Текст книги "Дочь Сталина"

Автор книги: Варвара Самсонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

«Под надзором неусыпного ока»

«Это были годы, когда спокойно не проходило месяца, – все сотрясалось, переворачивалось, люди исчезали как тени, – вспоминает Светлана о конце тридцатых. – Это были годы неуклонного искоренения и уничтожения всего, созданного мамой. Это я видела, это понимала».

Едва ли девочка-подросток могла понять, почему застрелился дядя Серго (Орджоникидзе), близкий друг семьи. Его смерть объяснили вредительством врачей. И врачи Плетнев и Левин были осуждены, причем их обвинили еще и в смерти Горького. Арестовали мужа Анны Сергеевны чекиста Реденса, и он исчез навсегда. «Смутные рассказы о том, что дядя Стас оказался нехорошим человеком, не доходили еще до моего сознания во всей полноте», – признавалась Светлана.

Но уже тогда она почувствовала, как меняется характер отца: он становится все более мрачным, нелюдимым, подозрительным и жестким. Ему тяжело было приезжать в Зубалово, где все напоминало о погибшей жене. Нестерпимо было видеть ее братьев и сестер. Светлана пытается объяснить для себя эту неприятную перемену в отце: смерть матери он расценивал «как предательство, как удар ему в спину. И он ожесточился. Должно быть, общение с близкими стало для него тяжким напоминанием о ней, и он стал избегать этого общения».

Еще в тридцать четвертом году архитектор Моржанов построил для Сталина дачу в Кунцеве. Ближняя. «дача стала любимым жилищем угрюмого затворника, невзлюбившего уютное солнечное Зубалово. В огромном мрачном доме, который по его задумкам без конца перестраивался, Сталин по существу жил в одной комнате: на диване спал, за столом и работал и обедал, если не было гостей. Светлана видела отца все реже и реже.

После ареста Реденса Анна Сергеевна, ее любимая тетушка, перестала допускаться в дом и в Зубалово. Исчезла и чета Сванидзе. Кира Павловна рассказывает об этом в своих воспоминаниях «В доме на набережной». Аллилуевы и Сванидзе действительно жили тогда в доме на набережной в соседних подъездах.

«Мы переехали на другую квартиру и устроили новоселье, к нам пришел Алеша Сванидзе со своей женой Марьей Анисимовной (он был директором банка государственного, а она певицей, первый муж ее был какой-то фабрикант, от него сын Толечка). У нас подъезды были рядом – 10 и 12. Мы отпраздновали новоселье, она накинула пальто на свое красивое бархатное платье, он застегнул пиджак, и они пошли к себе. Прошло часа два-три, и вдруг прибегает их сын Толя с совершенно белым лицом и говорит: «Евгения Александровна, вы знаете, что маму арестовали. Вот так пришли, взяли маму, взяли папу, квартиру опечатали, их увезли в тюрьму». Мы были убиты, папа – совершенно потрясен».

Павел Сергеевич продолжал ходить к Сталину, просить за Реденса и чету Сванидзе. Но это было бесполезно. Вероятно, он раздражал своего всесильного зятя. Умер Павел Сергеевич при загадочных обстоятельствах. Кира Павловна, его дочь, не сомневается, что отца убрали.

Светлана писала в «Двадцати письмах к другу», что дядя Павлуша отдыхал летом в Сочи, а это было противопоказано для его слабого сердца. Когда он после отпуска «вышел на работу в свое бронетанковое управление, то нашел там пустые кабинеты. Сотрудников словно метлой повымело, столько было арестов». Это стало последней каплей в цепи потрясений, Павел Сергеевич скончался прямо на работе от сердечного приступа.

А по воспоминаниям Киры Павловны, отец умер в больнице несколько часов спустя и все время звал жену, хотел что-то ей сказать… Хоронили его пышно, с почестями. Гроб с телом был выставлен в ГУМе. Там был особый зал для гражданских панихид. Шесть лет назад в этом же зале прощались с Надеждой Сергеевной Аллилуевой.

