Текст книги "Путник со свечой"

Автор книги: Вардван Варжапетян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

4

Однажды сидел у ручья, наблюдал, как снеговая вода кружит прошлогодние листья, то прибивая к камню, то отрывая от камня. Солнечный свет вспыхивал на сколах льдинок. Вдруг Ли Бо увидел тень в ручье, подобную угрю, и в тот же миг на него обрушился удар – Хозяин Восточной Скалы, неслышно встав за спиной, ударил посохом. Все тело, от шеи до поясницы, пронзила нестерпимая боль, из глаз брызнули слезы.

– Учитель, разве я сделал дурное, зачем ударил меня?

– Доволен твоим послушанием, – не смог удержаться от похвалы.

С тех пор случался редкий день, чтобы Ли не пробовал бамбукового посоха. Научился распознавать спиной его конец и рукоять, все утолщения, изгибы. Посох настигал его, когда он ел, спал, мочился на корточках, рубил хворост, перебирал рис... Тело почернело от кровоподтеков, кости разбухли от боли, пальцы рук скрючились.

Прошел еще год, прежде чем ученик научился отражать удары наставника – сидя, стоя, лежа; спина стала зрячей, насмешливой к боли, шея – гибкая, словно стебель лилии. Он громко смеялся над неуклюжим учителем. Поняв, что ему не застать юношу врасплох, отшельник швырнул посох под лежанку.

Однажды Ли Бо увидел во сне мать: алой нитью вышивала белый шелк, утка и селезень как живые. Кончилась нить. Пока мать искала другую, игла упала на циновку, а мать ищет, маленькие пальцы все ближе к острию – сейчас вонзится. Сын хочет крикнуть, а губ не разжать, и так жаль стало матушку, что заплакал. В тот же миг вспыхнуло в глазах, разлетелось тысячью огней. Он открыл глаза – рукав был мокрый от слез, но руку не чувствовал, словно отрубили ее; когда учитель ударил, прикрыл рукой лицо, но не напряг ее – сердце в тот миг печалилось о матери.

– Учитель, почему вы так сильно ударили меня, когда я плакал во сне, жалея матушку?

– В сердце носящего меч должна быть пустота. Только спокойная гладь отражает луну. Если хочешь увидеть, что ива зелена, а лепестки розы красные, пусть тело станет подобно древнему зеркалу: чуть ветер разгонит тучи, луна мгновенно отражается в озере; стоит поднести орхидеи к зеркалу – они в зеркале.

– Пусть луна отражается в озере, а орхидеи в зеркале, но почему так больно?

– Потому что берешь тупицу-ученика – отдаешь сына. А теперь убирайся из моей хижины!

Отшельник ушел, а ученик всю ночь не сомкнул глаз. Вышел во двор и смотрел, как медленно луна плывет по черному небу. Ни одной звезды не видно – только луна. Он устремился к ней, как дым очага, поднимаясь все выше, пока луна не приблизилась, а земля не отдалилась, – так, что он мог протянуть руки и стянуть их, как концы ярма. Ли Бо был готов к дороге, осталось почтительно попрощаться с учителем. На рассвете, пока не рассеялся туман, он выбрал из кучи хвороста сук потолще и прямее – для посоха, дорога предстояла дальняя.

Учитель как раз кончил варить чай, сидел, закрыв глаза, вдыхая аромат чая, в одной руке держал длинную ложку, в другой – крышку от котла. Так тихо, что ни одна травинка не сбросила росу, ученик подошел к учителю и, оглушительно крикнув: «Хэ!!», со всей силой ударил суком по склоненной голове. Но наставник, не переставая вдыхать запах чая, отбил удар крышкой котла.

– Отведай осеннего чая с Южной горы. Совсем свежий, вчера вечером сушил. – Ли Бо взял протянутую чашку чая. – На равнинах другой запах, другой цвет. Теперь комар не помешает тебе думать о своем.

Вошел в хижину, вышел, держа в руке зимородка, вырезанного из мыльного камня, желто-зеленого; потер стеблями хвоща – стали видны перья, прожилки на лапах.

– Прими от Хозяина Восточной Скалы. Когда ты пришел с наставником Чжу, я смотрел на камень. Теперь, когда расстаемся, преподношу скрытое в камне. Лучше помолчим... Что бы ни сказал тебе, поспешишь показать свое умение... Уже сейчас думаешь, как отомстить сильным, защитить вдов и несовершеннолетних, установить справедливость в Поднебесной. А рука твоя не для меча... Но если уж взял меч – не рассуждай. То же и с кистью... Вспомнишь, когда Хозяин Восточной Скалы покинет эти места. Ты три года не был дома, я – пятьдесят. А какие перемены в Западной столице? Дворец теплых источников стали называть Дворцом блеска и великолепия. Была на престоле женщина, теперь мужчина, но управляют Поднебесной ни мужчины, ни женщины. Что же можно изменить в царстве, где тысячу лет ничто не меняется? Этим несокрушима Поднебесная. – Погладил каменную птицу. – Летит во вселенной, а где ее дом?..

