Текст книги "Господа, это я!"
Автор книги: Ваник Сантрян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Служители берлинского правосудия только этого и ждали. 16 апреля 1909 года сбылась мечта Рихтера. Камо под усиленным надзором переводят в Берлинскую уголовную тюрьму.
Возражения доктора Гофмана пропали впустую. «В состоянии принять участие в судебном разбирательстве». Нет, не в состоянии. И Гофман обратился к прокурору: «Он отказался от принятия пищи. Начал бормотать себе под нос непонятные вещи, и по временам на его лице появлялась идиотская улыбка. В последние дни от него нельзя было добиться разумного ответа. Вследствие отказа от принятия пищи пришлось приступить к искусственному питанию.
Сегодня с Мирским произошел припадок помешательства: он разрушил помещенные в его камере предметы, хотел наброситься на надзирателя, так что его пришлось связать и поместить в камеру для буйных заключенных.
Безусловно, нельзя предположить, что Мирский к 3 мая поправится настолько, чтобы принимать участие в судебном разбирательстве.
Я также считаю почти совершенно несомненным, что рассмотрение дела Мирского, насколько можно предвидеть, будет и впредь невозможным, как только Мирский будет возвращен в тюрьму, его состояние, находящее себе благодатную почву в истерии, вернется вновь. Необходимо, чтобы душевное здоровье Мирского снова значительно и прочно укрепилось, но этого можно ожидать лишь по истечении многих лет».
Камо сполна оправдал «надежды» доктора Гофмана.
Назначенное на 3 мая 1908 года судебное заседание не состоялось, а 11 числа шеф полиции передал в Петербург: «Мирский после своего перевода в следственную тюрьму снова впал в безумие, был признан судебными медиками неспособным принимать участие в судебном разбирательстве и в соответствии с этим опять был переведен в психиатрическую лечебницу Бух. По-видимому, теперь в течение длительного периода не придется рассчитывать на выздоровление Мирского, который в настоящее время числится здесь под фамилией: Тер-Петросянц».
«Да-а!»– сказали в Петербурге и «Тьфу!»– плюнули, крепко разругав полицай-президента Берлина.
30 апреля Камо вновь был в Бухе.
На следующий день департамент полиции Петербурга поставил в известность шефа берлинской полиции: «Точных и неоспоримых доказательств участия Мирского в ограблении отделения Императорского Государственного банка в Тифлисе представить не можем. Мы располагаем конфиденциальными сведениями, которые не могут быть представлены суду, из коих видно, что Мирский фактически находился среди грабителей, которые совершили указанное ограбление Государственного банка в Тифлисе. Из того же самого источника следует, что живущие за границей русские революционеры составили план освобождения Мирского из тюрьмы в Берлине».
Нетрудно было догадаться, что это за сведения, которые не подлежат оглашению.
Гартинг и Житомирский – вот где была зарыта собака.
Когда его снова привели в Бух, он был уже «профессиональным умалишенным».
Судья кипятился:
– Вы, что же, каждый день будете выявлять новую болезнь?!
Но по результатам опытов он болен.
И врачи рассказали, что они вводили иголки под ногти, в разные участки тела. Опыты не возымели на него действия. Он не чувствует боли. В медицинской практике отмечены подобные факты: душевнобольной не ощущает причиняемую ему боль.
– А вы пытались коснуться его спины раскаленным железом? Вот тогда вы увидите, как он закричит: «Ой, мамочка!»– подсказал комиссар по уголовным делам.
– Но это варварство! Мы не можем, мы отказываемся!
– В таком случае, господин доктор, вместо железного наконечника подложите ему под мышки воздушные шарики, пусть улетит, сбежит из тюрьмы, а вы, как сестра милосердия, споете ему колыбельную. Через два дня назначаю последнее медицинское испытание. Господин Гофман, кроме вас должны присутствовать доктор Леппман, доктор Мюзам. Других зрителей не надо, даже адвоката. И мы тоже будем. Мы ему развяжем язык у вас же на глазах.
– Вы не имеете права не приглашать адвоката.
