Текст книги "Экономические провалы"
Автор книги: Василий Кокорев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
Если б были пароходы по Северной Двине и Сухоне к Вологде, то жители берегов сделались бы отличными лоцманами; они и теперь перевозят через Двину, имеющую в некоторых местах около пяти верст ширины, скот на луговую сторону на паромах и дощаниках с особенной ловкостью. Дети в лодках пускаются через Двину, отвозя обед пастухам.
Пароходы эти сблизили бы Архангельск с Вологдой и доставили бы возможность получать из Рыбинска все жизненные припасы вместо месяца в одну неделю и доставлять нашу семгу в Москву и Питер в течение 10 дней. Много могла бы дать Беломорцам ловля семги, если бы возможно было доставлять эту рыбу скоро; а то теперь и ловить ее нет охоты; сколько ни налови, все пропадает даром: ведь до зимы нельзя доставить, а зимний путь длинен, от этого семга и приходит дорога внутрь России: ценность ее задерживает сбыт, лишая нас выручки, а внутренние губернии дешевой и вкусной рыбы. Сообразите, сколько финляндцы выручают за лососину, привозя ее в Петербург целыми кораблями; и мы могли бы тоже делать, кабы придвинули нас устройством сообщений поближе к населенным местам.
Не знаю, пробовали ли архангельских сельдей солить на голландский манер: они и теперь не дурны, а если бы можно было научиться солить там, то все Беломорье процвело бы от продажи сельдей, заменяя ими привозных.
– В Орловской и около нас в Курской губернии живут больше от пеньки и конопляного масла, да плохо нам – цена дешева на пеньку, а на масло все жалуются, что оно горькое. Кабы крестьяне только сеяли да выращивали эту пеньку, а потом брали бы ее на фабрики, которые следует завести около Орла для обработки, тогда бы пенька шла в отвоз в лучшем виде, а со временем бы и в виде тонкой пряжи. Нам досталось бы рубля по три на пуд лишнего; а это составило бы большое увеличение доходов в нашем краю. Со временем, разумеется, перешли бы и к тому, что стали бы из тонкой конопляной пряжи ткать трико и прочее, награждая за выделку всего этого своих сограждан, а не чужеземцев.
Не знаю, почему вместо конопляного масла не возят от нас из Орла и Курска конопляное семя, например, сюда на Север и вообще в те губернии, где нет коноплянников; здесь бы выбивали из семян всегда свежее масло, а кстати, на Севере места лесные, бочонки дешевле. Остатки от маслобоен шли бы на корм свиней и домашней птицы, которых так ценно продают в Петербурге, а у нас в степи они нипочем!
На это откликнулись уроженцы Новгородской и Тверской губерний:
– А как бы нам хорошо иметь этот корм! Остатки от масло боен, называемые жмыхами, составляют отличное питание и для рогатого скота. У нас в корму недостаток, а заводить более скота нужно для земледелия, не говоря уже о выгодности сбыта его. Но, впрочем, и сбыт дело не лишнее: очень полезно было бы для продавца и покупателя получать хорошую ветчину за 25 коп. вместо 75 коп., платимых Елисееву и другим за фунт английской свинины, откормленной русским добром.
– Неужели русским? Как это?
– Да. Англичане берут у нас льняное и конопляное семя, дома выбивают из него масло для краски крыш и смазки своих машин, а остатки употребляют на корм свиней, которых везут потом к нам, да и выворачивают через продажу их значительную часть того, что за
семя нам заплатили.
Дайте же Костромской и Вологодской губерниям в том же роде, как о масле говорили, подать свой голос насчет пшена. У нас, на Севере, не в ходу гречневая каша, все едят пшенную, а пшено по большей части горькое, от того что его привозят с низовья Волги; но если бы завели круподерки и обдирали бы по мере надобности в Рыбинске и Вологде, то оно бы не портилось, сохраняясь просом в шелухе; а шелуха эта, которая в низовых губерниях пропадает даром, была бы для скота гораздо питательнее соломы, которой мы кормим коров почти всю зиму, от чего они так обессиливают к весне, что и в поле выйти не могут.