5

Ли Бо любил Чанъань, мощь ее красно-желтых глиняных стен и великолепие алых дворцов, императорский парк, чудесные сады, прозрачные пруды с красными карпами и золотыми рыбками, прохладные залы Императорской академии «Лес кистей» и Академии музыкантов «Грушевый сад», громадного полированного единорога из черного мрамора, охранявшего резную арку, ведущую в Императорскую библиотеку, бирюзовые и золотистые черепицы крыш храма Лао-цзы, но еще больше любил уличную тесноту, оглушительную толчею винных лавок, харчевен, публичных домов, рынков. Неспешно продвигаясь верхом, он наслаждался пестротой лиц и одежд, зорко вглядываясь в них. Босые мальчишки бежали следом, бродячие рассказчики прерывали рассказ, и вся толпа слушателей вслед за ними смотрела на Ли Бо. А если он громко, нараспев читал несколько строк, уже через час или два весь громадный город повторял слова, мастера тут же писали их на шелковых и костяных веерах, запрашивая вдвое против обычной цены, их пели напудренные головки веселых домов Пинкана, бродячие рассказчики тут же вставляли в повествование.

Ван Вэй был не менее велик, но, чиновник высокого ранга, сановник, он проводил время при дворе, или в монастырской тиши, или в загородном доме на реке Ванчуань. Другие известные поэты собирались в Академии у ворот Золотого коня, а Ли Бо давно перестал ходить на заседания, ему надоели скучные споры и лицемерные похвалы – поэтом он чувствовал себя в травяной хижине высоко в горах, в одиночестве и тишине или здесь – в густом кипении толпы, где все знали его и он знал всех, приветствуя тюрка по-тюркски, торгуясь с уйгуром по-уйгурски, бранясь с туфанем по-туфаньски. Это среди двухсот академиков-ханьлиней он знал десятка два, а на Персидском подворье, на улицах Пяти углов и Трех перекрестков, на Рисовом базаре, у моста Двойной радуги, на Лоянской дороге он знал многих торговцев, хозяев винных лавок, водоносов, литейщиков, предсказателей, погребальщиков.

А сейчас все они плевали в него... Уже солнце зашло за крепостную стену, ласточки летят низко, кричат, склоны дальних гор зелены, густо заросли акацией; там водятся фазаны, на рассвете и вечером кричат петухи, самки кладут весной желто-черные, рябые яйца, незаметные даже с двух шагов. Блестит вода в каналах, прорезавших рисовые поля, ветер доносит запах абрикосовых садов.

Ли Бо открыл глаза, когда вздрогнула клетка, заскрипели деревянные колеса – жеребец и кобыла повлекли повозку. Стражники крепко сидели в седлах, мальчишки путались под копытами, бережливые крестьяне собирали в корзины конский навоз. С площади свернули в переулок, так, переулками, выбрались на Крепостную улицу – к городским воротам.

Недалеко от крепостных ворот – лавчонка «За изгородью»; полосатый зеленый флажок поднят над крышей – значит у хозяина есть вино. Гнусная лавка, самая грязная по всей Чанъани, настоящий воровской притон, зато в прежние времена Ли Бо мог сидеть на липкой лежанке, потягивая горячее вино, – посланцам государя и в голову не придет искать Ли-ханьлиня среди бродяг и воров.

А вот и беседка Лаолао, окруженная ивами. Молодые чиновники провожают приятеля – видно, получил назначение на должность начальника уезда. Встали в очередь перед клеткой, плюнули и снова весело пируют – в таком возрасте разлука не ранит сердце, встретятся еще много раз. Когда-то Ли Бо провожал здесь старого Мэн Хаожаня – и тогда ивы зеленели, расставаясь, сломали ветви, чтоб разлука стала горькой, как ивовая кора, понимали, что разлучаются навсегда... А теперь он сам навсегда покидает столицу, но никто не провожает его, некого обнять, не на кого оглянуться, чтоб увидеть в ответ взмах руки. Только ветер перебирает поникшие нежные ветки, что-то шепчет, да разве услышишь? Только ветер донес нежные звуки флейты – мелодию «Сломанные ивы»; все дальше разлука уносит людей, все дальше стены Восточной столицы.

