Текст книги "Экономические провалы"
Автор книги: Василий Кокорев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
Следовало бы, прежде чем придти к мысли о невозможности печатать беспроцентные бумажные деньги, определить, сколько для всей русской жизни нужно вообще денег, чтобы можно было расплачиваться ежедневно за труд рабочих по сельскому хозяйству и фабричному производству и т. д.; потому что при неимении монеты, исчезнувшей по случаю прежде изложенных провалов и предательских тарифов, надобно, чтобы были, по крайней мере, в потребном количестве бумажные знаки ценности. Затем следовало бы принять в соображение наши расстояния, например: Кавказ – Архангельск, Иркутск – С.-Петербург, Москва – Ташкент, Варшава – Амур и т. д. У нас никакого исчисления по этому основному вопросу еще никем не сделано, и мы сами не знаем, много или мало у нас денежных знаков, и скорее надобно думать, что их мало, по тем затруднениям, какие повсюду встречаются в денежных расчетах. Безусловные поклонники чужеземных правил, не входя ни в какие подробности и не исчислив размера нужного для крайних надобностей количества денег, громогласно вопиют на всякие лады о невозможности выпуска бумажных знаков, для какого бы общеполезного и выгодного государственного дела они ни понадобились. Голоса эти слышатся с 1856 г., после которого к России присоединились умиротворенный Кавказ и затем Амур, Ташкент, Каре и Батум, породившие новую потребность в оборотных денежных средствах. Но финансисты ничему этому не внемлют, ничего знать не хотят и продолжают петь свою песню и единично, и хором, в домах, в комитетах и на распутьях. В период времени от 1860 до 1875 г., все стояли за невозможность выпуска, и даже самые патриотические люди, Ф.В. Чижов и И.К. Бабст, принадлежали к этому же воззрению, и в целой России, в обществе и печати, раздавались только три голоса, желавшие для постройки железных дорог появления беспроцентных железнодорожных бумаг, вместо разорительных процентных займов за границею. Это были М.П. Погодин, А.П. Шипов и АА. Пороховщиков; но их за этот взгляд называли не только отсталыми, но и юродивыми.
Здесь кстати будет рассказать следующее событие. Чижов и Бабст начали издавать в 60-х годах "Вестник промышленности"; имена их были настолько звучны, что редакция журнала "Экономист", издающегося в Брюсселе, обратилась к ним с просьбою о присылке в Брюссель молодого человека, знающего русский и французский языки, для перевода статей из "Вестника промышленности" в бельгийский экономический журнал, каковая просьба и была удовлетворена. Через год после этого Чижову пришлось быть в Брюсселе и посетить редакцию "Экономиста", где обратились к нему, как он мне рассказывал, с просьбою взять от них обратно русского юношу. На вопрос Чижова, почему этот юноша им не нравится, отвечали, что юноша очень хорош, но что экономические статьи "Вестника промышленности" не заслуживают перевода на французский язык, потому что в них нет ничего своего, доказывающего силу русского самовозрождения, и все вертится около давно известных европейских взглядов, во многом уже отживших свой век. Вот какой взгляд выразила западно-экономическая литература на те иностранные воззрения, пред которыми мы раболепно преклонялись.
Если бы мы построили железные дороги на свои бумажные деньги и не состояли в обязанности никому платить процентов, то разве бы не могли ежегодно обращать чистый доход от дорог на погашение выпущенных бумаг и тем самым производить изъятие их из обращения? Изъятие это совершилось бы гораздо скорее, чем теперешние погашения заграничных займов, потому что не было бы надобности оплачивать потери реализации и биржевого курса, равно и процентов по займам. Да, мы могли бы спасти себя от задолженности; но мы хотели в глазах Европы быть ее покорными учениками, мы считали это за особую честь и не смели заикнуться о выходе на свой собственный путь, предпочитая лучше увязнуть по самое горло в долгах и завязить в эти долги несколько будущих поколений, лишь бы только Европа признавала нас достойными своей приязни. Сыграв таким образом, что называется, в дурачки, мы не приобрели ни малейшей привязанности к себе со стороны Европы, как это показали последствия. Скажем несколько слов вроде азбучных прописей: привязанность составляет плод уважения, а уважение принадлежит только тому, в ком видят самостоятельность мысли и действия.
