Текст книги "Семь тысяч с хвостиком"

Автор книги: Василий Коледин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

В палаты тихонько вошел воеводин приказчик, подьячий его приказной избы, Савелий сын Панкратов. Преданный холоп, но с хитрецой и сам себе на уме, хотя пока воевода в силе, то он служил ему верой и правдой.

– Батюшка, прибегал сотник Фомин…– с поклоном доложил Савелий.

– Что надобно ему? – отозвался воевода.

– В городе витают смутные настроения среди посадских людишек…

– Сказывай!

– Много от тайных людишек изветов по государевому делу и слову. Сказывают онные о назревающих преступлениях, собираются дескать вороги приходить, грабить и побивать самовольством, скопом и заговором к Царскому Величеству и на его государевых бояр и окольничих, и на Думных и на ближних людей, и в городах, и в полках на воевод и на приказных людей.

– Знаем! Докладывал я в Разряд! Приехал обыщик из Москвы! Что нового можешь донести? – поморщившись отрезал воевода, который не любил, когда кто-то повторял дважды.

– Батюшка! Сказывает сотник Фомин, послухи, опрошенные им очи на очи, доносят, что в город пробрались ляхи и черкасы. Подбивают людишек к крамоле, разносят дух мятежа.

– И это ведомо нам! Увеличили количество десяток дозорных? – стал не на шутку злиться Иван Васильевич. – Что еще?

– Покуда все…

– Ладно! Ступай покамест!

Савелий почтительно поклонился и задом вышел из палат. Да! Что же за времена у нас в государстве! – подумал боярин Морозов. – Вот вроде все успокоилось, смута прошла, царь правит, жизнь успокоилась и вот! Опять народец шумит. Чем недоволен?! Что не хватает люду посадскому?! Отчего не жить благочинно и спокойно?! Махнул рукой Иван Васильевич в сердцах и направился в спальню к супруге. Переодеться к трапезе, да прижаться к ее груди, родной, с бьющимся любящим сердцем, сбросить с себя часть тревоги.

Ольга сидела за маленьким столиком и смотрелась в зеркальце, поправляя густые черные брови, до губы алые, прихорашиваясь перед трапезой со столичным гостем.

– Как ты милый? – оторвалась любящая супруга от зеркальца, почувствовав настроение мужа. – Отчего кручинишься?

– Да как не печалиться! Вести дурные кругом приходят. Народец мутить собрался. Вот и обыщик московский не зря приехал. Надеялся, что напрасно приедет, ан нет!

– Ну, ты же все сделал, милый! Бог даст, все обойдется, не усугубится положение! Образумятся смутьяны! – попыталась успокоить мужа Ольга. Хотя мало понимала в его делах, да и не особо откровенен с ней он был всегда, лишь порой, когда переполняло его волнение, когда не находил себе места от тревожных дум, мог он что-то ей рассказать о делах государственных.

Иван Васильевич прошел к красному углу с божницей, перекрестился на образа, после чего подошел к супруге и обнял ее. Та, как сидела, так прижалась к мужу, положив голову ему на живот. Так они миловались недолго, пока к ним не залетела дочка.

– Маменька! Маменька! Что мне одеть? – прокричало их младшее чадо, а, увидев обнимающихся отца с матерью, бросилась к ним и обняла их обоих.

– Солнышко! Одевайся в то, что мы купили, – мать высвободилась из объятий дочки и окинула ту своим пристальным взглядом.

– Но ведь не праздник какой-то! – попыталась возразить девушка, но в душе обрадовалась материнскому разрешению, облачиться в обновки.

– Ничего, одевай! – повторила разрешения Ольга, взглянув на мужа и уловив его согласие.

– Спасибо матушка! – девица, однако, поцеловала только отца в щеку и стремительно упорхнула из комнаты.

– А что мне надеть? – спросил, улыбаясь супруг.

– Тот лиловый московский кафтан. Не искушай судьбу, не одевай нынче иноземные наряды, итак мы притча во языцех.