Как знать, может быть, Павлу Сергеевичу повезло: его не заклеймили «шпионом», не отправили умирать в лагерь, не расстреляли. Не пытали, как Александра Семеновича Сванидзе. Но Алеша недаром был революционером со стажем, он держался на допросах очень мужественно и не подписал ни одного обвинительного документа. Тогда следователи вдруг сменили тактику и предложили ему написать письмо Сталину, покаяться, попросить прощение. Вдруг помилует по-родственному… Сванидзе удивился:

 – За что мне просить у него прощения? Я ни в чем перед ним не виноват.

Эти слова были переданы Сталину и почему-то разозлили его. «Какой гордый!» – процедил он сквозь зубы. Сванидзе был расстрелян в 1942 году.

Его жене, Марии Анисимовне, было предъявлено странное обвинение. Не шпионаж, не вредительство, а антисоветские высказывания. Это Марии-то Сванидзе – самой восторженной и искренней почитательнице «великого человека». Анна Сергеевна, например, и другие родственники относились к Иосифу как к члену семьи, товарищу по партии, обыкновенному человеку.

Когда начались аресты, Мария Сванидзе негодовала и готова была своими руками пытать и расстреливать предателей. Она почти ликовала, когда арестовали крестного отца Надежды Сергеевны Енукидзе и его секретаря, родную сестру мужа Марико. Этих людей она не любила и с готовностью поверила в их «вредительство».

Но за несколько месяцев до ареста тон ее «Дневника» несколько меняется – возмущение сменяется недоумением и растерянностью. «Беспрерывное изъятие людей с именами, которые много лет красовались наряду с лучшими людьми нашей страны, которые вели большую работу, пользовались доверием, много раз награждались – оказались врагами нашего строя, предателями народа, подкупленными нашими врагами…»

Мария Анисимовна была настоящей светской дамой, жила в условиях привилегированных, была избавлена от кухонных забот, носила платья, купленные мужем в Париже и Берлине. Но при этом не утратила способности интересоваться жизнью «обыкновенных» людей, ценами, оглядываться вокруг себя на улице. То, что она видела при этом, ей не нравилось. «Толпа, которая производит впечатление оборванцев. Где работа легкой промышленности? Где стахановцы? За что ордена? Почему цены взлетели на сто процентов, почему ничего нельзя достать в магазинах, где хлопок, лен и шерсть, за перевыполнение плана по которым давали ордена?»

Скорбела Мария Анисимовна и об уничтожении старой прекрасной Москвы. Сносили старинные здания и вместо них строили мрачные, уродливые громадины, которые мы спустя десятилетия назвали «сталинскими». Вырубали зеленые скверы и на их месте лепили бараки. Во всех этих злоупотреблениях Мария Анисимовна винила «вредителей», иногда злостных, иногда просто невежественных, некультурных людей, назначенных на высокие посты. По характеру женщина горячая, нетерпеливая, она не могла не поделиться своими наблюдениями с «дорогим Иосифом». Тем более что раньше он сам просил женщин «посплетничать» и, казалось, с интересом слушал их рассказы о жизни своего народа. Мария Анисимовна Сванидзе упустила момент, когда эти рассказы стали раздражать Иосифа и превратились в «антисоветскую пропаганду». Зато Берия чутко улавливал настроения патрона. Этот злодей был всего лишь исполнителем его тайной воли.

Мы не знаем, о чем думала несчастная женщина в лагере, удалось ли ей убедить саму себя, что она тоже «вредительница»? Ведь она и мысли не допускала, что «великий человек» может хоть в чем-то ошибаться. Ей удалось с оказией переправить письмо Евгении Александровне. Письмо было отчаянное: Мария Анисимовна, с детства привыкшая к роскоши и комфорту, медленно умирала в ссылке от голода и лишений.