Заговорили вологжане:
– Речь о пеньке идет и к нашему льну, растущему в Вологодской губернии и других, как-то: Ярославской, Костромской и Псковской; ему тоже нужна фабричная обработка, для улучшения его качества и возвышения ценности.
Но сколько есть предметов искусного труда, почти вовсе не известных! В Сольвычегодском уезде Вологодской губернии есть деревня Тимошино, где делают такие замочки, что в 12 штуках только золотник весу. Надобно особое искусство взять в руки этот замочек, равный ячменному зерну, отпереть его; а между тем он сделан мозолистыми руками в курной русской избе, и как эти замочки никому не нужны, то и труд пропадает даром. А жаль, что умение мастерить не получило выгодного приспособления! Из такой деревни легко могла бы образоваться вторая Женевская фабрика карманных часов, деревня бы процвела, и мы имели бы свои дешевые часы!
А приписанное иностранцам открытие Артезианских колодцев давно известно на Руси. В Сольвычегодске, Тотьме, Балахне, Яренске, Солигаличе земля пробуравлена на сто сажень и более в глубину. Способ буравления и инструменты и ныне можно видеть в Тотьме. Там и ныне употребляют бур для получения рассола на выварку соли, и остатки старых стосаженных колодцев, называемых трубами, видны на многих местах. Старики не помнят, когда их буравили; но есть одна труба, называемая Феодосиевскою, потому что буравление ее было производимо преподобным Феодосией Тотемеким Чудотворцем. И до сих пор, по передаче из рода в род, сохранились еще многие инструменты, употребляемые по различию пород при буравлении. Названия их, кажется, такие: долота, венки, тюреки, желонки, трезубцы и проч. Сам я видел, как местные кузнецы ковали эти инструменты, а главными мастерами буравления были Жданов и Новожилов, из коих последний помер в великой бедности. Значит, эти люди могли бы устроить нам колодцы для пресной воды в Новороссии и везде, где нужно?
– Да где же все это делается?
– В уездах Тотемском и Яренском.
– В Херсонской губернии и около нее все живут пшеницей; возят ее в Одессу – сбыт верный.
– А интересно бы знать, что делают с пшеницей в чужих краях?
– Разумеется, мелют муку.
– Конечно, так. Да ведь эта мука не дает понятия о белизне нашего крупчатого хлеба. Справиться можете у всех бывших за границей для наблюдений, а не ради одного гулянья и траты денег.
– Отчего же это? Ведь крупчатка и у нас из пшеницы делается?
– Нет, не из пшеницы, а из нескольких пшениц: берется озимая, яровая и так называемая русская. Все зависит от уменья соединить пшеницы: иной завод и у нас делает лучше, а другой – хуже.
Надобно пустить в ход за границей нашу крупчатку, тогда за выделку ее деньги останутся дома; а иностранцы увидят, что это уже совсем не то, что у них выходит из одной нашей пшеницы. Прежде, когда не было пароходства, перевозка на парусных кораблях совершалась продолжительно, и оттого мука могла слежаться в пути; а теперь, при пароходном сообщении, требуется на доставку из Одессы в Марсель менее двух недель, и если бы ввели отпуск не зерном, а крупчатой мукой, то все наши купеческие пароходы, существующие и будущие, были бы всегда с верной работой.
Да это было бы притом и очень разительно: иностранцы учат нас, в чем надобно являться на обед, чему мы и повинуемся раболепно, надевая фрак, белый галстук и натягивая машинкою перчатки; а мы бы, отсталые, вдруг предложили им, как дойти до того, чтобы за обедом был не один белый галстук, но и белый, рыхлый тающий во рту хлеб. За такую науку мы взяли бы очень дешево, гораздо дешевле, чем иностранцы берут с нас за моды: мы не довели бы их до залога имений в кредитных установлениях, а взяли бы только поденную плату за приготовление крупчатки да оставили бы у себя шелуху от пшеницы на корм наших тощих коров.
В Псковской губернии, при самом быстром проезде через нее, ярко бросается в глаза минувшее богатство и настоящая бедность.