Мнимая необходимость делать заграничные займы объяснялась, между прочим, мнимым человеколюбием, дабы народ, при выпуске домашних бумаг, не имел убытка от падения цены русского рубля, до чего, впрочем, народу нет никакого дела, потому что он за границу не ездит и с курсом никакой связи не имеет, а между тем теперь вся тягость по уплате внешних займов упала на народную жизнь в виде многоразличных новых налогов, возникших в последнее время. Кроме вышесказанных причин, действиями наших финансистов руководило желание изобразить из себя единственных и необходимых людей, знающих какую-то финансовую науку, которой якобы никто, кроме них, не знает.
Напущенный на нас туман под вымыслом науки со всею его запутанностью заставляет многих предполагать, что финансисты уподобляются алхимикам, знающим секрет философского камня, и что поэтому надобно во всем подчиниться их воззрениям, а камень этот, в то время, пока мы еще не погрязли в заграничных долгах, был самый простой: приход, расход, с устранением всего излишнею и ненужного, а затем остаток или недостаток, с покрытием последнего пропорциональною на всех раскладкою, сообразно средствам каждого. Хотя эта раскладка далеко не составила бы и половины той суммы, которую теперь надобно платить народонаселению по заграничным займам, но разве можно было такую простую мысль вдолбить в головы финансистов, зараженных каким-то высшим европейским прогрессом!
Между этим простым, так сказать, мужицким взглядом и якобы научным воззрением финансистов существует непроходимая пропасть, такая бездна, что с одного берега на другой никогда нельзя докричаться. Сколько раз случалось, что на одном берегу ревут от пропойства по причине безграничного открытия кабаков, а на другом радуются возвышению дохода от питейного сбора; на одном берегу пустеют тысячи помещичьих усадеб от закрытия мелких винокуренных заводов, гибнет скотоводство, производя разрушение сельских хозяйств от недостатка удобрения, вследствие чего семейства помещиков лишаются крова и средств к жизни, а на другом берегу, для снискания благоволения Европы, Перрейры и Уайненсы получают миллионы от русской, благодетельной для них, казны и т. д.
Но, обращаясь опять к тому же непременному желанию финансистов прибегать к заграничным займам, нельзя умолчать, что правило, не допускающее выпуска бумажных денег, образовало, наконец, целую секту своих последователей: к нему пристали все биржевики, усматривая в операциях по займам наживу, и все, желавшие заявить себя европейцами.
Ввиду весьма вероятного возражения со стороны секты, вроде того, что печатание денежных знаков, если раз оно допущено, не будет иметь предела, на котором бы могло остановиться, и что тогда все денежные обороты могут подвергаться сильному колебанию, – допустим, что это замечание полновесно; но справедливость его не представляется безусловною, потому что потребные для сооружения железных дорог и вообще для образования производительных предприятий знаки ценности могли бы быть выпущены не как деньги, а как бумаги от Государственного банка на известный срок, с определенным погашением их. Никто не станет утверждать, что возможно печатать столько денежных знаков, сколько бы ни вздумалось (мы этого и не говорим), но тем более нельзя занимать на счет народа за границей, когда сам народ с полным доверием и желанием готов за свои домашние беспроцентные денежные знаки ценности кредитовать правительство своим трудом во всех видах этого труда. Перейдем к примеру, если бы мы, при начале сооружения железных дорог, выстроили на свои средства, положим, 500 верст и выпустили бы на этот предмет примерно на 40 млн. рублей денежных знаков, то неужели бы от этого наш рубль за границей упал на 45%, как это случилось теперь? Будем разъяснять далее. Употребив 40 млн. на означенные 500 верст и доказав посредством гласных отчетов, что эта сумма приносит доход, мы бы могли такое предприятие, созданное доверием народа к правительству, выразить в облигациях, с обращением их в продажу за границей без всякой уступки из нарицательной цены облигаций. Таким образом, доверие народа к царским денежным знакам исполнило бы свою полезную финансовую службу для блага отечества гораздо выгоднее жадных к наживе иностранных капиталистов. При этом самая продажа бумаг, представляющих собою уже не проект сооружения какой-либо железнодорожной линии, а действительно существующее доходное имущество, была бы совершаема без того унижения, которое переживала Россия, делая скидку 30% с рубля при продаже облигаций еще только предположенных к устройству дорог. Само собою разумеется, что продажа за границей железнодорожных