355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вардван Варжапетян » Путник со свечой » Текст книги (страница 11)
Путник со свечой
  • Текст добавлен: 20 апреля 2017, 21:00

Текст книги "Путник со свечой"


Автор книги: Вардван Варжапетян



сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

– Учитель, позволь мне что-то принести для тебя? – тихо спросил Арузи.

Хайям кивнул.

Самарканди вернулся с пузатым фарфоровым кувшинчиком, в каких обычно варят чай, налил пиалу и подал учителю.

– Плохо человеку, когда зажимают ему рот, не давая вымолвить ни слова, но действительно невыносимо, когда закрывают рот, мешая выпить – Хайям с нежностью посмотрел на ученика. – Один ты понял меня, маленький самаркандец... Ты уже стал выше меня, а когда-то не мог дотянуться рукой до моего плеча.

– Учитель, я стоял в дверях, когда ты спорил с имамом чтецов, и все запомнил. Я давно уже записываю слова, сказанные тобой и о тебе, – пусть будет память моим детям.

– У них будут свои учителя – лучше меня.

– Нет, равного тебе не было после ал-Фараби и Абу Али Ибн Сины. Я давно хочу спросить... если позволишь... Но боюсь обидеть тебя дерзостью.

– Спрашивай.

– Есть ли в науках недоступное тебе?

– А ты как думаешь?

– Думаю, нет вопроса, на который бы ты не ответил.

– Каждый может ответить на вопрос, но не всегда верно и не всегда сразу. Абдаллах Омар ал-Хаттаб однажды спросил у своего отца, уходившего из этого мира: «Когда я увижу тебя, отец?» – «На том свете». Но сын сказал: «Хочу скорее». Омар ал-Хаттаб ответил: «В первую, во вторую или в третью ночь увидишь меня во сне». Прошло время, и сын все ждал. Наконец, через двенадцать лет, увидел его во сне: «О отец! Не говорил ли ты, что я увижу тебя через три ночи?» – «Я был занят. В окрестностях Багдада разрушился мост; мои смотрители не обратили внимания на это, а у одного барана нога провалилась в дыру и сломалась – до сего времени я держал за это ответ».

А можно отвечать и дольше. Можно всю жизнь держать ответ... А теперь я тебя спрошу, самаркандец. Что это: «И если прямая, падающая на две прямые, образует внутренние и по одну сторону углы меньше двух прямых, то эти прямые, продолженные неограниченно, встретятся с той стороны, где углы меньше двух прямых»?

– Пятый постулат Евклида.

– Да, пятый постулат Евклида. Сколько тебе лет?

– Девятнадцать.

– А я уже тридцать шесть лет ищу его доказательство. И множество достойных людей напрасно занимались тем же полтора тысячелетия до меня. Вот какие вопросы случаются, юноша. Правда, есть и потруднее, но число их невелико. Если будешь писать обо мне, напиши где-нибудь: «Хайям любил спрашивать, словно ребенок».

– Гийас ад-Дин, о чем у вас беседа? – спросил Газали, закончив играть в нарды.

– Об ответах.

– Люди спрашивают у бога, дети – у отца. Жаль, что у тебя нет детей, Гийас ад-Дин.

– Да, мне их уже не зачать – смерть и ослу помешала залезть на ослицу. Этот случай из непоправимых. Скоро и я усну, как эмир Абу Ca'да, только спать буду без храпа.

Гийас ад-Дин поднял пиалу с вином и, видя в ней неведомое другим, сказал:

– Могила моя будет расположена в таком месте, где два раза в год северный ветер будет осыпать меня цветами...

– А? Какие цветы? – хриплым спросонья голосом проворчал эмир.

– Груши и абрикосы, – ответил Хайям.

3. БАЛАГАНЩИК

Четыре муэдзина стояли на вершине минарета, прижавшись к узорчатой медной решетке. Огромным цветистым ковром под ними расстилался город. Он был подобен сну – все краски, запахи и формы смешала умелая рука создателя внутри стобашенной стены. Муэдзины смотрели на восходящее солнце, но свет умирал в их белых рыбьих глазах, как факел, брошенный в колодец.

Отдышавшись от долгого восхождения по каменным виткам лестницы, трое и тот, кто подал сигнал хлопком ладоней, закричали:

– Аллах акбар! Свидетельствую, что нет бога, кроме аллаха! Свидетельствую, что Мухаммад – посланец аллаха! Идите на молитву! Идите к спасению! Аллах акбар! Ля иллях илля ллах!