– Право в наших руках.
Да, но…
– Никаких «но». Симуляцию нужно разоблачить. Это не проблема, если проявить должную решительность, – сказал, уходя, фон Арним.
В Бухе Камо в точности перенял повадки одного больного. Тот страдал хроническим психозом и нарушением чувствительности кожи. При ходьбе он считал шаги, всегда делал один и те же движения, правую руку постоянно держал в кармане, и с лица его не сходило идиотское выражение.
Испытание началось в десять часов утра.
Всю процедуру возглавлял фон Арним.
Сперва ввели под ногти иголки, затем искололи спину, ноги. Это было чудовищно.
Камо выдержал.
Врачи единогласно предложили прекратить опыт и отказались прижигать спину раскаленным железом.
– Это варварство.
Фон Арним не выдержал и сам приложил раскаленный наконечник к голой спине Камо.
От запаха паленого тошнило. Врачи отвернулись.
Камо, не мигая, молча и гордо смотрел на фон Арнима. Если б вдруг ярость выпросталась из его глаз, то, наверное, смела бы всю Европу вместе с фон Арнимом и его семейством. Фон Арним попятился, не устоял перед ненавидящим взглядом испытуемого и бухнулся на стул…
И через много лет от раскаленного наконечника берлинских извергов на теле Камо останется неизгладимый след, след глубокой раны. След варварства.
Сейчас он сдерживает себя, чтобы не закричать.
Глаза смотрят с ненавистью. Надо выстоять!
– Это ужасно, – не глядя на Камо, объявил доктор Гофман. – Ни теория, ни практика медицины не знают случая, чтобы человек с нормальной чувствительностью перенес такую боль.
Оскар Кон только через два дня получил разрешение встретиться с подзащитным. Разгневанный, он не мог усидеть на месте и сразу же поспешил в приемную министра внутренних дел.
Фридрих фон Мольтке расплылся в улыбке.
– Господин министр, я принес письменную жалобу о варварских действиях ваших подчиненных. Мы гордимся тем, что дали миру Гете и Бетховена, а их соотечественники раскаленным железом прижигают тело душевнобольного. Какая же это цивилизованность? История нас проклянет в веках.
– Успокойтесь, господин Кон.
– Как я могу успокоиться? Мы уже в собственных глазах предстаем подлыми, аморальными и жалкими людьми. Где это видано, чтобы средь бела дня каленым железом жгли человеческое тело? Это варварство!
– Чье тело?
– Мирского.
– Не волнуйтесь, господин адвокат. Дайте, пожалуйста, ваше заявление. Я проверю и, если против Мирского действительно применены жестокие методы исследования, виновники понесут наказание. И все-таки, господин Кон, я удивляюсь тому, с какой последовательностью вы защищаете так называемого Мирского, забывая, что завтра он мог взорвать вас и вашу семью. Скажите, пожалуйста, отчего вы, будучи немцем и никогда не проживая среди этих дикарей, кавказцев, проявляете столь пылкую заинтересованность, будто Мирский вам брат, отец или кузен?
– Выходит, если мы чистокровные немцы, то должны выставить на показ всему миру наше варварство, доказать, что мы дикари? – разгорячился Кон. – Только варвары могут так терзать человека. Рубцы у него еще долгие годы не будут сходить с тела.
– Дайте ваше заявление. Я поинтересуюсь, накажу кое-кого, если они действительно так вели себя.
Министерское распоряжение о «наказании» длилось месяц, а за это время по приказу шефа полиции Камо подвергли новым испытаниям, пока, наконец, министр внутренних дел не соизволил ответить: «По поводу задержания душевнобольного Симона Аршакова в психиатрической лечебнице в Бухе покорнейше сообщаю, что сделанные господином полицай-президентом по этому поводу распоряжения при данных обстоятельствах должны быть признаны оправданными. Вследствие этого я не считаю возможным вмешаться в порядке служебного надзора. Фридрих фон Мольтке».
– Фридрих фон осел! – швырнув письмо, Кон стукнул кулаком по столу.
