Текст книги "Господа, это я!"
Автор книги: Ваник Сантрян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
Несколько дней спустя Мирского опять допрашивали. Почти то же самое он говорил ротмистру Пиралову.
Расследования Пиралова, Корсака и Савицкого ни к чему не привели, и Мирского освободили из-под ареста.
Следователь по особо важным делам Иван Георгиевич Малиновский решил взяться с другого конца. В те дни, когда Корсак и Савицкий прибыли из Петербурга в Тифлис и ухватились за Дмитрия Мирского, следователь Малиновский в полумраке холодного коридора Петропавловской крепости направлялся к камере Афанасия Каютина-Каютенко.
Лежавший на железной кровати арестант не прореагировал на упавший в камеру свет и приход Малиновского. Казалось, он был мертв.
– Афанасий Каютин-Каютенко.
Затрещали пружины кровати.
– Афанасий Ковтуненко.
Арестант попытался подняться.
– Пошевеливайся, Никита Морошкин.
Арестант протер глаза, встал, потянулся.
– А, следователь Малиновский, здравствуйте, здравствуйте. Не на крыльях ли мечты перелетели из Тифлиса в Петербург? Но вы, как погляжу, не в арестантской одежде, а ведь крепость самое подходящее для вас место. И на память не жалуетесь, с нашими именами-фамилиями по России разъезжаете. Слушаю вас, выкладывайте.
– Слушай, штурман дальнего плавания, мне нужна твоя помощь.
Арестант прыснул и указал на свои ноги:
– Кандалы.
– Дайте сюда свет, – распорядился Малиновский, – и снимите с него кандалы.
Надзиратель посветил, но снимать кандалы не собирался.
Малиновский промолчал и сурово посмотрел на него. Надзиратель повиновался.
– Благодарю. Послушайте, следователь Малиновский, только не надо меня ублажать. О какой помощи может идти речь после приговора?
– Могу похлопотать о сокращении вашего срока.
– Может быть, вы снова интересуетесь, как это вы говорили? Ах, да, вспомнил, делом Камо? Не поэтому ли прилетели с юга к нам на север?
– Да, по делу Камо. Он арестован, – И пристально взглянул в глаза Ковтуненко.
– Ан нет, не поймал, – засмеялся Ковтуненко. – Я ведь уж так наловчился, что будь здоров.
– Он арестован в Берлине.
– Сочувствую, награды вам не дадут. Немцы сами будут его судить, им и достанутся императорские ордена и медали. Следователь Малиновский, как всегда, окажется на бобах, хотя и собирается стать биографом этого самого Камо.
«Биографом Камо… Шутя, но хорошо сказано», – подумал Малиновский.
Много запутанных дел, связанных с именем Камо, прошли через руки Малиновского. Сейчас он собирался составить рапорт в департамент полиции. Он выяснил, что в Берлине арестован не Мирский, а кавказский армянин, известный полиции под кличкой Камо. Уже девять лет он слывет «находчивым организатором всяких технических предприятий», создателем лаборатории для бомб. Он активный участник многих экспроприаций. Кстати, в 1905 году он сыграл важную роль в похищении 200 тысяч рублей из Квирилианского казначейства. На эту сумму вместе с эмигрантом Меером Валлахом, который сбежал из Киевской тюрьмы, он купил оружие за границей, чтобы на пароходе «Зора» переправить из Варны в Россию. Пароход, капитаном которого был Афанасий Каютин-Каютенко, он же – Афанасий Ковтуненко и Никита Морошкин, потерпел крушение 12 декабря 1906 года. Экипаж спасся и скрылся, но в мае следующего года Афанасия арестовали в Одессе с недействительным паспортом на имя Никиты Морошкина. Другим крупным преступлением Камо было вооруженное ограбление транспорта казенных денег на Эриванской площади.
Малиновский обо всем этом знал. Но в Петербурге требовали больше фактов и доказательств. Неспроста же Малиновский бросил уйму дел в Тифлисе, преодолел тысячи километров и в зимнюю стужу добрался до Петербурга.
– Тебя не заботит сокращение срока, Афанасий, но себя не жалеешь, родных бы пощадил.
– Ну, ладно, что я должен сделать?
– Заявить, что капитаном парохода «Зора», настоящим его капитаном, был Камо, а не ты. Ты формально числился капитаном. Нужно, чтоб ты подтвердил это письменно, за своей подписью.
