Текст книги "Волчонок (СИ)"

Автор книги: Варвара Шихарева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

– Вот и всё! – князь, полыхнув глазами, оскалился и, сжав голову Ирни у висков, раздавил её, точно гнилое яблоко!.. А потом Демер медленно убрал руки, и тело лендовца тяжело завалилось на бок...

Мир вокруг меня раскачивался и плыл, кружась в сотнях водоворотов. Я судорожно сглотнул, подавляя подкативший к горлу комок, и вновь попытался осмотреться. Вызванные Ирни сумерки истаяли без следа, и теперь каменистые осыпи вновь освещало яркое солнце, а небо над нами было голубым и безмятежным, но три мертвых тела и всё ещё идущий клубами из плошек дым молча свидетельствовали о том, что всё, произошедшее у монолита, было не очередным обманным видением леса, а самой, что ни на есть правдивой явью!

– Не раскисай, волчонок! – Демер стал распутывать сложные и тугие узлы, заодно пытаясь что-то мне втолковать, но я, не слушая его, закусил дрожащие губы и, низко опустив голову, закрыл глаза...

От последовавших за этим событием дней в моей памяти остались лишь смутные, искажённые лихорадочным маревом, видения. Я считал, что война по-прежнему идёт своим чередом, и нам с отцами вновь предстоит какой-то дальний переход, а ещё меня почему-то совершенно не удивляло то, что в седле меня везёт погибший под Рюнвальдом Эйк! Меня не пугали ни его глубоко запавшие, неподвижные глаза, ни заскорузлая от крови куртка, но если его рука вдруг теряла свою природную смуглость, внезапно обращаясь в сильную, узкую кисть, я, дрожа от привидевшегося, закрывал глаза и молча прижимался к отцу, а затем, убаюканный мерной поступью коня, забывался в тяжёлом, лишённом видений сне...

Но, приносящее мне хоть какое-то успокоение, забытьё чаще всего оканчивалось вместе с дневным переходом, и вечерами, на привалах мне вновь становилось худо: то висящий над огнём котелок обращался в чёрный, объятый пламенем череп, то нечаянно пролитая вода начинала растекаться по попоне кровавым пятном, а откуда-то из темноты выходил одноглазый "Ястреб". Не обращая внимания ни на меня, ни на до сих пор снующих по нему муравьёв, он садился поближе к костру и вытягивал над огнём руки с непомерно разросшимися, загнутыми, точно у хищной птицы ногтями!..

Не в силах избавиться от всё больше и больше окружающих меня мороков, я начинал отчаянно звать отцов, но чьё бы имя я не выкликнул, на мой зов всегда являлся лишь суровый, зеленоокий призрак. Я отворачивался от него, прикрыв глаза ладонью, но он был самым настырным из всех моих видений и, появившись, ещё долго не давал мне покоя: расцепив мои зубы, он вливал между ними что-то горькое и жгучее, прикладывал к моему пылающему лбу мокрую перевязку и садился рядом. Пахнущий травами лён, часто оказывался извивающейся кольцами лесной гадюкой, но зеленоглазый пресекал все мои попытки избавиться от ядовитой гадины, и мне приходилось, закрыв глаза, терпеливо сносить её прикосновения, ну, а если неустанно дежурящий около меня призрак пытался со мною заговорить, я никогда ему не отвечал...

КОЛДОВСКИЕ ШУТКИ

Я очнулся на узкой, крытой овчиной, лавке, по самую шею укутанный в сшитое из разноцветных лоскутов одеяло. Приподнявшись на локте, я с изумлением огляделся вокруг и в сереющих предрассветных сумерках различил спящих на соседних лавках, укрытых такими же одеялами, детей и выбеленный горб высокой печи, а проведя рукою по голове, ощутил под пальцами вместо своих «волколачьих» косм лишь колючий, стоящий дыбом подшёрсток! Рука сама метнулась к груди, но клык был на месте, и я, выбравшись изпод одеяла, как был – в одном исподнем, вышел из горенки и, устроившись прямо на пороге хаты, долго смотрел на колодезь с журавлём и старые, с согнувшимися до земли ветвями яблони.

