Текст книги "Путник со свечой"

Автор книги: Вардван Варжапетян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Глава 21

Франсуа оглянулся – замок остался далеко, виднеясь башней, словно выглядывавшей над черными от дождей соснами, наклоненными ветром.

Снова ремни короба сжимали грудь, пояс с зашитым золотом сползал, больно натирая кожу. Рядом, понурив лобастую голову, шел Люк. Молча они дошли до придорожного креста. Франсуа встал на колени в примерзшую грязь; пес лег, положив морду на вытянутые лапы. Все было как год назад, только не слепило глаза солнце, не жужжали пчелы, раскачивая чашечки цветов.

Помолившись, Вийон соскреб кинжалом грязь с колен, подбросил спиной короб. Пес тоже встал, беспокойно оглядываясь назад. Постоял, повернулся и затрусил по дороге к замку.

У запустевшей мельницы Франсуа перешел речку по шатким мосткам. Чума прошлась в этих местах не милосердней вражеских солдат – остались только поскотины без скота, снопы без зерна, придорожные часовни без свечей и приношений. Что за проклятая земля, если не с кем на ней перекинуться словцом, пропустить стаканчик вина.

Корки льда лопались, и грязная вода заливала сабо. Франсуа проклинал пустынную дорогу, юлившую между холмов с заброшенными виноградниками, с ямами, полными грязи, такими глубокими, что и святой Мартин верхом на коне вряд ли перебрался б через них. Что же говорить о простом смертном? Ремень короба, стянувший грудь, туго спеленал руки, и только кончиками пальцев он вытирал пот с наклоненного лба. Откинул капюшон плаща, подставив холодному ветру седые волосы. Лицу было жарко, ноги озябли, руки онемели. Прошло уже время четырех молитв, как он вышел ранним утром из замка, свернув шею нерасторопной курице, беззаботно копавшейся в кучке остывшей золы. Сперва она, спрятанная под рубаху, согревала Вийона, теперь он своим теплом согревал ее. Красная морщинистая лапка царапала живот, словно просясь на волю, но он не думал о курице – искал взглядом и носом дым очага, чтобы согреться у огня, передохнуть.

От посоха в грязи оставались маленькие ямки, глубокие, как мышиные норки. Его ли это ноги, резвее которых не было во всей Сорбонне? Его ли тонкие гибкие пальцы, ласкавшие чужие кошельки, как любезных его сердцу девок – когда и где ему хотелось? Да сейчас он не развязал бы и петлю на собственной шее! И этот проклятый снег, он все сыплет и сыплет, перемешиваясь с грязью.

Франсуа поправил узел веревки, перепоясавшей плащ. «Клянусь кровью Христовой, если мне суждено избежать петли, то это вервие, с каждым днем все туже стягивающее мое брюхо, вздернет меня не хуже Дубового Носа. И когда я задрыгаю ногами, мои сабо выбьют дробь последнего похода». Он подкинул короб выше и запел:

Соседи, спящие давно,

Идите с нами пить вино,

И грянем мессу хором!

Школяр до дна стакан свой пьет.

Да будет тот, кто упрекнет,

Навек покрыт позором! *

* Перевод Вс. Рождественского.

Далекий колокольный звон послышался из-за лесочка. Ворона взлетела с придорожного столба и, простуженно каркая, тяжело полетела в лес.

– Ну, значит, чума прибрала еще не всех французов – пономарь зря звонить не станет. Мэтр Вийон, пришпорьте свои тощие бока, курочка уже просится на вертел.

Он свернул с дороги в лес, надеясь сократить путь. Ветви, задетые коробом, стряхивали на путника дождь капель, но он весело посвистывал. Идти здесь было легче – не так сыро, правда, сучья валежника царапали голые щиколотки, но удары колокола слышались все ближе.

– Эй, приятель, где у вас тут согревают бедных путников? – спросил Франсуа дровосека.

– В «Золотой розе». Как увидишь метлу на крыше, значит, и стучи.