– Добро, – согласился глава семейства и отправился переодеваться, оставив жену заканчивать ее бабьи дела.

ГЛАВА 4.

Акиня Петров сын Шеин сидел в Тихвинской станице в избе старого казака Матфея Иевлева. На дубовом столе перед ним стояла миска с сытом. Старик – хозяин, сидел напротив гостя и уже отодвинул свою пустую посуду, вычерпанную так чисто, что мыть ее было без нужды. Он пристально смотрел за тем, как медленно и с большими перерывами двигается деревянная ложка Акини Петровича. Долгое молчание, нависшее над мужчинами, прервала баба казака, женщина лет шестидесяти, сухонькая и беззубая. Она подкралась к своему супругу сзади и, наклонившись над столом, протянула руку за пустой миской.

– Ну, что, наился? – сварливо спросила она Матфея, метнув тем не менее равнодушный взгляд на темечко мужа.

– Да, убирай, – сурово отозвался старик и, когда та отошла от стола, обратился к гостю. – Стало быть, Акиня Петрович, говоришь, что воевода наш продался иноземцам?

– А ты сумлеваешься? – вопросом на вопрос ответил старику боярский сын, не привыкший к вольности казачьей.

– Кхкх, – кашлянул казак, собираясь с ответом. – Так мы не знакомы с Иваном Васильевичем, не встречаемся, откуда ж мне знать об нем! То, что он одет большей частью в иноземные платья ешо не говорит об евойной измене…

– А то что детей его обучали иноземцы и все они обласканы воеводой и одарены дорогими подарками, живут при нем, в избах подаренных, никуда не уезжают, меж тем связываются с соплеменниками. Разве это не вызывает сумнения?

– Не знамо… но зело меня грызет тревога. А коли не встанет народ и окажемся мы в изменщиках, а не воевода? Не придется ли принять наказание по государеву делу и слову? А там и на дыбе можно сгинуть… – почесал лысое темечко старик.

– Не каркай, старик! Бог даст правда окажется на нашей стороне! – попытался подбодрить собеседника змий-искуситель в лице Акини Петровича.

– Да, я и не каркаю. Кумекаю я. Коль ты говоришь, что воевода переметнулся к ворогам, то как понимать тебя?

– Об чем ты говоришь? – ложка Акини замерла возле рта, а потом опустилась в полупустую миску.

– Ну, пошто ты приехал с ляхами? В свите твоей черкасы, да малороссияны? Народ тревожите разговорами крамольными, подбиваете к сомнениям, смуту сеете, а что апосля? Народ устал от бунтов, хочет он жить спокойно, хватило ему горя и невзгод за прошлые лютые годы, никак не забудут люди ни Сигизмунда, ни Болотникова…

– А что ты называешь спокойной жизнью, старик? То, как стало легко жить? То, сколько народ платит пищальных денег, стрелецкого хлеба, полоняночных, ямских денег и других непосильных податей. То, как сотники мздоимствуют, обложили посадский люд хуже татар, а все потому, что стрельцам не выплачивает воевода жалования, а меж тем патриаршие стрельцы с огненниками свирепствуют. Или, как воевода суд правит? Сколько он невинных на дыбе сгубил, да скольких приписал к посадским тяглым людям и сослал на пашню! Землю отбирают за долги малые, а дворовые воеводы в соболях да каменьях, сапфирах, с золота и серебра едят. Это ты называешь спокойной жизнью?! – вполне искренне возразил Акиня Петрович.

– Так, то всегда народ испытывал трудности. На то и жизнь земная чтоб познать благо жизни неземной. Кто б не правил на Руси, царь, али бояре, народ – это холопы и грязь. Пришли ляхи и что? Так же грабили и жизни с имуществом лишали. Не было и при них народу отдохновения. И к Ляпунову я ходил не от того, что зело болел за бояр или из-за того, что ляхи освободили меня и принесли благоденствия простому люду! И нонче, я думаю, ничего не изменит твоя смута. Принесет она только смерть и разорение…

– Вот от того, что народ думает, как и ты и не верит в лучшую жизнь, и живем мы в грязи и холопской покорности. Ляхи, те и то живут лучше нежели мы, хотя далеки и они от Европы.