– Может, и бумага уже готова, остается только подмахнуть? Может, еще внести свои дополнения, уточнения?
Малиновский, не торопясь, достал из портфеля папку, раскрыл ее.
– Поднеси лампу поближе.
Ковтуненко прочитал.
– Нет, следователь Малиновский, это подло. Не хочу я сокращать срок. Хоть убей, а записанные тобой вопросы мне не нравятся.
Петербургская миссия провалилась. Малиновский, однако, не сдавался, бывал всюду, где светилась хоть малейшая надежда встретиться с людьми, знавшими Камо.
С Малиновским действовал отряд сыщиков – целая свора.
Начальник особого отдела петербургского департамента полиции Васильев размножил фотографию Камо и с сопроводительным письмом разослал в Тифлис, Кутаиси, Баку и Гори.
Вести из Гори ничего не дали. Сведения соседей отца Камо, Аршака Нерсесовича Тер-Петросова, были расплывчаты.
– Да, очень похож, – сказала одна старушка, – но точно не могу сказать, он это или не он. Я видела его лет восемь-девять назад. Тогда он был еще ребенок.
– А отец его узнает?
– Наверное, отец как никак.
Ответ Аршака Тер-Петросова выглядел довольно странно:
– Карточка имеет поразительное сходство с моим сыном, но сомневаюсь, он ли это, потому что он давно сбежал из дома, почти ребенком, и тогда у него не было ни усов, ни бороды.
Тифлис тоже ничем не порадовал.
Не откликнулись и из Батума.
Зато щедро раскрыл свои карты Кутаиси.
Начальник Кутаисской тюрьмы ликовал. Заключенный Арсений Карсидзе, он же Палавандишвпли, признал Камо:
– Это он, Камо-сомехи.
И в Петербург полетела телеграмма: «Директору департамента полиции. Секретно. Срочно. По предъявлении фотографической карточки Дмитрия Мирского содержащемуся в Кутаисской губернской тюрьме дворянину Арсену Давидовичу Карсидзе, последний признал в нем известного ему под кличкой „Камо“ главного организатора разбойного нападения на транспорт казенных денег, имевшего место в 1907 году, в городе Тифлисе на Эриванской площади. По словам Карсидзе, Камо родился в городе Гори и настоящая его фамилия Тер-Петросянц».
– Вы говорите правду, господин Карсидзе?
– Да, я могу дать письменное показание. Он и его люди взорвали бомбу и похитили деньги. Вот тифлисский адрес, где они ежедневно собираются: Вторая Гончарная улица в Восьмом участке. Здесь проживает Варвара Бочоришвили, старушка, гостеприимная хозяйка. Сюда привез Камо 250 тысяч рублей 13 июня. Тут собираются представители социалистической партии. Под квартирой подвал, а в подвале иногда хранится оружие. Во время обыска нужно обратить внимание на стену, завешена ли она ковром. Под ковром стена вырезана и незаметно замазана, там хранятся револьверы и бомбы. Нужно обратить внимание и на кушетки, перевернуть их вверх дном, сорвать обойку и пощупать сено. Там тоже бывает спрятано оружие.
– Еще что-нибудь?
– Одно дополнение: он организовал убийство Алиханова-Аварского в Александрополе.
– Довольно интересные сведения, господин Карсидзе. Подпишите протокол.
– Пожалуйста.
Находящийся в Берлине Дмитрий Мирский не кто иной как Камо, Симон Тер-Петросян. Начальник Тифлисского губернского жандармского управления полковник Еремин уведомляет о своих успехах следователя Малиновского: «Сообщаю Вашему высокоблагородию, что по полученным сведениям главный руководитель вооруженного нападения на денежный транспорт 13 июня 1907 года на Эриванской площади Камо является жителем г. Гори Семеном Аршаковичем Тер-Петросянцем. Названный Семен Тер-Петросянц имеет отца Аршака Тер-Петросянца, жителя г. Гори, где последний ранее занимался доставкой мяса в одну из воинских частей; жена его умерла лет восемь тому назад, оставив пятерых детей, кроме Семена еще четырех дочерей, которых после ее смерти взяла воспитывать сестра последней Елизавета Бахчиева, жительствующая в г. Тифлисе в д. № 3 по Дворянской улице.