Пронзительные звуки еще не успели раствориться в городском шуме, а четверо набрали воздух в сморщенные мехи легких и повторили призыв к молитве.

– О проклятые! Пусть милосердный аллах переломает вам ноги, каждую в трех местах! – проворчал Хайям и, подтянув сползшие шальвары, повернулся на правый бок.

Что же он видел во сне? Что? Разве теперь вспомнишь? Проснувшись, он любил неподвижно лежать на жесткой суфе, словно селезень, покачиваясь на волне между бытием и небытием, между сном и пробуждением. Эти краткие мгновения вмещали в себя так много, что он поражался их неисчерпаемости. Сколько раз ему снились проклятые параллельные линии! Вскочив, как будто дом пылал, охваченный пожаром, он, проклиная темноту, возжигал нетерпеливыми руками светильник, и, пока разгорался фитиль, мысли бесследно исчезали. И так же в прах рассыпались рубаи, казавшиеся во сне цветистыми и прочными, словно ковровый узор. Увы, ни сон, ни вино не открывали запоров на вратах познания.

Кряхтя, имам сел на широкой суфе, поискал глазами халат. Все в комнате было разбросано: одна туфля валялась в углу, вторая красовалась на низком столике, прижав грязной подметкой листы, исписанные уравнениями; серебряный кувшин, привезенный еще из Самарканда, опрокинут; халат скомкан, из-под него змеится развязанная чалма.

Хайям слез с суфы; подперев кулаком ноющую поясницу, поднял халат, но лень было продеть руки в рукава, и он накинул его на плечи. Теплый ветер шевелил всклокоченную черную с проседью бороду, гладил щеки. Смахнув со стола туфлю, старик взял верхний листок и, поднеся к близоруким глазам, покачал головой – цифры покачивались, пальцы дрожали.

– О аллах, если бы ты знал, как у меня болит голова, ты бы оставил мне хоть один глоток на дне кувшина.

Набралось на три маленьких глотка. Вино было мутное, горчило, но он выцедил его; постоял, прислушиваясь к ударам повеселевшего сердца. Ну вот, теперь можно сходить в медресе, узнать расписание занятий на следующую неделю.

Хайям встал на четвереньки и полез под суфу, где хранил тяжелый кожаный мешочек. Откладывая в сторону золотые динары и медные фельсы, он на ощупь нашел четыре серебряных дирхема, снова присыпал мешочек землей и задом вылез на свет. Босиком прошел в сад, ополоснул в арыке лицо, руки, ноги и вытерся полой халата. Ветви шелковицы, густо усыпанные зеленой листвой и белыми ягодами, отражались в бегущей зеленой воде; хотелось сесть, прислонившись озябшей спиной к теплому сильному стволу, и смотреть в проточную воду. «Но переодеться-то все равно надо», – подумал Хайям.

Вернувшись в комнату, он сменил шальвары, надел просторную зеленую джуббу [1 Джубба – верхняя одежда.] обшитую у подола, ворота и кроя рукавов крученым золотым шнуром, сунул ноги в сафьяновые туфли без задников. Долго закручивал чалму, потом с гневом отбросил ее в угол и достал из сундука новую, уже закрученную.

В ворота постучали. Торопливо бросив под суфу грязную скатерть, туда же ногой запихнув скомканный халат и чалму, хозяин поспешил встретить раннего гостя.

За воротами стоял Абдаллах ал-Сугани по прозвищу Джинн.

– Мир тебе, развязывающий узлы тайн!

– И тебе мир, господин точный исследователь! – ответил Хайям, обняв старого друга.

Пока он расстилал чистую скатерть и доставал из стенной ниши крошечные мягкие подушки, Джинн достал из сумки кувшин с гранатовым вином, очищенные фисташковые орехи и нарды. Прежде чем приступить к игре, друзья наполнили чаши и пожелали друг другу здоровья. Оба слыли азартными игроками, но, в отличие от Хайяма, Джинн не скрывал радость и гнев: если выпадало «шесть– шесть» или «пять-пять», он хлопал в ладони и так хохотал, что никак не мог бросить кости. Но первую партию он проиграл.