– Бояре, сыны боярские, купцы, да другие господа завсегда и везде живут хорошо, будь то Русь, немецка сторона или Литва, – грустно покачал головой старый казак. – А вольницы и у нас с достатком. Вот, я казак, мой отец и дед были казаки. Нам воли не искать. Атамана сами себе избираем. Неугоден, нового назначим. Земли у нас хватат, животины тоже. Работай, охраняй государство Московское, да служи правдою государю. Что ешо от тебя требуется?

– А коль заберут у вас вольности казацкие? Что тогда?

– Ну, вот ежели заберут, вот тогда и будем воевать. А щас, ты не серчай на меня, батюшка, нет у нас интересу бузить. Не пойдут мои сотоварищи супротив воеводиного порядку.

– А останутся ли твои товарищу в стороне коли мы пойдем стоять за счастье народное? – с беспокойством спросил Акиня.

– Вот это мне покамест не знамо… поживем увидим…

Шеин больше не проронил ни слова. Если бы он мог, то откинулся бы на спинку, но таковая отсутствовала у лавки, на которой он сидел, поэтому он наоборот навалился грудью на столешницу и нахмурился, сдвинув густые брови. Старик посмотрел на гостя и тоже не решился больше ничего говорить. В голове же смутьяна роились мысли. Акиня Петрович не ожидал такого отказа. Он много ставил на поддержку городовых казаков тульского прибора. Но прежде чем идти к их голове, он надумал встретиться с Тихвинским атаманом, в подчинении которого была сотня. Верные ему люди доносили, что тот очень своевольно отзывался о воеводе Морозове, обличал того в греховных поступках и притеснении казаков. Поэтому Акиня Петрович решил сам обратиться к казаку, не доверяя этого важного дела своим сотоварищам. Те и так много успели, заронили зерна сомнения в посадских людях Тулы, мутили черносошных, приписных и монастырских крестьян. Но разговор с хитрым, бывалым предводителем городовых казаков не принес желаемого результата. Мало того, он мог послужить во вред его делу. Как поведут себя казаки при начале смуты? Поддержат ли его, али переметнуться на сторону тульского воеводы? Ежели не получит его хилое войско поддержки казаков, то печально может все выйти. Мало у Акини Петровича соратников, ляхи, те преследуют свои цели и столкнувшись с сопротивлением не задумываясь убегут, оставив своего хозяина на произвол судьбы. Черкасы не отличаются ни храбростью, ни честью, ни верностью. Эти первые скрутят Шеина и сами приведут к боярину Морозову. Остаются крестьяне, черносошные, приписные, монастырские и господские. Из всех только на господских можно было положиться. Только им ненавистна жизнь, только они ненавидят своих господ люто и необратимо, только они буду сжигать все на своем пути. Но супротив стрельцов и казаков они бессильны. Ни пищалей, ни сабель, ни бердышей, только соха да вилы. Одно дело если эта чернь будет под контролем казаков и стрельцов, а другое если они станут сами по себе, не управляемые и не подчиняющиеся. Рассуждая таким образом, Акиня Петрович невольно качал головой и цокал языком.

– Что тяжелы твои думы Акиня Петрович? – спросил Матфей.

– Тяжелы, милый человек, тяжелы…

– Так может время ешо не пришло?

– Ох, Матфей, время само по себе не приходит, его приводят люди. Ежели ждать удобного времени, то не хватит наших жизней. Терпелив русский человек. Будет сам терпеть, дети его будут терпеть и их дети. А я хочу, чтоб нонче людишки вздохнули вольнее. Чтоб облегчить тягло, да наделить всех нуждающихся четвертями земли. Да чтоб воевода избирался всем людом, как у вас казаков, а не назначался из Москвы, там ведь не ведают кого ставят во главе.