бумаг, выражающих уже устроенное предприятие, доставила бы нам наличные деньги, которые образовали бы верное и скорое средство к изъятию из обращения выпущенных нами бумажных знаков. После такой первой операции мы бы приступили к сооружению вторых 500 или 1000 верст на том же основании, и точно так же, изобразив эти вторые дороги в новых бумагах, продали бы их за границей без всякого труда; потому что там существует, по случаю избытка капиталов, постоянное стремление к приобретению верных 5% бумаг по цене гораздо высшей их нарицательной стоимости. При такой системе действий не мы бы обивали пороги у банкиров, а они бы стучались в наши двери; они бы искали возможности приобрести наш интересный товар, следовательно наше финансовое и политическое значение не носило бы на себе характера убожества и бедности. Идя таким разумным путем согласования государственных потребностей с доверием народа, государство росло бы силою взаимного действия вместе с народом, и мы получили бы за все наши железные дороги наличные деньги, приток которых поддержал бы наш курс гораздо вернее, чем злополучный размен золота, в количестве ста миллионов, бывший, кажется, в 1863 г., на наши кредитные билеты. Все это золото ушло за границу, а на русской жизни образовалась одна лишь насильственно наложенная на нее тягость по уплате сделанного для этой операции займа.
Означенный размен существовал более шести месяцев, и никто из русских капиталистов не заявил желания воспользоваться променом кредитных билетов на золото, которое приобреталось одними лишь биржевиками и опять уходило за границу. Странно то, что этот очевидный пример не убедил наших финансистов в полном доверии русского народа к денежным знакам правительства, и они по прежнему упорно стояли на своей мысли о невозможности выпуска беспроцентных бумаг. Во время этого размена финансисты проповедовали нам какое-то экономическое зловерие в таком роде, что золото подобно воде распределяется между всеми государствами, так сказать, ватерпасно, и если сегодня от нас оно сделало отлив, то оттуда, где в нем почувствуется избыток, оно обратно потечет к прежнему исходному пункту, но на деле оказалось совсем не то; мы более четверти века напрасно ждали обратного прилива и убедились в том, что события оправдали вполне русскую пословицу: что с возу упало, то пропало.
Возвращаясь к тому, что дороги, выстроенные на свои денежные знаки, стоили бы гораздо дешевле, потому что на ценность их не упали бы уступка 30% с рубля при реализации и проценты, платимые со дня выпуска облигаций, нельзя не вспомнить того, что простой механизм сооружения дорог на свои средства был отброшен и осмеян финансистами потому только, что в их головы внедрилось непреклонное упрямство не допускать действий, основанных на возможности самовозрождения, и в силу этого разрушительного мнения дело было до того осложнено чужеземными теориями, что перед глазами властных лиц стоял какой-то идол европейского кознодействия, которому с раболепным унижением приносилась в жертву всякая полезная русская мысль, со всеми ее указаниями и сердобольными помышлениями.
Неужели можно подумать, что русский человек не настолько смышлен, что выпуск бумажных денег для предприятий, не могущих давать дохода, не признал бы сам своим умом действием разорительным для отечества? Какое заблуждение думать, что русское народное доверие к бумажным знакам, предназначенным единственно для полезного и производительного употребления, выражает в себе недостаток финансовых взглядов! Нет, тут вышло бы на деле совсем другое; сооружая дороги на свои средства, мы не настроили бы таких линий, которые обречены теперь на вечный убыток; мы не сделали бы этого потому, что были бы обязаны всякую затрату на железные дороги оправдать пред Россиею доходностью дорог, несмотря на наше бесцеремонное и даже дерзостное обращение с русским народным мнением. Теперь наши железные дороги можно разделить на четыре разряда: 1) коммерческие, 2) стратегические, 3) личные и 4) лишние. Состоя в обязанности выразить по каждой дороге ее доходность, мы вместо восьми линий, построенных к Волге, ограничились бы пятью линиями и давно проложили бы дорогу в Сибирь, связав Волгу с сибирскими реками и сообщив через эту связь наибольшую доходность всем дорогам от развития торгового движения; теперь же мы не имеем ни одной линии за Волгу, кроме Оренбургской, которая, упираясь в Башкирскую песчаную степь, открыта только в 1878 г. Таким образом, не имея убыточных линий, мы бы не навязали государственной росписи тягостного расхода по оплате этих убытков, всецело упадающих на народные сбережения.