В больнице продолжали проводить испытания на Камо. «Я не боюсь смерти, – сказал он как-то Кону. – Она часто мелькала передо мной. Я боюсь поражения, провала. Я не хочу проиграть в борьбе с этим грубым миром».
Кон от души полюбил Камо. Талантливого артиста и крепкого, как сталь, человека.
Доктор Гофман и возглавляемая им группа врачей пришли к определенному заключению и прекратили свои опыты.
Врачи представили письменное решение: Мирский – Тер-Петросов душевнобольной, ни теперь, ни впредь он не способен участвовать в судебном следствии.
Все были удовлетворены таким заключением, кроме авторов судебного процесса. Последнее слово было за главврачом Буха Вернером.
Когда Камо впервые попал в Бух, он исподволь разузнал о медицинском персонале больницы. Мнения о многих из них не сохранились в его памяти, но слова одного из больных запомнились: Рихтер – палач, Вернер – чуть добрее.
Бух, 4-е июня, 1909 год.
В комнате трое: доктор Вернер, переводчица Ольга Харшкампф и Камо в кандалах. Настроение у обоих – и у врача, и у больного – чудесное, как занимающийся день.
Доктор Вернер подошел к Камо, положил руку ему на плечо, и в голосе у него послышались дружелюбные нотки.
– Господин Тер-Петросов, мое профессиональное чутье подсказывает, что сегодня у вас хорошее самочувствие, и я очень доволен.
Камо молчал.
– Вы обещали держаться сегодня спокойно и отвечать на мои вопросы, – снова заговорил доктор Вернер. – Что ж, давайте побеседуем. Видите, сегодня я никого не пригласил, потому что хочу, чтобы наш разговор был откровенным.
Камо молча кивнул.
– Можем начать?
Он снова кивнул.
– Как вас зовут?
– Семен Аршакович Тер-Петросянц. «Тер» означает: происхождение от семьи, члены которой принадлежат к духовному званию. Мой прадед и мой дед были священниками.
– Какого вы вероисповедания?
– Я – армянин, наша религия лишь немногим отличается от православной.
– Когда и где вы родились?
– В городе Гори на Кавказе, в мае или июне. Мне приблизительно 27 лет.
– Живы ли еще ваши родители?
– Когда я еще был в России, мои родители были живы.
– Здоровы или больны были ваши родители?
– Мой отец был купцом, поставщиком для войск, он сильно пьет, может выпить ведро вина. Моя мать умерла шесть-семь лет тому назад от брюшной водянки. Она умерла еще совсем молодой, я присутствовал при ее смерти.
– Были ли в вашей семье случаи душевной болезни, алкоголизма, нервных заболеваний?
– Когда я был ребенком, я был горячим патриотом, никогда не интересовался своими родственниками. Одна тетка, сестра моей матери, была очень нервной.
– Какую школу вы посещали и сколько вам тогда было лет?
– Я посещал прогимназию в Тифлисе. Я был очень юн, мне было приблизительно 7 лет, а покинул я школу в 18–19 лет.
– Хорошо ли вы учились и легко ли давалось вам учение?
– Я был всегда страшным сорвиголовой, чему хотел, тому и учился: по географии и истории я всегда учился прекрасно, арифметику же я не любил.
– Были ли у вас всегда хорошие отметки за поведение?
– Я постоянно сердил учителей, они всегда: были мною недовольны за то, что я делал много глупостей.
– Что вы делали после того, как покинули школу?
– Я хотел продолжать учиться дома. Иногда я читал по 14–15 часов в сутки, читал все, что меня интересует, например, социалистические книги.
– Служили ли вы на военной службе?
– Я не служил никогда, меня не призывали к отбыванию воинской повинности. Я и не желал вовсе служить, так как не хочу служить ни разбойникам, ни убийцам, ни палачам.
– Страдали ли вы половыми болезнями?
– Об этом я не желаю говорить. Болезнями я не страдал.
– При каком случае и кто нанес вам те раны, рубцы от которых имеются на вашей голове?