– Уж больно ты праведно говоришь и мед льешь в уши. А что на деле будет? Нет царства небесного на земли. На то и царство небесное, чтоб познать мерзости земные, а там жить в правде и отдыхе. А здеся, в этом свете, нам надобно терпеть и трудиться, – недоверчиво покачал головой седой казак.

– Ладно, старик, я хочу токмо, чтоб ты знал, зла не желаю, действую по совести и в мыслях во благо люду, – выдохнул печально боярский сын и встал из-за стола. Нахлобучив соболью шапку, он поблагодарил хозяина. – Спасибо тебе за хлеб-соль, за то, что выслушал меня.

– Не серчай на меня, коли не поступаю по-твоему, – ответил Матфей Иевлев, вставая вслед за гостем.

Во дворе Акиню Петровича ждали запряженный конь и трое сотоварищей со своими лошадьми: лях Адам Кисель, черкашин Семен Капуста и его верный пес, дворовый Никифор, который и держал хозяйского скакуна под уздцы. Все они были вооружены саблями и пистолями, кроме Никифора, который имел за плечами бердыш. Холодный воздух ворвался в легкие их предводителя. После спертой атмосферы хоть и большого, но простого дома казачьего атамана, свежий воздух казался наполненным медом. Шеин подошел к своему коню и молча похлопал его по морде.

– Что пан, получил то, что желал? – спросил с сильным акцентом Адам Кисель. Он хоть и был беден, но происходил из старинного волынского шляхетского рода, поэтому считал себя не только равным Шеину, но и выше его.

– Да…, – буркнул Акиня.

– Это есть хорошо. Куда едем?

– Поехали в Торхово.

– Что нам там делать?! Отсиживаться? А когда ж начнем? – зло спросил Семен Капуста, его лицо перекосила злоба и заживший шрам, что был получен от турецкой сабли при набеге на южные границы польского государства.

– Прежде чем начинать, надобно все подготовить! – отрезал Акиня Петрович, зыркнув на черкашина. Он посчитал, что тот не достоин никаких объяснений, зело жаден до крови русской. На самом же деле Шеин собирался договориться с местными оружейниками о большом заказе на пищали. Деньги он ждал со дня на день и привезти их должны были османцы, что жили в Крыму. Да, сызнова враги русские, но нонче их пути следовали рядышком и покуда они были нужны сыну боярскому, он пользовал их, в надежде избавиться при первой возможности.

– А как поступать отряду Андрея Шишкевича? Им ждать не можно! Они и так рискуют в Туле, – процедил шляхтич. Он не ждал приказа от русского, только делал вид, что слушается его, а на самом деле он уже давно дал указания Шишкевичу и тот в то самое время со своими людьми пробирался к каменным складам купца Федорова.

Шеин лихо вскочил в седло и бросил ляху.

– Пущай начинают! А потом уходят! Мы будем их ждать в Петровской слободе! И передай, только склады! Никаких самовольностей!

– Ладно, Акиня Петрович, – противно усмехнулся Адам Кисель и тоже грациозно забрался на свою кобылу.

Темнело. Казаки, охранявшие атамана, открыли высокие ворота, и небольшая кавалькада рысцой покинула двор Матфея и направилась в сторону села Торхово, что в пятнадцати верстах от Тулы. Им предстояло проскакать около сорока верст, что при нормальной рыси они должны были преодолеть за пару часов.

Ночь опустилась быстро и весь путь всадники скакали, вглядываясь в чуть проступающие в темноте знакомые и не очень деревья, кусты и редкие избы. Факелы запалить они не решились. Слободки и села пытались объезжать, чтоб не нарваться на дежурных однодворцев и десятки караульных стрельцов, да городовых казаков. На пути им никто не встречался. Крестьяне уже давно сидели по своим избам, посадские и торговые люди не отваживались в такое время покидать слободки и постоялые дворы, время все еще было лихим и без охраны того и гляди можно было остаться без имущества, а то и самого живота. Все это было на руку смутьянам, и они скакали, уже не боясь быть замеченными и остановленными.