Сооружение железных дорог отнимает у местных жителей все заработки по провозу грузов, возмещая, конечно, эти потери общим развитием промышленности; но когда строятся дороги убыточные, тогда народ страдает уже вдвойне, как от потери своих заработков, отнятых железною дорогою, так и от тягостной необходимости погашать государственные долги, порожденные займами на устройство дорог двух последних категорий, т.е. личных и лишних.
Давно подмечено лучшими мыслителями, что русская жизнь имеет два течения: одно правительственное, а другое – народное. В доказательство этого приведем удивительный пример. В 1839 г. введена серебряная единица; но народная жизнь десятки лет продолжала идти во многих местах по старому счету, т.е. на ассигнационный рубль. Через 30 лет после введения крупной единицы во всех местностях, где мы начали строить железные дороги, при появлении железнодорожных инженеров и агентов по отчуждению земель, оказалось, что народ живет еще на прежний, дешевый рубль, не усвоив себе переложения на серебро. Это обнаружилось при толкованиях владельцев земель с агентами в определении цен за отчуждаемые земли. В Урюпинской станице Войска Донского требовали с железнодорожников по рублю за курицу, и когда отдавали казакам рубль серебра, то они давали сдачи 70 копеек. Даже и теперь есть местности, где еще не привился к народной жизни замудрованный счет на какое-то серебро.
Заключим, в конце концов, все наши рассуждения о настоящем провале тем, что нельзя не усмотреть в действиях наших финансистов умышленного намерения затормозить саморазвитие русской жизни угнетением ее заграничными займами, образовавшимися от недозволения иметь свои денежные знаки, существование которых допущено в конституционных государствах Европы. Вот доказательство этому. Законодательство Англии дозволяет Английскому банку, в случае надобности, выпускать на 15 млн. фунтов стерлингов банковых билетов (т.е. 150 млн. на наши деньги по существующему курсу) с присвоением им платежной способности. После Крымской войны у нас была крайняя надобность в деньгах для сооружения железных дорог, и мы, вместо того чтобы последовать примеру Англии и выйти из затруднения посредством выпуска своих денежных знаков, отправились за границу в качестве просителей искать спасения в займах и тем самым заявили себя, в глазах всей Европы, как бы лишенными всякой кредитоспособности дома, внутри своего отечества. Какая постыдная клевета на русский народ! Где же, когда и кем было заявлено народное недоверие к своим платежным знакам? Кто же подметил или слышал какое-либо слово о недоверии? Нам проповедовалось это мнимое недоверие из Петербургских канцелярских сфер, принявших на себя самовольное право говорить от лица народа. Если обратимся к истории сооружения железных дорог в Америке, то увидим, что там большинство дорог построено на бумаги, выпускавшиеся для этой цели разными местными банками, не подвергая народную жизнь тяжкому и убыточному угнетению по уплате внешних займов. И таким образом ясно доказывается, что страны, находящиеся под действием конституционных и республиканских форм правления, не убоялись почерпать средства к своему возрождению из своей внутренней жизни, а наши финансисты предпочли служение своей теории живым потребностям русской жизни.
Одиннадцатый провал
«Сибирь, по свидетельству всех ученых и неученых, составляет золотое дно» (М.П. Погодин). Добывая в Сибири золото в течение семидесяти лет, мы извлекли его более чем на два миллиарда; но пришли «татие и разбойницы», и все это богатство мало-помалу похитили. Напрасно семьдесят лет, в пустынях и снеговых сугробах Сибири работали русские люди, добывая золото; напрасно они зябли, мучились и умирали в тундрах сибирских: труд их пропал бесследно, потому что все добытое ими золото перешло за границу. Причина тому заключается в наших тарифных пошлинах, которые русский торговый баланс приводили ежегодно к минусу в десятки миллионов рублей, и на покрытие этих минусов исчезало наше сибирское золото.
Вступать в подробный обзор невыгодных сторон тарифа невозможно без особых материалов и продолжительных приготовлений по этому вопросу, и потому мы ограничимся указанием только некоторых бросающихся в глаза статей:
1. Зачем мы допускаем к привозу иностранную соль, когда имеем своей соли на десятки тысяч лет?