Когда кувшин опустел наполовину, Хайям рассказал Абдаллаху о случае, свидетелем которого был в Медине: в караван-сарае двое сели играть в нарды – купец из Халеба и местный брадобрей, и мединец семь раз подряд выбросил «шесть-шесть». Джинн не поверил: «Вероятность такого удивительного совпадения столь ничтожна, что ее можно опровергнуть алгебраическим исчислением». Они заспорили о способах исчисления сочетаний и, проспорив до хрипоты, решили избрать судьей трактат ал-Хорезми «Ал-джебра». Этой книги у них не было, поэтому, доиграв партию, а заодно допив вино, мудрые вышли из дома, бережно поддерживая друг друга.

Не успели они пройти квартал лекарей и травознатцев, как повстречали переплетчика дворцовой библиотеки Умара ибн Аббада. Умар спешил к купцу, заказавшему дорогой переплет для книги ар-Рази «Элегантность в шахматах», но по пути решил купить необходимое лекарство. Когда он узнал причину спора, то изъявил желание присутствовать при его разрешении – до сих пор никто из нишапурцев не был свидетелем неправоты Хайяма. Купец же подождет, а лекарство он сейчас купит.

Худой, черный, как головешка, лекарь в лиловой шапочке угостил всех троих айвовым шербетом и высказал интересные суждения о таинственной медицине индусов. К тому же – воистину газель бежит на стрелка! – среди медицинских трактатов, хранившихся у врачевателя, нашелся и прекрасный список «Ал-джебры». Нашли нужное место об исчислении сочетаний, и прав оказался Джинн, но, так как Хайям своими глазами видел удивительное, решили: мединец играл пустотелыми костями, утяжеленными свинцом. Так были оправданы и математика, и очевидец. А поскольку этот день принес радость всем четверым, продолжили его в майхане [1 Майхана – питейный дом.].

Землистый запах анаши и горячего пота, дрожащие звуки рубаба и звериное рычание пьяных дервишей: «Йа-ху! Йа-хак!», золотая пыльца полудня и разноцветие вина – вот что от пола до потолка наполняло майхану, и трезвый был здесь так же неуместен, как мертвец среди живых.

Пьяницы потеснились, а тех, кто не мог двигаться, за руки и за ноги отволокли в угол, освободив место для новых гостей. Громче зазвенели струны рубаба, пронзительно запела флейта, дробь барабана рванулась из-под быстрых пальцев. Два ученых и лекарь, сбросив туфли, обняли друг друга и, покачивая плечами, начали старинный танец. С каждым движением годы вылетали из их сердец степными горлинками, крепли голоса, останавливая прохожих на соседних улицах. И когда трое превратились в волчок, пущенный сильной рукой, оборвались звуки флейты, рубаба и барабана.

Хозяин майханы своей рукой налил лучшего вина в китайские фарфоровые чаши, и мальчики в атласных халатах поднесли их веселым старикам. Когда они выпили и отщипнули по черной виноградине, к суфе подошел юноша.

– Высокочтимые, позвольте ничтожному слуге усладить касыдой ваши благословенные уши. – И, не дожидаясь ответа, прочитал ее от первой строки до последней.

– Эй, хозяин, принеси чашу с вином для поэта, – крикнул лекарь.

– Лекарь, неужели ты так пьян, что одно называешь двумя? – изумился Хайям. – Где ты видишь второго поэта? Глоток воды – и то слишком дорогая плата за этот ослиный рев, ибо осел кричит своим голосом, этот же крадет чужие голоса.

– Но он еще молод...

– Щенков от беспородной суки и надо топить, пока слепые. Что ты прописываешь больному, если он упал и сломал ногу?

– Ясно что – мумиё, лучшего лекарства нет.

– Как мумиё врачует сломанную кость, так и стихи должны возвращать душу к жизни.

Джинн ерзал на суфе, ему было жаль юношу, хотя он и принимал сказанное Хайямом.

– Не обижайся, я тоже выслушал твою касыду, – Джинн улыбнулся покрасневшему юноше. – Некоторые строки ее подобны строкам несравненного Насир-и-Хусроу, яркость сравнений – творениям великого Рудаки, а скорбь любовного томления увлажняет ресницы воспоминанием о Абу-Теммаме...

Теперь поэт зарделся от радости.