Скакали молча никто не проронил ни слова. Каждый был погружен в свои думки. Акиня Петрович размышлял над складывающейся расстановкой сил. Стрельцов они не смогли перетянуть на свою сторону, казаки, по крайней мере в лице тихвинского атамана, уклонились от прямого ответа и неизвестно, что от них ждать далее. Посадские разделились. Одни готовы были идти за Шеиным, другие, обуянные страхом поражения, предпочитали оставить все как есть. Только господские, да монастырские крестьяне восприняли посулы смутьянов серьезно. Впрочем, и на них Акиня Петрович особенно не возлагал свои надежды. Эти холопы могли предать любого, как они предавали своего хозяина, также могли предать и того, кто нес им волю. Мрачно было на душе у боярского сына. Не на такой расклад сил он рассчитывал, когда затевал свое дело и склонял ляхов поддержать его. Отчего богатый наследник известного рода удумал бороться с тульским воеводой никто и предположить не мог. Впрочем, его никто и не спрашивал об этом. Но даже скажи Акиня Петрович правду, ему бы никто не поверил. Не было у него никаких мыслей о наживе, захвате власти, мести и других обыденных для человеческого существа стремлений. Ни переходил боярин Морозов ему дорожку, не испытывал Шеин к нему никакой лютой ненависти. Но токмо за правду решил сражаться сын боярский. Возжелал справедливости и благоденствия люду русскому.

Адам Кисель думал о своем задании. Он был человеком молодым, целеустремленным и преданным своей Родине. С самых ранних лет Адам служил Речи Посполитой верой и правдой, не щадя живота своего. Участвовал в многих войнах с Османской империей, Русским царством и Швецией. Когда Адаму исполнилось семнадцать лет он уже сражался в южной польской армии под командованием Станислава Жолкевского, защищавшей южные границы Речи Посполитой от нападений турок-османов и крымских татар. Через два года он отправился в поход вместе с польской армией против турок под Орынин, на следующий год сопровождал гетмана великого коронного Станислава Жолкевского в походе на Молдавию и участвовал в трагической битве под Цецорой. Спустя еще год под началом гетмана великого литовского Яна Кароля Ходкевича Адам Кисель принимал участие в битве с турецко-татарской армией под Хотином, позднее служил под командованием гетмана польного коронного Станислава Конецпольского. Вначале Адам Кисель, будучи человеком небогатым, занимал лишь низшие должности, но через шесть лет уже был командиром хоругви и обладал множеством поместий в Украине.

В канун своего тридцатилетия еще молодой шляхтич, будучи по вере православным, был представителем короля Речи Посполитой Сигизмунда III Вазы на церковном соборе в Киеве с целью примирить сторонников Православной церкви и Униатской.

Потом, из-за смерти отца Адам Кисель вынужден был временно оставить службу и вернуться в родовое имение, чтобы заняться его устройством. Бездействие плохо сказывалось на его душевном здоровье. Адам стал грустить, чаще употреблять алкоголь и набирать вес. Но, слава Богу, это его состояние не продлилось долго. Пробыл он в собственном имении до тех пока вновь Родина не испытала в нем потребность. Через два года его вызвали в новую столицу – Варшаву, где и приказали отправляться с небольшим отрядом проверенных гусар в Русское царство, тайно пробраться через границу, и нигде не задерживаясь, устремиться в Тулу, где оказать любую посильную поддержку русскому дворянину, желающему разжечь костер очередной смуты. Польскому королевству, а теперь уже после объединения Речи Посполитой уж очень хотелось взять реванш за недавние поражения на бескрайних просторах дикой страны, поэтому тайным приказом Адаму Киселю предписывалось вредить всему Русскому царству, а не просто оказывать помощь Шеину. Его Родина была заинтересована в ослаблении восточного соседа любым способом. Бунт ли в Московии, крамола ли, война ли, чума ли, пожары и разорения – все устраивало Речь Посполитую. Именно поэтому, не дождавшись соизволения Шеина, Адам отдал приказ маленькому отряду гусар под предводительством верного шляхтича Шишкевича спалить богатые тульские склады.