Евгения Александровна, которая еще допускалась иногда в Зубалово и Кремль – Сталин продолжал к ней благоволить – как-то дождалась, когда у него было хорошее настроение, и показала письмо Марии Анисимовны. Он прочел и вернул ей со словами: «Женя, никогда больше этого не делайте!» После этого неудачного заступничества Марию Анисимовну отправили еще дальше, в такие глухие места, где в невыносимых условиях она вскоре погибла. По другой версии – ее расстреляли. До Светланы дошли слухи, что тетя Маруся умерла от разрыва сердца, когда узнала о смерти мужа.

Но преследования Аллилуевых – Сванидзе на этом не прекратились. Если бы остатки семей затаились, жили тихо и неприметно, о них бы забыли. Но Анне Сергеевне вздумалось писать мемуары-впечатления гимназистки о революции и революционерах. «Книга вышла в свет в 1947 году и вызвала страшный гнев отца, – писала Светлана в «Двадцати письмах к другу». – Была опубликована в «Правде» разгромная статья (рецензия Федосеева, недопустимо грубая, потрясающе безапелляционная и несправедливая). Все испугались, кроме Анны Сергеевны. Она даже не обратила на рецензию внимания, поскольку восприняла как несправедливую и неправильную. А то, что отец гневается, ей было не страшно: она слишком близко его знала. Он был для нее человеком со слабостями и заблуждениями. Она смеялась и говорила, что свои воспоминания будет продолжать. Ей не удалось это сделать…»

Что же так разозлило Сталина в этих невинных мемуарах? Уже одно то, что «великий вождь» был выведен обыкновенным, простым человеком. К тому же Анна Сергеевна сделала всеобщим достоянием некоторые эпизоды из прошлого, которые Сталин предпочел бы не вспоминать. Например, то, как в 1916 году Иосифа Джугашвили забраковали для службы в армии, потому что у него левая рука не сгибалась в локте. Позднее рука все хуже действовала и почти совсем отказала владельцу.

В 1948 году лавиной прокатилась новая волна арестов. Были арестованы Анна Сергеевна, жена Молотова Полина Жемчужина, Евгения Александровна. Вдову Павла Аллилуева обвинили в отравлении мужа спустя девять лет после его смерти. Была проведена эксгумация, которая не обнаружила следов яда, но Евгению Александровну так и не выпустили из тюрьмы до смерти Сталина.

Кире Павловне запомнился тот день, когда пришли за матерью. В то время она уже закончила театральное училище, работала в театре, недавно вышла замуж. Ей предложили сняться в фильме, и она как раз репетировала в своей комнате, когда в дверь позвонили. Евгения Александровна пошла открывать и уже на пороге все поняла, увидев двух бравых молодцев в штатском. «От сумы и от тюрьмы не зарекайся», – упавшим голосом молвила она. Спустя несколько лет, вернувшись домой, Евгения Александровна призналась дочери, что хотела выброситься с восьмого этажа, но что-то ее удержало.

Шесть лет они провели с Анной Сергеевной в одной тюрьме, причем в одиночных камерах. Евгения Александровна была более сильной и жизнестойкой. «Настоящая новгородская баба, – с любовью говорила о ней дочь Кира. – Румянец во всю щеку, так что в гимназии ей постоянно делали замечания: «Земляницына, умойся!», думали, что она румянится.

Для Анны Сергеевны одиночество было губительно. Ей как воздух нужны были люди, общение, какая-нибудь деятельность, работа. «Сказалась дурная наследственность со стороны бабушкиных сестер, – предполагает Светлана, – склонность к шизофрении. Анна Сергеевна не выдержала всех испытаний, посланных ей судьбой». В последнее время она все чаще попадала в тюремную больницу.

Через три недели после ареста Евгении Александровны забрали ее дочь. Арестовали и Джонрида Сванидзе, сына Александра Семеновича и Марии Анисимовны. Остальные дети были еще малы для тюрьмы, иначе их постигла бы та же участь. Это была особенность сталинско-бериевских «чисток» – после уничтожения «врагов народа» подчищали их детей, иногда совсем подростков. Сколько загублено молодых жизней в ссылках и тюрьмах! Это невозможно ни постигнуть, ни оправдать.