Старшая сестра Семена Джаваир Тер-Петросянц, 18 лет, служит кассиршей на Тифлисском фуникулере, а последние учатся в 3-й тифлисской женской гимназии».
Дело день ото дня разбухало. Шла оживленная переписка между Петербургом и Берлином.
«Ленин и большевики поднимут на ноги всю европейскую и мировую демократическую печать и прогрессивную общественность. Лишь бы ты выдержал, не дрогнул. Лишь бы сумел симулировать сумасшествие. По законам Германии душевнобольных лечат, а не судят. Не наказывают, пока не выздоровеют. Мы вызволим тебя из их когтей».
Так говорили Красин и Оскар Кон.
Камо запомнились озабоченный взгляд и добрые слова Красина: «Меньшевики оттачивают свои клыки, чтобы вонзить их в твое тело. Ты бы видел, как ликуют Мартынов, Мартов. Они и сейчас готовы расцеловать немецкую полицию, если она выдаст тебя России. Они наносят нам удар в спину. Ильич передает тебе приветы и добрые пожелания. Он верит в тебя».
Кон принес Камо записку от Карла Либкнехта: «Крепись, друг. Мы с тобой».
Красин, Кон, Либкнехт.
Владимир Ильич.
Ленин заботится о его спасении – это действовало на Камо как эликсир жизни. Ну что ж, господа немцы, давайте начнем игру, по предупреждаю: я на попятную не пойду. Сматывать удочки будете вы.
У него начались первые приступы сумасшествия. Он буйствовал, рвал на себе одежду, бил посуду, кидался на надзирателей, не оставался в долгу, когда его били, хотя потом ему устраивали безбожные побои. Берлинская полиция отказывалась признать его умалишенным.
«Вчера в камере подследственной тюрьмы у русского террориста Дмитрия Мирского был приступ сумасшествия», – уведомляла своих читателей берлинская «Локал анцейгер» 14 февраля 1908 года. Через день «русского террориста» вели в Берлинский суд.
Сколько любопытных взглядов! Цепочка полицейских разделила зал суда на две половины: слушателей и судей.
Камо сдержан, спокоен, безучастен, на лице выражение глубокой тоски, боли и горя. Когда ему указали на скамью подсудимых, он неистово ринулся туда, бросив на Оскара Кона, своего адвоката-опекуна взгляд, полный ужаса.
Потом уже, много времени спустя, Оскар Кон расскажет своим близким и русским товарищам: «Я был поражен, я не мог сосредоточиться, не мог поверить, что он не сумасшедший, что он всего лишь играет. Он артист, великолепный артист!»
За длинный стол, покрытый черным сукном, сели оракулы немецкого правосудия: председатель – советник окружного суда Масман, представитель прокуратуры – Фиген. Вместе с Оскаром Коном Камо защищал и адвокат Клебанский. В качестве медицинских экспертов выступили медицинский советник Гофман, доктор Мюзам, химик, доктор Герман Каст, переводчица Ольга Харшкампф. Не поленился и пожаловал сюда следственный эксперт, начальник политической полиции Хенингер. Были приглашены свидетели, в их числе и комиссар по уголовным делам фон Арним, по приказу которого был арестован Камо.
«Настоящее созвездие», – разглядывая их, с иронией подумал Камо, уловив подбадривающий взгляд Оскара Кона.
– Вы утверждаете, что являетесь Дмитрием Мирским?
Камо посмотрел на спрашивающего, поднялся, снова сел и, пошевелив губами, тихо произнес:
– Да.
– Расскажите о себе. Кто вы?
– Не знаю.
– Где вы сейчас находитесь?
– Мне двадцать шесть – двадцать семь лет. Родился в России. Жил в Тифлисе.
– Что вы можете сказать о взрывчатых веществах, обнаруженных у вас в чемодане?
– Полиция, воры. Ах, как вы меня мучаете! Я очень устал…
– Есть ли в Москве река?
– Да.
– Как она называется?
– Не знаю.
– Когда вы были в Петербурге?
– Не знаю.
– Что вам там нравится?
– Памятник Петру Великому, Невский, проспект.
– Вы социал-демократ?
– Да, русский социал-демократ.
– Какая разница между русским социал-демократом и немецким?
Камо пожал плечами.