Думал Адам пока скакал и о том, что еще можно сделать во исполнение тайного приказа. В планах его было и уничтожение тульских железоделательных заводов, и искоренение тульских самопальных мастеров, кои ковали русское оружие, не уступающее европейскому. Отчего поездка в сердце оружейной мануфактуры Тулы ему оказалась как нельзя кстати.

Семен Капуста, как и все ехал насуплено, погруженный в свои, только ему ведомые думы. Он происходил из крестьянской семьи, батрачившей много поколений на украинского шляхтича. Но достигнув совершеннолетия решил коренным образом исправить свое будущее и будущее своих детей. Оставив хозяйство, Семен сначала пробрался в низовое казачье войско. Однако те вольности, что существовали в войске ему быстро опротивели и он переметнулся на службу к ляхам. И вот уже с десяток лет служил Речи Посполитой и являлся реестровым казаком, причисленным к Войску Запорожскому. Дав клятву, он несколько лет верой служил польскому королю, исполняя все ее пункты: «повиноваться, выполнять все приказы и постановления его королевской милости, пресекать всякое неподчинение и своеволие, а также, ни лично, ни через кого-либо выступать против турецкого султана, ни на суше, ни на море, кроме как по приказу его королевской милости Речи Посполитой, если же кто-нибудь захочет такое сделать, а я про это прознаю, то обязан буду предупредить короля и гетманов, и сам того буду карать, выполняя свою повинность». Но и эта служба ему скоро надоела, и он отправился в Варшаву в поисках приключений, достойных его силе, умению обращаться с оружием, бесстрашию и жажде разбогатеть. В новой столице он познакомился с Андреем Шишкевичем и уже тот предложил ему это путешествие на восток, пока спокойное, но в будущем обещавшее и опасности, и славу, и деньги. Последнее и привлекало Семена Капусту больше всего. Жаждал он вырваться из крестьянского быта и никогда не возвращаться к нему, да, чтоб говорили о нем с почтением и придыханием, боялись и уважали, кланялись низко и не вспоминали кто такие раньше были Капуста, что батрачили на шляхтичей.

Скука одолевала реестрового казака. Не сбывались пока его желания. Не столкнулись они ни с опасностями, ни с врагами, ни с другими препятствиями, что вели бы его к славе и богатству. Границу они пересекли легко и непринужденно, одев только красные кафтаны стрелецких войск. По дороге к Туле встречавшиеся стрелецкие и казацкие разъезды не останавливали их и не выясняли откуда и куда следует отряд из сорока всадников. Стоило только Адаму Киселю, одетому в кафтан стрелецкого сотника, поднять руку и крикнуть, что везут секретную грамоту польского короля к царю, встречные служаки пропускали их без других вопросов, досмотра и каких-либо документов, хотя таковые имелись и изготовлены были в варшавской канцелярии тайных дел. Такого халатного отношения к службе своей не понимал Семен. Благодушие и доверчивость не свойственны были ему. Как они охраняют свои границы, если любой может беспрепятственно их пересечь? – удивлялся в душе казак. В Речи Посополитой такого происходить не могло. Так пока он добрался до Кракова его останавливали и проверяли раз десять, так строго ляхи относились к своей безпеке.

Не терпелось Семену вступить в схватку с противником, нанести тому урон и завоевать себе добрую славу и память. Но прослужив долгое время в войске польском, приучился он строго исполнять приказы стоящих над ним начальников, соблюдать повиновение и покорность.