Представьте себе, что в Торопце, Порхове, Великих Луках и других городах по нескольку десятков церквей и огромные линии каменных лавок, а жителей нет в количестве, соответственном объему города. Лавки все пусты, торговли никакой; но если они выстроены, значит, была потребность в них, были и продавцы, и покупатели, были капиталы, избытки коих отделялись на постройку церквей. Где все это? Где же рост? Скорее замечаешь во всем недород. Жизнь верно перешла в другие губернии. Послышались такие рассказы:
– В Вологде целые линии лавок пустые. Недавно каменный корпус, принадлежащий наследникам купца Митрополова и вмещающий в себе до 30 лавок, продан за 6000 руб. На лучших пунктах получается в год за лавку 40 руб., т. е. половина того, сколько нужно на платеж за 3-ю гильдию, а не платящему за гильдию, не дозволяется иметь лавку даже и пустую.
Это правило, быть может, и пригодно в столицах; но в Вологде и тому подобных городах оно очень тягостно, в особенности для малолетних, которые торговли не ведут, а если они наследовали лавку, то обязаны платить гильдию. От этого происходит то, что сирота, имеющий в Вологде лавку, гораздо беднее не имеющего ее.
В Тверской губернии, Торжке и Старице больше половины опустелых лавок.
В Костроме тоже все пустеет; лавки, полотняные фабрики, дома стоят себе с провалившимися крышами.
– Но верно заметен большой рост в хлебородных губерниях?
– И этого нет: в Волхове, Брянске, Севске, Рыльске и прочих, даже в самом Орле, все лавки пусты, а в Мценске, где хлебная пристань, целые площади заросли травой и внутренность огромных деревянных рядов стали разбирать уже на дрова.
– Не перешло ли городское изобилие к крестьянам; быть может, в деревнях богатеют?
– Не могут богатеть в деревнях, когда города бедны. Города заключают в себе рынки, для сбыта произведений земли; а когда на этих рынках стоят пустые лавки, торговля замирает, то какой же сбыт найдет тут земледелец предметам своего труда? Доказательством страшного недочета в крестьянских приходах может служить уже один ячмень, сбыт коего, например, по пивоварению упал на 70 процентов. За 25 лет тому назад Москва потребляла пива 2 млн. ведер, а теперь ей нужно только 400 тыс. ведер. Возьмем уездные города: в Вязьме требовалось 100 тыс., а теперь довольно 5 тыс.
– Но отчего же откупа дорожают, когда пива выходит менее?
– Дорожают оттого, что количество расходуемых денег на пиво не уменьшается, а только народ получает менее пивной жидкости от дороговизны цены на оную, в чем и кроется причина возрастания ценности откупов, применяемая к вину и водкам. Прежде можно было купить ведро пива 2 руб. ассигнац., а теперь оно стоит в 8 1/2 раз дороже, т.е. 17 руб. 50 коп. ассигнац. А жаль, что сбыт ячменя убит: это единственный, скорорастущий в нашем климате
хлеб, который может поспевать с вероятностью между весенними и осенними морозами, и потому его с выгодою можно сеять даже в Архангельске. Ясно, что земля от значительного уменьшения в сбыте ячменя на пивоварение потеряла более 10 млн. руб. серебром в год.
Крестьяне называют ячмень жито, житарь. Так и слышатся в этих словах звуки какого-то жизнеобилия, если бы только житарь был ссыпан в амбары и требовался на базаре.
Но есть люди и в деревнях, которые богатеют; их называют мироедами.
– Какие же это мироеды?
– Это люди, образовавшиеся от сбора податей.