– Садитесь. Доктор Гофман, у вас есть вопросы?
– Разрешите? – сказал доктор.
– Прошу.
Гофман обратился к Камо.
– Где вы жили?
– В Тифлисе.
– Не страдали ли психическими заболеваниями ваш отец или мать?
– Спросите у них.
– Мы о нем пока мало знаем, – обратился к председателю суда Гофман. – Сомневаюсь, что он в состоянии участвовать на заседании суда. По-немецки совсем не понимает, на русском, как говорит фрау Харшкампф, изъясняется плохо.
– Разве в подследственной тюрьме вы не наблюдали за его поведением? – недовольно спросил председатель.
– Наблюдал. Ничего странного в нем не замечалось. Шестого февраля он беседовал со своим адвокатом, а седьмого у него начался приступ сумасшествия. Возможно, что разговор между ними подействовал на его психику. Вероятно, адвокат сообщил ему, что он совершил тяжкое преступление и его ждет длительное тюремное заключение?
– Я протестую, – не вытерпел Оскар Кон. – Ничего подобного я не говорил, хотя тоже заметил в нем психические отклонения.
– Сядьте, господин Кон, – сдержанно сказал председатель и повернулся к Гофману. – Дальше, господин советник.
Дальше. Камо прекрасно помнил, что произошло дальше. Он стал буйствовать, его увели в камеру буйно помешанных. Он снова с умалишенными, они кусали друг друга на глазах у безучастных надзирателей. Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Играй до конца. Не забывай, что за тобой отовсюду следят. Будь крайне осторожен, обдумывай и взвешивай каждый свой шаг.
– Когда на следующий день я навестил его, – продолжал доктор Гофман, – он был почти гол, сидел в кальсонах и рубашке, неухоженный, отрешенный. На мои вопросы не отвечал, дрожал весь, боялся меня. А во время моего второго посещения он не переставая вопил: «Кара, кара, кара!» Видимо, мы действительно имеем дело с душевнобольным. Хочу обратить ваше внимание на одно обстоятельство. Иногда он совершенно здоров, и хочется прекратить опыты. Но он тут же огорошивает нас своими фокусами. Если арестант отказывается от еды, мы три дня не придаем этому значения. За три дня от голода не умирают. Лишь на четвертый день мы приступаем к искусственному питанию, – доктор взглянул на Камо.
На четвертый день ему принесли молоко. Четвертый день он крошки в рот не брал, стенки желудка напряглись, как струна. Что за ужасная штука – голод! Камо опять хотел отказаться от еды, но увидел зонд. Будут кормить через зонд, насильно разжимать зубы, если вздумает сопротивляться. И он крикнул: «Выпью, выпью!»
– Налицо столько противоречивых фактов, что я не могу придти к определенному заключению, – сказал Гофман. – Однако я сомневаюсь, что он в состоянии участвовать в судебном разбирательстве.
Доктор сел.
Судья Фиген попросил слово.
– Предлагаю отложить заседание и вновь подвергнуть его психическое состояние медицинскому осмотру. Доктор Гофман уважит нашу просьбу и со своими коллегами продолжит наблюдения, пока не установит окончательный диагноз.
Суд решил отложить дело на неопределенный срок, до окончательных выводов доктора Леппмана.
Камо торжествовал.
Кон тоже.
Это значит, что его переведут в психиатрическую лечебницу в Герцберге. Герцберг – надежда на победу.
И на побег.
В камере Моабитской тюрьмы невозможно проводить медицинские исследования. Необходимо перебраться в психиатрическую лечебницу.
Берлинского полицай-президента фон Ягова нелегко было уломать.
– Я в эти штучки не верю. Хотел бы я поглядеть, что это за душевнобольной, у которого в чемодане взрывчатые вещества.
Он встал из-за стола, продолжая сверлить взглядом, адвоката Оскара Кона, явившегося к нему на прием.
– Господин адвокат, объясните, пожалуйста, только честно, почему вы так заинтересованы в судьбе совершенно чужого вам человека?
– Господин полицай-президент, с таким успехом тот же вопрос я могу задать и вам. Однако я более вас должен быть заинтересован, и это вполне понятно. Мы никогда не изменим нашим принципам, в какой бы стране ни были. Но есть одна тонкость, которую вы не хотите признать: это честь Германии, которую мы роняем, затеяв настоящий процесс.
Фон Ягов не ответил.
– Прошу вас, подумайте. Подорванный авторитет факт нежелательный.
– Значит, просите?
– Да, очень прошу, взываю к голосу вашего разума. У обвиняемого психические отклонения, и его надо переместить в больницу и лечить, а не таскать по судам.
– Ладно, подумаю.
Фон Ягов поспешил в тюрьму, движимый, однако, не голосом разума. Дело Мирского разнуздало социал-демократов. Надо заткнуть им глотки.
«Альт-Моабит криминал ерихт»– «Моабитская уголовная тюрьма».
Уголовная, а не политическая.
– Господин Мирский, знаете ли вы, где находитесь? – Шеф полиции закинул ногу на ногу, – Садитесь. Я полицай-президент Берлина фон Ягов. Вы арестованы по моему распоряжению. Где вы находитесь?
– В Берлине, – ответил Камо.
– Конкретно?
– В тюрьме.
– В какой?
– Не знаю.
– Уголовной. Мы судим вас как уголовника и не исключено, что передадим вас России. Как видите, я с вами откровенен.
Удар был сильный и умышленный, в спину.
Камо не дрогнул.
– Вы мне не ответили, – наседал фон Ягов.
– Задавайте вопросы, если хотите.
– Кто вы по национальности?
– Армянин, социал-демократ.
– Чем занимается ваша организация?
– Тем же, чем и другие социал-демократические организации.
– Пропагандирует террор?
– Нет.
– А что вы скажете о взрывчатых веществах, найденных в вашем чемодане? В чемодане с двойным дном, – подчеркнул полицай-президент.
– Спросите об этом у хозяина чемодана.
– Вы дашнак?
– Нет.
– Гичаковец?
– Нет, я армянский социал-демократ.
Камо навострился: фон Ягов недаром возглавляет берлинскую полицию, он компетентный в своем деле человек, надо отвечать крайне точно и обдуманно. Камо, конечно, и в голову не могло придти, что в связи с делом Мирского фон Ягов затребовал и получил из Москвы уставы упомянутых партий. Нужна крайняя осторожность и точные ответы во время игры.
– Господин полицай-президент, мне кажется, вы глупо поворачиваете ход дела.
– Вполне возможно, – фон Ягов и глазом не моргнул, проглотил оскорбление, – перед вашим ответом я в долгу не останусь. Скажите, вы армянский социал-демократ?
– Да, я армянский социал-демократ, я русский социал-демократ.
– Признает ли ваша партия террор и экспроприацию?
– Об этом я не имею понятия.
– Вы не участвовали в экспроприациях?
– Нет, это все наговоры моих врагов. У меня много врагов – и здесь, и в других местах.
– А мне передали, что вы прикидываетесь душевнобольным, чтобы сбежать, господин Мирский. Это ваша настоящая фамилия?
– Да.
– Так. Доверимся вам, вашему адвокату, врачам, переведем вас в Герцберг, а вы оттуда сбежите.
– Я не болен. Только не могу собраться с мыслями. Вот тут очень болит. – И показал на голову.
– Переведем в больницу. Я обещал вашему адвокату. Вас будут лечить под строжайшим надзором, а потом уже судить согласно законам Германии.
– Вам не пришлось днем с огнем искать ваших русских собратьев, вы их быстро нашли. Хотите совместными усилиями уничтожить меня, потому что я приехал в Берлин на лечение глаза. Братская солидарность. Я авансом поздравляю вас с орденами и медалями, которых вы удостоитесь в будущем со стороны российского правительства. Я не отвечу больше ни на один ваш; вопрос.
– Надеюсь, что вы поправитесь, господин социал-демократ, – уходя, пренебрежительно обронил полицай-президент.
Когда дверь за ним захлопнулась, Камо принялся разбирать свой разговор с фон Яговом. «Осторожный, завел он разговор. Господин полицай-президент не от хорошей жизни говорил так покладисто.
Друзья мои, наверное, выступили в газетах. Вот он и насторожился. Но кто ему помешает передать меня России? Никто. Уголовная тюрьма. Меня хотят судить как террориста. То есть меня не сошлют как политического заключенного за пределы страны, а в кандалах выдадут своим братьям-палачам. Что толку мне из кожи лезть вон и кричать: я социал-демократ, я марксист, так и знайте! А они не хотят знать. Чемодан, ох уж этот чемодан, Житомирский, ах, Житомирский, это ты, ты! Попадись только мне в руки, душу из тебя вытрясу! Как теперь быть? Продолжать играть – в этом спасение!»
О решении суда фон Ягов узнал до его официального оглашения: комиссар по уголовным делам фон Арним после судебного заседания тотчас же отправился в полицию.
– С какой скоростью ты мчался? – глядя на его вспотевший лоб, спросил шеф полиции.
– С молниеносной. Мирского переводят в Герцберг..
– Надзор над больницей надо установить и снаружи. Удвоить число наших людей. Можно обрядить их в белые халаты. Согласуй с главврачом. Предъявишь письменное распоряжение. Отвечаешь за него головой. Выбирай любые средства. Не хватало, чтоб еще из больницы у нас на глазах бежал душевнобольной.
Герцберг был победой для Камо и Кона. Прелюдией победы.
Проходили мучительные, дни, победа давалась с трудом. Окончен первый раунд, Камо, кажется, выиграл: поверили, что у него психическое расстройство, и хотят дать окончательный диагноз.
Но Камо ошибался. Самое страшное еще впереди.
Он вступил в Герцбергскую лечебницу четвертого июня 1908 года. Оскар Кон назначен одновременно и опекуном Камо. Ему разрешалось дважды в неделю навещать своего подопечного.
Новичка поместили в палату № 8.
Камо подводил в уме итоги того, чего он добился со дня своего ареста – с девятого ноября по сей день… Добился ли?
Да.
Добился того, что временно освобожден из-под ареста, хотя и не расстался с кандалами. Немалая заслуга принадлежит врачам Гофману и Леппману: «Обвиняемый, несомненно, душевнобольной, ибо характерные черты его поведения не могут быть симулированы в течение продолжительного времени. Так держит себя лишь настоящий больной, находящийся в состоянии умопомрачения».
Свой диагноз они должны были закрепить новыми опытами. Здесь, в Герцберге. Затем в Бухе. В присутствии палачей из полиции, по их повелению и под их давлением.
Камо выстоял, не подкачал.
Попробуйте в течение четырех месяцев не смыкать глаз, четыре месяца не ложиться спать. Шагать от стены к стене – три метра туда и три обратно. Четыре месяца.
В Моабите и в подследственной тюрьме Камо жилось несладко. Недавнее прошлое страшно было вспоминать, а впереди его ждало испытание более страшное. Он кричал изо всей мочи, чтобы приглушить сон. «Я не ложусь спать, чтобы умереть и освободиться от полицейских». Он бил ногами о пол и подпрыгивал на месте, чтобы не свалиться от свинцовой усталости.
Чтобы передохнуть, он становился в угол, лицом к стене, прижимался к ней и поочередно поднимал то одну, то другую ногу. Он знал, что у железной двери есть «глазок» и за ним следит бдительное око врага.
Несколько раз отказывался от принятия пищи, за что ему пришлось дорого поплатиться: его накормили насильно и поломали два зуба. Нет, Камо в долгу не остался, дал надзирателю под дых, и тот едва не отправился к праотцам. Камо избили и спустили в сырой подвал. Почти голого, в тонких башмаках, кальсонах и рубашке. Температура здесь была ниже нуля. «Будешь умирать, вспомнишь, каково бить надзирателя по животу».
«Холодный цементный пол. Чтобы не замерзнуть, не окочуриться, я семь дней прыгал по подвалу и как полоумный плясал лезгинку. Мой семидневный танец походил на своеобразный рекорд. Когда через семь дней пришли за моим трупом, я был жив. Жуткая улыбка на моем лице ужаснула их. Тьфу, сказал я, вот так я выстоял, и мне было наплевать на вас. Они что-то пробормотали по-немецки и снова перевели меня в восьмую палату. Здесь по сравнению с подвалом был рай. Из решетчатого окна падал свет, железная жесткая кровать, сырая подушка и одеяло из солдатского сукна. И пол деревянный. И кандалы на руках и ногах – пустяки. Здесь райский уголок. Здесь можно жить».
Однажды надзиратель в ужасе побежал за врачом. «Доктор! Доктор! Скорее, Мирский совсем обезумел». – «А разве до сих пор он был полоумным? – спокойно спросил врач. – Пошли посмотрим, что он еще выдумал».
Доктор заглянул в узкое окошко на двери палаты. Камо вырвал у себя пучок волос и узорами разложил на одеяле. «Откройте дверь!» – крикнул доктор и вбежал к нему. Камо сделал вид, будто не заметил их и продолжал сдирать усы.
– Ужасно! – воскликнул доктор. – Господин Мирский, что вы делаете? Какой ужас! – И подошел к нему.
Камо не ответил и протянул выдернутые волосы доктору.
– Отправьте моим товарищам. На память.
– Ужасно! – воскликнул доктор.
– Ужасно, – повторил Камо, с идиотским выражением уставившись на врача, и, испуганно подскочив на кровати, забился в угол. Затем стал подпрыгивать на месте и петь. – Я Наполеон, доктор, я выпил десять миллионов литров водки.
Обернувшись к служителю Фогту, заявил:
– А ты Соломон Петровский.
– Ты прав, успокойся, – кивнул головой дежурный; врач, – тебе что-нибудь нужно?
Доктор весь превратился в слух.
– Хочу женщину.
– А плов не хочешь? Вкусное восточное блюдо.
– Хочу.
– На подносе?
– Да.
– Ничего не скажешь, волчий аппетит, – выходя от него, отметил доктор.
Едва он дошел до дежурки, как снова раздались вопли надзирателя.
– Скорее, доктор!
– Какая еще муха его укусила?
– Он расцарапал себе лицо, размазал кровь и хохочет.
– Мертвым быть – не жить! – орал Камо, не обращая внимания на врача.
На минуту он смолк.
– Продолжайте, продолжайте, – спокойно сказал врач. – Кто вы в конце концов, черт побери?
– Я родился в Баку. – Камо, испытующе глядя на доктора, подошел к нему. – Знаешь Баку? По улицам течет нефть, как вода. Отец мой краковец, мать русская. Она умерла. Недавно ночью ко мне приходил отец. Он обнял меня и сказал: «Дмитрий, сынок».
– А отец не спросил, каким образом ты спрятал в чемодане взрывчатые вещества?
Камо засмеялся.
– Не верьте, доктор, это вымысел полицейских. Они избили меня и сделали душевнобольным, потому что я распевал песенки и ухаживал за женщинами.
– Что тебе хочется?
– В Россию хочу, хоть в Сибирь.
– Скоро там будешь, не спеши. А теперь можешь полежать спокойно?
– Могу.
– Честное слово?
Камо кивнул головой.
– Я ухожу.
Камо играл мастерски. Но где-то торопились и поторапливали других.
Страх и ненависть обуяли Петербург: непременно сбежит. В департаменте полиции обмакнули в чернила перо и застрочили письмо шефу берлинской полиции: «Многоуважаемый господин полицай-президент, вследствие Вашего письма от 20 мая с. г. за № 1520 позвольте попросить Вас уведомить меня о деле Дмитрия Мирского. Признал ли суд его здоровым? Позволю себе заметить, что вполне возможно, что Мирский разыгрывает душевнобольного, чтобы после перехода из тюрьмы в больницу сбежать. Я пришел к сему заключению, поскольку располагаю сведениями, что Мирский надеется совершить побег с помощью своих товарищей социал-демократов. Примите мое глубокое почтение. Исполняющий обязанности директора С. Виссарионов».
Письма следовали одно за другим. Петербург в подтверждение своих слов уведомляет фон Ягова, что Дмитрий Мирский – житель города Гори Симон Аршакович Тер-Петросян, известный в кругу революционеров под кличкой Камо-сомехи.
Фон Ягов не хотел портить настроение товарищам «по перу» и уверял их, что Камо не сбежит. Из Герцберга же он перевел Камо в Берлинскую психиатрическую лечебницу, в Бух, которая находилась под строгим надзором. И в письме выразил благодарность за проявленную предосторожность.
В Бухе Камо пробыл долго.
В больничных протоколах зарегистрировано, что душевнобольной Мирский-Аршаков с некоторыми перерывами лечился здесь с 29 июня 1908 года по 30 июля 1909 года.
Мучительный год, лютый год. Год, насыщенный молчанием о тех невероятных кошмарах, которые творились в мире и в Бухе.
…Камо приметил одного из душевнобольных, вокруг которого часто собирались «обитатели» лечебницы, и он рассказывал им смешные истории. Его так и называли: «доктор». Он и вправду был врачом. Его засадили сюда родные, якобы как душевнобольного. Иначе он не избежал бы Моабита. Толковый врач, он был морфинистом, в угоду своей страсти промотавший свои и чужие деньги. Он рассказывал о разных психических заболеваниях, о симптомах и процессе их развития. Камо, ничем себя не выдавая, усваивал его уроки. Они могли ему пригодиться, и Камо воспользовался одним из них. Потеря чувствительности. Тут требовалась сверхъестественная выносливость. Советы «врача» были хорошо усвоены.
Камо уже числится «серьезным душевнобольным».
…Где он раздобыл гвоздику? Держа ее в правой руке, засунув левую руку в карман, он предстал перед врачом. Поискал в комнате вазу, не нашел и опустил цветок в пенал.
– Поливайте, доктор, не то высохнет.
– Благодарю. Присаживайтесь.
– Считайте, что я уже сел.
– Ваше имя?
– Мирский.
– Сколько вам лет?
– И много, и мало. Двадцать.
– Где вы родились?
– Не понимаю.
– Больны ли вы?
– Вот тут худо. – И показал на голову. – Горит.
– Ваше вероисповедание?
– Да, понимаю. Православный.
И начал петь по-немецки.
– В Моабите научились? – переждав, пока он кончит, спросил врач.
– На улице.
– Что такое Моабит?
Камо не ответил, проделал странные движения, напоминающие о виселице, решетке и кандалах.
– Почему вы отказываетесь от принятия пищи?
– Он умер.
– Кто умер?
– Его зовут не Мирский, а Аршаков. Он не знает, как его зовут. – И Камо встал.
– Пейте, это молоко.
Он не притронулся к стакану.
– Это яд, пейте.
Камо схватил стакан и залпом выпил.
– Садитесь, – в голосе врача прозвучали жалостливые нотки.
Камо сел.
– Можете сказать, как вы повредили глаз?
– В одной лавке, от взрыва спирта. Десятого мая 1907 года. Когда я рассказал об этом доктору Житомирскому, он убедил меня сказать лечащему меня профессору Хиршфильду совсем другое.
– Что именно?
– Будто я повредил глаз в мае 1907 года от взрыва бомбы.
– Почему? Что его заставило так поступить?
– Не знаю. Как выйду из тюрьмы, спрошу у него…
– Но ведь хирурги в глубине вашего глаза обнаружили медные осколки.
Камо промолчал.
– Господин Тер-Петросов, почему вы скрываете ваше имя? Настоящее имя?
– Чтобы не огорчать семью. Если они прочтут в газетах, что я арестован, будут очень переживать.
– И вы утверждаете, что вы Дмитрий Мирский?
– Я репортер одной из грузинских газет, я стал жертвой Петрова. Петров – социал-демократ.
– Почему вы приехали с этим паспортом?
– Мирский родом из Галиции, из села Рохатино. Я приехал по делам страхового общества.
Врач вспомнил утренний инцидент. Камо расхаживал по коридору, спокойный, уравновешенный. Неожиданно его стукнул больной кататоник Фехнер. Камо убежал в палату, бросился плашмя на кровать и разрыдался. Плакал навзрыд, вскидывая плечи. Его долго не могли успокоить.
Врач сжалился над ним.
Но полиция и суд торопили. У них руки чесались. Они что ни день осведомлялись о состоянии здоровья Камо, требовали вернуть его в тюрьму. Верховный прокурор, не теряя времени, уведомляет полицай-президента: «По сведениям заведующего Бухской психиатрической лечебницей состояние здоровья страхового агента Мирского-Аршакова улучшилось, и не исключено, что он со временем выздоровеет. Покорнейше прошу немедленно сообщить об этом в четвертое отделение».
Заведующий лечебницей врач Рихтер беспрекословно подчиняется прихотям полиции и мечтает о том дне, когда наконец освободится от ненормального армянина. «Если в подследственной тюрьме будут считаться с тем, что Аршаков находится в состоянии выздоровления, то врачи не могут ничего возразить против перевода его в подследственную тюрьму. Во всяком случае, в настоящее время он в состоянии принимать участие в судебном разбирательстве».