2. Зачем допускаем к привозу каменный уголь, имея массу своего собственного угля?
3. Зачем мы позволяем ввозить к нам чугун и железо и изделия из оных?
4. Зачем разрешено привозить к нам полотняные, шерстяные и шелковые ткани в разных видах, зеркальные стекла и множество разного ненужного хлама, без которого можно
жить гораздо проще и приятнее и т. д., и т. д.?
Конечно, эти предметы не заключают в себе полного исчисления всего того, что не должно быть допускаемо к привозу в Россию; а потому приходится ограничиться общим выражением о недозволении вводить то, что можно иметь дома, хотя бы и с приплатою к цене. Затем, кроме предметов, подлежащих совершенному запрещению, найдутся сотни таких, на которые тариф должен быть значительно возвышен, дабы дать ход своим произведениям; но пока в обсуждении и решении этого вопроса будут участвовать они, успех невозможен, в отсутствии в них русской жилки. У меня в памяти пересмотр тарифа в 1868 г., со всеми бывшими при этом пересмотре отрицаниями русских интересов и стремлениями (на основании европейских теорий) к интересам общечеловеческим, из уважения к которым нам предлагалось обречь себя на разорение и сделаться данниками Европы. Бывши тогда в тарифной комиссии два-три раза в качестве эксперта, я помню, как после решения уменьшить пошлину с кофе, английского пива и разных колониальных предметов, купцу Е..., известному по выписке из-за границы товаров и находившемуся в заседании, был предложен вопрос: одобряет ли он понижение пошлин? Купец отвечал: "Благодарю за попечение, которое, как я уже смекнул, составит по моей торговле 80 тыс. рублей в год награждения; а продавать я буду все по той же, нынешней цене".
Не знаю, поняла ли комиссия эту насмешку, но знаю то, что этот едкий ответ не подействовал, и пошлины были сбавлены.
В 70-х годах был назначен директором таможенного департамента Н.А. Качалов, при котором таможенный доход (составлявший 20 млн. руб.) достиг 60 млн. в год, вследствие неутомимых и добросовестных действий. Рассматривая это возвышение как результат действий Таможенного департамента, нельзя не признать его блистательным, но в смысле общегосударственных интересов – это огромный убыток, потому что всякая гривна возрастания таможенного дохода увлекает из России рубли, при уплате денег по курсу за ввезенный к нам товар. В этот провал в течение 40 лет безвозвратно ухнуло все наше сибирское золото.
В 1871 г. была в Петербурге, в Соляном городке, выставка предметов русской промышленности. В горном отделе этой выставки были помещены мною нефть и керосин из Баку, и рядом с ним стояла от Горного департамента сделанная из теса и оклеенная золотистой бумагой пирамида, показывавшая объем всего добытого в Сибири золота, если бы его можно было обратить в одну сплошную массу. Когда блаженной памяти Государь Император Александр Николаевич подошел к этой пирамиде, то, посмотрев на нее с минуту времени и покачав головою, изволил сказать (это я слышал собственными ушами): "А если бы рядом поставить другую пирамиду вывезенного из России золота, она бы была более этой". Коротко и ясно. Вразумительно и поучительно.
Выше сказано, что Сибирь – золотое дно. Мы, конечно, не разработали 1/10 этого дна; но пока тариф имеет способность высасывать наше золото за границу, было бы преступлением говорить о мерах к увеличению золотодобывания: пусть золото лежит в земле до наступления того времени, в которое внешняя торговля не будет в силах похищать наше золото за границу.