У нас собирают подати два раза в год: весной и осенью; а приходы-то у крестьян не одновременны. Например, в хлебных губерниях бывают с деньгами зимой, по продаже хлеба; в промышленных – по возвращении с работ, а в навигационных – по закрытии судоходства. Вот хоть бы, например, в Тверской губернии, через которую мы теперь проезжаем: какое разнообразие промыслов и сроков крестьянских денежных приходов! Одни уезды живут Волгой, другие – лесом, третьи – ковкой гвоздей, а там осташи, что расходятся делать кирпичи, киморцы сапоги шить и т. д. Приходит осенняя подать: хлеб еще не продан, зимнего пути нет; или наоборот: пришла весенняя подать, а крестьянин нанялся в бурлаки, и деньги будут у него только в конце лета; вот бедный мужик и идет к богатому, чтобы занять на нужду, а иной богатый-то мироед без того не даст, если не отдашь хлеба, или скотину за полцены, или не обяжешься работать у него в дни сенокоса и жатвы. Таких мироедов наберется десятка по два в каждом уезде. Их называют в земских судах "почтеннейшие одолжатели".
А если бы для каждого уезда сроки взноса податей были соглашены со временем денежных приходов у крестьян, то почтеннейшим одолжателям вовсе бы нечего было делать, и они сами собой бы перевелись, к общему удовольствию.
– А какое выразительное слово – мироед!
– Да, народное словцо. Народ всегда выражается коротко, да уж так сильно, что словом своим, словно клеймом раскаленным, так и выжжет всякое значение. Такое слово всегда имеет свою историю; оно не сочиняется, а отрывается от сердца человеческого в минуту его отчаянной битвы с тягостями жизни. У всякого сердца есть свой 12-й год, своя Пугачевщина и своя бомбардировка вроде Севастопольской. Представьте себе какого-нибудь бедняка в ту минуту, когда он отдал почтеннейшему одолжателю или последний мешок ржи, или не сжатую полосу в поле, или единственную корову, и, возвратясь домой, подумал о завтрашнем дне, на который нет ни хлеба, ни молока для ребятишек, и он должен идти по миру; а в это время, когда он бредет с семьей за подаянием, одолжатель сидит под окном
и облизывается после жирной баранины: бедняку вдруг кажется, что одолжатель выкусил у него часть сердца и что на губах у него кровь; и вот он заклеймит его словом мироед, другой бедняк подхватит это слово и передаст третьему, а тот десятому – и пойдет слово ходить по всем селам и деревням.
Но мы, однако, имеем барометр народного благоденствия, который всегда показывает высоко. Я разумею возрастание откупных сумм. Да хорошо ли это для почвы и растительности, когда барометр будет всегда показывать высоко? Надобно, чтобы он иногда показывал и низко, а иначе – не будет влаги и все засохнет.
– Что же всего замечательнее собственно в губернских городах?
– Всего более поражает то, что половина их окружена песками. Вот вам несколько удостоверений на память. Около Казани по тракту из Нижнего – пески. Около Нижнего по дороге из Костромы – тоже. Харьков и Екатеринослав кругом в песках. Полтава, Курск, по дороге от Харькова, Воронеж от Тулы, Тамбов от Пензы, Калуга от Смоленска, Пенза от Симбирска, Могилев, Чернигов, Пермь окружены сыпучими песками. Последнюю станцию всегда тоска одолевает: надо ехать шагом и смотреть на мученье лошадей; а приедешь в город – ничего, как и быть город: найдешь там и театр, и клуб, и лотерею-аллегри, и всякие заведения и учреждения, а въезду в город нет. Бывало, в Казань, если приедешь ночью со
стороны Нижнего в Ягодную слободку, ну и сиди тут до утра: между слободой и городом четыре версты, и это пространство не думай переехать ночью: ямы, овраги с водой, грязь невылазная среди города. Теперь этого нет: был там военным губернатором С.П. Шипов, и в первый месяц своего приезда в 1842 г. решил сделать шоссейную насыпь между Ягодной и городом. Она исполнена уже после него; вдруг дело не могло сделаться: лет восемь задерживали его сношения, рассмотрения и высшие соображения с подлежащими исчислениями.
– А вот что со мной случилось в 1847 году под Харьковом, – сказал кто-то. Лошади в песках стали. Били, били их – ни с места! Все по брюхо в песке. Бросили экипаж и пошли пешком. Ночь была приемная. Шли по песку часа два; видели брошенные возы, изломанные телеги, затянувшихся волов и лошадей, извозчиков и чумаков21, восклицающих с досады: "Побыла тебе лыха годына та нещаслыва!"; а иные, у которых последняя животинка надрывалась в песках, жалобно вопили: "А на що мене маты на свит народыла!" Вдруг оклик. Кто-то стоит с дубиною.