– Все это от полиции. Я не боюсь, я хочу все рассказать. Для себя я никогда ничего не делал, все, что я делал – я делал для партии. Я был агитатором. Повреждения на голове нанесены мне отчасти ударами шашки, отчасти ударами приклада во время одного армяно-турецкого столкновения. Я упал без сознания, мои товарищи оттащили меня; я проболел, насколько помню, четыре месяца, а сколько еще до того, я не знаю.
– Страдали ли вы после повреждения головными болями?
– Я не помню, я только стал еще более раздражительным.
– Подвергались ли вы в зрелом возрасте еще другим болезням или повреждениям головы?
– Я очень часто страдал головной болью.
– С каких пор вы страдаете катаром желудка?
– Шесть-семь лет назад произошла большая стачка. Я был агитатором. При этом было убито 15–16 человек, я хотел умереть вместе с ними и потому принял сильный яд – азотную кислоту. С тех пор я страдаю болями в желудке и в нижней части живота. У меня в России много приятелей среди аптекарей.
– Каким образом произошло повреждение вашего правого глаза?
– Вы можете со мной делать, что хотите, я этого не желаю рассказывать. Когда я попаду в Россию, то русская полиция все будет знать.
– Почему вы были так возбуждены в подследственной тюрьме? Говорят, вы там буйствовали?
– Я лишь один раз был там возбужден, потому что там желали, чтобы я пошел на прогулку, а я этого не желал, так как у меня в голове были различные мысли. Меня арестовали совершенно беспричинно, я никогда не желал совершать здесь ничего дурного. Если меня теперь освободят и я смогу снять комнату, то у полиции не будет никаких оснований для того, чтобы меня арестовать. Я приехал сюда лишь для того, чтобы посмотреть Берлин.
– Как же обстоит дело с чемоданом с двойным дном?
– Это все проделки полиции; тут очень много русской полиции, и она на все способна, чтобы заслужить ордена.
– Вы и здесь часто были возбуждены и говорили, что полиция приходила сюда, чтобы вас сфотографировать.
– Однажды ночью я спал очень крепко, когда вдруг почувствовал, что кто-то хочет побрить мою бороду и придать ей остроконечную форму. Я открыл глаза и успел заметить, что полицейский убегал прочь. Я еще хотел бросить ему вслед кружку.
– Что вас заставляет думать, что это был полицейский?
– Я знаю этого полицейского в лицо.
– Сколько будет восемью девять?
– Представьте себе, вы этому не поверите, но я забыл. – После некоторой паузы: – Семьдесят два.
– Девятью девять?
После долгого размышления:
– Восемьдесят один.
– Назовите мне сибирскую реку, текущую к северу.
– Амур, Тобольск. – В заключение: – Я все перезабыл, раньше я мог показывать на карте с закрытыми глазами.
– Сколько в России губерний?
Нет ответа.
– Назовите мне город на Волге.
– Астрахань.
– Город на Крымском полуострове.
– Ялта.
– Сколько жителей в России?
Сперва он сказал: 2 миллиона. Затем засмеялся над этим и сказал: 200 миллионов.
– Сколько существует частей света?
– Пять: Европа, Азия, Африка, Америка, Австралия.
– Ходили ли вы прежде в церковь?
– Нет.
– Почему же нет?
– У меня есть свой бог, я не признаю полицейского бога. Я верю в истинного бога.
– Кто основал вашу религию?
– Я не принадлежу больше религии, моей религией является социалистическое государство. Я верю в Карла Маркса, Энгельса и Лассаля.
– Какая разница между деревом и кустом?
– Дерево – это дерево, а куст – это куст.
– Я хочу сказать, чем то, что мы называем деревом, отличается от того, что мы называем кустом?
– Дерево – это дерево, а куст – это куст.
– Можете ли мне вкратце объяснить устройство телефона?
– Чтобы друг с другом разговаривать.
– Как это происходит, когда говоришь в телефон, другой слышит это, хотя находится на далеком расстоянии от говорящего?
– Этого я не знаю.
– Каким образом происходит молния во время грозы?