Двенадцатый провал
Никакой вопрос, в период преобразований, начавшихся с 60-х годов, не был решен у нас так искренно, как вопрос о поездках за границу. Сразу были отворены ворота для всех, с правом ехать куда угодно. Теперь подсчитаем примерно, во что обошлось России это щедрое разрешение. Положим, что за границей проживает русских людей, в течение 30 лет, только пять тысяч человек, не считая больных и учащихся специальным предметам. Если положить расходов в день на квартиру, переезд по железным дорогам, содержание, экипаж, удовольствия и покупки только по 40 франков на каждого (не говоря о фон Дервизе, расходующем, вероятно, с содержанием своих дворцов более 1000 франков в день и других, имеющих средства для значительных издержек): то пять тысяч лиц, в 30 лет, израсходовали более двух миллиардов франков, которые понадобилось оплачивать, за истощением уже сибирского золота на тарифный провал, новыми заграничными займами, входящими в государственную роспись, следовательно и упадающими к платежу на весь русский народ. Вправе ли общественная совесть одобрять эту роскошь расходования Денег за границей в ущерб народных средств? Что же по этому вопросу финансовая наука молчит, не указывая никаких правил, охраняющих народный карман? Если существует эта наука, то она должна обнимать все случаи жизненных проявлений. Гораздо правдивее и добросовестнее будет прямо сказать, что никакой науки нет, а есть просто финансовое искусство, различно применяемое в каждом государстве, по соображению с местными условиями и народным воззрением.
Когда, во время Восточной войны, все Петербургские банки пожертвовали на раненых воинов 400.000, тогда, во время совещания об употреблении этих сумм на заготовление разных вещей для больных и раненых, было особое заседание у Е.И. Ламанского, состоявшее из банковских представителей. В заседании этом был покойный граф Г.А. Строганов. Разговор склонился к тому, что военные издержки произведут неисправимое финансовое расстройство. На это граф сказал: "Все кажущееся неисправимым у других легко исправимо у нас одним почерком пера; стоит лишь издать указ: сидеть всем дома пять лет и есть щи с кашей, запивая квасом, и тогда финансы правительства и наши придут в цветущее состояние".
Нисколько не будет удивительным, если, при обсуждении способов к улучшению финансов, шуточно выраженная графом Строгановым мысль окажется в числе оснований нашего будущего благоустройства. Никакой новой беды от этого не будет, если для пополнения того, что промотали, придется пожить, как говорится, на пище святого Антония. Наградою за это воздержание будут трезвость взглядов и чистота мыслей.
Нет сомнения, что затронутый вопрос о неприличии для русских людей жить за границей во время упадка ценности нашего рубля более 40% возбудит сильное возражение, так что многие в этом усмотрят не только неудобство, но даже и деспотизм. Но разве это не деспотизм, когда одна двухсоттысячная часть из общего населения России производит своею жизнью за границей вредное для всех русских людей влияние в смысле экономическом? Всем нам давно известно, что заграничные расходы, усугубляя финансовые затруднения, вовлекают в новые займы, а уплата по займам ложится на народную жизнь в виде возрастающих налогов. Не тот деспотизм опасен и разрушителен, который, открыто воздерживая несколько единиц от ненужных затрат, приносит общую пользу, а тот, который уподобляется ножу, помазанному медом, вроде, например, бесчисленного увеличения кабаков, под либеральною маскою попечения об общем благе, но с затаенною целью спаивать народ для возвышения акцизного питейного дохода, чтобы этим возвышением оправдать введение акцизной системы. Подобных деспотизмов у нас многое множество, и все они прикрыты или стремлением к равноправности, или другим призраком мнимого народолюбия. Разве такое действие, как уничтожение в шестидесятых годах землевладельческого кредита и лишение земли удобрения, по случаю разрушения сельскохозяйственных винокурен, не представляет собою самый лютый деспотизм? Много бы можно было привести подобных доказательств; но читатель, без сомнения, сам собою придет как к выяснению вредных влияний либерального деспотизма, выразивших самые горькие последствия по каждому из вышеизложенных провалов, так и к заключению, что из всех преобразований было только одно вполне искреннее, без задних мыслей, без поворота назад, – это право мотать русские деньги за границей. И мотовство это установилось так крепко, что и доселе существует во всей своей широте; а русская жизнь, угнетенная пережитыми ею провалами, переносит безропотно свое горькое обнищание, твердо веруя в то, что "сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит".
Тринадцатый провал
После открытия железных дорог, соединивших хлебородную площадь России с морями Балтийским, Черным и Азовским, а Москву с Кавказом, Одессой, Киевом, Харьковом и Волгой, и т. д., несмотря на то, что дороги стоили слишком дорого, и втянув нас в злополучные заграничные займы, наложили на Россию страшную тяжесть погашения этих займов, – государственная роспись, трудами и заботливостью М.Х. Рейтерна и с помощью развития промышленности от устройства дорог, стала приходить в равновесие, так что выход из угнетенного состояния, в котором находились наши финансы, потрясенные Крымской войной, представлялся возможным. В таком положении прошло три или четыре года (74-77), так что мы могли через 20 лет после разрушения Севастополя сводить концы с концами и, погашая сделанные займы, могли, наконец, жить, не делая нового накопления долгов. Вдруг это благоприятное положение рухнулось.
Наступившая в 1877 г. Восточная война потребовала чрезвычайных расходов, породив неизбежную необходимость в новых займах, уничтоживших надолго равновесие государственной росписи, достигнутое 16-летними усилиями М.Х. Рейтерна, который, видя здание свое, как он сам выражался, разрушенным силою внезапных военных бурь, оставил министерство финансов.
Таким образом, на другой же день после заключения Берлинского трактата, окончилось деятельное министерство Рейтерна, оставив отрадным по себе воспоминанием: сеть железных дорог, распространенный кредит посредством образования коммерческих банков, учреждение многих промышленных обществ, установление золотой пошлины с привозных товаров и многие примеры заботливости об охране полезных предприятий от расстройства. Горькое воспоминание выразилось в накоплении внешних долгов, к чему привела свирепствовавшая тогда во всей своей лютости ересь воспрещения кредитоваться у народа посредством уплаты за его труд беспроцентными государственными бумагами. Но, чтобы при этой ереси выйти из затруднения и создать железные дороги, надобно было министру финансов быть не просто приходорасходчиком, а финансовым техником (это нами отмечено в 7-м провале); а иначе могло случиться то, что сделанные займы израсходовались бы на другие надобности, и тогда мы бы оказались и в долгах, и без дорог. Хотя во время этого министерства акцизная система с вина спаивала русский народ и уничтожение опекунских советов приводило к обнищанию большинство помещиков, но оба эти бича вышли из-под пера фирмы "они" до начала министерства Рейтерна, а последний бич начал свое действие еще во время министерства A.M. Княжевича. Министерство это, как переходное от старых порядков к новым, отличалось своею неустойчивостью; но вполне непонятным остается то, каким образом во время твердого министерства М.Х. Рейтерна могли, взамен опекунских советов, образоваться для помещиков мышеловки в виде земельных банков.
Затем мы не будем касаться хода дел после Восточной войны, во время трех министерств (С.А. Грейга, А.А. Абазы и Н.Х. Бунге), потому что нанесенный Восточною войною разгром русских финансов отнимал всякую возможность к устойчивым и созидательным действиям, сопряженным с денежными затратами, и все финансовые мероприятия поневоле относились к одной только заботе: как бы тянуть течение финансовой жизни изо дня в день, спасаясь в денежных затруднениях то мелкими экономиями, то разными налогами, то предоставлением иногда хода дел просто на волю судьбы, продолжая притом на несметную гору прежде сделанных займов громоздить еще новые бугры долгов, в виде золотых и железнодорожных рент.
Сохраняя в "Экономических провалах" народные и общественные отзывы о современном течении экономической жизни, нельзя не отметить, что назначение А.А. Абазы было приветствовано во всех слоях общества выражением полной уверенности в поправлении русских финансов.
Нет надобности говорить подробно о мелких финансовых ошибках, после Восточной войны, не имевших разрушительного влияния на многие годы и возможных к исправлению во всякое время. Такие ошибки не то, что внешние займы, поражающие силу народной жизни почти на целое столетие. Эти легко исправимые ошибки заключались в налогах: на страхование, на получение наследства, на доходы от купонов процентных бумаг и на употребление дрожжей при печении хлеба. Сочинение таких крохоборных налогов ясно определяло крайнюю нужду, но в то же время было странное противоречие этой нужде, выразившееся в отмене акциза с соли, отчего правительство потеряло с лишком 10 млн. в год чистого дохода, а народ получил облегчения на каждое лицо по расходованию денег на соль с небольшим по 1 коп. в месяц[ 8 ]. Затем сожжение беспроцентных кредитных билетов, производимое на дворе Государственного банка, одновременно с объявлениями того же банка о подписке на новые процентные займы, ясно доказывало, что мы еще не освободились от идолопоклонства Ваалу, т. е. западным финансовым теориям, и что от язвы этой нас не могли исцелить ни бедствия войны, ни очевидная и осязательная трудность жить с массою сделанных нами займов.