– Вот-вот, об этом я и толкую, – прервал Абдаллаха Хайям. – Рифма твоей касыды напоминает одно, ее ритм – другое, а сравнения – третье. А сам ты напоминаешь кошку, которая сожрала трех соловьев и удивилась, почему она мяукает, а не поет. Ступай, несчастный, и знай: у плешивого не вырастут волосы, даже если каждый день мазать голову медом.

Хайям посмотрел вслед юноше и слез с суфы. Лекарь спал; лиловая шапочка сползла на нос. Абдаллах ал-Сугани, обмакнув тонкий палец в чашу с вином, чертил на ковре геометрические фигуры. Переплетчик Умар бранился с кривым флейтистом:

– А я говорю тебе, лучшее вино из рейхана, – оно укрепляет сердце, желудок и устраняет газы.

– Но от него болят глаза, а утром ломит затылок.

– Что за сказки ты придумываешь, проклятый! Научись сначала отличать вино от кунжутного масла!

Хайям хотел вмешаться в спор, но махнул рукой и вышел из майханы; не успел пройти и тридцати шагов, как его догнал запыхавшийся переплетчик.

– Опора познания, – сказал он, отдышавшись, – разреши, я провожу тебя.

Солнце не щадило ни молодых, ни старых. Изумрудным и синим огнем полыхали купола мечетей, от глиняных стен струился жар, как из печей, в которых пекут лепешки. Ослепительной наготой сияли алебастровые колонны эмирского дворца. Дымы очагов лениво поднимались над улочкой.

Старики обогнули огромное здание коврового склада и вышли на площадь, где по праздникам ремесленники стравливали баранов. И сейчас здесь толпился народ, окружив площадь полумесяцем.

Хайям подозвал чумазого босоногого малыша с черной косичкой на бритой голове чтобы тот острыми локтями растолкал зевак и проложил дорогу, но вспомнил, что не взял с собой ни одной медной монетки, а дирхем отдавать было жалко.

– Как тебя зовут, мальчик?

– Мухаммад, – гнусаво ответил малыш, не вынимая палец из носа.

– Счастливое имя тебе дали родители. Ступай с миром, Мухаммад.

Они и так протиснулись вперед – люди почтительно сторонились, освобождая путь имаму.

Перед толпой стоял худой сутулый человек в залатанных штанах, старой рубахе, подпоясанной синим платком, и пыльных каушах. Длинный конец зеленой чалмы был пропущен под рыжей бородой и закинут на плечо. Синеглазый мальчик, находившийся при нем, достал из легкого кожаного сундука бамбуковые трубки, вытряс из них еще одни, ловко соединил и накрыл паласом. Мужчина погладил мальчика по стриженой голове, раздвинул цветастую шелковую ширму и скрылся за ней.

Хотелось пить, но Хайям решил посмотреть хотя бы начало представления. И еще он старался вспомнить, где видел худого печального кукольника. В Багдаде? Самарканде? Алеппо? Там он встречал балаганщиков. И даже на родине пророка – в Медине, но тот был прибит за уши к громадным городским воротам.

– Ку-ка-ре-ку! – прокричал за ширмой петух, и представление началось.

Старый коврик казался волшебным. Он превращался то в лавку скупого менялы, то в баню, то в сад, куда ночью забрался осел, полюбивший дикую козу.

– Хоп, хоп! Хоп, длинноухий, хоп! – По коврику, смешно хромая, затрусил тряпичный ослик, нагруженный двумя корзинами с кирпичами. Рядом шла коза, срывая листочки с дерева. Осел нежно гладил ее длинными ушами.

– О коза, если в такую прекрасную ночь, когда сад полон благоухания, я не запою сладостную мелодию, не может быть услады в моей жизни! Если я сейчас не начну распевать освежающие душу напевы, какой мне толк от моего веселья и какая мне польза от моего существования?

Коза тонким голосом мальчика сказала:

– О осел, что за речи ты произносишь? Ты лучше говори о вьюке и погонщике. Нет голоса хуже твоего, нет звука противнее, чем твое пение. Какое дело ослу до музыки? А затем, мы ведь как воры забрались в чужой сад, совершаем кражу. Коли ты начнешь сейчас орать, садовник проснется, закроет ворота в сад, кликнет помощников и расправится с нами по-свойски...

