языки ворам и душегубам, чем заслужил у губного старосты и даже воеводы славу мастера высокого ранга. Присутствовавший изредка при расспросах воевода Морозов завсегда восхищался умением своего домашнего палача.

Кнут Фрола был обычный для такого труда и учинен он был из ремней, был плетеный, толстый, на конце его был ввязан ремень более толстый, чем у основания, шириною на палец, а длиною кнут был с 5 локтей. Но были у фроловского кнута и свои особенности. Состоял он из заостренных ремней, нарезанных из недубленой коровьей и бычачьей шкур, прикрепленных к короткой рукоятке. Чтобы придать концам большую упругость, Фрол специально мочил их в молоке и затем сушил на солнце, таким образом они становились весьма эластичны и в то же время тверды как пергамент или кость. Но вот напасть, служил кнут недолго. После трех-четырех экзекуций он приходил в негодность, обмякал и рвался. Поэтому Фрол заранее готовил запасные сыромятные концы. Они десятками висели в пыточной камере, в доме у Фрола, иногда он развешивал их во дворе. Так много запасных концов было нужно потому, что их надлежало часто менять. Дело в том, что с размягчением кожи кнута от крови сила удара резко снижалась. И только сухой и острый конец считался правильным. «Как нынче твой кнут?» – спрашивал губной староста Фрола перед пыткой. «Гожь! – ответствовал обычно с ухмылкой палач, – до того тверд и востр, что им можно рубить как мечом.»

– Калина, надумал сознаться? – спросил Романцев висящего на дыбе стрельца.

– Батюшка, ей богу не ведаю, о чем ты спрашаешь! – отозвался Калина довольно бодро, но в его голосе обыщик услышал некоторое легкое дрожание, что могло свидетельствовать о страхе перед предстоящей экзекуцией.

– Так ведь вопросы мои несложные! Кто поджог федоровские склады?

– Не ведаю, господин обыщик! Не учавствовал!

– Что надумал твой товарищ Акиня Шеин?

– Не знаком я с ним!

– Начинай Фролушка! – приказал Тимофей палачу.

Фрол без предупреждения подбежал к распятому стрельцу двумя-тремя скачками и ударил кнутом по его спине, рассекая ему тело до костей. Да этот ловко владеет кнутом, – подумал Романцев, осматривая спину Калины, из которой забрыжжила кровь. – Этот и с трех ударов сможет убить человека до смерти». Это был первый удар, за ним последовали другие. После каждого удара Фрол отступал на шаг назад и потом вновь делал прыжок вперед, от чего удар производился с такою силою, что каждый раз кровь вновь и вновь брызгала в разные стороны, а кнут оставлял за собой рану толщиною в палец. Причем удары, наносимые с чрезвычайной быстротой, редко попадали по уже рассеченному месту, а ложились друг подле дружки во всю длину калининой спины, начиная с плеч до самой поясницы. Чтобы достичь такой невероятной точности удара, Фрол усиленно тренировался на куче песка иногда на бересте, прикрепленной к бревну. Вообще-то, цель убить пытаемого перед Фролом никогда не ставилась. Наоборот, ему следовало бить так, чтобы удары были чувствительны, болезненны, но при этом пытаемый сразу после застенка оставался бы жив – по крайней мере до тех пор, пока не даст нужных показаний.

Калина при каждом ударе вскрикивал, но негромко, а так, словно он закидывал на плечо тяжелый мешок, скорее этот вскрик был похож на кряхтение. При каждом ударе один из помощников Фрола пригибал голову Калины так, чтоб кнут не задел ее, иначе одним ударом палач смог бы убить его.

– Говори, Калина! Говори! Потом легче будет! Кто поджог склады?! – повторял вопросы Романцев. – Что надумал Шеин?! Что ты должон был делать?! Кто ешо в Туле помогает Шеину?

– Не ведаю! Не ведаю! – шептал Калина все тише и тише.

Когда Фрол нанес три десятка ударов, обыщик его остановил. Спина Калины превратилась в сплошное месиво, и Тимофей побоялся, что тот издохнет на дыбе.

– Что разумеешь, Филипп? – обратился он к губному старосте.

– Разумею, что покамест надо остановиться. Издохнет мужик, не выбьем мы из него показания. Давай отложим расспрос на пару деньков.

– Согласен. Пущай подлечит его лекарь, – кивнул головой Тимофей.

Губной староста махнул помощнику Фрола и тот удалился за лекарем, а второй человек вместе с Фролом стали снимать Калину с дыбы. Развязав веревки, они аккуратно уложили истерзанное тело стрельца на каменный пол. Когда в пыточную пришел лекарь, Калина уже сидел на полу и под ним образовалась небольшая лужа из крови, пота и слез.

Лекарь, человек небольшого росточку и литовец по происхождению, тут же осмотрел спину стрельца, покачал головой и подошел к губному старосте.

– Не гоже больше пытать… Раны глубокие, крови много утекло… Дальше умре.

– Поправь здоровье ему, через два дня продолжим, – приказал Филипп.

Помощники Фрола взяли Калину под руки и повели его в застенок, где тому предстояло подлечиться и потом вновь предстать перед обыщиком для расспроса на дыбе, но тепереча уже для пытки на огне, самой страшной и последней.

Фрол, собрав свои инструменты в деревянный ящик, а кнут повесив на плечо, удалился вслед за ними. Подьячий еще что-то некоторое время записывал в книгу, потом присыпал свои записи песком из баночки и встал. Он услужливо поклонился обыщику, а потом посмотрел на непосредственного своего главу губного старосту, ожидая от него указаний.

– Ступай, – кивнул головой тот.

– Устал я нонче… – Тимофей потянулся, сцепив руки за головой, и устало заулыбался.

– Изволишь откушать, батюшка? – обратился к Романцеву губной староста, когда они остались в пыточной одни.

– Нет. Благодарствую. Поеду к воеводе, – выдохнул обыщик.

– Позвать стрельцов сопроводить?

– Кликни Захара Котова.

– Слушаюсь… – губной староста вежливо поклонился и тоже вышел из пыточной, оставив тепереча Романцева одного.