Вийон скинул короб, ополоснул в луже башмаки и руки. Еще не доходя до трактира, увидел бегущих мальчишек; один из них бросил в него камень: «Хромой, хромой!»

– Ах ты, пострел! Вот я сейчас спущу на тебя медведя, как святой Кузьма, он с тебя шкуру живо сдерет.

Мальчишки завизжали от страха и помчались, сверкая грязными пятками. Да и парни торопливо сворачивали за ограду кладбища.

– Эге, уж не веселит ли там вилланов жонглер или актер? Поспеши и ты, Франсуа, может, встретишь кого из знакомых.

На маленькой площади ходил барабанщик, выстукивая дробь на барабане, а сержант-вербовщик зазывал парней в солдаты. Парень, стоявший рядом с Франсуа, нерешительно переступал босыми ногами. Женщина в черном платке гладила его руку.

– Матушка, а мне тоже можно в солдаты?

– Ах, сыночек, ведь кинжалы дают солдатам не для того, чтобы куропаток жарить. Так больно телу, когда в него железо входит!

– А вдруг войны не будет, а денежки я получу.

– Ну и олух ваш сынок, мамаша! – захохотал Вийон. – Да где ж ты видел, чтоб короли не воевали! Паси своих свиней и радуйся, что носишь свою шкуру на себе, а то мигом обдерут не хуже кролика.

– Хоть вы вразумите его!

Пока они говорили, худой парень с бельмом на правом глазу подошел к сержанту, еще издали протягивая ладонь за обещанными деньгами. Сержант ощупал его руки, сутулую спину, поковырял пальцем во рту и отсчитал пятнадцать монет. Барабанщик снова ударил в барабан. Солдаты, стуча кулаками в кожаные панцири, горланили песню. Новобранец шел за ними, шлепая босыми ногами по грязи, и радостно улыбался.

«Вот так и ловят простаков, кроша хлеб от норки к мышеловке. Потом щелк! – и ты в клетке. Давай, барабан, бей веселей, громче звени монетами, сержант, а я пойду промочу горло».

Ставни «Золотой розы» были опущены, у коновязи, понурив морду, стоял расседланный конь. Францисканец в коричневой рясе мочился с крыльца.

– Мир вам, отче.

– Проходи с богом, сын мой, грех лицезреть человеческое естество.

– Не из золота ли оно у вас, святой отец, что вы вцепились в него обеими руками?

Монах захохотал, обрызгивая рясу.

В комнате было жарко. На решетке очага горели дрова; в котле, подвешенном на цепи, кипела похлебка. Хозяин крошил в котел чеснок и укроп.

– Уважаемый, я так давно в пути, что даже забыл, как выглядит тушеная капуста с салом. Не сделаешь ли доброе дело, накормив голодного? Может, ты глухой, хозяин?

– Я дам тебе корку хлеба.

– У меня зубы плохо держатся в деснах, и корка может причинить им боль. Нет ли у тебя чего помягче?

– Если есть деньги, найдется и помягче.

– Чего нет, того нет. Но посмотри на эту курицу, разве она не стоит денье?

Трактирщик взвесил курицу на ладони.

– Я дам тебе за нее обед и ужин.

– И ночлег, добрый хозяин. А раз дело решено, ставь на стол угощенье и про вино не забудь, или его выпил францисканец? И прими во внимание, что я магистр семи свободных искусств, а стало быть, человек образованный и знающий толк в хорошей пище.

Трактирщик обтер руки о штаны, поставил на стол миску.

– Выходит, я знаю больше тебя, ибо одним-единственным искусством кормлю себя, жену и пятерых детей, а ты и самого себя не можешь прокормить.

Вошел монах, без лишних слов сел за стол, засучив рукава рясы.

– Далеко ли путь держишь, сын мой?

– В Париж, святой отец.

– А что у тебя в коробе?

– Был товар, да весь продал.

– Судя по тебе, ты купец не из удачливых.

– Да и глядя на вас не скажешь, что вы папа римский. А что касается меня, то лишь превратности судьбы навьючили меня этим коробом, а вообще я человек ученый.