– Я это забыл. Раньше я мог это объяснить.
– Не известно ли вам, что в воздухе имеется электричество?
– Воздух? Везде есть электричество: если потереть, два тела друг о друга, то получается электричество.
– Но ведь это наблюдается не у всех тел.
– Да, я думал так. Доктор, дайте мне маленькую комнатку, я покончу с собой, и никого в этом не придется винить.
Доктор Вернер аккуратно подписался под протоколом и то же попросил сделать присяжной суда Ольге Харшкампф.
– Вы свободны, – сказал он Камо и переводчице и позвал надзирателя, чтобы тот проводил больного в палату. – Черт побери, – произнес доктор, оставшись, один, – он же настоящий больной. Что они хотят от него?
Доктор Вернер обдумывал окончательное решение, которое должен был написать через три дня, 7 июня 1909 года.
7 июня доктор Вернер писал: «Все многочисленные констатированные у Аршакова болезненные явления истеро-неврастенического характера, с одной стороны, чрезвычайно типичны, с другой стороны, настолько сложны, что всегда верная симуляция их едва ли вообще возможна, в особенности для профана. Наконец, такие физические явления, как ускорение сердцебиения, дрожание век, вообще не могут быть симулированы. Я таким образом считаю совершенно невозможным, чтобы Аршаков симулировал или утрировал свои болезненные явления.
Сводя воедино все вышеизложенное, я прихожу к следующему заключению:
1. Аршаков представляет собой человека с недостаточностью умственных способностей, с истеро-неврастенической организацией, который под влиянием сильных душевных возбуждений и продолжительного заключения под стражей легко теряет душевное равновесие и тогда переходит в состояние явного помешательства.
2. О преднамеренной симуляции или преувеличении болезненных явлений со стороны Аршакова не может быть и речи.
3. Аршаков в настоящее время не способен к участию в судебном разбирательстве и не будет к тому способен в будущем, насколько это можно предвидеть. Сомнительно, будет ли он вообще к тому способен по данному уголовному делу; более вероятным представляется, что такое улучшение никогда не наступит.
4. Аршаков в настоящее время не способен к отбыванию наказания и не будет к этому способен и в будущем, насколько это можно предвидеть. Чрезвычайно маловероятным представляется предположение, что он в будущем станет способным к отбыванию наказания».
Верховный прокурор первого Берлинского королевского суда Шениан в письме от 13 июля 1909 года обратился к министру юстиции, изложив ему выводы врачей Гофмана и Вернера: «Таким образом, уголовное дело против Тер-Петросова в ближайшее время закончено быть не может. Вследствие этого придется поднять вопрос о временном прекращении дела».
Поднять вопрос о временном прекращении дела.
Верховный прокурор Шениан умывал руки. В своем письме он не забыл сделать запрос министру юстиции: «Необходимо ваше отношение о том, что полицай-президент Берлина намерен выслать Мирского – Тер-Петросова за пределы Германии».
«Выслать» – как прекрасно звучит! Это же мечта большевиков, самого Камо, Кона. Когда Максим Литвинов выехал из Тифлиса за границу и был арестован в Париже во время обмена пятисотенных (это случилось после ареста Камо), большевики мечтали о его высылке. И французы поступили честно, не посадили Литвинова в тюрьму, а потребовали, чтобы он в течение суток покинул территорию Франции. Царская охранка подняла вой, но без толку: политические не подлежат выдаче. И Максим Максимович со своей секретаршей Фаней Ямпольской покинул Францию и через Бельгию уехал в Англию.
А немцы? Они нарушили элементарные человеческие законы.
И верховный прокурор Шениан наводит справки у министра, интересуется его мнением.
Газета «Теглихе Рундшау» открыто делится со своими читателями, держит их в курсе событий: «Между прокуратурой, министерством юстиции и русским правительством идут переговоры по поводу передачи Мирского России».
Надо выдать царской охранке. Угодить русскому правительству. Но перед общественным мнением выйти сухим из воды.
Министр внутренних дел и полицай-президент нашли выход.