Слышу «Сломанных ив» мелодию,

Светом полную и весной...

Как я чувствую в этой песенке

Нашу родину – сад родной! ¹

¹ Пер. А. Гитовича.

О родина! Родился ли тот, кто прошел твои дороги, видел твои города, поднялся на твои священные вершины? Ты прекрасна во все четыре времени года, бескрайняя во всех направлениях, на равнинах твоих зреет рис, густые леса отражаются в реках на тысячу ли, по течению плывут желтые кувшинки, против течения плывут карпы, сотни тысяч деревень-десятидворок с тутами на меже, могилами предков, но в каждой деревне свое, близкое, родное. Тысячи садов цветут, но только в Чанжоу айва и цветет и дает аромат; тысячи источников утоляют жажду, но только в Цзюцюане колодезная вода имеет привкус вина. Вот и он идет по красным, оранжевым, желтым дорогам, зажав подмышкой посох, чтобы, забыв обо всем, чашей вина влиться в могучую реку людей, стать вкусом жизни, – а иначе для чего человеку необычный, редчайший талант? Летит во вселенной и вся Поднебесная – его дом: реки и горы, деревья и камни.

О Родина! Неужели, славя твои священные вершины и тучные реки, я заслужил только плевки? Я вижу в груде кирпичей старую тушечницу, лак на крышке сморщился от жары, стал черно-зеленым, как тушь. Если б я мог растереть тушь, напитать свою кисть...

О родина! Сколько лет я бродил среди трав и снегов, в непроходимых бамбуковых чащах и долинах, полыхающих разноцветьем тюльпанов. Шагами исполина я пересек Поднебесную с запада на восток, в горах Эмэй и Дайтяньшань годами жил в травяных хижинах, постигая Дао, проникая строптивым разумом в сокровенное десяти тысяч вещей, успокаиваясь, как водопад в заводи. Ради великого спокойствия, разлившегося до краев вселенной, я поднялся на вершины, чтобы окинуть взглядом мир, вобрать его в зрачки, на кончик кисти и начертать на небе знаки, подобные зарницам. Тогда сердце мое обретало спокойствие и безмятежность; вечность и бесконечность протяженность пространств, лежащих в основании всех перемен, казались простыми, как каштановые балки, крестом уложенные в основании кровли; я даже различал на потемневших балках копоть веков от негасимых костров мироздания. Звездная Река струилась в океан, луна катилась в небе вслед за солнцем, сама земля дышала ровно, и я испытывал невыразимую нежность к Поднебесной, оглядывая желтеющие равнины, любуясь весенним разливом Хуанхэ, розовой от персиковых лепестков, она остужала красные гаоляновые поля Шу[¹ Шу – ныне провинция Сычуань.] шелестящие от зноя; мой свист срывал лавины с ледников Тянь-Шаня, падая прохладой на полыхающую жаром Великую стену, громадным драконом распластавшуюся по хребту Бадалин. Я поднимал глаза – видел вселенную, опускал глаза – видел землю; бережно растирал тушь в выемке камня и, перестав дышать, думать, чувствовать, существовать, исторгал священные знаки. В такой миг даже вселенная не решалась творить, держа над моим плечом, как свечу, звезду Куй.

О родина! Как я люблю тебя! Забыв обо всем, ничего не желая, кроме мира тебе, вечного мира тебе.

Глава третья

1

«Спешите склониться в поклоне перед повелителем печати!» Стражники охрипли – в каждом окружном и уездном городе, в каждой деревне, где из десяти дворов только в двух остались жители, надо кричать и сгонять людей. Гу И растолстел, ворочается в паланкине, как рис в котле, читает указ и первым плюет в преступника; даже закрыв глаза, Ли Бо узнает из тысяч плевков его слюну.

Пылит дорога, скрипит повозка.

В лучах закатного солнца вершины гор становятся желтыми, потом розовыми и, наконец, красными. Длинные сиреневые тени ложатся на поля, в ущельях сгущаются до фиолетовой темноты; берега каналов, выложенные каменными плитами, различимы лишь по границе пламенеющей переливчатой воды, расцвеченной тростниковыми парусами, носовыми и кормовыми фонариками рыбацких лодок, огромных грузовых джонок с белыми холмами соли. Месяц прозрачен и нежен, солнце торопится скатиться за вершину; в последних пурпурных лучах горы вспыхивают и сразу гаснут, словно кто-то задул их, как свечи. Все окутывает тишина, не отвести взгляд от зелено-голубой луны – опустишь глаза и, если небо чистое, без облаков, видно деревья и тропу, и течение воды в канале, и все просвечено холодным зеленоватым светом.