По скрипучей лестнице из верхней комнаты спустился заспанный сержант.

– Юбер, твои клопы кровожадней пикардийцев, они прокусывают даже панцирь. О, и брат Робэр здесь! – Хозяин поставил на стол кувшин и две кружки. – А что ж ты господину ученому не предлагаешь выпить?

Трактирщик, ворча, принес третью кружку. Преломили ржаной хлеб. Каждый взял по куску; отделив корку от мякоти, обвязал ее веревочкой и спустил в котел. Сидели, как рыболовы, жадно вдыхая запах чесночной похлебки. Франсуа потянул свою корку первым, и вовремя, потому что монаху досталась лишь нитка – корка разварилась. Брат Робэр выругался, но его сотрапезники были заняты делом.

– Эге, да вы даже предобеденной молитвы не дожидаетесь, набросились на жратву, как сарацины.

– Солдатам короля грехи отпущены, так что поторопись с молитвой, брат Робэр, а то я уже скребу ложкой по дну. А вы, мэтр, налейте нам еще вина.

– С удовольствием, сержант. Если вы не прочь, я могу порадовать вас балладой всего за два су.

– Вот все они такие, называющие себя образованными, – впиваются в уши, как пиявки. Знавал я одного, так он двух слов не мог связать без вздохов и ужимок.

Сержант грыз кость, кося выпученными глазами на монаха. А тот, найдя слушателя, поносил всех, кто хоть раз взял перо в руки.

– Совесть у них чернее этих котлов, хотя и пишут на белой бумаге. От них и болезни, и падеж, и град. Вот ты, отвечай, каким– растаким званием тебя удостоили канальи из университета?

– Я магистр искусств и бакалавр.

– А вот у спасителя нашего было двенадцать учеников, хотя ни один из них не был бакалавром.

Франсуа, не обращая внимания на монаха, подливал вино себе и сержанту. Тот подмигнул ему.

– Я, конечно, господа, человек неученый, да в нашем деле это и ни к чему, но встречал бакалавров, недурно владеющих арбалетом и мечом. Вы же, брат Робэр, бранитесь, как наш капитан, а кажется мне, посади вас на боевого коня да дай вам в руки копье – и не так-то легко вас будет выбить из седла. Рука у вас потяжелее языка.

Монах сжал кружку.

– Это правда. В молодости я мог быка свалить одним ударом, сейчас сила не та, хотя могу постоять за веру Христову и за себя. Эй, Юбер, хватит греть зад у очага, спустись в подвал за вином. Ах, друзья мои, немногим человек отличается от скота, и, увы, мало господь вложил в него такого, за что стоит выпить от чистого сердца. Выпьем за то, что пастырь защищает именем Христовым, дама – целомудрием, а воин – мечом. За честь! Она крепка, как сталь, и нежна, как снег. Не так ли, сын мой?

– Да, как прошлогодний снег, святой отец.

– Какой снег?

Где Элоиза, та, чьи дни

Прославил павший на колени

Пьер Абеляр из Сен-Дени?

Где Бланш, чей голос так сродни

Малиновке в кустах сирени?

Г де Жанна, дева из Лорэни,

В огне окончившая век?..

Мария! Где все эти тени?

Увы! Где прошлогодний снег? *

* Перевод Be. Рождественского.

– Я уже когда-то слышал эти стишки. Наш отряд нес гарнизонную службу возле ворот Дю-Тампль, и школяры распевали их во все горло.

– Я давно не был в Париже, не знаю, кого там сейчас распевают, а кого уже забыли. Забыли, как прошлогодний снег.