10 августа 1909 года с ведома полицай-президента Берлина было состряпано письмо: «Мы покорно просим… кайзеровский полицай-президиум содействовать передаче Аршакова русским государственным властям. Берлинское попечительство о бедных, ведавшее больницами».
– Зачем?
Фон Ягов пожал плечами и не ответил Оскару Кону.
– Но это, это же, простите, не знаю, как и назвать. Чему я, собственно, удивляюсь после стольких истязаний? Целых два года вы таскали по тюрьмам и больницам душевнобольного человека, вторично сделали его калекой и теперь передаете… Я даже слов не нахожу. Это, простите, не делает вам чести.
Шеф переждал, пока Кон выговорится, и сказал:
– Вот пришел господин директор попечительства и просит, мы не имеем права не уступить. – И представил: – Опекун и адвокат Тер-Петросова Оскар Кон.
– Слышал, – «участливо» сказал директор попечительства.
– Так. У вас нет средств, поэтому вы спешите облагодетельствовать больного.
– Да, так получается. Мы не в состоянии долго содержать иностранного душевнобольного. Ведь он неизлечим. У нас нет средств.
– Средства я выделю. У Мирского они есть для лечения.
Шеф полиции и директор попечительства удивленно переглянулись.
Мирский – Тер-Петросов по причине психической болезни не представлял больше интереса для полицейских и следственных органов. У него хранились взрывчатые вещества для России, ну и черт с ними. Поскорее бы отделаться от него, и дело с концом. Пускай русские займутся своим больным.
Пока Оскар Кон бегал по инстанциям, хлопотал за своего подопечного, берлинская полиция на русско-немецкой границе, в глухом местечке, тайком передала закованного в кандалы Камо русским властям.
Оскар Кон узнал об этом позже, в кабинете доктора Вернера, размахивая перед его носом посланным ему уведомлением врача.
– Вы нарушили законы, которые сами же называете гуманными. Вы сообщаете мне об этом после выписки больного.
– Я исполнял приказ полиции.
– Эх, – махнул рукой Кон и поспешил к министру внутренних дел. «Может, еще не поздно? Может, удастся еще предотвратить выдачу Камо русским?»
Министр положил перед Коном докладную шефа полиции: «Русский подданный Семен Аршаков Тер-Петросян (Дмитрий Мирский) не выслан как неугодный нам иностранный подданный, а при содействии местных органов по оказанию помощи беднякам переведен в Россию на правах неимущего. Местное попечительство о бедных взяло на себя расходы переезда».
– Гениально! Какая забота! – злобно сказал Кон, вставая. – Думаю, что наш разговор бесполезен.
– Да.
Камо тем временем был уже по пути в Россию.
В это же время орган немецких социал-демократов «Форвертс» сообщал читателям: «Таков новейший номер прусского угодничества… Нет никакого сомнения в том, что берлинский полицай-президиум передал Семена Аршакова – Мирского русским разбойникам в полицейских кителях не без согласия министра внутренних дел».
Передал да еще с такой странной аргументацией, которая «удивила» даже прокурора судебной палаты Тифлиса, составлявшего докладную для первого департамента министерства юстиции: «Честь имею доложить первому департаменту министерства юстиции, что ни в Тифлисском губернском жандармском управлении, ни у судебного следователя по особо важным делам Малиновского нет сведений о том, на каком основании и по чьему распоряжению немецкие власти передали Тер-Петросова, а также о том, велось ли расследование, был ли он судим за обнаруженные у него взрывчатые вещества, понес ли наказание согласно законам императорской Германии».
19 октября 1909 года в час дня полицейская «свита» вошла в ворота Метехской тюрьмы.
«…Но я так больше не выдержу. Тогда как быть? Нет, поездка по чужому паспорту не обвинение и не таит в себе, серьезной опасности. Эриванская площадь – вот серьезная улика. Эриванская площадь и ничто другое. Если начнут копаться в этом деле, то до чего-нибудь обязательно докопаются. Улик наберется достаточно. Если обвинят из-за Эриванской площади, то плохи твои дела, Камо. Готовься к бою».
Не прошло и двух часов после его прибытия в Метех, как железная дверь в камеру распахнулась. Вошедший прервал мысли Камо, его догадки, гипотезы, воспоминания.
– Семен Аршакович Тер-Петросян?
Он промолчал, встал на ноги, чтоб напомнить о своих кандалах.
– Не хотите отвечать. Значит, вы же и Камо?
– С кем имею честь? – Камо сделал шаг вперед. – Путь у меня был долгий, и я очень устал.
– Я устал больше вас, господин Тер-Петросян, идя по вашим следам. Ради вас побывал в Петропавловской крепости. Там сидит один из ваших знакомых, Афанасий Каютин-Каютенко, капитан того корабля, на котором вы хотели переправить в Россию оружие. Помните, потонувшую яхту «Зора»? Потонула! Так же потонут и другие корабли!
Камо прикинулся невозмутимо спокойным. Что это за человек, ставший его биографом? Осторожно, Камо, он видно, многое о тебе знает.
– Вы наверняка думаете, кто этот человек, так сразу ко мне наведывающийся да рассказывающий мою биографию, – улыбнулся незнакомец с хитрыми маленькими глазами. – Видите эту папку: «Дело Семена Аршаковича Тер-Петросянца». Она разбухает, и ей, в общем, цены нет. Не вздумайте меня разыгрывать. Я не берлинский врач и не моабитский надзиратель.
– А кто же?
– Малиновский. Следователь по особо важным делам Тифлисского суда, довольно серьезная личность, не любящая шуток. Я должен с вашей помощью уточнить для себя некоторые детали известного мне дела. Речь идет о похищении денег на Эриванской площади в Тифлисе летом 1907 года. Кстати, говорят, что организатором этого акта были вы. И рассказчики хвалят вашу изобретательность и смекалку. От взорванных вами бомб погибло три человека.
– Господин Малиновский, это не так-то легко доказать.
– Посмотрим.
…В заведенной Малиновским папке появилась еще одна бумага.
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
1909 года, октябрь 19 дня, г. Тифлис.
Судебный следователь по особо важным делам округа Тифлисского окружного суда Малиновский, допросив сего числа горийского уроженца Семена Аршаковича Тер-Петросянца в качестве обвиняемого в соучастии в разбойном нападении 13 июня 1907 года в г. Тифлисе на Эриванской площади на денежный транспорт Тифлисского отделения Государственного банка и похищении из этого транспорта 250 000 рублей, сопровождаемых обстрелом и взрывом брошенных бомб, осколками которых были убиты городовые Войтковский и Иванов и тифлисский житель Юзбашев и многие ранены, т. е. в преступлении, предусмотренном 13, 1630, 1632 и 1634 статьями уложения о наказаниях и, приняв во внимание силу имеющихся против него улик и тяжести грозящего ему за это преступление уголовного наказания, руководствуясь 419, 421 статьями и 6 пунктом 416 статьи уст. уг. суд постановил: для пресечения обвиняемому Семену Аршаковичу Тер-Петросянцу способов уклоняться от следствия и суда по настоящему делу его, Тер-Петросянца, содержать под стражей в тифлисском Метехском тюремном замке, о сем ему объявить и после настоящего постановления препроводить заведующему Метехским замком для исполнения и прокурору Тифлисского окружного суда для сведения.
Судебный следователь МАЛИНОВСКИЙ.
Настоящее постановление мне 19 сего октября 1909 года объявлено, в чем расписываюсь.
Семен Аршакович ТЕР-ПЕТРОСЯНЦ.
Недели две Камо не беспокоили. За это время весть о его появлении просочилась в город, но он и понятия не имел, что товарищи за него хлопочут, что Джаваир стремится свидеться с братом в Метехе. Джаваир стучится в двери разных должностных лиц, которые столь же неприступны, как и их каменные сердца. Малиновский тем временем допрашивает Камо. Камо старается отвечать правильно, во всяком случае на те вопросы, с которыми Малиновский хорошо знаком и без его ответов. Рано еще притворяться больным, да и оторванный от внешнего мира, он не знает, надо ли продолжать игру?
Помогла телеграмма Кона к Джаваир: «Заключение берлинских врачей на руку Камо – его признали душевнобольным и не судили. Высылаю 200 рублей на телеграммы и другие расходы. Сообщи о намерениях российского суда».
Проникнуть в тюрьму во что бы то ни стало! И свидание удается устроить.
Камо вначале молчал. Потом стал нарочито вопить, грубить: «Зачем ты явилась?! Я по тебе не соскучился! Меня повесят». – «Берлинские врачи нашли, что ты болен, брат».
Вот это другой разговор. Вот это-то ему и надо. Молодчина, сестричка! Значит, игра продолжается. Не может быть, чтоб болезнь сбросили со счетов. Джаваир телеграфирует Кону: «Вышлите обещанные документы». Малиновский замечает в Камо некоторые странности. Однако он не сомневается, что имеет дело со здоровым человеком, решительным и волевым.
Малиновский не торопится: он хочет вывести Камо на чистую воду, доказать, что именно он являлся руководителем экспроприации на Эриванской площади.
Декабрь 1909 года подходил к концу, а положение дел у Камо по-прежнему неопределенно, без какого-либо проблеска надежды. «Разыгрывать душевнобольного – это мое единственное спасение, я должен выстоять».
Диагноз немецкого врача гласил: «Ранения нанесены Мирскому, должно быть, в июне 1907 года. Понятно, что теперь остались лишь рубцы и невозможно установить происхождение шрамов на ладони и пальцах. Только повреждение глаза позволит допустить, что оно произошло при взрыве бомбы».
Следователь Малиновский уже в который раз спешил в Метех. Он не исключал, что посещение Метеха может пройти впустую. Но его торопили, с него требовали. «Неужели из-за какого-то Камо пошатнется мой авторитет? Я, следователь Малиновский, который распутал столько запутанных дел, не могу разобраться в деле этого анархиста. Не могу сдвинуться с мертвой точки. Отступления не будет! Вперед и только вперед. Малиновский!»
– Позвать тюремного врача!
Разговор с главврачом Михайловской больницы был краток и резок:
– Немедленно прооперировать и проверить диагноз!
– Он душевнобольной, и я…
– Опять «не имею права», опять ваш «нравственный долг»?! Послушайте, господин главврач, он не уголовник, а политический преступник. По-ли-ти-чес-кий! Ясно? Он служит своей партии, и эта самая партия не сегодня-завтра, не моргнув глазом, разнесет нас с вами на куски.
– Господин Малиновский, я постараюсь уговорить хирурга.
Врачи созвали консилиум. В пальцах и ладони Камо прощупывались шесть инородных тел. Только операция позволит выяснить, что это за тела.
21 декабря 1909 года в Метехской тюремной больнице Камо прооперировали и извлекли из его кисти осколки красной меди и частицы гремучей ртути. Экспертиза установила, что они проникли в руку от взрыва бомбы, а не от пули. Следователь Малиновский был на седьмом небе и уже мечтал о повышении.
Камо был нанесен серьезный удар. Через неделю после операции он еще ходил с забинтованной рукой, зная уже, по какой статье будет судим. «Вам все равно не избежать виселицы, – на лице Малиновского заиграла зловещая улыбка. – Лучше признайтесь во всем».
Камо молчал.
«Здесь не хотят верить в сумасшествие Камо, – телеграфировала Кону Джаваир Высланные вами документы получила и представила. Но с ними насчитаются. Говорят, что Камо – симулянт. Жизнь моего брата в опасности. Чем вы ему можете помочь?»
Телеграмма Джаваир получена. Оскар Кон, не теряя времени, мчится в редакцию «Форвертса». Парижская «Юманите» осуждает немецкое правительство, за то, что оно передало душевнобольного человека в руки варварской российской монархии, заранее зная, что он политический, а не уголовный заключенный. Шумиха разрастается до таких масштабов, что вызывает озабоченность у министра иностранных дел Российского государства Сазонова.
