Текст книги "Путник со свечой"

Автор книги: Вардван Варжапетян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Вардван Варткесович Варжапетян
Путник со свечой

Писатели о писателях

Вступительная статья Б. Ш. Окуджавы

Художник А. Антонов

Путник со свечой. – М.: Книга, 1987. – 304 с. – (Писатели о писателях).

Книга посвящена трем поэтам «Путник со свечой» – повесть, давшая название всей книге, рассказывает о великом китайском поэте VIII в. Ли Бо. «Запах шиповника» знакомит с судьбой знаменитого поэта Древнего Востока Омара Хайяма. Творчество Франсуа Вийона, французского поэта XV в., его жизнь, история его произведений раскрыты в повести «Баллада судьбы».

Внутреннее единство судеб поэтов, их мужественная способность противостоять обстоятельствам во имя высоких идеалов, соединило три повести в одну книгу.

Зав. редакцией Т. В. Громова

Редактор Н. В. Дашковская

Художник А. Г. Антонов

Художественный редактор Н. В. Тихонова

Технический редактор А. 3. Коган

Корректор Э. В. Ежова

Повести о Ли Бо, Омаре Хайяме, Франсуа Вийоне

Лети, созвездье человечье,

Все дальше, далее в простор

И перелей земли наречья

В единый смертных разговор.

Велимир Хлебников «Ладомир»

Вместо предисловия

Вардван Варжапетян написал три небольших романа, три повествования о великих поэтах далекого прошлого.

Я отношусь к числу почитателей автора. Мне приятно размышлять о его работе, и главным образом о ее литературной стороне, потому что, как бы ни погружался писатель в исторические дебри, с каким мастерством ни распоряжался бы историческими реалиями, для меня он представляет интерес прежде всего как художник.

Что пользы сравнивать объемы труда, затраченного на архивные разыскания или на поиски магического кристалла? Настоящий художник всегда кропотлив, трудолюбив и прилежен. Разве большие усилия расходуются на изучение документов, чем на хождение по улице и беседы с воображаемыми персонажами или на то, чтобы со страстью закоренелого эгоиста сосредоточиться на себе самом, осмысливая собственный опыт?

В общем, не отмечая знание исторического материала как особую заслугу, я могу сказать, что автор хорошо знаком с архивом, что также подтверждает его добросовестность и профессиональную зоркость. Конечно, переизбыток сведений о прошлом, недостаточно отжатый, не всегда относится к числу заслуг, но это уже о другом...

Иное дело фантазия художника, ее размах, ее пределы. Какую задачу ставит перед собой автор, изображая историческую личность? Намерен ли он обстоятельно и достоверно пересказать мне лишь биографию героя, или ему необходимо раскрыть его сущность? И, наконец, буду ли я, читая, примитивным соучастником и сопереживателем этой жизни и только, или же я, соучаствуя и сопереживая герою, буду с напряжением задумываться о жизни своей?

Герои романов В. Варжапетяна – будь то Омар Хайям, Франсуа Вийон или Ли Бо – люди разные, из разных эпох, по-разному оценивающие окружающий мир, обладающие различными темпераментами и несовместимыми объемами житейского благополучия, но это люди, имеющие одно общее свойство – стремление к Добру. Я вижу, как горячо и непреклонно в них это свойство.

Но стремление к Добру – это не развлекательная прогулка в пространстве, населенном приятными собеседниками, и во времени, насыщенном благородными порывами. Это, к сожалению, прежде всего – путешествие сквозь Зло по просторам маловеликодушной реальности, через препятствия, нагроможденные несовершенствами действительности и наших собственных душ.

Видимо, это и лежит в основе наших судеб, что принято именовать трагичностью. Мы сами, находясь в плену у маленьких страстей, этого подчас не осознаем. Но это с очевидностью осознают и ощущают они, те самые, в ком велика природная способность к познанию сути. И я понимаю желание автора вскрыть художественными средствами природу этого вечного конфликта между потребностью Добра и необходимостью Зла. И если в этом трагичность судьбы великого поэта – это в чем-то, в какой-то малой степени и наша судьба. Может быть, это звучит и тривиально, но что поделать? Нужно только не воспринимать трагичность судьбы как трагичность житейских обстоятельств. Это – мироощущение.

Заурядная личность страдает от несовершенств окружающего мира, великая – от того же и еще от несовершенств собственных, которые-то и лежат в основе мирового конфликта. Скорбь о несовершенстве, словно большая грустная река, текущая среди племени людей из века в век, всегда одна и та же для каждого из поколений. А легкая дрожь, охватывающая меня при слове трагический или трагическое в судьбе поэта, – не что иное, как дань давнему ханженству, еще не искорененному мной: чем-то предосудительным веет от сочетания поэт и печаль. Но разве это печаль? Это же естество. Истинный поэт не может существовать вне конфликта с окружающим его миром – ни древний поэт, ни нынешний. Разве что-нибудь меняется в главном оттого, что гений сытно ест и сладко спит на мягком ложе, благополучно доживая до глубокой старости?

Меня так и подмывает навязать автору для очередных раздумий, для нового исследования образ иного великого предшественника, дожившего до преклонных лет, обстоятельства жизни которого не преминут явиться подтверждением нехитрой мысли, что трагичность мышления не противоречит добротному и респектабельному житейскому успеху.

Каждый нерв героев, каждая клеточка мозга – все обострено до крайности. И всякий, даже самый пустяковый укол действительности – причина страдания за себя, за меня, за нас за всех. И все эти герои, мудрые, опытные, всезнающие, обремененные внешним благополучием или раздираемые страстями и даже побиваемые каменьями, – все они в равной степени кажутся беспомощными детьми пред ликом, как это принято говорить, самой Судьбы, если подразумевать под этим эпоху и общество с его предрассудками. Они преисполнены любви, и сострадания, и удивления, ибо нельзя творить Добро, пренебрегая элементарной добротой, как нельзя любить все человечество, не испытывая любви к ближнему.

Сказка? Но это все было, и было именно так, как и реальная гибель без надежды на чудесное воскрешение, хотя где-то за рамками сюжета подразумевается, что Добро все-таки побеждает.

«В ту ночь я лежал без сна, вглядываясь в свои годы...» – из письма Ли Бо.

Искусство вглядываться в свои годы в высшей степени интимно и требует высокой духовной подготовки. Умеющий «вглядываться» склонен к самоисповеди. Когда мы размышляем о себе, о своем предназначении, о месте среди себе подобных, мы исповедуемся перед самими собой. Исповедуясь, мы совершенствуемся, преодолевая еще одну ступень на пути к нравственному идеалу.

Я прочитал эти три небольших романа-притчи с волнением и сочувствием, и не только потому, что к этому располагает историческое амплуа героев, их загадочная судьба, но главным образом благодаря искусному и вдохновенному перу, придавшему страницам дыхание подлинности, благодаря тому, что вот передо мной слились в одно целое и скупые архивные сведения, и выкрикнутое великими поэтами за их короткую жизнь. Авторское горячее усердие изобличает в нем очевидца тех, не посещенных мною, времен, ибо философская концепция, выраженная с художественной убедительностью и страстью, – разве это не благодатная почва для размышлений о нашей собственной жизни и о смысле жизни вообще?

...Таковы мои самые общие впечатления после прочтения романов В. Варжапетяна. И я думаю: пусть поэзия бессильна внезапно преобразить, облагородить и улучшить мир, зато этот мир, может быть, и не погиб до сих пор благодаря ей, ее усердию, уравновешивающему Добро и Зло.

25.12.85

Москва

Б. Окуджава

Памяти моей матери Анастасии Петровны

Путник со свечой

Древний поэт брал в руки свечу

и с нею гулял по ночам.

Большой был в этом смысл!

Ли Бо

Глава первая

1

Сын!

У дверей моей тюрьмы уже весна, а у нас здесь нет ничего зеленого. Горько писать, вздрагивая от короткого свиста меча и стука отрубленных голов. В горах тигр не смел меня тронуть – в стране людей захлопнули дверь тюрьмы.

Вспоминаю персиковое дерево, которое я посадил перед разлукой с Пинъян и тобой к востоку от моей верхней комнаты. Наверное, высоко оно поднялось, листья его окутаны розовым туманом. Годы не ждут нас... Я вижу, как Пинъян сломала цветущую ветвь, но не может показать мне цветы и плачет, слезы текут по ее щекам. А ты стоишь рядом и смотришь, отыскивая мой след. Одиноко стоите вы под персиковым деревом, и некому погладить вас по голове.

Когда-то, мой сын, ты катался в маленькой тележке, в которую твоя мать запрягала белую козу, а сейчас ты строен и широк в плечах.

Прошлой ночью я сильно продрог – земляной пол был холодный как лед, и сердце было ледяное. Открыл глаза – бумага окна посветлела от одинокого сияния луны, во дворе гремел на ветру бамбук.

Когда идешь по бамбуковому полю, листья гремят, как железные. Издалека слышишь – кто-то идет. Издалека слышат – ты идешь.

В ту ночь я лежал без сна, вглядываясь в свои годы.

Ты, конечно, слышал, как воробей и цикада смеялись над птицей фэн [¹ По преданию, птица фэн появляется, когда в мире торжествует Добро.] не веря, что она пролетает тысячи ли [² Ли – 576 м.] без остановки: «Уж мыто знаем, что иной раз можно долететь даже вон до того вяза, но и это получается не каждый раз. Очень часто случается упасть на землю прежде, чем до него долетишь. Все эти разговоры о полетах на многие сотни ли – чистая болтовня».

Мой сын, не верь воробьям и цикадам, даже если они тысячи раз окажутся правы – их правота не стоит и медной монеты, она не имеет ничего общего с правдой, умножающей познание и возвышающей дух. Следи, не отрывая глаз, за редкой птицей: ее правое крыло закрывает крайний запад, а левое покрывает пустыни востока; когти ее охватывают границы земли, а в полете она охватывает границы небес; она вьет гнездо там, где ничего нет, и дом ее – в пустоте.

Большую часть своей жизни я провел в пути, указанном Лао-цзы [³ Лао-цзы (VI—V вв. до н. э.), автор трактата «Дао дэ цзин», родоначальник даосизма (от дао – путь и с – ученый, т. е. даос – ученый даосского толка). Дао – путь жизни, путь постижения Истины бытия, путь гармоничного слияния с природой.]. Но чем больше я становился похож на совершенного мужа, тем меньше становился похож на Ли Бо. Я стремился постичь Дао, но, постигая его, затруднялся постичь Ли Бо. Я освободился от страстей, стремлений и желаний, как учил Будда, но, заглянув в себя, увидел одинокого светлячка. Душа моя стала великой белизной, которую увидела во сне моя мать, когда я лежал, свернувшись комом в ее чреве, но разве я был рожден все понять и ничего не прибавить? Жизнь моя стала тушью, сам я – кистью из кроличьей шерсти.

...В ту ночь прощания с жизнью я лежал без сна, слыша смех палача и стражников. Впору и мне было смеяться: переплыв моря, утонуть в капле... От горестных мыслей меня отвлек шорох за стеной, словно скреблась мышь. Я прислушался и забыл – до нее ли мне было? У нее свои заботы, у меня свои.

Шуршание смолкло, потом послышалось снова. Я обернулся и увидел, как в щель между бревнами посыпались зерна. Проросшие зерна овса струйкой стекали в мои ладони. Набралась горсть, а я был голоден. Разжевал зерна, не зная, кто же послал их мне – небо или человек? Наверное, человек, потому что вскоре я услышал ругань стражников, громыхание колодок. Потом голоса обогнули тюрьму и я снова услышал их – надменные, грубые. И – стук, который ни с чем не перепутаешь: голова падает на твердую землю.

Кто он был, тот несчастный, что, не думая о своей смерти, задумался, не голоден ли я, и молча отдал последнее, что имел на этом свете? Мы часто сожалеем, что нет больше доблестных мужей – и это справедливо, но кем же, если не великим, назвать того, кто наполнил мои ладони зерном, а сердце – благодарностью и скорбью о несовершенстве мира?

В ту ночь я, как и он, ждал смерти. Долго сидел на земляном полу, торопился написать госпоже Цуй и тебе, как печалюсь о вас, о могилах предков, которые никогда не обмету ивовым веником. Я молил небо не оставить вас, когда свершится великое событие.

Когда исполняют казнь по суду, двое готовятся к ней – приговоренный и палач. Палач проверяет остроту меча или прочность шелкового шнура, приговоренный думает о перерождении. Сердце его крошится от ужаса, как ледяная глыба.

Люди неглубокого ума часто повторяют: все рождается, чтобы умереть, приводя в подтверждение своих слов, что они видели смерть. Действительно, и туфля нечаянно топчет муравья, и пустельга бьет перепелку, и человек умирает от болезней и несчастных случаев, и в бою погибают сразу десять тысяч воинов. Но все это чужие смерти. А свою смерть никому не дано видеть.

Я знаю – не все из того, что здесь написано, ты поймешь сейчас, и не собираюсь, как это принято у конфуцианцев, к каждой строке писать сто строк домыслов и пояснений; одно ты поймешь сейчас, другое – через десять лет, третье – лет в пятьдесят. Ты станешь взрослым, но какое бы имя ты ни принял, помни: ты Ли Байцин – сын Ли Бо. Мой сын.

Днем даже сильный ветер не слышен. Ночью лежишь без сна, а ветер шумит, то отдаляясь, то набегая, как волны Янцзы, – без конца. Всю ночь скрипит старая сосна.

Вздыхая, встаешь, зажигаешь светильник и долго смотришь на кисть, почему-то медля взять ее из подставки. А тут сильный порыв загасит пламя, о стену ударит еловая шишка и вздрогнешь – то ли от холода, то ли от одиночества... Даже собственной тени не видно. Совсем один.

Уж лучше ветер, чем дождь...

Тюрьма, в которую брошен, называется «Умиротворенный покой». Скрипит сосна за решеткой. Скрипит тюрьма. Не хочется зажигать огонь, все равно на таком ветру ему не гореть – ветер раздувает пожар, а светильник гасит. Хотел бы прочитать «Записки» Сыма Цяня. Тюрьма, в которой томился величайший наш историк, называлась «Яшмовое благополучие»; благополучие же было таково, что истинный муж сидел голым, со связанными руками и ногами, с колодкой, веревкой на шее, а его били палками. Концы их сейчас окрашивают красным, чтоб кровь была не так заметна; когда человека бьют, он громко кричит – поэтому нас, наказанных, еще называют «мясными барабанами».

Лошадь погоняют криком «Юй, юй!», кур скликают – «Ачи, ачи!» А поэтов?

В прошлом письме, сын, я писал тебе об императоре Цао Пи и брате его Цао Чжи. Император поверил злым словам, сказанным о брате, и велел ему явиться во дворец. Войдя и встав на колени, Цао Чжи увидел шелковый шнурок на атласной подушке, отчего горло его сразу зачесалось, и сглотнул слюну. Прежде чем поднести шнур брату, император повелел ему сочинить строки о братьях, причем слово «братья» не должно было упоминаться. Семь шагов отделяли Цао Чжи от шнура в руках брата, и за эти последние семь шагов надлежало сложить стихи. С тех пор они так и зовутся – «Строки семи шагов».

Чтобы сварить бобы, зажгли ботву.

Бобы в котле заплакали:

Ведь мы одного корня,

Зачем же вы так торопитесь сварить нас?

[¹ Пер. Л. Черкасского.]

Сколько прекрасных песен сложено в клетке...

Видишь, мой сын, так было до меня, так и при мне. Но жаль, что пришлось в мои вечерние годы думать о смерти в одиночестве...

Близкие – далеко. Бесконечное – рядом. В такую ночь кажется: даже звезды унесло ветром, закружило по водам небесной реки.

Три весны птицы прилетают в покинутое селенье, кружатся над пустыми домами и улетают. И мое имя покружится над Срединной страной, и кто-то окликнет меня в другой жизни, посмотрит вслед, провожая взглядом. Кем хочешь считай себя при жизни – Конфуцием или Буддой, скажи, что ты выше горы Тайшань и глубже моря Семи Островов – это твое дело, твои слова, но после жизни от тебя останется только то, что останется, а будет ли это с пылинку или с Великую стену – измерят люди.

Тянет холодом из щелей. Только бамбуковой роще не страшен ветер. И старой сосне. А река опять прорвет дамбу и затопит посевы, и три дня будет пусто в сетях рыбаков – предчувствуя сильный ветер, рыба заранее уходит в глубину.

Долго лежу без сна, слушая ветер. В тушечнице есть еще тушь. Когда-то ее для меня растирала любимая наложница государя Янгуй– фэй, а сам император Сюань-цзун держал кисть. Когда-то я ездил на жеребце из императорских конюшен, уздечка на нем была филигранной, седло украшено белым нефритом, постель моя была из слоновой кости, тюфяк – из тончайшего шелка. Я ел с золотой посуды. Но сейчас я сам достаю кисть, растираю тушь, и все это только для тебя, моего сына. Ты пришел в мир из такой дали, где свет и тьма еще не разделились, и я пришел оттуда, и все люди.

Твоя мать часто называла меня «легкомысленным» – она права. Я оставил вас, мать твоя вышла меня провожать с мокрыми рукавами, а я ни разу не оглянулся назад. А сейчас сижу лицом к ней и слышу ветер, вижу только тьму. Я написал сто тысяч знаков, но письма не любил писать. В винных лавках Чанъани и Лояна платил за вино золотом и серебром, а вы ели бобовую похлебку, сваренную на бобовой ботве.

Я мог сделать твою мать счастливой, но хотел осчастливить всю Поднебесную, спасти мир. Я хотел послужить опорой нашему просвещенному властителю, но тщетно я обсуждал имперскую политику – пурпурная лента министра никогда не свисала с моего плеча. Ну разве не легкомысленный Ли Бо?!

Если кто-нибудь скажет, что я был великим храбрецом, знай – это так: в искусстве фехтования на мечах я мало кому уступал, в рукопашном бою не уступал никому. Но есть мужество отваги, есть мужество отчаяния и есть мужество надежды – среди всех других оно как яшма среди обычных камней.

Когда я писал на белой бумаге черной тушью, каждым ударом кисти я белил черную прядь волос твоей матери. Мы, мужчины, тщеславны и высокомерны, мы кичимся остротой ума и чиновничьим поясом, мы постигаем Дао, мы укрощаем варваров. Но среди мужчин мало истинных мужей, и это печально.

Хочу тебе сказать: знание только в юности приносит радость, в зрелые годы его не замечаешь, в старости оно тяготит, если не превращается в поэзию, как расплавленный металл в девять колоколов на горе Фэншань, которые звонят, едва на них осядет иней. Сердце поэта – фэншаньские колокола, ему достаточно инея.

В моих стихах ты найдешь то, что не прочитаешь в моих письмах, но в них есть то, о чем я умолчал в стихах; то и это – две половинки тигрового знака. Сложи их.

Великое событие можно запечатлеть одним ударом кисти. Сейчас я дожил до того возраста, когда сердце болит не от любви или гнева, а просто потому, что слишком долго билось; я понимаю, что был расточителен в словах. А каждому отпущено не только точное число дней, но и число слов; если ты не скажешь их, ты не выразишь себя; если будешь говорить без умолку, слова не выразят тебя. Слово, сказанное вчера, должно отличаться от слова, сказанного сегодня. Снег при свете солнца и луны различного цвета.

В вечерние годы мои я понял то, чего не понимал в начале и середине жизни: мастеру стрельбы из лука не нужен лук и стрелы – ему нужна цель.

Однажды Ван Вэй сказал мне, что Бодхидхарма семь лет просидел в монастыре лицом к стене. Я промолчал. Он повторил. Я снова промолчал. Он повторил в третий раз, тогда я ответил: «Бодхидхарма семь лет просидел лицом к стене».

Ван Вэй обнял меня и заплакал. Плачут и от малого, и от великого. Тогда я смеялся над его слезами, но только в тюрьме, где, куда ни глянешь, видишь стену, понял причину его слез, его печали обо мне. Ван Вэй плакал обо мне, а я над ним смеялся. Теперь воробьи и цикады смеются надо мной: Ли Бо упал с лежанки, а возомнил, что рухнул с небес.

Поздно лить слезы. Кованое не изменишь, пока не раскалишь докрасна. Хотя я стоил больше, чем царства, мне не повезло – печальная история, которую я не хочу больше повторять.

Запомни: убогая одежда, стоптанная обувь – это бедность, а не стесненное положение. Стеснен тот муж, который, обладая естественными свойствами, не может их проявить. Такого называют не получившим признания своего времени.

Великая птица фэн отправилась в полет, решила навестить все концы земли. Но посреди неба она дрогнула, ей не хватило сил...

Сын мой, я не оставляю тебе золотую печать, императорскую дорогу, могучих коней на каждой подставе. После меня останется примятая трава, след сандалий на горной тропе, воды сомкнувшейся реки за старой лодкой. Ищи меня, как охотник выслеживает тигра, – и ты отыщешь мои следы. А мне пора возвращаться домой.

2

Голый человек – никто, дикарь, животное. Но когда с плеч струится тяжелый фиолетовый халат, расшитый на груди и спине золотыми фазанами, перетянут атласным желтым поясом, к которому подвешена лаковая коробочка для письма, когда под подбородком завязаны тесемки лиловой прямоугольной шапки, голый человек чудесно преображается в ханьлиня – члена императорской академии, в китайца выдающегося, гордость трех поколений родни, на которую он отбрасывает благословенную тень, потому что даже из миллиона один не становится ханьлинем; конь у него из императорской конюшни, седло выложено серебром, двое слуг по бокам несут трехъярусные зонтики, оберегая великого человека от зноя и дождя, два стремянных ведут кобылу под уздцы, и стража, охраняющая запретный город в Чаньани, беспрепятственно пропускает ханьлиня в пурпурные ворота. Ханьлинь – человек государственный, все необходимое получает из казны: уютный дом с маленьким садиком и прудом с красноперыми карпами, слуг и наложниц, шелк и фарфоровую посуду, сою и рис, тушь и бумагу. Ли Бо – единственный, кто стал ханьлинем, не сдавая экзаменов, потому что он талант редчайший, драгоценный, единственный, шелковые свитки с его строфами покупают принцы и министры не торгуясь: взмахнул кистью – и пригоршня полна золота.

Однажды его матери приснилось, что звезда Тайбо [¹ Венера.] упала ей на грудь и она зачала сына – так родился он, Ли Бо. Уже в пять лет он держал кисть, как взрослый; в восемь знал наизусть древние книги; десяти лет от роду писал стихи и владел литературным стилем; в четырнадцать добился славы великих. Мальчиком он уходил за крепостные стены ловить птиц, терпеливо таился в кустах, а перепел или пересмешник клюют просо рядом с корзиной, дразня птицелова– простака. Теперь состарился птицелов, сам угодил в сеть.

Зацвели в саду хризантемы, но с кем любоваться курчавыми белыми шапками? Где учитель Мэн Хаожань? Когда-то спустился с гор в Чанъань, но талант его не оценили по достоинству, десять лет прожил в столице и снова вернулся в деревню, среди сосен он спит и среди облаков, заблудился в цветах... Благородный Ван Вэй проводит все дни в горном монастыре за чтением сутр, провожая взглядом медлительные облака. Ушел и князь Хэ – самый близкий друг Ли Бо в столице; он первый ввел его в свой дом и назвал братом; он, когда никто из ханьлиней не смог прочитать письмо, привезенное послом из страны Бохай, доложил императору Сюань-цзуну, что никому не известный Ли Бо знает бохайские письмена, и государь приблизил Ли Бо к золотым ступеням, даровал ему звание ханьлиня, подарил лежанку из слоновой кости, а принцесса приподнесла ему тюфяк из тончайшего бирюзового шелка и розовое одеяло, расшитое орхидеями. Тогда все сановники вдруг вспомнили, что Ли Бо не сын черепахи, а древнего рода.

Каждая из вещей на нем стоит дорого: халат фиолетового шелка дороже дома с черепичной крышей; золотой атласный пояс равен по цене породистому жеребцу; лиловая шапка – за нее, пожалуй, дадут тридцать корзин риса. Но отчего так тяжелы дорогие одежды? Разве не халат, пояс и шапка на нем, разве взвалили на него дом, жеребца и тридцать корзин риса? Отчего сердцу так тяжело, почему болит, мешая дышать глубоко и спокойно? Видно, пришли его вечерние годы, вечер жизни настал.

Да, он древнего рода, его прадед находился в родстве с императором Тай-цзуном, обе семьи – потомки «крылатого полководца» Ли Гуана, победителя хунну; если копать корень рода еще глубже, в глубине вспыхнет небесный свет старца Лао-цзы. Вот он какого рода! Но, кажется, ныне его имя произносят с насмешкой, забыли, что он не стотысячным войском, а взмахом кисти устрашил страну Бохай, забыли, что Ли Бо и государь – одного рода, одной крови, что он вправе называть принцев братьями. А при дворе его считают человеком в простой одежде, и в суде он, величайший поэт Поднебесной, держал ответ наравне с лекарями, гадальщиками, заклинателями!

В чем причина его несчастий? Виноват талант или «кость гордости» в пояснице, что мешает склониться в поклоне? Но что его беды, когда в опасности родина!

Правила поведения призваны провести границу между благородным и подлым, внести порядок в дела семьи и государства; если отец не исполняет родительских обязанностей, как может он поддерживать порядок в семье? Если государь нарушил долг перед народом, как может он управлять государством? Размышляя об этом, испытываешь великое сожаление.

Небо послало Ли Бо почтительно взять государя за руку, дабы Сын Неба, опираясь на него, как на ясеневый посох, ступил на путь справедливости, но император Сюань-цзун отшвырнул посох. Наслаждаясь красотой наложниц и цветущими пионами, не внял грозным знамениям. Весной 750 года небывалая засуха спалила весь рис, ячмень, просо, гаолян на равнине Шу. Весной 751 года посреди Хуанхэ от страшных молний загорелся флот, направлявшийся с зерном в Чанъань, – сгорело двести кораблей. Осенью 751 года над Яньчжоу пронесся ураган, громадные волны потопили девятьсот двенадцать кораблей, собравшихся в порту. Тогда же военачальник Гао Сянжи с тридцатитысячной армией перевалил Тяньшань и напал на владения арабов, но при Таласе был разгромлен, в результате чего империя лишилась всякого влияния на Великом шелковом пути. Тогда же в Чанъани пожар уничтожил императорский арсенал, а в Чэнду, Цзиньчжоу, Цзянлу, Синъюане несколько дней шли дожди. В 752 году небо лишило жизни первого министра Ли Линьфу. Летом того же года ураган сильно разрушил Лоян. Осенью 754 года дождь лил без остановки шестьдесят дней, в Лояне затопило девятнадцать кварталов, погибли тысячи жителей, цены на зерно поднялись вдесятеро против прежних, люди скорее пожалели бы миску риса, чем много горстей жемчуга.

В 755 году взбунтовался Ань Лушань – наместник северных областей. Достаточно государю было припасть ухом к земле – и он услышал бы топот конницы, но государь сочинял мелодию «Плывут лиловые облака». Уже тридцать тысяч воинов пали, прикрывая Чанъань, и на пути полков взбунтовавшегося цзедуши [¹ Цзедуши – военный наместник провинции.] остался только перевал Тунгуань – в девяти переходах от Западной столицы [² В Китае эпохи Тан было две столицы – Восточная (Лоян) и Западная (Чанъань).], а евнух записывал в секретной книге: «Государь осчастливил Царственную супругу».

На всем пути от перевала Тунгуань до Западной столицы не осталось ни пешего, ни конного отряда – всего девять дневных переходов отделяли Ань Лушаня от алых ворот дворца и золотого трона. Император не стал считать дни, в ночь двенадцатого дня шестого месяца бежал. Во дворцах и парках стало тихо.

Двухсоттысячная армия цзедуши вошла в Чанъань без боя. Они жгли дома, если не могли найти золото и серебро, всех захваченных чиновников убили – это они назвали «очищением предметов», а когда отчаянный смельчак ранил кинжалом Ань Лушаня, они устроили резню, рубили головы даже тем, кто заклеил рот бумажной полоской с иероглифами «покорный народ»: воины Аня не умели читать; по улице Трех перекрестков кровь текла потоком, через нее шли, настелив доски, – это они назвали «омовением столицы». Сожгли храмы, библиотеку, срубили парки, почтенных академиков– ханьлиней [³ Ханьлинь (Лес Кистей) – академия, основанная императором Сюань-цзуном, ее название происходит от парка Лес Кистей, где она находилась. Насчитывала двести ученых-ханьлиней.] гнали палками, как коров.

И его, Ли Бо, гнали бы вместе с ними, но он был в ту пору далеко – на Янцзы, на флагманском корабле шестнадцатого сына государя принца Ли Линя. Потом бежал, скрывался без крова и пищи, просил подаяние у крестьян и монахов, мерз, не имея даже шапки – позор старому человеку. Это уже в Цзюцзянской тюрьме стражник сжалился, принес солдатскую шапку, чтоб старик прикрыл седины.

Император Сюань-цзун оказался плохим государем, но хорошим музыкантом. А кем стал он, Ли Бо? Разве не сам он отыскал дорогу в тюрьму, думая, что она ведет к вершине, с которой виден мир?

Прекрасен крепкий аромат

Ланьлинского вина.

Им чаша яшмовая вновь,

Как янтарем, полна.

И если гостя напоит

Хозяин допьяна —

Не разберу: своя ли здесь,

Чужая ль сторона.

[¹ Перевод А. Гитовича.]

Его строфы... В них он первым сравнил прозрачное красно-желтое вино из Ланьлиня с янтарем, а вслед за ним без удержу пустились называть янтарным любое вино, не понимая, что сравнивают сущность вещей, внутреннее, а не внешнее. Деревья счастливее людей, они и после смерти несхожи, а люди-мертвецы одинаковые: при жизни мудрые, после смерти – сгнившие кости; при жизни злодеи, после смерти – сгнившие кости, а кости ведь одинаковые, кто знает разницу между ними? Но пока он жив, он никому не ровня; император – единственный, но и двух Ли Бо нет в государстве, и он не успокоится, пока не напишет письмо государю. Он может грустить на чужой стороне, вспоминая дом, где родился; сердце стучит, заслышав стук вальков на берегу пруда за тысячу ли от родных лист, но для поэта нет своей и чужой стороны, нет севера и юга – все горы и воды, все деревья и камни – его родина, он не в гостях у соседа, он всюду дома! Стены императорских дворцов крепки и высоки, ни одно слово правды не доносится туда, но его голос – громовые раскаты Ли-Небожителя – государь услышит, даже если закроет ладонями уши.

Тушь растерта в глиняной плошке, густо разведена, Ли Бо взял из подставки кисть, но не мог решиться напитать ее тушью – рука будто отсохла, словно отрублена в бою врагом. Неужели он колеблется? Или страх отнял силы? Душа истинного человека не меняется, глядит ли он на небо или на землю, говорит ли горькое или приятное. Истинный муж прям, как свет, хлынувший в разрывы облаков, – на что падает, то освещает. Но разве правда изменила мир? Этого смертным не дано знать. Но он знает другое: пройдя всю Поднебесную, он повсюду видел несправедливость и обиду; чиновники по уголовным делам выносят приговор невиновным, оправдывают злонамеренных. Простолюдины голодают, вдоль дорог лежат новорожденные, по рекам плывут колыбели, в которых плачут брошенные младенцы. В провинции Анъхой правитель собрал налоги с крестьян за двадцать два года вперед. Варвары на северных границах грабят караваны, жгут наши селения, насилуют женщин, мужчинам перерезают горло. А государь пребывает в неведении; одевают его только в желтое, говорят только приятное, он наслаждается древними мелодиями и новыми строфами, которые Ли Бо должен писать для его любимой наложницы, любующейся золотисто-розовыми пионами. А сколько жизней отдано за каждый куст?