Светлана Аллилуева упорно избегает этой темы – был ли ее отец психически нормальным человеком? Почему так резко стал меняться его характер примерно в начале – середине тридцатых? Он и раньше был раздражительным и подозрительным, но за несколько лет после смерти жены стал угрюмым, злым и жестоким.

Сохранилось много документов из истории болезни В. Ленина, но о Сталине – ни одного медицинского свидетельства. А ведь его не раз обследовали врачи. Почему так тщательно уничтожались все заключения врачей? А вместо документов множились слухи и предположения.

Будто бы еще знаменитый психиатр В. М. Бехтерев поставил жесткий диагноз – паранойя. К сожалению, документальных свидетельств тому не сохранилось. Но симптомы паранойи были настолько очевидны, что не только врачи, но и близкие не могли их не заметить. Это и глубокие депрессии по временам, нежелание общаться с людьми, подозрительность, и отказ принимать пищу из чужих рук.

Няня Светланы, Александра Андреевна Бычкова, которая относилась к Сталину по-домашнему, как-то простодушно поведала своей бывшей хозяйке, жене врача, что Иосиф Виссарионович, человек строгий, очень справедливый, но по странности иногда ничего не ест, словно боится, ест только то, что приносит ему дочь Светлана или она, нянька, то есть люди, которым он полностью доверял…

Нет ничего тайного, что со временем не стало бы явным. И сколько бы ни было написано документальных исследований, воспоминаний и биографий, в истории Кремля и его обитателей все равно останется много «белых пятен». Почему, например, Сталин патологически ненавидел и боялся врачей? Он последовательно уничтожал их и сажал в тюрьмы всю свою жизнь. Что это – еще одна навязчивая идея или страх разоблачения?

В последние годы жизни врачи уже почти не допускались к «вождю народов». В Кунцеве его обслуживал какой-то полуграмотный фельдшер из охраны, зато «свой человек». В 1952 году готовился еще один громкий процесс над «врачами-вредителями». Задуманы были даже публичные казни на площадях крупных городов! Только смерть вождя помешала осуществить этот грандиозный проект.

В «Письмах к другу» еще заметно желание Светланы Аллилуевой оправдать отца и свалить большую часть вины на «ужасного злобного дьявола» Берию. Эта попытка выглядит очень наивной и неубедительной. С годами позиция дочери становится более определенной и жесткой. В своей книге «Всего один год», которая вышла на Западе в 1970 году, Светлана писала: «Он дал свое имя системе кровавой единоличной диктатуры. Он знал, что делал, он не был ни душевно больным, ни заблуждавшимся. С холодной расчетливостью утверждал он свою власть и больше всего на свете боялся ее потерять. Поэтому первым делом всей его жизни стало устранение противников и соперников». О Берии уже не упоминается, но и признать отца психически больным автор отказывается. Впрочем, могло ли это обстоятельство служить хоть каким-то оправданием или смягчить груз вины и ответственности за миллионы жизней.

«Целые народы пришли бы в ужас, если бы узнали, какие мелкие люди властвуют над ними». К этому высказыванию Талейрана хочется добавить: если бы только мелкие люди стремились в политику, но нами правили и патологические злодеи, и психопатические личности. Впрочем, не только нами, историки найдут не один пример в прошлом. Хотя бы Карл Безумный, который правил Францией более сорока лет.

Некоторые серьезные исследователи вообще отрицают факт безумия Сталина. Во-первых, потому, что границы между психопатическими отклонениями и так называемой нормальной личностью очень размыты. Это значит, что и мы с вами, и любой человек под влиянием каких-то обстоятельств может впасть в эти отклонения, на время или навсегда. Во-вторых, если считать Сталина психически больным, тогда почти всех диктаторов и единоличных правителей можно смело относить к этой категории.

Если историки и психиатры не могут прийти к единому мнению, то нам остается только гадать, что было бы, если бы вовремя обнаружили и предали огласке психическое заболевание Иосифа Джугашвили, вызванное, возможно, травмой черепа? В детстве на него наехал фаэтон. Много лет спустя самоубийство жены настолько потрясло Сталина, что его психическое состояние стало резко ухудшаться. Это замечали близкие. Советовали ему обратиться к врачам. Но было уже поздно.

Второму поколению семей Аллилуевых и Сванидзе повезло уже потому, что «дядюшка» хотя бы даровал им жизнь. Киру Аллилуеву сослали в Шую, где она работала в театре и в детском доме для умственно отсталых детей. Все же на воле, не в тюрьме. Ее карьеру актрисы, конечно, загубили, разрушили семью, но оставили жить и дышать.

Иван Александрович Сванидзе, Джоник, не приходился Светлане кровным родственником. Он был двоюродным братом Якова Джугашвили. Тем не менее в «Двадцати письмах к другу» Светлана рассказывает о нем тепло, как о близком человеке: «Несмотря на врожденную неврастению, несмотря на страшную перемену в жизни, бросившую его из роскоши на самое дно, в тюрьму с уголовниками, затем в ссылку в Казахстан, он все-таки стал человеком, достойным своих чудесных родителей. За одиннадцать лет его счастливой жизни в семье они успели ему привить много хорошего, многому научить… И когда в 1956 году, вернувшись из Казахстана, он получил, наконец, возможность поступить в Московский университет на исторический факультет, то уж учился он на одни пятерки. Аспирантура и защита кандидатской диссертации в Институте Африки АН СССР были для него нетрудным делом».

Испытания, выпавшие на долю Джона Сванидзе, начались еще до того, как он попал в тюрьму. После ареста родителей всю заботу о нем взяла на себя его бывшая гувернантка, добрая интеллигентная старушка Лидия Трофимовна. Она пошла работать на швейную фабрику, но не отдала своего воспитанника в детский дом.

Талантливый юноша сумел быстро наверстать время, потерянное в ссылке. Но, к сожалению, нельзя наверстать утраченное здоровье. Светлана очень деликатно и осторожно намекает, что «нервы его многого не смогли перенести и часто отказывают, для близких он – трудный, тяжелый человек».

Но студенты, сослуживцы, избиратели его любят и считают отзывчивым, душевным. Иван Александрович был избран депутатом райсовета, хлопотал, выбивал жилье для бездомных, каждый раз вкладывая в свои обязанности все силы и страсть, весь свой «грузинский темперамент». Так писала о нем Светлана, зная об этом периоде его жизни не понаслышке. Она встретилась с Джонридом через двадцать пять лет после ареста его родителей. Об этой встрече и об их отношениях речь пойдет впереди…

Весной 1954 года вернулись домой Евгения Александровна и Анна Сергеевна. Кира Павловна Политковская рассказывает об этом дне в своих воспоминаниях. Утром позвонили из тюрьмы и как-то просто, буднично предложили приехать и забрать маму и тетю. Кира даже не поверила, решила, что это первоапрельская шутка. Она сама только недавно вернулась из ссылки и еще не привыкла к забытому ощущению свободы и безопасности. Чиновника тюрьмы даже обидело ее недоверие. «Какие шутки! Разве такими вещами шутят?» – выговаривал он Кире.

В тюрьме предупредили, что Анна Сергеевна – в тяжелом состоянии и поэтому родственники могут пока не забирать ее из больницы. Но близкие решили, что тюремная больница не самое лучшее место для душевнобольного человека. Анну Сергеевну привезли домой.

Светлана не объясняет, откуда она узнала о возвращении теток. Может быть, позвонили сыновья Анны Сергеевны. Но в тот же день она уже повидалась с ней. «Тетя Аня» сидела в комнате, не узнавая своих уже взрослых сыновей, безразличная ко всему. Глаза ее были затуманены. Она смотрела в окно, равнодушная ко всему, ко всем новостям: что умер мой отец, что скончалась бабушка, что больше не существует нашего заклятого врага Берия. Она только безучастно качала головой».