«Когда-то меня встречали во всех кабаках, каждую мою балладу хватали еще горячей, обжигаясь, перекатывали слова на губах, как каштаны с жаровни. Дамы прятали их в вырез лифа, воры пели в притонах. Герцог Орлеанский выпускал против меня свору прирученных рифмоплетов: «Ату, ату его!» И епископ Тибо д'Оссиньи, слыша треск моих костей, велел шуту гнусавить мои баллады. Но нет, господа, язык моего колокола еще не заржавел, и вы, монсеньор, услышите его удары. И вы, прекрасная Катерина де Воссель... Я умолял вас о любви стихом и прозой, но вы велели выпороть меня плетьми. Клянусь ранами Иисуса, вы тоже услышите мой голос, и тогда в шелковом платье вам станет жарче, чем в бочке с кипятком. О, я не поскуплюсь на плату всем, кто презирал меня, кто гнал меня пинками от своих домов, кто моим сердцем играл в мяч!»

Так думал Франсуа Вийон, решив более не оставаться в «Золотой розе», а поспешить в Париж.

– Хозяин, дай-ка мне ту часть курицы, которую я уплатил за ужин и ночлег, я вспомнил о неотложном деле.

– Но курица уже на вертеле.

– Не будем ее беспокоить и расплатимся монетой. Насыпь-ка мне «беляшек». – Трактирщик что-то шептал, загибая пальцы. – Ладно, не утруждай себя. Дай мне хлеб, кусок сала, головку чеснока и полную бутылку.

– Юбер, последуй совету мэтра, тогда и курица останется на вертеле, и деньги в кошельке, – подсказал монах.

– Я что-то не пойму, в чем тут выгода для трактирщика? – удивился сержант.

– В том же, в чем у моего знакомого купца, который в прошлом году продавал сукно на ярмарке в Павии. Он занял у одного немца сто экю, отдав в залог золотую цепь. Потом пришел к его жене и сказал: «Возьми сто экю и приласкай меня в своей постели». Какая женщина не согласится на такое? А на другой день купец пришел к нему и потребовал цепь, так как долг он вернул жене. Та не могла этого отрицать, и оказалось, что уступила моему приятелю задаром.

– Ловко же он их провел! – сержант стукнул по столу.

– Не думаю, чтоб тут кому-нибудь была обида, – рассудил Франсуа. – Каждый подержал в руках то, что хотел. Ну, хозяин, готово?

Уложив в короб вино, сало и хлеб, Вийон пошел дальше. У последнего дома селения, оглядевшись, нет ли кого рядом, он остановился перевязать пояс. Подложил под него тряпку, взятую у трактирщика. Устало присел на колоду, мокрую от дождя, с куриными изломанными перьями – рыжими, атласно-черными, вбитыми тупым топором в годовые кольца пня, потемневшего от засохшей крови.

– Вот так и от тебя, школяр Вийон, останутся лишь перья и неосторожно пролитая кровь.

Глава 22

Осень протрубила великий час взлета на крыло. Летели над полями и лесами гуси, красноклювые цапли, журавли. Белый лебедь, озаренный солнцем, распластав пламенеющие крылья над землей, пронзительно трубил. Франсуа смотрел, запрокинув голову, а птица кружилась, опираясь ангельскими крылами на стеклянный воздух. Ветер гнул тонкие деревья, обрывал червонное золото кленов, пламенеющее мерцание осин, неся листья вслед за птицами. Все, что могло взмахнуть крыльями, покидало Францию, лишь он без устали шел по ее дорогам, размытым дождем, видя сквозь хлещущие струи берега Сены, склонившиеся над водой вязы.

Четыре года он ждал этой осени, обжегшей его сердце пламенем надежды. Четыре года, которые он вдруг сбросил, как прошлогоднюю листву, и простер корявые ветви рук, упав на колени, прижавшись губами к мокрому придорожному столбу с высеченным крестом в двенадцати лье от Парижа – города, где бьется изменчивое и доброе сердце самой прекрасной Дамы в мире – Франции.

Словно подшучивая над Франсуа, дорога разрослась, как дерево, выпустив из черного ствола три ветви. Глубокая колея, проложенная повозками, свернула влево; справа виднелись отпечатки копыт, а прямо, между стволами диких слив, он увидел столпившихся людей. Перехватив посох, Вийон пошел прямо. Еще не дойдя до толпы, увидел жонглера, подбрасывающего разноцветные кольца – по одному, по два, по три; когда Франсуа растолкал зевак, жонглер, обтянутый в разноцветные штаны и голубую котту с нашитыми бубенцами, запрокинув голову, медленно погрузил шпагу в горло по самую рукоять. Его товарищ, перекувырнувшись через голову, встал на руки и, сняв ногой шляпу, обошел зевак. Пот катился по его нарумяненным щекам.

– Благодарю вас, господа, еще несколько су, несколько денье, я уже не говорю о ливрах и экю, и мы расскажем вам удивительную историю. Верно, Себастьян?

– О, такой истории не слышал никто из вас. – Жонглер уже вытащил шпагу и, воткнув в землю, повесил на нее плащ, сшитый из лоскутов, и шляпу с пером. Достал из футляра лютню, прислушался к нежным звукам. Второй артист сел на чей-то сундук и, скрестив руки на груди, закрыл глаза.

– Слушайте, люди, я начинаю. Начинается рассказ об Ираклии, который никогда не думал о своей выгоде. Его купил сенешаль, бедного, голодного и босого; и все, что получила за него его мать, она раздала за упокой души его дорогого отца. Юноша прекрасно разбирался в драгоценных камнях, в женщинах и в лошадях. Расскажу вам, каким испытаниям подверг его император, и какие поручения ему давал, и как не доверял ему, как он дважды испытал его и как благодаря ему был женат государь, когда Ираклий нашел то, что было нужно. И если вы послушаете, что я расскажу, то узнаете, как над ним зря потешались, как затем он был посвящен в рыцари, как он достиг вскоре такой славы, что сам был избран императором и стал править в Константинополе. А если вы послушаете дальше, то узнаете, как он отвоевал святой крест у Козроэса, которого он убил, как за это был вознагражден и как крест был перенесен туда, где подобает беседовать о боге. Итак, я начинаю свой рассказ...

Жонглер замолчал и, сняв шляпу со шпаги, обошел слушателей. Старая крестьянка подала ему кусок сыра, Франсуа опустил пригоршню медяков. Он слушал рассказ о бедном Ираклии, вспоминая годы изгнания и невзгоды своей жизни.

– А теперь, добрые люди, Себастьян покажет вам нечто удивительное и неслыханное. Есть ли у кого из вас крепкая веревка? Ну, нет, эта гнилая. А эта коротка. Вот, пожалуй, то, что пригодится.

Артист ловко завязал петлю, поискал глазами дерево и, попросив крестьян ближе подогнать повозку, вспрыгнул на нее и привязал веревку к толстому суку громадного дуба. Лошадь отвели на место, а под суком Себастьян поставил табурет с круглым сиденьем, обшитым пунцовым бархатом, встал на него и просунул голову в петлю.

– Сейчас те из вас, почтенные зрители, кто хочет увидеть невиданное зрелище, пусть положат в шляпу по одному денье, монахам и детям разрешается смотреть без платы. Так, спасибо, вы очень добры. Любой из вас может выбить табурет из-под ног несчастного Себастьяна. Смелей, смелей, господа!

Но подбадривать собравшихся не пришлось. Отталкивая друг друга, люди бросились к табурету – крестьяне, монахи, ремесленники, нищие; Вийону даже показалось, что в толпе мелькнуло красивое лицо лейтенанта Массэ д'Орлеана – «шлюшонки Массэ», но он, должно быть, обознался.

– О, какой успех, не все сразу, господа, бедный Себастьян всего один. Кто из вас вытащит длинную веточку, тот и палач. – Жонглер зажал в обеих кулаках веточки, и десятки рук потянулись к нему. – О, вы самый счастливый, сударь!

Виллан довольно засмеялся. Франсуа знал, что уже никогда не забудет эту жилистую руку, обветренные морщинистые щеки, крепкую шею, словно сплетенную из корней, и вмятину на лбу под нечесаными рыжими волосами.

Жонглер зажал коленями барабан и выбил дробь. Себастьян стоял на табурете, вздрагивая от холода. Крестьянин поднял ногу в сабо, облепленном грязью, и выбил табурет. Женщины вскрикнули. Тело рухнуло, и ветка скрипнула, по тугим листьям защелкали желуди. Франсуа в ужасе закрыл глаза, почувствовав, что нечем дышать. А когда открыл, Себастьян уже стоял на земле и кланялся публике, потирая тонкую шею с бегавшим кадыком.

Представление окончилось. Скрипели колеса повозок, мычали коровы, кудахтали связанные куры, блеяли овцы, привязанные к задкам телег, и вся толпа крестьян, солдат, ремесленников, монахов растянулась по дороге – только комедианты пошли в другую сторону.

Впереди Франсуа женщина тянула за веревку упрямую козу, гончар сидел на возу с горшками, уложенными в солому. Бородатый торговец, обвешанный образками, что-то говорил человеку, блестевшему чешуей, прилипшей к кожаной рубахе, – он катил тележку с бочкой, в которой сонно ворочались черные сомы и золотистые язи, словно закованные в кольчугу.

Франсуа не хотелось идти с толпой, и, дойдя до первого постоялого двора, он подошел к хозяину, скоблившему ножом стол.

– Хотя сегодня и пятница, но от мяса я не откажусь. Хозяин, возьми золотой и поторапливайся.

Хозяин поставил на стол кувшин с вином, свиной окорок, оловянную миску с бобами в чесночном соусе. И так как кроме Вийона никого больше не было, принес и себе кружку вина.

– Хозяин, дверное кольцо в твоем доме обернуто белым шелком.

– Жена рожает. Слышите, как кричит. Да что толку? Она-то кричит, а они молчат – поживут неделю-другую и мрут. Не живут мои дети – только и успеваем крестить да хоронить. Вот над старшей сжалился господь, а она ушла в монастырь кармелиток.

Франсуа положил обглоданную кость в миску.

– Хозяин, скажи во имя бога и его искупительной жертвы, далеко ли еще до Парижа?

– Всего четыре лье, в ясную погоду видно городские ворота.

– Сен-Дени?

– Нет, Сен-Мартен. Если хотите войти в город, поспешите.

– Да, да, я поспешу – мне непременно надо быть сегодня у францисканского монастыря. Благослови господь тебя и твою жену.

– И вас храни бог.

Розовый туман поднимался над рекой, блестевшей между стволами вязов и платанов, когда Франсуа увидел потемневшие башни ворот. Он поправил ремень короба, вытер лоб; от быстрой ходьбы сердце стучало в горле и больно щемило. Там, над Парижем, солнца уже не было видно, но все небо пылало. Вдруг он остановился: близко, справа или слева, он сразу не понял, кто-то часто ударял колотушкой по доске – шел прокаженный. Низко опустив голову с длинными спутанными волосами, посыпанными пылью, прокаженный брел, стуча по доске, привязанной к поясу. Увидев Вийона, он захохотал и пошел, продираясь сквозь кусты к нему. Франсуа в испуге бросился бежать – ему казалось, что страшный человек вот-вот настигнет его, схватит обезображенной культей. Кто он, этот несчастный, еще при жизни причисленный к умершим внезапной смертью? Кто он, над которым – рыдающим и дышащим! – отслужили панихиду? Кто он, обреченный стучать колотушкой по доске, чтоб каждый встречный знал: идет тот, кто проклят богом?

«О сердце, потерпи еще немного, посмотри на ноги – они хотя и дрожат, но совсем не устали. А глаза? Они стали даже зорче, я вижу башни, за ними улицы, кудрявые, как усики хмеля, в каждом доме тесно от людей, словно в гороховом стручке. Скоро эти стручки лопнут, и все люди высыпят на улицу встретить школяра Вийона. Да, да, сердце, не смейся!»

Рядом остановилась повозка, на тулупе сидели старик и старуха, и вся повозка была заставлена лукошками с земляникой, прикрытыми рогожей. Но разве запах спрячешь? Ягоды пахли так душисто, что Франсуа вдруг вспомнил мать, давным-давно принесшую в дом такое же лукошко, он видел каждую ягодку в нем; мать улыбалась и качала головой, когда Франсуа протягивал ей землянику: «Ешь, мальчик мой, я уж столько их съела по дороге». И ему захотелось купить этот сказочный воз, чтобы матушка хоть раз в жизни всласть поела ягод, чтобы лукошки стояли на полу, на ларе, сундуках, чтоб красной горкой лежали на столе.

– Сколько стоит земляника, огородник?

– Два су.

– Я хочу купить весь воз.

– Три ливра, но малость уступлю, если найдется покупатель, да только по вашему виду не скажешь, что у вас есть и половина этих денег.

– Два су, говоришь? – К повозке, прихрамывая, подошел человек в залатанном плаще, с низко надвинутым капюшоном. – Вот тебе пять су за три лукошка. На, держи!

Старик поднес к глазам монеты, передал старухе. Франсуа смотрел на ягоды, жадно втягивая ноздрями душистый запах.

– Ну, что уставился? Бери! – Человек в плаще протянул лукошко.

– Сударь, он угощаться не желает, ему целый воз нужен.

Старуха с козой, оказавшаяся здесь же, дернула Франсуа за рукав.

– Где же твое золото, богач? Что-то непохоже по тебе, что в твоем кошельке пасутся желтенькие «барашки». Разве что грех на душу взял.

– Взял, старая карга, взял и еще возьму, когда тебя на этой веревке черти в ад потащат. А ты, старый пень, кати свою телегу дальше. Хотел я весь воз купить, да передумал. Куплю в Париже, там торговцы сговорчивей.

Вийон обогнал повозку и пошел дальше. Недолго прошел, когда услышал за спиной шепот: «Жена, дай-ка кошель, а то...» – «Да тише ты! Вот пять экю тебе, а пять я под подол суну». Скосив глаза, Вийон увидел, как крестьянин, озираясь по сторонам, положил кошель в корзину и прикрыл тряпками. Увидел он и человека в плаще: сойдя с дороги, тот срезал кинжалом ветку терновника и осторожно пошел за телегой. Завидев впереди обоз, незаметно, но больно кольнул шипами кобылу, и та, вскинув морду, рванулась, опрокидывая людей и тележки.

– Стой, проклятая, куда!

А кобыла уже сцепилась оглоблями со встречной повозкой, телега накренилась, посыпались корзины, серпы, вилы. Заблеяли овцы, испуганная корова боднула лошадь в брюхо, и такая кутерьма вскипела на дороге, что даже стражники у ворот, приложив ладони к шлемам, всматривались в свалку.

– Куда лезешь!

– Да оттаскивай свою кобылу, мужлан!

– Назад подай!

Хлестали лошадей кнутами, оттаскивали мычащих коров, ловили разбежавшихся овец, хватали за руки детей, а человек в плаще, высмотрев нужную корзину, схватил кошель и сунул под плащ. И, обойдя кричащую толпу по полю, вышел на дорогу.

Под сотнями копыт, колес и ног скрипел настил подъемного моста. На цепи сидела стайка воробьев, прилетевших поживиться. Латники зорко всматривались в лица входивших в город – нет ли прокаженных и больных чумой. Заглядывали в бочки, корзины, кололи кинжалами сено, открывали дверцы карет.

Франсуа уже был в пяти шагах от моста, когда кто-то схватил его за плащ.

– Попался, вор!

И тут же его обступили со всех сторон: визжали женщины, дети, мужчины. И снова, как наваждение, мелькнула ухмылка на смуглом лице лейтенанта Массэ. Это действительно был лейтенант Массэ д'Орлеан; он взмахнул шляпой, подавая знак сержантам и слугам графа де Сен-Марена, и те, одетые, как крестьяне, монахи, нищие, сомкнулись вокруг Вийона.