– Кто ты, эй, дубина!
– Корчемная стража от откупа.
– Где же ты живешь?
– А вон в землянке: тут уже городская черта, по которой раскинуты землянки.
– Что же ты тут делаешь?
– Нас много. Мы ходим от одной землянки к другой, ловим людей и таскаем в город; там их в суд сдают, а суд в тюрьму сажает: значит, они виноваты в корчемстве. Здесь в Малороссии, Новороссийских и Западных губерниях кругом каждого города все ловят народ с вином, а ведь народ падок к дешевому товару: говорят, что и везде любят провести то именно, что запрещено. Давно я служу в этой страже, награды получал за поимки с вином да такие две поимки сделал, что пять семей в Сибирь ушло.
Он сказал это с таким диким хохотом, что ночью, при виде дубины в руках, сделалось даже страшно.
– Что же значит все это? – спросил меня мой спутник.
– Это значит практическое столкновение двух разнородных систем продажи вина, происходящее на 3500 верст. Черта столкновения идет через всю Россию – от северного берега Ладожского озера к Азовскому морю, вот так: от Кексгольма через С.-Петербург к Пскову; оттуда вскось и с разными кривулями до Анапы. По этой черте происходят драки, убийства; городские тюрьмы в средине России наполнены виновниками в провозе вина,
из которых иные или осуждаются в Сибирь, или отпускаются, по оправдании, домой, пропустя рабочую пору и доведенные до крайности.
– Да зачем же это? Разве нельзя сделать так, чтобы не было мужиков с дубинами и никого бы они не хватали?
– Сделать это можно, но рассказывать о том здесь, в сыпучих песках, не буду. Ведь это такой разговор, что сразу не передашь его во всей ясности.
Опять обратились к той же дубине:
– Послушай: хочешь ли получить на водку? Укажи нам прямую дорожку, чтоб скорее добраться до Харькова. Чай близко до города.
– Прямо – верст семь, а тропинкой не больше пяти. Я вы веду вас на Основьянский лес; тут есть под городом в лесу большая беседка, господа собираются, и сегодня сбор. Выведу вас на огонек, а там и сами дойдете.
Шли, шли, отдыхали несколько раз, и вот завидели огоньки в беседке, дали провожатому за труды и приплелись к ярко-освещенному дому: тут музыка, танцы, все власти; словом, веселый праздник, на котором радостные крики пирующих совершенно заглушали отдаленные стоны вязнувших в песку извозчиков и чумаков.
После этих приключений мы назвали Харьков песочницей и вздохнули за все губернские города, окруженные невылазными песками, которые легко могли быть устранены сделанием шоссе верст на пятнадцать под каждым городом.
– А знаете ли, разговор о шоссе на что наводит? Шоссейные дороги ведь недавно у нас учредили, и все строения на них новые.
Почему бы не дать этим строениям чисто русский характер? Это развило бы самобытный русский вкус в архитектуре. Своеобычие во всем важно, а в зданиях оно необходимо.
– Да я знаю одну русскую почтовую избу на Ковенском шоссе, там, где через реку Лугу строят почти рядом два больших моста:
один – по линии железной дороги, а другой – по шоссе. Тут не вольно каждый вспомнил, где и когда ему случилось проезжать по таким местам, где вовсе нет никаких мостов.
Пошли рассказы о том, как иной просидел целую ночь в овраге, другой – целые сутки, третий шел пешком до ближайшей деревни, чтобы позвать крестьян для вытаскивания завязнувшего в грязи экипажа.
Вообще, на проселочных дорогах поражают внимание помещичьи усадьбы с тенистыми садами, поражают оттого, что построение их и разведение садов, все относится к прошлому столетию. Редко случается увидеть поместье, возникшее после того времени. А знаете ли, какую грусть наводят такие думы, когда мысленно посмотришь вдаль!