– Ах ты, горюшко! – вышедшая из крытого соломой сарая женщина, завидев меня, всплеснула руками, – Ты зачем поднялся в такую рань?!

Я молча взглянул на неё – статную и русоволосую, а женщина продолжала вычитывать меня, и её говор почти не отличался от триполемского слога, которому так хотел научить меня князь:

– Сколько дней в жару да бреду пролежал, а теперь, едва встав, ещё и на утреннюю росу подался! А ну быстро возвращайся в горенку, на лавку, а я к тебе сейчас подоспею!

... А ещё не более, чем через четверть часа, Марла поила меня молоком и, то и дело, пытаясь снова укутать в одеяло, вздыхала:

– Тебя ведь, сердешный, ни в один двор пускать не хотели: со стороны ведь казалось, что у тебя то ли марь чёрная, то ли чума, но ведь негоже хворого – пусть хоть сто раз поветренного, под открытым небом оставлять! Да и отец твой на лицо уже сам чернее любой мари стал – аж смотреть на него страшно было... Но вот как занёс он тебя в мою хату на руках, как положил на лавку, так и был при тебе неотлучно – ни на шаг не отходил!

Но я всё же прогнала его, правда лишь после того, как ты метаться да бредить перестал: у меня своих трое – чай, не молодка глупая, знаю как выхаживать! Так что теперь твой батя на сеновале спит – уже вторые сутки кряду, но я его не бужу – пусть отойдёт, ведь даже у двужильных свой предел есть! – а затем Марла налила мне ещё молока и улыбнулась. – Помню, я всё дивилась на то, что ты такой разрисованный, а отец твой ответил, что пока у князя нашего в "Золотых" ходил, ты с матерью в Скруле жил, а потому и крашеный, и нравом своим на дикого кота похож!

Только ведь тут и слепому ясно, что несладко тебе пришлось в лесах тех дремучих после смерти матери: хорошо, что отец вернулся, нашё тебя, горемычного... – Марла попыталась погладить меня по голове, но я ушёл от её ласки, и моя, охваченная перчаткой, рука неожиданно дрогнула. Ну, а селянка на мою угрюмость улыбнулась и успокоительно сказала. – Ну и что из того, что ты его почти не знаешь? У меня вон, только Арти отца помнит, да и то смутно, а Лемми вообще не видал его ни разу! Только родная кровь своё всегда возьмёт: вот увидишь – и месяца не пройдёт, как всё у вас образуется!

Я, конечно же, думал совершенно иначе, чем Марла, но разубеждать её не стал – выхлебав молоко, я наотрез отказался вновь отправляться спать, и, устроившись на лавке у оконца, принялся рассматривать двор, пока селянка возилась у печи.

Ну, а когда утро окончательно вступило в свои права, а во дворе громко закудахтали куры, князь, проснувшись, покинул так полюбившийся ему сеновал и принялся за умывание. Стоя у колодца, он прогонял остатки сна, выливая на себя целые вёдра студеной воды, и я, хорошо видел на его плече свежий, только начавший подживать порез, оставленный серпом Ариена. Конечно, у того монолита нам с князем было не до веселья, но в предведущий вечер Демер, наверное, посмеялся от души, выставляя себя за Ламерта – вот только откуда он узнал про песню... И про то, как отец всегда выговаривает своему Пегому?

Я отвернулся от окна и, подтянув колени к самому подбородку, начал ломать голову над открывшейся мне загадкой, и, ища ответ, уже успел запутаться, но тут в хату, привычно встряхнув мокрой, спускающейся ниже лопаток гривой, зашёл Демер. Как всегда, гладко выскобленный, с неизменным прищуром холодных, пронзительных глаз, он, тем не менее, казался в то утро не суровым, а весёлым, да к тому же на его, плотно облепленной тельником груди, больше не было цепи со стрелой, а свой говор он сделал таким же простым, что и у Марлы! Перекинувшись с ней двумя, тремя шутками, Демер подсел ко мне – как раз задумчиво теребящему кольца перчатки – и улыбнувшись:

– А ну дай, подсоблю, – принялся разминать мне руку. Под его пальцами моя кисть вновь, на мгновение, ожила и едва заметно дрогнула. Князь внимательно прищурился и, проведя кончиком ногтя по моей ладони, сказал, – А теперь повтори это снова, волчонок. Порадуй отца!