Четвертый всадник, Никифор, верный холоп Акини Петровича, ехал молча от того, что не по рангу ему было разговаривать. Коли господа едут молча, то и ему стоит помалкивать. Хотя и у него были свои мысли. Никифор был старше своего хозяина на пару лет, но по виду на десяток и боле. Обладал огромной чернявой с проседью бородой, шапкой густых кучерявых волос, большим мясистым носом и умными, грустными глазами в морщинках смуглой кожи. Конечно, ни образования, ни денег, никакой-либо собственности, даже простой свободы он не имел. Но обладал холоп такими способностями, благодаря которым и выбился в несменного сопровождающего своего господина. Во-первых, роста Никифор был без малого сажень. Силищей его Бог тоже не обидел. Порой на развлечение господам и по приказу Акини Петровича, подходил Никифор под коня и поднимал того, отрывая от земли аж на дюжину вершков, что невероятно веселило и удивляло гостей. Во-вторых, обладал холоп какими-то чудными способностями, такими, которые позволяли ему смотреть в прошлое и будущее. Видел он, что случалось в жизни собеседника и что предстояло тому пережить. Проверены были эти способности хозяином, подтверждены и неоспоримы стали. Именно поэтому и брал Акиня Петрович своего холопа Никифора с собой везде, куда бы ни собирался. Стоило тому только молвить об исходе дела. Прислушивался к его чувствам странным хозяин, доверял и спрашивал порой мнение простого мужика о том можно ли али нет поступить так или же иначе. А в-третьих, был привязан к Акине и предан ему Никифор аки пес дворовый. Лаял на всех незнакомых ему людишек, защищая покой хозяина своего.

А думал холоп о том, что скоро предстоит пережить и испытать, что отверг совет его хозяин и впервые поступает вопреки его просьбе. Волнение не покидало душу верного слуги. Печалился он в предчувствии беды неминуемой.

Так в полном молчании и таинственности кавалькада преодолела путь до села Торхово. Здесь возле самой речки Тупицы приютился железоделательный завод Андрея Денисовича Виниуса, бывшего хлебного торговца, который после обнаружения под Тулой доброй руды, приобрёл право на построение там железоделательного завода, обязавшись учить государевых людей всякому железному делу, а также поставлять пушки и железо в казну по назначенной цене. Все знали, что Андрей Денисович почитал тульского воеводу и зело много советовал тому, как управляться с городом. Именно по его совету воевода ввел стеснительные меры по отношению к торговле иноземцев. Но не многие знали, что в душе Виниус недолюбливал боярина Морозова и с удовольствием бы заменил того на государевой службе, сочетая личный интерес с казенным. Знал об этом тайном желании Акиня Петрович и захотел использовать это в своих целях. А поскольку знавала семья Шеиных людишек близких к Виниусам, то и получил он от оружейника добро на встречу с его приказчиком поначалу, предварительно узнав о цели таковой, а уж потом, может быть, и с самим владельцем с глазу на глаз.

Подъехав к закрытым воротам завода, Акиня Петрович, не слезая с коня, стал стучать кулаком в дубовые грубо тесанные полотна ворот. Через довольно продолжительное время по ту сторону раздался грубый мужской голос.

– Чего надобно?!

– Нам нужен Архип Осипов! – строго гаркнул боярский сын.

– Пошто?! – не унимался вратный страж.

– Ждет он меня по велению Андрея Денисовича! Я боярский сын Шеин Акиня Петров сын!

– Прощения просим! – отозвался стражник, но уже намного мягче и почтительнее. – Ждут тебя!

Буквально сразу, скрипя и кряхтя, ворота отворились и перед кавалькадой предстал вооруженный пищалью и ярко горящим факелом, мужик вида разбойного и крепкого, в кафтане расстегнутом, из-под которого вместо рубахи выглядывала крепкая волосатая грудь.

ГЛАВА 5.