Толпа молчала. Редкие улыбки освещали угрюмые лица. Кто знает, какую цену придется заплатить за смех? Он не ткань, не бирюза, не дыня – случается, что получаешь его бесплатно, а расплачиваешься головой. Те, кто привык смеяться, убедившись, что двери дома заперты на все запоры, потихоньку выбирались из толпы. Переплетчик осторожно тронул Хайяма за локоть.

– Прости меня, Гийас ад-Дин, но я совсем забыл о книге, которую обещал принести купцу.

– Поторопись, Умар, – насмешливо сказал Хайям, – грех томить ожиданием богача, а то он проснется, как хозяин сада...

Не дослушав, переплетчик ящерицей юркнул в толпу.

– О коза, – продолжал осел, – я – горожанин, а ты – деревенская баба, я – животное домашнее, а ты – дикий зверь. Разве может неуч оценить музыку? Разве житель пустыни понимает толк в пении? Поющий отдает свою душу, а слушающий наполняет свою душу.

– Какое сердце не стремится послушать пение, – молвила коза, – какая душа не жаждет музыки! Но только кто может внимать твоему реву? Боюсь, твое пение окажется пагубным.

Но осел не послушал совета и заревел изо всех сил. Коза одним прыжком перемахнула глиняную изгородь сада, и вовремя: прибежал садовник, схватил осла, привязал к дереву и спустил шкуру. Толстый садовник в огромной чалме, с длинными рыжими усами и рыжей бородой, настриженной из верблюжьей шерсти, кряхтя, сдирал с осла шкуру. Сорвал и шлепнулся задом о землю, а от бедного осла осталась только... рука кукольника – длинные смуглые пальцы, схватившие садовника за бороду.

Хайям не выдержал и засмеялся. Молодой кузнец, стоявший рядом с ним, посмотрел на старика и тоже засмеялся. Сперва тихо, потом захохотал, прихлопывая огромными ладонями по грязному прожженному фартуку. Хохотала вся площадь.

И снова опустел коврик. Но вдруг послышался дробный цокот копыт. На площадь вылетел белый конь с чернобородым всадником в тяжелом парчовом халате – это был хранитель эмирских туфель. Чуть позади скакали два стражника на тонконогих крутогрудых скакунах: один конь был масти кумайт – с рыжей гривой и черным хвостом, второй – хурма-гун – цвета хурмы. Всадник на рыжем коне зло натянул поводья, вскинувшись на стременах, – каплей воды сверкнул клинок. Ширма упала, открыв кукольника и мальчика, спрятавшегося за его спиной. Второй стражник взмахнул тяжелой плетью, висевшей на запястье, и балаганщик, закричав, схватился за лицо. Заплакал мальчик. Хранитель эмирских туфель не обернулся.

Медленно, не глядя на обгонявших его людей, шел Хайям, шаркая стоптанными туфлями. Женщины в покрывалах жались к стенам. Мальчишки швыряли камнями в хромую лохматую собаку. Гончар Мурод-Али поклонился имаму, но тот не ответил. На узком коврике в тени лежал больной лихорадкой и стонал. А Хайяму казалось: стонет мир, закрыв руками окровавленное лицо. И плачет, как мальчик, которого он тоже где-то видел.

Так, задумавшись и скорбя, он подошел к медресе Эль-Хуссейния, в котором преподавал математику, поднялся по ступенькам и сел, устало привалившись к деревянной резной колонне. Сегодня занятий не было, и во дворе стояла тишина. Дышать стало легче.

В арке ворот показался носильщик с широким ремнем, перекинутым через плечо.

– Носильщик! – позвал его Хайям. – Вот тебе два дирхема, купи рейханового вина и принеси в мой дом. Слышал я сегодня, что оно укрепляет сердце и устраняет газы.

Вернувшись домой, Хайям зажег светильник, но не успел совершить омовение, как в ворота постучал носильщик. Имам подивился его усердию и пригласил войти. На скатерти лежала черствая лепешка и виноград. А теперь еще и две чашки с вином, на одну треть разбавленным розовой водой.

– Благодарю тебя, шейх познающих.

– Разве ты меня знаешь? – удивился Хайям.

– Господин, тебя не знают только те, кто ничего не знает.

– Хороший ответ стоит большого глотка, – ответил повеселевший Хайям.

Носильщик выпил и, поклонившись, ушел.