Много рассказывали владимирцы и калужцы о дорогах, лежащих в их губерниях. Объяснилось то, что есть такие тракты, по коим перевозится товаров на несколько десятков миллионов в год, а едущие на этих трактах вязнут по колено в грязи, лошади надрываются, богатырская сила русских извозчиков тратится на выворачивание возов из грязи. В особенности замечательно движение пассажиров и товаров из Калуги в Москву; а как Калуга стоит в 80 верстах от шоссе, то на этом маленьком расстоянии маются в грязи в весеннюю колоть часов по сорока, когда грязные колеи замерзнут.
Чем дальше говорили о проселочных трактах, тем грустнее становился разговор. Открыли такой тракт, по которому перевозится на расстоянии 250 верст, туда и обратно, на сотни миллионов разных товаров. Действительно, разговор об этом тракте можно назвать открытием.
Представьте, что этот тракт, по которому перевозится громада многоценных товаров, существует как-то притаившись по секрету; его нет ни в одном дорожнике, ни даже в отдаленных соображениях об устройстве сообщений. Но он лежит не за горами и не вдалеке, а просто из Москвы в сердце нашей фабричной деятельности – Шую и село Иваново. Представьте, что все потребные предметы для шуйских и ивановских фабрик, как-то: хлопок, шелк, шерсть, краски, машины и прочее, везут прямиком, пролегающим по лесам и полям, где нет никакой дороги, исключая переездной из деревни в деревню, и по этому же пути отправляют в Москву все изделия владимирских фабрик. Лишь только обоз выедет из Москвы за заставу около села Черкизова, так и врежется в грязь и тащится до самой Шуи по какому-то раствору из перемятой колесами глины. Под странным названием известна в народе эта дорога: ее называют Страмынка. Не по качеству ли дороги произошло название от такого укоризненного корнесловия?
Симбирская губерния поразила в рассказах своих о дешевизне там говядины, которая в зиму 1855 г. продавалась за пуд по 20 коп., так что не знали, куда ее девать.
Невольно возник вопрос:
– Что же не везли в Крым, где цена доходила до 10 руб. за пуд?
– Да в Симбирске вовсе не знали о том. У нас так мало гласности о предметах общей пользы, что мы нужные вещи узнаем после, и от того, как говорится, всегда ходим в лес по малину, пропусти лето.
Если бы война шла лет десять, тогда бы сведение, посредством изустной передачи, дошло до Симбирска, и навезли бы столько, что и в Крыму говядина была бы не дороже 3 руб. за пуд.
В разговорах о Владимирской губернии главное место занимали рассказы о разносчиках и развозчиках товаров, которыми населены уезды Вязниковский, Ковровский, Гороховецкий и другие. Эти люди рассыпаны по всей России, их вы найдете в Архангельске и за Кавказом, в Украине и в Иркутске, всюду. Никто вернее их не знает народный быт, со всею его внутренностью; многое от них можно выведать: только надо уметь заговорить с ними и расспросить их. Недавно один разносчик рассказывал преинтересный случай, аказию, как он называл: какой-то купец, торговавший ситцами в Тамбове, попал под уголовное дело, которое тянулось очень долго, много лет. Наконец, требуют его в суд и объявляют, что он лишается купеческих гражданских прав. Купец в страхе обращается с просьбой к судье о том, нельзя ли ему допродать товар в своей лавке, чтобы хоть с долгами рассчитаться и не совсем разориться. Судья отвечал, что он может не только товар допродать, но даже всю свою жизнь торговать, если будет вносить гильдейские деньги. Удивленный купец спросил: "Батюшка, да расскажите же, каких я лишаюсь прав?" Ему объяснили, что он лишается права быть избранным в городские службы и избирать других. Купец перекрестился, просиял и стал просить судью, выражая в своей физиономии намек на самую чувствительнейшую благодарность: нельзя ли его сынка приписать к уголовному приговору, уверяя, что сын также виноват вместе с ним.
О! Таких случаев я вам наберу много!
Нарочно приписывают себя к следственным делам, чтобы, считаясь под судом, избежать службы по выборам.
– Отчего же это так?
– От простой причины: возьмите вы, например, Елец, где живут 20000 жителей, и какую-нибудь Чухлому, где только 500 человек, а состав городского управления почти одинаковый; оттого в Чухломе и приходится бессменно служить по выборам.
– Но где же понятие у граждан о добром имени?
– Где? В душе. Для жизни выбирают они то, что менее тяжело: служба или приписка к следствию; разумеется, гражданское самолюбие в сторону, когда нужно сберечь время, чтобы ездить по ярмаркам и добывать средства на пищу и одежду себе и своей семье.
А ведь этаких городов, вроде Чухломы, сотни! Значит, в них много бедности.
– Однако есть же такие губернии, где вовсе не бедно живут?
– Есть: Пермская, за исключением уездов Соликамского и Чердынского, Оренбургская и обе Сибири.
– Как же это так сделалось, что там бедности нет?
– Не знаю, этого еще никто не проследил. Да и кому охота следить, что делается в Перми? Разве это Европа? Напротив, Пермь заимствует от Европы: там заведен уже и приют для будущих бедных.
– Что толковать о бедности, лишении материальном. Слыхали ли вы о лишениях особого рода, слыхали ли про месть вотяков, обитающих в Вятской и Казанской губерниях? Опозоренный вотяк приходит ночью к своему врагу, также вотяку, и вешается у него на
воротах, зная, что наедет суд и начнется следопроизводство, которым он и отомстит своему врагу сильнее всего.
– Должно быть, эти вотяки самого зверского нрава?
– Напротив, смирны, как курицы, но они так боятся всякого бумажного производства, что считают это выше всякого наказания.
– Значит, они очень часто подвергаются бумажному производству?
– Часто и всегда за один предмет – за кумышку, так что этими делами завалены вятские и казанские суды.
– Что это за штука – кумышка?
– Это хмельная жидкость, выгоняемая вотяками из муки, к которой они привыкли со времен Мафусаиловых, а им дали параграфы о кумышке. Правил поставлено много: какие иметь кадки, какой крепости должна быть кумышка и как отвечать за отступление от параграфов; а вотяки читать не умеют, суд все наезжает свидетельствовать – вот и опротивела вотякам жизнь. Недавно мне один зажиточный торговый вотяк писал, что он от кого-то узнал мою нелюбовь к процессам и заведению дел и просил меня от имени всех
вотяков взять на откуп все те места, где живут они. Разумеется, он не знал, что я распростился с содержанием откупов навсегда.
Это понятно, что вотяки легко впадают в проступки, когда не умеют читать правила, и даже публикации о подаче аппелляций в Сенат в известный срок не приносят им пользы и не дают ожидаемой законом защиты, потому что газет они не получают, а если бы и получали, то не могли бы их прочесть. Да и трудно им приучить себя исполнять правила по такому предмету, который входит в их домашнюю потребность. Это все равно, если бы нам дали правила на счет употребления капусты и соленых огурцов: какой меры кадки, какой крепости рассол, и стал бы наезжать суд и проверять, так ли все исполнено, как написано. Тогда бы все оказались такими же преступниками, как вотяки.
– На следующей станции пойдемте в тот вагон, где наша при
слуга: надо посмотреть на них, что они делают, все ли у них есть?
– А мещане не служат у вас?
– Были у некоторых, да только неудобно: им некогда служить – все их возят из конца в конец по всей России.
– Куда возят? Зачем?
– При всяком наборе требуют каждого в свой город; теперь сделано по-иностранному: вынимают жребий, а наша землица по больше иностранной, так и надо тащить каждого в тот город, где кто приписан, хотя бы это было за десять тысяч верст. Вот еще одно неудобство для ремесленных мещан. Случится за иным 5 или 10 руб. недоимки и не дают паспорта; сиди дома и копи новую недоимку.
Ведь мастеровому, какому-нибудь ламповщику, где же заработать в маленьком городке, в котором сальные свечи редкость, а лампы нигде не видать. Как бы обрадовались мещане, когда бы их не держали дома за недоимку, а выдавали бы паспорта с обозначением на них
этой недоимки, которую подрядчик и уплачивал бы в ближайшую казенную палату, при найме мещанина с недоимочным паспортом, а палата пусть переписывается с кем знает о получении ею денег; ведь на то она и палата, чтобы переписываться, как равно на то мещанин состоит мещанином, чтобы владеть своим единственным богатством -
временем и обращать его на труд, пока здоровье есть.
– Что это вы так долго читаете "Инвалид".
– Просматриваю объявление об умерших нижних чинах. Сын моей кормилицы Кондратий Семенов в солдатах, и я дал слово старухе следить за тем, не умер ли он; а в случае его смерти известить ее, чтобы могла помянуть его по долгу христианскому. Она давным-давно его оплакала и мысленно простилась с ним на веки вечные. Тут есть Кондратий Семенов, но не тот, а из Тобольской губернии; после него осталось 1 руб. 67 коп. денег, и вызывают родственников в Дубоссары Бессарабской области, т.е. туда, где полк стоит, с тем чтобы они прибыли или прислали за получением этих денег с узаконенными документами и ясными на право наследства доказательствами.
– А что бы вы сделали, если бы этот Кондратий Семенов был сын вашей кормилицы?
– Я бы просто взял да послал ей 1 руб. 67 коп.; не деньги дороги, а дорого то, что они после сына. Старуха половину бы издержала на поминки, а на другую купила бы внучке азбуку у
разносчика, да еще кое-что.
– Немало мы переговорили о всякой всячине, но ведь это все может казаться многим мелочью. Что такое как не мелочь сельди, пенька, лен, горькое масло и пшено, крупчатка из трех пшениц, сыпучие пески, дешевое мясоястие в Симбирске и мясопустие в Крыму и т. д. Затем, какая-то кумышка, задержка, за неплатеж подати, дома на печи, где на нее ничего не выработаешь, и наивное приглашение газеты "Инвалид" прибыть из Тобольска в Дубоссары с ясными доказательствами, стоящими вдесятеро более самого наследства.
Все это мелочи, мелочи, которые не могут возбудить просвещенного внимания нашего прогрессивного времени.
– Как мелочи, помилуйте! Это такие вещи, что они и отдельно взятые не мелочи, а все вообще могут составить ужасную крупность, до которой только и можно достигнуть тем, чтобы прибавить каждому крестьянскому семейству рублей 50 в год дохода, чтобы масло было не горькое, пенька не шла за бесценок, руки не отрывались понапрасну от дела, лошадь под Харьковом не задыхалась в песках; всего этого и можно, повторяю, достигнуть устройством этих мелочей. Поверьте, горькое пшено и конопляное масло есть капитальные вещи. В Оренбургской губернии пуд проса стоит 10 коп., а на севере пуд пшена в двенадцать раз дороже, т.е. 1 руб. 20 коп.; а если бы его сделать только впятеро дороже против первоначальной цены, т.е. 50 коп. за пуд, тогда бы кашу ел всякий бедняк, да и Оренбургским крестьянам было бы лучше: у них закупали бы тройную пропорцию проса. Прибавьте к тому свежее масло, да это просто объеденье! У нас каша заменяет солдату и рабочему соус и пирожное; недаром же называется: каша – мать наша. От одной мелочи вольется в губернию 500 тыс., от другой 100 тыс. а оно не безделица – все улучшается быт. Вот это-то и есть настоящая благотворительность. Ведь вы сами лучше всех знаете, какой отличный народ у нас вон тот, что едет в третьеклассном вагоне, как он умирает славно; как же за него не думать? А ему самому нельзя всего придумать и все устроить. Значительность влияния всех мелочей на жизнь человека, следовательно, и на общее государственное богатство, всего лучше подтверждают слова Великой Екатерины, изреченные в ее мудром Наказе. Там сказано: "Человека не можно и не должно никогда позабывать. Мало в свете человеком делается, чтобы не для человека же было, и большею частью все вещи через него же делаются. Человек, кто бы он ни был: владелец или земледелатель; рукодельник или торговец; праздный хлебоядец или рачением своим подающий к тому способы; управляющий или управляемый, все же есть человек: сие одно слово подает уже совершенное изображение всех нужд и всех средств к удовольствованию оных".