– Попался! Попался! Попался!

– Господа, клянусь, вы меня с кем-то перепутали.

– Вы посмотрите на него – перепутали! Ах ты, бесстыжий, я тебе покажу, как красть чужие кошельки!

Острые когти впились ему в щеку.

– Прочь, подлая душа!

Франсуа схватился за кинжал, но его пальцы нащупали только ножны – кинжала не было.

– Перне, у него кинжал! Бей его!

От удара по затылку у Франсуа полыхнуло перед глазами. Он рванулся, услышал, как затрещал плащ, но его окружили оравшие, остервеневшие от злости. Кто-то ударил башмаком по колену, болью пронзило поясницу.

– Опомнитесь, люди, не нужны мне ваши деньги!

– А это?!

Тяжелый кошелек ударил его по лицу так, что из носа хлынула кровь. И еще били. Лица почему-то были высоко над ним, а сам он корчился на земле, хватая босые ноги, сапоги, сабо, тяжело бившие его.

– Живодер!

– Висельник проклятый!

Боль разрывала тело, и при каждом вздохе он словно проглатывал раскаленные угли.

– А ну, разойдись!

– Именем короля, прочь с дороги!

Вдруг боль вонзилась в самое сердце, вырвала его, трепещущее, через бок, раздирая осколками ребер. Пальцам стало горячо и красно.

– Тащи его на Монфокон!

– На виселицу!

– Да что его тащить? Прихлопнуть эту падаль!

– Душегуб! Подонок!

– Я не подонок – я Франсуа Вийон.

Какие-то руки подхватили его, подняли высоко-высоко, к самому солнцу, так что он боялся задеть головой арку ворот Сен-Мартен, хотел наклониться, но не помнил, как это сделать, ибо тело, руки, голову несли отдельно, как в праздник «Тела господня». Наверное, и сейчас настал праздник, потому что июнь пылает желтым яблочным блеском, а по кварталу Сен-Бенуа несут «Тело господне» под балдахином с золотыми позументами по краям. Маленький Франсуа идет за матушкой в процессии – за епископом в белоснежном облачении, священниками в белых стихарях, церковными старостами в желтых и зеленых одеждах, в венках из маойрана и белых фиалок. Запах листвы, цветов, ладана захватывает дух, из окон неподвижно спадают разноцветные полотнища, ни одно дуновение не колышет их прямые складки. Дробится солнце на пурпурных, густо-зеленых, оранжевых и синих сколах витражей. Между четырьмя алтарями, воздвигнутыми на улицах, горят толстые восковые свечи в детских руках; пламя их поднимается прямо, очень ярко. И все вокруг желто от пламени свечей.

«Куда меня несут эти добрые люди с мягкими руками? К матушке? Конечно, вот и земляника – целый воз. Но почему ее высыпали из лукошек? Господа, осторожнее ведите лошадь, иначе ягоды скатятся на землю. Матушка, остановитесь, не спешите так! Это я, вы узнаете меня?.. Помните, я рассказывал вам, как жена узнала Улисса по шраму на колене?»

Матушка сидит на низкой скамеечке, в ногах ивовая корзина с вязаньем. Клубки шерсти выпрыгивают из корзины и катятся по ступенькам, по булыжной мостовой. Из окон высовываются соседи, выбегают из дверей, из подворотен – смеются, кричат.

– Ешьте землянику, люди.

И все едят полными пригоршнями, а земляники становится все больше – вся улица зацвела белыми цветочками в резных зеленых листьях, и вспыхивают капельки ягод. И только мать держит на морщинистой ладони ягоду, не решаясь поднести к губам. Она протягивает ее Франсуа, но почему-то отдаляется от него, хотя стоит. И все люди медленно отплывают, как на лодке, все выше поднимая лица.

– Смотрите, это же наш Франсуа!

– Школяр Вийон вернулся!

– Франсуа, спускайся скорее к нам, мы тебя ждем!

– Да, я вернулся и всем сердцем, всем сердцем приветствую вас.