Но прошло время, и домашняя обстановка, внимание родных благотворно сказались на здоровье Анны Сергеевны. Исчез бред, боязнь запертых дверей, только по ночам она продолжала разговаривать сама с собой. Ее восстановили в Союзе писателей. Как и в прежние времена, вокруг нее образовался круг знакомых и друзей. Как и прежде, она кому-то помогала, за кого-то хлопотала. Такой образ жизни полностью соответствовал ее деятельной и отзывчивой к чужим бедам натуре.

Именно Анна Сергеевна долго уговаривала, убеждала племянницу взяться за перо и описать все, что помнит о своем детстве, близких и интересных людях, с которыми ей посчастливилось познакомиться в те годы. Но Светлана была слитком застенчива и неуверена в себе. Ей казалось, что у нее ничего не получится, что она не имеет права навязывать читателям свои воспоминания. И только в 1963 году, летом на даче в Жуковке, она написала «Двадцать писем к другу».

Когда арестовали Анну Сергеевну и Евгению Александровну, Светлана была уже взрослой девушкой. Её мучили сомнения, и она осмелилась спросить у отца, в чем их вина? «Болтали много, знали слишком много. А это на руку врагам», – ответил тот. И добавил серьезно и зло: «У тебя тоже бывают антисоветские высказывания». Я не стала ни возражать, ни спрашивать, откуда у него такие сведения…

Но мне хотелось уйти из этого дома хоть куда-нибудь», – жаловалась Светлана.

Интересно сравнить этот эпизод «заступничества» с аналогичным в воспоминаниях Киры Политковской. Она дает более жесткий вариант, то ли поведанный много лет спустя самой Светланой, то ли пришедший к Кире Павловне через вторые-третьи руки, по рассказам матери, тети Ани или других родственников. Светлана будто бы с упреком спросила у отца, почему он посадил ее теток, которые заменяли ей мать. Сталин ответил раздраженно: «Будешь адвокатничать, я и тебя посажу!»

Но в каких бы вариантах ни доходили до нас истории из прошлого – в мемуарах, воспоминаниях, письмах и дневниках, мы интуитивно чувствуем истину, подлинность или придуманность какого-то события. Светлане действительно не хватало родных, без них не было чувства семьи и опоры в жизни. Но мучили ее не только бесприютность и одиночество…

По рассказам Киры Павловны, вечером того же дня, когда вернулись из тюрьмы ее мать и тетя Аня, в дверь к ним позвонила Александра Андреевна Бычкова, Светланина няня. «Светочка очень переживает, Светочка очень переживает», – несвязно бормотала няня. Почему Светлана не осмелилась прийти сама, сначала прислала няню? Сомневалась, что они не захотят видеть ее? Чувствовала и свою ответственность за их несчастья, толику и своей вины?

Но вернемся в тридцать седьмой – тридцать восьмой годы, переломные в жизни Светланы, когда у нее отняли не только родственников, счастливое детство, но отняли и Зубалово. Дух уютной старинной усадьбы начал исчезать после смерти Надежды Сергеевны. Однажды приехав на воскресенье в Зубалово, Светлана не нашла в лесу свою детскую площадку с качелями, кольцами и домиком Робинзона. Площадку словно метлой вымели. Исчезла любимая воспитательница Наталья Константиновна, интеллигентная старая гувернантка. Скорее всего, ее выжили. Учителю Василия Александру Ивановичу тоже «отказали». Он был слишком строг и требователен к своему подопечному. Может быть, Василий на него нажаловался. Он с детства умел добиваться своего, хитростью и маленькими интригами.

Выгнали экономку Каролину Васильевну. Только в тридцать седьмом вспомнили, что она «из немок», хотя Каролина Васильевна проработала в семье уже десять лет. Сначала удалили из Зубалова интеллигентных воспитателей, старорежимных слуг. Сталин, недоучившийся семинарист, недолюбливал интеллигенцию. Со временем эта нелюбовь переросла в ненависть. Власик, комендант и сотрудники КГБ (тогда еще ГПУ) убирали старых, «ненадежных» людей и подбирали новую «обслугу» для Зубалова и кремлевской квартиры. Это были люди с собачьим нюхом. Они угадывали настроения Хозяина, его тайные пожелания. Именно такими «преданными» Сталин себя и окружил.

Уютный семейный дух усадьбы быстро сменился казенным, государственным. Светлана так об этом пишет: «Сменилась вся система хозяйства в доме. Раньше мама сама набирала людей, понравившихся ей своими человеческими качествами… Сразу же колоссально возрос штат обслуживающего персонала или «обслуги», как его называли в отличие от прежней буржуазной прислуги. На каждой даче появились коменданты, штат охраны со своим особым начальником, два повара, двойной штат подавальщиц и уборщиц… Все эти люди, попав в обслугу, становились сотрудниками ГПУ.

Когда не удалось выжить из семьи вождя няньку Александру Андреевну, ее тоже оформили младшим сержантом. С того времени бабуся и повар обязательно при встрече козыряли друг другу и говорили: «Слушаюсь, вашество!», «Есть!» Эти добродушные простые люди так и не осознали себя сотрудниками грозного управления и воспринимали свои звания как шутку.

Кстати, свою любимую бабусю Светлана все-таки сумела отстоять. Как ей это удалось, мы не знаем. Но, наверное, все средства пошли в ход – просьбы, слезы, жалобы… Когда ей очень чего-то хотелось, она умела добиваться своего. То же самое можно сказать и о Василии. Но далеко не всегда Светлана проявляла такую настойчивость и упрямство. Почему, из страха перед отцом? Родственники Светланы утверждали, что такое чувство ей было неведомо: «Она никого не боялась, наоборот, все боялись ее». Эта черта характера – бесстрашие и упорство еще не раз проявятся в критические моменты жизни.

Кроме бабуси среди многочисленной «дворни» было не так уж много людей, сохранивших что-то человеческое, домашнее, не казенное. И о каждом из них Светлана считает долгом сказать доброе слово. О коменданте Зубалова и Ближней Сергее Александровиче Ефимове она писала, что он всегда относился тепло к детям и к уцелевшим родственникам, «вел себя скромно в отличие от прочих чинов охраны, у которых было лишь одно стремление – побольше хапануть себе, прижившись у теплого местечка. Все они понастроили себе дач, завели машины за казенный счет, жили не хуже министров и самих членов Политбюро».

Скрытая ирония все же чувствуется в похвалах бескорыстному коменданту: Сергей Александрович не был хапугой, «хотя по своему высокому положению тоже пользовался многим, но в меру. Словом, до уровня министров не дошел, но член-корреспондент АН СССР мог позавидовать его квартире и даче. Это было с его стороны, конечно, очень скромно». Сергей Александрович дослужился до генеральского звания, но в последние годы лишился расположения Сталина и был отстранен. По выражению Светланы, «его съел свой «коллектив», другие генералы и полковники, превратившиеся в своеобразный «двор» при отце».

О другом генерале Светлана упоминает без всякого удовольствия. Но приходится это делать, потому что Власик продержался возле Сталина более двадцати лет, стал не только начальником всей охраны, но и всесильным вельможей. Светлана называет его Николаем Сергеевичем. Это или ошибка памяти, или желание самого Власика облагозвучить свое «деревенское» отчество, потому что по документам он Николай Сидорович. И в охране Сталина он служил с 1931 года, а не с 1919-го, как пишет Светлана в «Двадцати письмах к другу».

При жизни Надежды Сергеевны Власика было не слышно и не видно, он даже в дом не смел заходить. Вскоре он стал главным управителем всех резиденций Сталина, которые росли как грибы, – кроме Зубалова и Кунцева, в Липках, Семеновском, дачи в Рице, Крыму, на Валдае. Сталин мог появиться в Семеновском всего один раз за год, но многочисленный штат «обслуги» всегда был наготове.

Светлана характеризует любимца отца как «малограмотного, глупого, грубого» и чрезвычайно наглого сатрапа. Власть так развратила его, что «он стал диктовать деятелям культуры и искусства «вкусы товарища Сталина», так как полагал, что он их хорошо знает и понимает. А деятели слушали и следовали этим советам. Ни один праздничный концерт в Большом театре или Георгиевском зале не проходил без санкции Власика».

Историк Александр Колесник считает, что Светлана недооценила зловещую фигуру Власика, видя в нем только малокультурного, тупого и грубого солдафона. Это был хитрый и тонкий интриган, лицемер и угодник. Он якобы настраивал Сталина против собственных детей, доносил на них. И в то же время во всем угождал Василию, тратил огромные суммы на его капризы, потакал его пьяным разгулам. Светлана впоследствии обвиняла Власика в том, что он и его сподручные из охраны приучили Василия пить и сквернословить и внушили ему пагубную мысль, что он сын великого человека, чуть ли не наследный принц, а потому может жить по другим законам, чем обыкновенные смертные.

Предположение о тайных кознях Власика против детей вождя кажется неубедительным. Никаких подтверждений этому мы не нашли ни в воспоминаниях, ни в письмах членов семьи Сталина. Подчиненные Власика, конечно, следили за детьми и докладывали отцу о каждом их шаге и даже слове. Но зачем было Власику так рисковать, интригуя против Василия и Светланы? Наоборот, он всячески добивался расположения избалованного сынка, чтобы в случае опалы Василий заступился за него перед отцом.

Власик был единственным человеком в окружении и охране, который прослужил до самой смерти Хозяина и не был изгнан. Он да няня Бычкова, но та была на особом положении, под защитой Светланы. Порой и на Власика обрушивались громы и молнии. Светлана вспоминает, как отец кричал на Власика и комендантов: «Дармоеды! Наживаетесь здесь, знаю я, сколько денег у вас сквозь сито проходит». Но в действительности он ничего не знал, он только интуитивно чувствовал, что улетают огромные средства… Генерал Власик распоряжался миллионами от его имени – на строительство, на поездки специальных поездов – но отец даже толком выяснить не мог, где, сколько, кому…»

В который раз Светлана пытается убедить своего безымянного друга и прочих читателей в удивительной доверчивости и беспомощности отца против мощной бюрократической машины, выросшей вокруг него. В тех же письмах к другу она не раз упоминает о редкой проницательности Сталина: он видел людей насквозь, угадывал их слабости и тайные пороки. Слабости и пороки Власика он действительно знал прекрасно. Не раз бранил его за чрезмерную любовь к прекрасному полу, за то, что начальник охраны крал и продавал на сторону продукты и вино из кухни!

И такой человек все-таки оставался при Сталине долгие годы, в то время как другие, честные и порядочные, впадали в немилость и изгонялись? Очевидно, именно власики его и устраивали. Ведь генерал и всю охрану подбирал по своему образу и подобию, поэтому Светлана писала, что о власиках ей даже неприятно вспоминать.

Правда, об одном из своих «дядек», Михаиле Никитиче Климове, она отозвалась сочувственно. По распоряжению Власика всех детей сопровождали охранники, куда бы они ни шли – в школу, позднее в университет, в театр, к друзьям. Михаил Никитич «топал» за Светланой с 1940 по 1944 год. Своего «хвоста» она страшно стыдилась перед друзьями, но с «дядькой» даже подружилась. Ведь он был человек подневольный, «беззлобный, не вредничал и по-своему жалел меня, так как видел всю эту мою несуразную жизнь».

Василий привык к телохранителям и, когда возрос в чинах, нигде не появлялся без трех-четырех охранников. А Светлана, когда поступила в университет, умолила отца отменить этот порядок. «Отец, очевидно, понял абсурдность ситуации и только сказал: «Ну черт с тобой, пускай тебя убьют». И только в семнадцать с половиной лет Светлана обрела головокружительное чувство свободы! Она могла пройти по улице совсем одна!