Я искоса взглянул на возившуюся у печки Марлу, а затем сжал зубы и напряг по прежнему бесчувственное запястье – облитые замшей и серебром пальцы немного согнулись, а затем распрямились, и Демер со словами:

"Молодец!.. Но до полного выздоровления тебе ещё далеко!" – снова принялся разминать мне руку. А ещё через несколько минут он вдруг едва слышно шепнул, – Вот видишь, сынок: даже мерзость иногда приносит пользу!

Не понимая, к чему он клонит, я удивлённо вскинул брови, но князь, так и не ответив на мой молчаливый вопрос, уже обычным тоном заметил:

– Будешь теперь знать, как соваться в хищные логова! – и, улыбнувшись самым краешком губ, встал с лавки и снова вышел во двор, вновь предоставив меня самому себе.

...Весь день колдун был тем, за кого его принимали Марла и её дети. Сроднившись с личиной получившего долгожданный отпуск и истосковавшегося на войне по обычным хозяйственным хлопотам "Золотого", Демер вначале поправил сарай, а затем занялся покосившимся забором, взяв себе в помощники Арти. Поскольку старшему из детей Марлы было неполных двенадцать, найти в хозяйстве поселянки очередной недочёт, требующий для своего исправления мужской руки, не составляло для князя особого труда, и он был занят наведением порядка до самого вечера. После ужина Демер, в ответ на расспросы Марлы, принялся рассказывать о своей многолетней службе, боях с легндовцами и амэнцами, да ещё и распекал при этом Асцида, под чьим началом ему, якобы, довелось служить!

... Я устроившись в облюбованном прежде углу, глядя на то, как князь, нек моргнув глазом, завирает о своём житье-бытье, только диву давался, а вот Арти, Лемми и Некки слушали рассказы князя, сбившись в тесный круг и слушали его, раскрыв рты. Марла, штопая куртку Арти, то и дело вздыхала, ну, а князь, оставив серьёзные размышления, начал вспоминать уже более весёлые случаи.

После того, как все вдосталь насмеялись над заплутавшими в тумане "Турами" и многострадальным Асцидом, которого неистощимый на выдумки Ракс подбил искать, якобы упрятанные в соляных копях, сокровища крейговцев, Демер встал и, покопавшись в поклаже, достал из неё свою тетрадь. Вырвав из неё все ещё не исписанные листы, князь вернулся к столу и принялся рисовать склонённую над шитьём Марлу , а затем – и всех её сыновей. Арти, пытавшийся весь день вести себя, точно взрослый, увидев рисунки, растаял и попросил Демера снова нарисовать его – Арти, но уже постарше: в том возрасте, когда он сможет, как и отец, поступить на княжескую службу – не "золотым", конечно, а обычным "Грифоном"! Князь, услышав просьбу, молча взглянул на Арти и оценивающе прищурился, а затем его грифель начал быстро скользить по бумаге, не делая ни одного слабого или неуверенного движения...

Когда рисунок был готов, заполучивший его, Арти взглянул на Демера с благодарной приязнью, а Некки и Лемми тоже стали просить князя нарисовать им что-нибудь, правда, их больше интересовали драконы и вооружённые до зубов конники. Демер, улыбаясь, с лёгкостью выполнял все их просьбы, и вскоре они стали ластиться к нему, точно щенки, смотря на князя такими же сияющими от радости глазами, что и у Арти: Демеру оставалось только пальцами щёлкнуть, и они, позабыв обо всём на свете, пошли бы за ним даже во тьму Аркоса!