Анджей Шишкевич, или как он требовал называть себя в русском походе Андрей, со своими людьми притаился в леску за Кузнецкой слободкой. Дорога из Алексина в Тулу пролегала совсем рядом с ними и один из гусар был назначен наблюдать за передвижением по ней разнообразных колымаг богатых и не очень купцов, детей боярских, дворян, крестьян на телегах и без них, простых торговцев, конных и пеших стрелецких разъездов, – всех москалей. Остальные его люди в количестве дюжины гусар расположились на прогалине. Лошадей у них не было, Анджей решил, что с ними будет больше мороки, ведь для того чтобы подпалить склады, нужно прежде к ним подобраться. Охранялись они токмо сокращенными стрелецкими дозорами по полдесятка, которые постоянно не находились у стен складов, но и далеко не отлучались. И лучше подобраться к своей цели незамеченными было пешим порядком, прикинувшись посадским людом. Да и скрываться после будет надежнее без коней, которые могли ржать и шуметь где-нибудь в засаде. Посему они оставили лошадей в Петровской слободе, где Адам Кисель установил свою ставку, а сами, разбившись на пары, под покровом ночи пробрались в этот лесок. Там же в слободе оставались и основные силы их отряда: с полсотни гусар, казаков и лихих русских людишек, что позарились на польское золотишко. Костер палить в лесу Шишкевич не позволил и все они грелись как могли. Благо день выдался не холодным, светило солнышко и под его лучами отряду гусар казалось, что они греются. Подстелив под себя овчинку, взятую из избы в Петровской слободе, Анджей лежал на муравчатой земле. Заставляя себя заснуть перед опасным делом. Он закрыл глаза и думал о том, как вернется домой и встретится со своей зазнобой, красавицей украинкой по имени Олеся. Они познакомились с ней в Киеве, когда Анджей приезжал за набором казаков в Запорожское войско. Остановившись в хате на берегу красавца Днепра, Анджей сразу же приметил соседку, чья хата стояла рядом. Сидя на скамье и любуясь видом на величественную реку, он, повернув голову, увидел Олесю. Та стояла в белой вышиванке, с разноцветными лентами поверх толстенных смоляных кос, скрученных вокруг головы.

– Пан наш сусид? – пропела девица, посмеиваясь над его окаменелостью.

– Так…

– А як пана звуть?

– Анджей… а…

– Олеся! – предугадала она его вопрос. – Пан надовго до нас?

– Скоро повертатится.

– Душе шкода…

И сразу он понял, что влюблен. Влюблен сильно и навеки. Закончив свое дело, Анджей уехал в Краков, который продолжал считать сердцем Польска, а не Речи Посполита, но как только выдались несколько свободных дней, он вновь вернулся в Киев, но уже к Олесе.

Лежа на овчинке и жмурясь, странно, но, от таких же, как и в Польше лучей солнца, Анджей вспоминал нежные руки Олеси, ее сладостные губы, густые, ароматные волосы. Она была красива, как богиня. Правда девушке исполнилось уже двадцать пять, но его это не беспокоило. В конце концов и он не был молодым юношей. Возраст Христа подкрался прошлым летом и обозначился сединой в его и без того светлых волосах. Род его происходил от украинцев, получивших от польского короля шляхетство, лет сто назад. И с тех пор его предки никак не смогли поправить свое положение, оставаясь бедными, но добрыми помещиками, на которых с удовольствием батрачили соседские семьи казаков, ушедших в Верхнее войско. Только он, поступив на службу в Речь Посполиту, стал медленно и понемногу умножать достаток и материальное имущество семьи. Он получил от ляхов еще немного земли под Киевом, деньги в золотых монетах стал складывать в горшок и прикапывать его во дворе большого дома, занимаясь этим приятным делом все чаще и чаще. За этот поход он рассчитывал еще больше обогатиться, поскольку его начальник Адам Кисель посулил всем товарищам за успешно исполненное дело богатства несметные и повышение по службе. Так в мечтах и воспоминаниях Анджей незаметно для себя уснул. Он видел сны, но ему казалось, что он просто думает и вспоминает. Он не понимал, что его мысли полны непредсказуемости и новизны, что воспоминания порой нереально красивые и сладкие, что мысль течет не останавливаясь, преображаясь до сладостной сказки, что пела ему перед сном мать.

– Пан Шишкевич! – Андрей открыл глаза и увидел перед собой молодого польского гусара, что наблюдал за трактом. Стемнело и серое небо, под которым он лежал осыпалось светлыми искрами, будто от костра. – Пан начальник, дорогу уже не видно…