Луна взошла над деревней, а на сердце не радостно, тяжело, снова вспомнил командующего Ду Бинькэ.

Последний друг ушел... старый полководец принял последний бой – без войска, без пурпурных и лиловых стягов, безоружный, один. И разве заботой о государстве оправдаешь такую вину?

Ли Бо сидел в клетке, не видя ни своей тени, ни самого себя. Пора и ему уходить – он засиделся в гостях. Нельзя спасти мир, где правда не отличается от лжи, где за каждое слово теряешь друга. Что толку кричать! Великие дела совершаются молча: человек смотрит, как шмель сердито гудит, заблудившись в сонно-ленивых астрах; случайно взглянув в окно, увидел друга под мокрым зонтом; одиноко бредешь в горах, вдруг услышал – совсем рядом кто-то играет на флейте. Неужели это величественнее охоты на свирепого тигра, строительства Великой стены, покорения варваров? Да! Величие этих дел ни с чем не сравнимо, – они никому не причиняют зла, полны любви и нежности ко всему живому. Но спасут ли они мир?

2

Июньским днем повозка въехала в Хуансянь, красная пыль долго не оседала. Гром, как мяч, прыгал по черепичным крышам, вырвавшийся из переулка ветер размахивал сорванными листами указов – красными, словно листья кленов. Сердито хлопают двери, рвется бумага, и окна похожи на обруч с воткнутыми ножами, сквозь который прыгает ловкий жонглер, потешая толпу на базаре.

Знакомые места... Старый серый мост, крытый красной черепицей... Тот ли здесь начальник, что прежде, когда Ли Бо разъезжал на осле перед ямынем, пронзительно распевая песню? Когда писарь доложил, что кто-то разъезжает перед ямынем на осле, да еще сидя лицом к хвосту, начальник сам вышел из присутствия взглянуть на наглеца.

Стражники стащили Ли Бо с осла, но он притворился пьяным, еле ворочал языком. Его поволокли в тюрьму: протрезвится, тогда уж строго допросят и строго накажут. Но, оказавшись в тюрьме, Ли Бо погладил острую бороду и громко рассмеялся в лицо начальнику тюрьмы.

– Вероятно, это сумасшедший! – произнес тот вслух.

– Совсем я не сумасшедший, – сказал Ли Бо.

– Раз ты не сумасшедший, изволь дать подробные показания: кто ты такой и как посмел разъезжать на осле, оскорбляя нашего начальника?

– Если тебе нужны мои показания, подай бумагу и кисть!

Когда надзиратель положил на стол бумагу и кисть, Ли Бо столкнул с лежанки начальника тюрьмы.

– Ну-ка, посторонись, я буду писать.

– Посмотрим, что напишет этот сумасшедший, – сказал с усмешкой начальник.

Ли Бо написал: «Дает показания человек из Цинляни, по фамилии Ли по имени Бо. В четырнадцать лет он был уже полон литературных талантов. Взмах его кисти заставлял содрогаться небо и ад. Он начертал письмо, устрашившее государство Бохай, и слава о нем разнеслась по вселенной. Не раз приезжала за ним колесница самого императора, а императорский дворец служил ему ночным кровом; государь собственной рукой размешивал ему суп и своими рукавами отирал ему слюну. Сын Неба позволял ему въезжать на лошади прямо во дворец, а какой-то начальник уезда не разрешает ему разъезжать на осле!»

Окончив писать, он передал листок начальнику тюрьмы. Тот прочитал и посерел от страха.

– Почтенный ханьлинь! – взмолился он, низко кланяясь. – Пожалейте глупого человека, который выполняет чужие приказания и не свободен в поступках. Возлагаю все свои надежды на то, что вы будете великодушны и простите меня.

– Ты тут, конечно, ни при чем. Передай начальнику уезда, что я приехал с распоряжением от самого императора и хочу знать, за какую вину меня подвергли аресту.

Начальник тюрьмы с поклоном поблагодарил Ли Бо, поспешил представить его показания и сообщил, что арестованный послан самим императором. Начальник уезда в тот момент напоминал малыша, который впервые слышит гром и не знает, куда спрятаться. Ему ничего не оставалось, как последовать за начальником тюрьмы. Низко кланяясь, он жалобно просил:

– Покорнейше прошу простить глупого начальника...

– Где ты увидел здесь начальника? – Ли Бо огляделся. – Я вижу только большую кучу дерьма.

По городу разнесся слух о происшествии, и все местные чиновники пришли к Ли Бо с поклоном, попросили его пройти в присутствие, занять почетное место. Когда церемония представления чиновников закончилась, Ли Бо спросил:

– Какого же наказания вы все заслуживаете, негодяи?

– Тысячекратной смерти! – ответили они, встав на колени.

– Ведь вы все получаете казенное жалованье, зачем же еще грабить и терзать народ? Получить чин и служить на посту – в этом ведь особых трудностей нет. Но нужно суметь оправдать доверие государя и не причинять вреда народу. Даже когда решается вопрос о жизни и смерти, когда дело сулит почести и высокие чины или, напротив, грозит казнью, ничто не должно лишать вас честности. Ни в коем случае не следует поддаваться соблазну, которым вас могут искушать недостойные люди, и зариться на мелкие выгоды. Если вы измените долгу и чести, то, пусть вы и станете пользоваться благами, все равно люди последующих поколений вспомнят вас с презрительной усмешкой. А если вы будете тверды в убеждениях, то вам вполне можно стать не только начальниками, но и министрами. Начальник уезда должен думать только о том, чтобы соблюсти закон, и не должен интересоваться, вызовут ли его действия подозрения окружающих. Его интересует только, справедливо или несправедливо поступили с человеком, а не то, богат он или беден.

– Ваши золотые слова всю жизнь буду хранить в памяти, – сложив на груди руки, хныкал начальник уезда. Сам усадил почтенного ханьлиня в паланкин, скороходы с белыми палками разгоняли встречных: «Едет Ли-ханьлинь, посланный Сыном Неба для тайных наблюдений за нравами и обычаями в Поднебесной! Слезайте с коней, спешите склониться в поклоне перед повелителем печати!»

А сейчас в Хуансяне кричат: спешите плюнуть в черепашье отродье! Сам начальник уезда встречает его, улыбаясь, шевеля толстыми губами – торопится набрать полный рот слюны; помощник начальника канцелярии, судебные приставы, два писаря, казначей – все тут как тут, не забыли Ли Бо. Чуть не наперегонки прибежали к клетке, еле дождавшись утра, но все-таки почтительно пропустили первым «отца и мать народа». Каким же он был тогда глупцом, возомнив себя исправляющим нравы! О, небо! Взгляни на «отца и мать народа»: как он важно ступает, лицо расцвело хризантемой: когда еще доведется плюнуть в лицо бессмертного! Уже завтра местный художник почтительно преподнесет шелковый свиток с картиной «Грозный начальник уезда плюет в презренного Ли Бо, дерзнувшего выйти за рамки приличий». Вот и дети пришли посмотреть на отца, и вся родня; они тоже плюнут, но разве сравнить их ничтожную слюну со слюной «отца и матери народа»?

Ли Бо хрипло засмеялся. От неожиданности начальник уезда отшатнулся, упал, наступив на полу халата; с ужасом поняв, что потерял лицо, отчаянно барахтался в пыли, как крыса с переломанным хребтом, пронзительно крича: «Безобразие! Какое безобразие! Как смеет черепашье отродье смеяться над „отцом и матерью народа"! Немедленно... немедленно...» А что «немедленно»? Схватить схваченного? Бросить в тюрьму посаженного в клетку?

Ли Бо хохотал.

О, Ли Бо, как велики твои горести и как ничтожны радости!

3

Единственное, что осталось у него, – воспоминания; он оглядывал прошлое, спасался в пережитом, уносившем его из клетки на крыльях желтых журавлей. Но и вспоминать с каждым днем становилось труднее, мысли ворочались лениво, вытряхивались из головы на каждой рытвине, прошлое затягивало серой пеленой, и ничего не хотелось, только есть, есть, есть. Когда стражники ели, он не мог оторвать взгляд от дымящихся маньтоу, жалящих пальцы горячим мясным соком, от проворных палочек, таскавших рис из чашки. Ему, как собаке, бросали в клетку рыбьи кости, соленые овощи, иногда молодой стражник вытряхивал на грязные доски рис из своей чашки, и Ли Бо, жадно чавкая, ел, боясь, что отнимут и эти объедки.

В каждой деревне староста устраивал угощение для Гу И, кое-что перепадало и стражникам, но Ли Бо доставались только плевки. Лишь однажды мальчик с косичкой на стриженой голове почтительно поклонился и положил рядом с прутьями три горячих пампушки. Ли Бо заплакал – впервые за столько месяцев в него не плюнули; он плакал, а жадные пальцы сами запихивали в рот пампушки, соленые от слез, он ненавидел трясущиеся грязные руки, бил их о железные прутья и плакал, давясь пампушками.