Я же, заметив, что взгляд князя, устремлённый на теребящих его без всякой опаски сыновей Марлы, становится всё более холодным и насмешливым, встал со своего места и, отойдя к печке, принялся играть с устроившимся на ней котом, дразня его кольцами перчатки. Кот оказался старым и ленивым, но я всё же раззадорил его, и вот, когда он, с урчанием поймав мою руку, принялся драть чёрную замшу когтями, Демер мягко упрекнул приставшего к нему с очередной просьбой Лемми:

– Ты же уже получил и дракона, и "золотого" на коне, и даже лешака, – дай теперь и другим попросить что-нибудь! – и неожиданно обратился ко мне, – Виго, что тебе нарисовать?

– Ничего, – я принялся старательно чесать за ухом всё ещё царапающего перчатку кота, а князь продолжал допытываться:

– Может, снова волка? Или скрульских воинов?

Но я, так и не ответив на расспросы, отвернулся от князя, продолжая возиться с разыгравшимся котом, и тогда Демер тихо обронил:

– Я помню, что, когда ты был ещё совсем мал, то засыпал лишь под сказку о княжиче-волколаке и Орканском камне, – это была твоя любимая история, но рисовать её вряд ли стоит...

Услышав об Оркане, я вздрогнул и повернулся к князю: Демер сидел, подперев голову рукою, и, глядя на меня, едва заметно улыбался! Этой холодной, драконьей усмешки я уже не смог вынести, а потому стрелою вылетел из хаты, но всё равно услышал, как Демер остановил окликнувшую меня Марлу:

– Ему просто надо побыть одному: не отошёл ещё...

... Вот только моё одиночество не было таким уж долгим: как только капли собиравшегося целый день дождя, тяжело забарабанили по дощатой крыше сеновала, князь, выискав меня в потёмках, растянулся рядом и, положив голову на скрещенные руки, заметил:

– Зря ты так распереживался за выводок этой поселянки, волчонок: никакого вреда им от меня не будет, хотя бы потому, что Марла – чистая бессеребреница, да и силы, на тебя затраченные, я уже восстановил.

Ни говоря ни слова в ответ, я ещё глубже окопался в соломе, а едва заметный в серой мгле Демер продолжил:

– Ну, про что ты меня сегодня утром распытать хотел? Спрашивай, пока я добрый!

Немного поколебавшись, я всё же решил воспользоваться выпавшей возможностью:

– Князь, ты же Ламерта совсем не знаешь, откуда же тогда узнал про него всё?

Демер, услышав мой вопрос, хмыкнул:

– Из твоей головы, волчонок, откуда ж ещё! Каким ты его запомнил, таким я его тебе и отобразил, только если ещё раз решишь удрать, я тебе песни петь больше не буду, а просто надеру уши, потому что тесна мне "волколачья" шкура и носить её тяжело!

Поняв, что князь, несмотря на свои слова, находится не в таком уж и подходящем для расспросов настроении, я вздохнул, а Демер вдруг холодно и резко добавил:

– И ещё, сынок – можешь считать меня чем угодно, но заруби себе на носу: если я – нелюдь и злыдень, то и ты не лучше, ведь мы с тобою сродственники – если не по крови, то дару точно! – а потом он зашуршал соломой, устраиваясь поудобнее, и проворчал. – А теперь убирайся с моего сеновала, волчонок: ночка будет сырой, да и Марла не успокоится, пока ещё одну кружку молока в тебя не вольет... Вот и пользуйся её гостеприимством, пока можешь – уже завтра мы уезжаем!

Князь отвернулся к стене и затих, а я, выгнанный им из укрытия, не пошёл сразу к Марле, а остался сидеть на пороге хаты: то и дело ёжась от долетающих до меня холодных капель, я смотрел в сгустившуюся мглу и с горечью думал о том, что теперь отцы потеряны для меня навсегда...

На следующее утро мы покинули деревеньку аккурат по утреней росе, но едва она скрылась за поворотом, Демер резко завернул коней в сторону небольшой рощицы. Там он спрыгнул с жеребца и, привязав его к дереву, неожиданно усмехнулся.

– Не грусти, волчонок. Скоро будет тебе здесь потеха!

В поисках того, что должно было меня развеселить, я пристально огляделся по сторонам, но не увидел ничего, кроме самых обычных деревьев и травы, а князь подошёл ко мне и, ссадив из седла, уточнил.

– В полдень здесь свадебный поезд пройдёт – глава этой деревни свою толстомясую дочурку замуж за сына мельника отдаёт. Вот тогда и повеселимся! Старый хрыч эту свадебку на всю жизнь запомнит!

Я задумчиво потёр чёрную замшу перчатки и осторожно уточнил:

–А что он сделал, князь?

Лицо услышавшего мой вопрос Демера враз посерьёзнело.

– Он хотел меня из деревни выставить – дескать, нечего поветренным в его околотке делать! Я бы ещё тогда мог власть показать, да тут Марла вмешалась, а твоё выздоровление было всего важнее... Но теперь я могу отдать все долги: дети Марлы если не сегодня, так завтра у себя в саду "клад" найдут, тем более, что я намекнул Арти, где он должен "старинные" монеты искать. Драконов там не то, чтобы много, но поднять хозяйство хватит с головой – я всё рассчитал... Ну, а со старостой и остальными трусами я теперь поквитаюсь: заодно и ты увидишь, что быть князем– колдуном не так уж страшно и скушно...

Последующие часы прошли в приготовлениях – вначале Демер вернулся на дорогу и, встав на колени, зачерпнул с неё горсть пыли, а потом, пересыпая её из ладони в ладонь, что-то долго и тихо шептал. За первой заговоренной горстью последовало ещё несколько – князь словно бы чертил зачарованной пылью невидимые знаки на дороге. Завершив же свою непонятную ворожбу, князь отряхнул с колен пыль и подошёл к укрытым между деревьями коням. Покопавшись в седельной сумке своего гнедого, он вытащил из неё несколько разноцветных лоскутков и жмут соломы. Моё недоумение вышло за все границы, и я спросил.

– А это зачем?

– А это подарочки...– принявшийся мастерить из соломы и лоскутов какое-то грубое подобие куклы Демер поднял глаза на меня и добавил.– Я ведь не всё время дрых на сеновале, Виго, но и во двор к старосте ночью заходил – отсюда и мои трофеи...

–Князь!!!– вспомнив, для чего в услышанных мною сказках колдуны мастерили куклы, я похолодел, а увидевший мой испуг князь неожиданно усмехнулся.

– Успокойся, волчонок! Никто не умрёт, но вот в хозяйстве у старосты лада не будет до тех пор, пока он странника у себя не приютит, а, учитывая его скаредность, это произойдёт ой как не скоро!

Я лишь молча кивнул головой – о таких подкладах я тоже слышал от отцов. Они частенько рассказывли о том, как зловредные ведьмы могут подкинуть кому-либо такую вот куклу во двор, и из-за этого у такого вот "счасливчика" начинаются постоянные нелады в хозяйстве: то хлеб в печи не поднимется, то мыши крупу испортят, то молоко буквально на глазах скиснет...

Князь же, закончив свою работу, вновь посмотрел на меня – теперь он не улыбался.

– Напыщенных и жадных дураков следует учить, Виго, но это ещё не всё. Подойди ко мне.

Уже успев выучить, что когда у князя делается такое лицо, с ним лучше не спорить, я подчинился, а Демер, устроившись передо мною на корточках, добавил:

– А теперь молчи и не шевелись, пока я не позволю ...

Я послушно застыл, а Демер, присев передо мною на корточки, вперил в меня свой ледяной взгляд. Я с трудом удержался от того, чтобы не поёжиться, потом у меня засвербело в носу, но кроме этого ничего не происходило. Под взглядом князя я не чувствовал не ледяной, властной силы, ни покалывания в висках... Ничего... А Демер, продержав меня в полной неподвижности несколько минут, неожидано провёл перед моим лицом раскрытой ладонью и тихо заметил: "Всё!"

Получив разрешение двигаться я ,первым делом, чихнул, а потом внимательно осмотрел себя, но никаких изменений не обнаружил... До тех пор, пока Демер не протянул мне маленькое бронзовое зеркальце...