А старик еще долго сидел, сжимая чашу. Потом взял свободной рукой светильник и, откинув ногой ковровую занавеску, вошел в комнату, где хранились книги. Здесь стояла такая же суфа, только поуже, и низкий столик для игры в шахматы, выложенный отполированными квадратиками чинары и самшита; глиняные фигурки дремали в выдвижных ящичках, а на крышке стола стояла бронзовая чернильница и резная подставка для каламов.

Хайям поставил светильник и чашу, достал из ниши «Книгу исцеления» Ибн Сины. Любимая книга! Она сопровождала его в скитаниях. Хайям бережно погладил переплет из сандаловых дощечек и наугад открыл страницу. «Материальность бывает раньше, чем бытие самой вещи, и она нуждается в материи, из которой состоит. Следовательно, все, что стало существовать после того, как не существовало во времени, имеет материю, в которой и заложена сущность ее возникновения».

В который раз он поразился мудрости учителя, но сегодня ему не хотелось думать о тайнах бытия. К чему исследовать тайны бытия, когда очевидное ужасно и несправедливо? Неужели наша жизнь действительно подобна игре в нарды и кто-то бросает кости нашей судьбы? Он вспомнил Абдаллаха ал-Сугани, прозванного Джинном. Сколько ночей они провели вместе в Исфаханской обсерватории, составляя новый календарь для Джалал-ад-Дина Малик-шаха! Сколько спорили! Особенно о «весах Архимеда». Сорок лет Абдаллах думал над их созданием, но даже Хайяму не объяснил их тайное устройство, только однажды признался, что бесценные весы могут изобличить любое злоупотребление.

Когда казначей султана Санджара, женоподобный скопец Саада, узнал об удивительном изобретении Джинна, он испугался, что будет изобличен, и пригласил Абдаллаха во дворец. И пока они вместе вкушали плов, запивая его квашеным топленым молоком, слуги казначея рубили саблями «весы Архимеда», – среди них был и тот, кто сегодня чуть приметно кивнул свирепым стражникам на балаганщика, а сам даже не обернулся, услышав крик боли; тогда он еще не был хранителем эмирских туфель. То, что удалось разрубить, и то, что не поддалось клинкам, вместе с рукописями, числами и чертежами сложили в три больших мешка и утопили в реке. Так за время, достаточное, чтобы моргнуть, нас покидает бессмертие и в двери разума стучится безумие.

– Бедный Абдаллах! – вздохнул Хайям. – Он так и не смог вынести этот удар и теперь говорит о несправедливости шепотом. Но разве сам я, вернувшись из Мекки, не придержал поводья языка и не спрятал сокровенную тетрадь подальше от чужих глаз? Может быть, мы действительно лишь фигурки на шахматной доске? Или тряпичные куклы в сундуке балаганщика?

Он вспомнил сутулого бородача, схватившегося с криком за лицо. Вряд ли тот умеет извлекать кубические корни и вычислять объем усеченного конуса. Но вырастут малыши, подобные Мухаммаду, ковырявшему в носу, и тому мальчику... где же он видел его?.. и расскажут своим детям про упрямого тряпичного осла... И кто тогда вспомнит о нем – повелителе философов Востока и Запада? Кто? Какой-нибудь осел-математик да мудрец, выживший из ума.

Он выпил вино. Пусть болят глаза и ломит затылок. Это будет утром, а сейчас новая рубаи щекочет ему язык. Не вставая с суфы, он потянулся к столику, но упал и больно стукнулся лбом об пол.

– Лучше бы я сам слез, не дожидаясь, пока сатана лягнет меня копытом, – проворчал Хайям, приложив к ушибу монету. – Хвала аллаху, что я еще не проломил себе нос.

Он взял чернильницу, подвинул серебряную подставку с каламами. Их было много, различных по длине, толщине и форме. Он выбрал длинное перо шамси, сделанное из египетского камыша.

Слабый ветер вспугивал желтое пламя светильника, в соседней комнате шуршала мышь, тихо скрипело перо. Хотя Хайям был немолод, почерк его оставался гладким, ровным и красивым. Беззвучно шевеля липкими от вина губами, он писал:

Мы – куклы, а небо – кукольник.

Это действительность, а не аллегория.

Мы поиграем на ковре бытия

И снова попадем в сундук небытия один за другим.

Тихо скрипело камышовое перо, дрожало коптившее пламя...


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю