Текст книги "Река Ванчуань"

Автор книги: Ван Вэй

Все стихотворение логически подводит к заключительной парной строке, где упоминается «персиковый источник» Тао Юаньмина. Скорее всего Ван Вэй хотел сказать всем тем, кто чрезмерно увлекался каким-либо учением, будь то буддизм, даосизм или конфуцианство, что при безоглядном увлечении невозможно увидеть все в истинном свете и постичь все тонкости, ибо в таком состоянии все будет представать в розовых тонах, казаться уже близким «персиковым источником». Но при глубоком изучении, с учетом реальности многое может проясниться, и человеку трудно будет не заметить явно абсурдных, отрицательных сторон того же буддийского вероучения.

Стихотворение «Посвящаю совершеннейшему наставнику Цзяо из монастыря Дунъюэ» [257, с. 208] пронизано откровенной иронией по поводу всех тех чудес, которые якобы происходили в Древнем Китае. Для большего гротеска Ван Вэй старается привести наиболее невероятные факты (учителю более тысячи лет, он бывает в хижине Сиванму, из бронзового блюда вылавливает рыбу, светлым глазом ночью книгу читает и т. п.).

Поэт в этом небольшом по объему произведении прибегает к упоминанию сведений из 14 (!) легенд. Ван Вэй явно сомневается как в положениях из китайских легенд и учений, так и в буддийских утверждениях, например: Стоять в Пустоте и беседовать, // Светлым глазом ночью книгу читать.

Возможно намеренно, Ван Вэй путает во времени легендарную Сиванму с Конфуцием и Моцзы, утверждая, что наставник Цзяо, которому уже более тысячи лет, и он бывал в хижине Сиванму; но«…не мог учиться у Куна и Мо», хотя последние жили гораздо позднее мифической Сиванму. Скорее всего, поэта забавляют фокусы, подобные тому, что из бронзового блюда можно выловить рыбу, и в самом конце стихотворения он приглашает читателя разделить его веселье по этому поводу. А в том, что Ван Вэю действительно весело, сомневаться не приходится, ибо он вынужден даже поддерживать подбородок, чтобы у него от сильного смеха не отвалилась челюсть, – так разбирает поэта смех. Единственный здравомыслящий человек на этом свете – дровосек, у которого поэт спрашивает, что же это происходит в мире иль люди стали настолько слепы, что не способны отличить реальность от явного, бросающегося в глаза вымысла:

 
Подбородок поддерживаю, спрашиваю дровосека: «В мире ныне что происходит?»
 

В качестве противопоставления несуразностям поэт приводит в стихотворении реальную картину горного пейзажа с журчащим источником, что способно заставить читателя встряхнуться:

 
В горах тишина, источник вдали журчит.
Высокие сосны, ветви же, напротив, редки.
 

С годами Ван Вэй все ближе воспринимает буддийское учение, круг его друзей из числа буддийских монахов и наставников растет, поэт и своим друзьям-чиновникам указывает на силу буддизма, но его порой тяготит уединенная жизнь близ одного из монастырей:

 
Сверчок трещит пронзительно,
Одежду легкую вот-вот уже пора сменить.
 
 
Светильник холоден, сидим в жилище,
Сквозь осенний дождь слышим размеренный звон колокола.
 
 
Светлые дхармы усмиряют и бешеного слона ^{439} ,
Туманными словами вопрошаю старого дракона.
 
 
Кто ж из людей пройдет тропинкой в полыни?
Того стыжусь, что недостоин я и Цю и Яна.
 

Если, говорит Ван Вэй, чистые, светлые дхармы, сила слова Будды, способны унять даже бешеного слона, почему бы его друзьям Ли Синю и Пэй Ди не обратиться к этому учению. Поэт им и посвятил это стихотворение, озаглавленное «Написал это стихотворение осенней ночью в дождь, встретив чиновников Ли Синя и Пэй Ди» [257, с. 127]. В последней парной строке Ван Вэй, говоря о тропинке в полыни, имеет в виду тропинку к своему дому, уже поросшую сорной травой (так редко его навещают прежние друзья), и для большего выражения своих чувств прибегает к источнику «Цюньфулу», где есть повествование о некоем отшельнике по имени Цзян Юаньцин, тропинка к жилищу которого почти заросла полынью, и лишь двое преданных друзей – Цю Чун и Ян Чун – навещали старого отшельника. Ван Вэй сравнивает Ли Синя и Пэй Ди с Цю и Яном и скромно заявляет, что недостоин их дружбы.

Ван Вэй много ездит по отдаленным буддийским монастырям, навещает старых друзей-монахов, заводит новых и неизменно посвящает им в память о встрече стихотворения. К написанию стихотворений побуждает и чарующая красота мест, где расположены буддийские монастыри:

 
Меж утесов и пропастей петляет узкая тропка,
Облака и лес скрывают буддийский монастырь.
 
 
За бамбуковой рощей со стороны горного пика видна заря,
В тени лозы вода еще холодней.
 

Все чаще в стихотворениях Ван Вэя изображаются моменты жизни живой, повседневной в ее естественном течении. И все-таки, как мы видим, поэт продолжает прямо говорить о том, чем живет и дышит он сам, передает настроения буддизма чань. Чаньскому наставнику он посвящает стихотворение «Навестил чаньского наставника Фу в монастыре» 1257, с. 127]:

 
Хотел я давно увидеть монаха чаньского,
Бреду по дороге, и благоухание весны все сильней.
 

С нескрываемой радостью говорит он, как ему приятно находиться в стенах буддийского монастыря, увидеть своих духовных наставников («Посылаю благородному буддийскому монаху» [257, с. 101–102]), он все чаще бывает в чаньских монастырях, где в долгих беседах с монахами укрепляется в своей приверженности к чаньбуддизму:

 
Я дряхлый, немощный старец,
Медленно бреду к чаньскому монастырю.
 
 
Хочу спросить о смысле «доброго сердца» —
Заранее знаю о тягости Пустоты – опустошить бы ее еще!
 
 
Горы и реки небесным глазом охватываются,
Мир пребывает средь тела дхарм.
 
 
Ничего удивительного, если все уничтожит пламя,
Возродиться сможет ветер на Земле!
 

Это стихотворение, посвященное буддийскому наставнику Цао, – «Летним днем прибыл в храм Цинлун и навестил чаньского монаха-наставника Цао» [257, с. 129] – философские раздумья поэта по поводу некоторых буддийских понятий, таких, как «доброе сердце», которое присуще самой природе, «небесный глаз» – всевидящее око Будды и бодхисаттв. Казалось бы, Ван Вэй стремится получить разъяснение от чаньского наставника, но складывается впечатление, что сам он гораздо более сведущ в теоретических вопросах буддийского вероучения.

В стихотворении «Чаньский наставник монастыря Яньцзыкань» [257, с. 81]

Ван Вай не пытается решить теоретические проблемы, а стремится лишь показать те живописные места, где, как правило, располагались буддийские монастыри, вдали от людских поселений, куда трудно было даже пешком добраться едва заметной тропинкой. Как и многие другие произведения поэта, это стихотворение содержит известную долю аллегории: не есть ли «крутая стена» – сложное и трудное для непосвященного человека буддийское учение?

 
Через бурные волны кто пойдет вброд, подняв платье?
Крутой стены не следует избегать.
 
 
В горах монастыря Яньцзыкань
На труднопроходимой дороге много извилистых мест.
 
 
Вся в трещинах земля, дорога в изгибах,
В небо воткнулись множество пиков отвесных.
 
 
Водопад клокочет и брызжет,
Поразительной формы камень вот-вот упадет.
 
 
Ван Вэю неторопливая, простая жизнь монахов представляется прекрасной:
 
 
Бродит он вместе с собирающей орехи обезьяной,
Когда возвращается – неизменно напротив гнездо журавля.
 

Ван Вэй особенно в последние годы жизни стремился жить в соответствии с буддийскими идеалами, но он так никогда и не сделал шага, к которому вела его вся жизнь, – принятие монашеского пострига. В произведениях последних лет очень сильны мотивы стремления к покою и отрешенности. Сам поэт окончательное свое обращение к буддизму относит к периоду после мятежа Ань Лушаня, т. е. всего за пять лет до смерти:

 
Уж в зрелом возрасте к буддизму возвратился,
Поселился к старости у склона Южных гор.
 
 
При настроении, бывало, в одиночестве блуждал,
Мирская суета – пустое это все, я знаю.
 

В этом стихотворении «Домик в горах Чжуннани» Ван Вэй, как и в некоторых других произведениях, выражает радость безмятежной жизни среди гор и лесов:

 
Вот подхожу я к месту, где источник бьет,
Сажусь, смотрю, как облака плывут.
 

Но поэт рад, когда его прогулки в одиночестве иногда нарушаются случайной встречей:

 
Случайно я в лесу встречаю старца,
За разговорами и смехом не заметил, что пора домой.
 

Все чаще в стихах поэта звучат буддийские идеалы, он призывает к уходу от мирской суеты, призывает к отшельнической жизни:

 

В горах пустынных после прошедшего ливня
Воздух полон осенней прохлады.
 
 
Свет луны пробивается сквозь сосны,
И чистые ручьи по камням бегут.
 
 
Хотел бы отдохнуть в пахучих летних травах,
А вы со мною сможете ль остаться? («В горах осенним вечером».)
 

Ван Вэй с грустью говорит о старости, сожалеет о быстротечности жизни.

Поэт сознает тщетность усилий даосов-алхимиков, бьющихся над путями превращения в золото различных металлов, поисками эликсира бессмертия:

 
Конечно, пряди седины мы изменить уже не вольны.
И в золото другой металл никто из нас не превращал.
 

Перевод Ю. Щуцкого.

Да, жизнь человека на этой земле быстротечна, каждому суждены не только рождение, молодость, но и старость, смерть. Единственно в этом мире неизменно – Великая Природа, вновь и вновь приходит весна, вновь будут расцветать цветы:

 
День уходит за днем, чтобы радости год приближать.
Год за годом идет, но весна возвратится опять.
 
 
Насладимся вдвоем – есть вино в наших поднятых чашах,
А цветов не жалей: им опять предстоит расцветать!
 

(Перевод А. Гитовича.)

Поэта радует тихая уединенная жизнь, он безмятежно созерцает окружающую природу. В предисловии к сборнику «Ванчуань цзи» Ван Вэй писал: «Мое убежище в долине реки Ван, остановитесь и осмотрите ров Мэнчэн, холм Хуацзыган, перевал, где рубили бамбук, беседку Вэньсин, Оленью рощу, рощу Мулань… Там проводили мы с Пэй Ди свой досуг, соревнуясь в поэзии и вызывая друг друга на составление парных стихов к произнесенным строкам…» |27, с. X]. Поэт считает, что нет ничего дороже уединения на лоне природы:

 
На склоне лет мне тишина дороже
Всех дел мирских – они лишь тлен и прах.
 
 
Тщеславие меня давно не гложет,
Мечтаю только о родных лесах…
 

Перевод А. Гитовича.

Все чаще поэт продолжает свои размышления о скоротечности времени:

 
Я в мои годы как постарел!
Волосы на голове и висках день ото дня белей.
 
 
Я пока еще пребываю в этом мире,
Но смогу ли еще быть гостем на этой земле?
 

«Вздыхаю о седых волосах».

В другом стихотворении поэт словно спорит с собой, не пристало ему, буддисту, сетовать на подобное, поскольку мир наш не более чем иллюзия:

 
Но в конце-то концов – что печалиться о седине?
Я растратил все золото – нового нет у меня.
 
 
От болезни и старости можно ли избавиться мне,
Если книги твердят вам, что нет вообще Бытия.
 

О своем окончательном решении принять полностью буддийское вероучение поэт говорит в таких стихотворениях, как «На прогулке к монастырю Ганьхуасы» [257, с. 227], «Посетил горную обитель монаха Тань Сина ^{440} в монастыре Ганьхуасы» [257, с. 128]:

 
Распростился с бедной деревней,
Обратился в буддизм, в храм пришел.
 

Тема ухода от мирской суеты, обращение к буддизму звучит и в стихотворении «Посвящаю шаофу Чжану»:

 
На закате лет лишь покой люблю,
Мелочные дела не волнуют больше меня.
 
 
Сам же я не имею планов больших,
Знаю одно: вернуться к старому лесу.
 

Поэта более не занимает мысль о карьере, успехах на чиновничьем поприще:

 
Вы спросите меня об удачах иль неудачах —
Рыбацкая песня в ответ разольется по берегу.
 

Поэт на протяжении всей жизни большей частью жил в кругу близких друзей, теперь, на склоне лет, его порой печалит одиночество, тоска по задушевной дружеской беседе:

 
И даже ты, мой старый друг, представить бы не смог,
Как я теперь, на склоне лет, печально-одинок.
 

Перевод А. Гитовича.

Ван Вэй твердо встал на путь Будды, душевное равновесие поэт обретает в занятиях созерцанием на лоне природы, сравнивая земные страсти, мирскую суету с ядовитым драконом:

 
Навещаю храм СянцзиНе знаю я, где храм Сянцзи —
«Распространяющегося аромата»,
Немало верст брести к заоблачным высотам.
 
 
Кругом деревья древние, нет даже тропки человека.
Там, высоко в горах, где колокол?
 
 
Источника слышно журчанье, туман кругом, опасны скалы,
 
 
А солнца свет лишь холодит сосны зеленое убранство.
 
 
Перед закатом солнца пруд опустел,
Я в созерцании глубоком борюсь с драконом ядовитым.
 

Ван Вай укрепляется в своих буддийских воззрениях достаточно прочно и провозглашает:

 
И понял я вдруг, что страдает лишь бренное тело,
Слабеет оно, но душа остается крылатой.
«Ворота Сладчайшей Росы» открываю несмело ^{441} ,
И дух наслаждается их чистотой и прохладой.
 

(Перевод А. Гитовича.)

На склоне лет сам поэт так отозвался в одном из стихотворений о своем творческом пути:

 
Стихи сочинять ленюсь на старости лет.
В преклонных годах без них достаточно бед.
 
 
В рожденье ином был я – поэт,
В той жизни, верней, присуща живопись мне.
 
 
От прежних привычек не мог отрешиться вполне
И стал невзначай известен среди знатоков.
 
 
Зачем-то слыву творцом картин и стихов,
Но сердцем не верю, что я и вправду таков.
 

(Перевод А. А. Штейнберга.)

Но поэт действительно таков, по праву заслуживая признание поэта и живописца, о нем Су Ши сказал, что «…в поэзии его живопись, а в живописи поэзия».

Буддийские гимны

Особое место в творческом наследии Ван Вэя занимают буддийские гимны, которые, очевидно, были написаны поэтом по заказу китайских аристократов, принявших буддизм. Ниже рассматриваются три буддийских гимна – три «цзана»:

«Переработанный буддийский гимн с предисловием» [257, с. 367], «Хвалебный буддийский гимн о вышивке „Колесо исполнения желаний“ с предисловием» [257, с. 373] и «Буддийский гимн „Амитаба“ с переработанной картиной, написанной чиновником-гэйшичжуном Доу Шао в пагоде Сяои в память умершего младшего брата – бывшего чиновника – начальника гарнизона» [257, с. 375].

Личность поэта, его отношение к буддизму, оригинальные философские рассуждения придают черты индивидуальности каждому гимну. Так, и «Предисловии» к гимнам Ван Вэй размышляет на буддийские темы. Живущий в бытийном мире, говорит поэт, и пытающийся умозрительно постичь Шуньяту – пустоту и татхату – высшую буддийскую истину – мало чего добьется, ибо для обыденного сознания это недостижимо:

 
Тишина, тождественная Шуньяте, —
Они непостижимы сердцем.
 
 
Татхата пребывает в неподвижности —
Она удалена от мира сознания.
 

[257, с. 373.]

Но при достижении определенного совершенства в практике и теории буддизма может открыться истина того, что «…[буддийская] реальность не ограничена ничем, постоянно сопутствует всем живым существам. [Татхата) не отчуждена от деяния, но не объять ее всем множеством поступков» [257, с. 373].

«Предисловие» завершается с присущей Ван Вэю скромностью:

 
Раз свойства дхарм таковы,
Разве можно это словами объяснить?
 

Но несмотря на такое заключение, поэт с легкостью оперирует сложнейшими понятиями буддийской догматики, объясняя многие, трудные для понимания. Рассуждая о свойствах дхарм, он говорит, что никто не в силах определить дхарму: «Можно говорить весь день, но дхарма не имеет ни названия, ни облика» [257, с. 308]. Термин «дхарма» – от санскритского корня «dhar» – «носить», «носитель», «несомое» – часто служил предметом толкований для буддийских теоретиков. Ортодоксальный буддизм дхармами называет «истинно сущие», трансцендентные, непознаваемые носители-субстраты тех элементов, на которые разлагается поток сознания со своим содержанием [87, с. 87]. Китайские буддисты передали санскритско-буддийский термин «дхарма» уже известным в китайской философии термином «фа» – «закон», вложив в него буддийский заряд со следующими значениями: 1) качество, атрибутивное сказуемое; 2) субстанциональный носитель, трансцендентный субстрат единичного элемента сознательной жизни; 3) элемент, т. е. составной элемент сознательной жизни; 4) нирвана, в смысле «пустоты» или «абсолютного», т. е. истинно реального; 5) учение Будды; 6) вещь, предмет, объект, явление [87, с. 87–88].

В буддийских гимнах, о которых идет речь, и в других произведениях Ван Вэй также обращается к понятию «дхарма». В гатхе к «Переработанному буддийскому гимну» поэт следующим образом рассуждает о дхарме: «В гатхе сказано: „Бьем земные поклоны великому наставнику десяти направлений (т. е. Будде. – Г. Д.). Он может постичь одну дхарму, узреть и множество других дхарм. Всевозможные облики [его] просвящают массы живых существ. Мысли его и в самом деле будут неподвижны. Мы кладем земные поклоны перед беспредельным морем действия дхарм. (Дхарму] не остановить на Бытие и Небытие, но не следует и отказываться от них“» [257, с. 367 |.

Теоретики махаяны, создавшие в качестве высшего идеала бодхисаттву, видели в нем образец для последователей буддизма махаяны – бодхисаттва не уходит в нирвану до тех пор, пока все живые существа, стремящиеся к освобождению, не достигнут этой цели. Бодхисаттвство, Ван Вэй постоянно говорит об этом, есть принцип сострадания и помощи всем живым существам, стремящимся к освобождению от пут суетного мира ^{442} . Поэт пишет:

 
Сила духа бодхисаттвы непостижима,
Способен он единственным своим телом пребывать сразу везде.
 
 
Постоянно вращается колесо дхарм, но без движения,
По своему желанию [бодхисаттвы] спасают всех живущих.
 

[257, с. 373.]

В этом же произведении-гимне Ван Вэй продолжает рассуждения о бодхисаттве и считает, что в каждом живом существе заложена частица сердца Будды, каждый способен и должен воспринять учение Будды:

 
Сердце Будды служит основой всех живых существ,
Тело имеет истинный облик и по желанию может тут же исчезнуть [в нирване].
 
 
Но милосердие его проявляется не в силу причинности,
 
 
Явился он лишь ради избавления людей.
Сила бодхисаттвы способна воздействовать на всех,
 
 
И все живущие будут довольны.
Каким же сердцем обладает бодхисаттва!?
 

Восклицание поэта неслучайно: сердце бодхисаттвы – это как раз тот идеал, к которому Ван Вэй стремился на протяжении всей жизни, о чем свидетельствуют его произведения. Рассматриваемые буддийские гимны – это также свидетельство распространения буддизма в аристократической среде и императорском дворе в танскую эпоху: «Семья госпожи Цуй ^{443} – передовая среди привилегированных, она стояла во главе всех семей-буддистов, во имя постижения буддийского учения. Великий наставник часто с уважением почтительно навещал ее. А женщины всего императорского двора под ее влиянием стали жить скромно» [257, с. 367]. В другом гимне подобное же свидетельство: «Монахини-[сестры] из монастыря Чунтун по имени У-и – „не имеющая сомнений“ и Даодэн – „немеркнущее дао“ – ушли в монастырь из знатных семей, на циновке для молений занимают почетные места». Несмотря на то что в пору жизни Ван Вэя буддийское учение, казалось бы, проникло во все слои общества, и в слои имущие в том числе, как видно из вышеприведенного отрывка, ключевые позиции в государственном аппарате занимали чиновники-конфуцианцы, буддисты в чиновничьей среде встречались не так уж часто: «Умерший старший брат служил в Хэнани на посту шаоиня – помощника начальника города. Несмотря на образование по классическим книгам, глубоко проник в суть реальности (буддийской] и был единственным буддистом среди сотни чиновников» [257, с. 373].

Все три рассматриваемых буддийских гимна написаны на смерть людей, с которыми, возможно, поэта связывали дружеские узы. Эти гимны – не только дань уважения усопшим, но и своеобразные утешения родным. В гимнах можно найти и рассуждения о смерти вполне в духе буддийского вероучения. Ван Вэй сострадает родным умерших, считает достойным«…скорбеть в траурной одежде, следовать дхарме утечки. Горько оплакивать кровавыми слезами, думать о беспредельной милости [умершего отца]» [257, с. 367]. Но Ван Вэй предостерегает от крайних проявлений горя:

 
Если от горя лишить себя жизни,
Это не будет должным воздаянием [душе покойного отца].
 
 
Если даже эти десять сил Будды защитят,
То разве можно выкупить [тело усопшего] даже ста телами живых.
 

Поэт вполне по-буддийски рассуждает по поводу смерти: «Нужно быть в состоянии улучшить свою карму, и этим изменить свою жизнь».

В память умерших были написаны не только буддийские гимны – они составляли единое целое с иконами на буддийские темы. Так, к гимну «Переработанный буддийский гимн с предисловием» прилагалась икона «…переработанная картина „Чистая западная земля“, которая была преподнесена госпожой Ли – женой левого чанши, временно исполняющего обязанности помощника цензора господина Цуя, – по случаю поминок ее отца, бывшего чиновника» [257, с. 367]. Далее следует весьма примечательное описание картины-иконы, полное поэзии: «Без драгоценностей и бахромы использовался белый шелк для картины с изображением рая, с радостью, не имеющей предела. Царь закона (т. е. Будда. – Г. Д.) изображен в позе умиротворения и счастья, в окружении монахов и народа. Все пребывает в спокойствии и неподвижности. Кажется, что все и было так в прошлом и будет в будущем. Царит полнейшее безмолвие, и не слышно ни звука. Словно [проповедь] без слов, словно лес из драгоценных деревьев, семикратно опоясывает ароматный город. В полах одежды изображены небесные цветы, которые все шесть времен разбрасываются по золотой земле. Птицы цзялинь словно вот-вот запоют, цветы маньто еще не осыпались. Собрались все добрые люди, и облик их всех прекрасен. Теперь со всей искренностью кладут земные поклоны. Проливают слезы и возжигают курения. Пожелали накапливать заслуги и добродетели, с тем чтобы подготовиться к далекому пути и достичь Будды. Постоянно предполагать, что великое милосердие, с присущей ему женской мягкостью, воплощено в самих свойствах дхарм. Это должно быть в семье, которая сознает высшую буддийскую истину» [257, с. 367].

К «Гимну о переработанной буддийской картине „Амито“, нарисованной гэйшичжуном Доу Шао в пагоде Сяои в память умершего младшего брата – бывшего чиновника – начальника гарнизона зятя вана» прилагалась также живописная икона – «Сама переработанная в буддийском духе картина сделана гэйшичжуном Доу Шао, который почтительно преподнес ее умершему младшему брату – бывшего – начальника гарнизона и зятя Вана» [257, с. 375]. Ван Вэй также дает описание иконы: «Драгоценные деревья выстроились в ряд, искрится золотой песок, волшебные птицы цзялинь, [кажется], вот-вот запоют, цветы маньто еще не осыпались. Умер он во цвете лет, должен достичь высокого положения среди святых. [Изображены также] пруд, лотос, алтарь. Будет еще большая слава подношениям братьев. Водоплавающие птицы воспевают дхарму, следует осознать всю силу братской дружбы» [257, с. 375].

Детально выписана Ван Вэем с присущим поэтическим изяществом вышивка «Колесо исполнения желаний», преподнесенная монахинями-сестрами из монастыря Чунтун вместе с гимном умершему старшему брату. «[Эта вышивка] – так называемое „колесо исполнения желаний“, (изображенная на ней] бодхисаттва мирского милосердия (т. е. Гуаньинь. – Г. Д.) совершенна достигла самадхи. Оказывает помощь людям своим волшебным взором, [на вышивке] разноцветное тело с шестью руками» [257, с. 373]. Сестры-монахини, устами которых говорит Ван Вэй, считают, что хотя«…путь высшей буддийской мудрости есть шуньята, но все-таки стараемся создать (своей вышивкой) образ во славу буддизма» [257, с. 373]. Для этого они в память об умершем старшем брате, «…с кем в свое время шли по одному мирскому пути», заказали вышитую икону и «…[для исполнения вышивки] собрали лишь целомудренных девушек, и они усердно, с чувством благоговения работали – иголка за иголкой, нитка за ниткой, день за днем, месяц за месяцем, – и вот заблестели все радуги, кажется, засияли тысячи лун [на вышивке]. Золотой лотос поддерживает ноги Будды, драгоценные жемчужины висят в узле волос. Изображенное на вышивке замышлялось с чистым сердцем, а создали образ хрупкие руки [девушек]. На коралловой ладони, кажется, вот-вот появится неподвижный Будда. Уста его словно яблоко [ничего не промолвят], подобно тому как говорят: „о дхармах толковать невозможно“. На вышитой картине [люди] возжигают благовония, восхваляют [Будду], разбрасывают цветы и взирают наверх. У обладающих чувствами горькая карма, [страдания должны] исчезнуть и более не появляться. Непревзойденное колесо дхарм вращается в вечной тишине. Молениями сестры желают достичь этого счастья, рассматривают [вышивку] как великолепие для поминок [старшего брата]» (257, с. 373].

Безусловно, сложность мировоззрения Ван Вэя не позволяла ему быть всегда последовательным в своих утверждениях. Порой под влиянием настроения он считает, что бессмысленно стремиться к недосягаемой, туманной нирване (о чем, кстати, и говорили чаньские наставники, оказавшие большое влияние на взгляды Ван Вэя), но иногда поэт мог высказать и противоположную мысль, как в одном из вышеупомянутых гимнов: «В конце концов в результате совершенствования можно достичь состояния „ушэн“» ^{444} [257, с. 367]. Другой гимн Ван Вэй завершает вполне в духе чань-буддизма, адепты которого не настаивали на постоянном стремлении к совершенствованию и поискам путей к освобождению и утверждали, что озарение, понимание высшей истины может прийти внезапно, в любой момент. Необязательно отказываться от жизни мирской и целиком посвятить себя буддизму, приняв, скажем, монашеский сан: «Озарение можно обрести и посредством копоти ^{445} , собственная природа должна идти к созреванию» [257, с. 375].

В буддийских гимнах Ван Вэя, как и во всем его творчестве, отражена сложность его мировоззрения. Несмотря на большую тягу к чань-буддизму, многие стороны которого были близки Ван Вэю, он стремился выступать не только с позиций чань-буддизма и махаянского буддизма в целом, но и как приверженец учения, в котором отражались лучшие стороны китайских традиционных учений. Неоднократно поэт обращал внимание на близость чань и «Ицзина» ^{446} : «В „Ицзине“ сказано: „Блуждающие души изменяются“. В „Цзочжуань“ ^{447} сказано: „Для духа и субстанции „ци“ не существует места, где бы их не было“. Несомненно понятно, что духи перерождаются. К духам приобщить буддийское дао, и они превратятся в бодхисаттв, которые будут пребывать на Земле Радости» [257, с. 375].

Буддизм, несмотря на широкое распространение в танском Китае, так и не стал господствующей идеологией общества, чего страстно желал Ван Вэй:  «Желаю, чтобы признали запад (т. е. буддизм. – Г. Д.) нашим наставником, желаю переродиться там в радостном раю, где достигается освобождение жизни человека» [257, с. 367].

Буддийские гимны (как по заказу, так и по желанию) писали многие танские поэты. Любопытны буддийские гимны Бо Цзюйи, написанные им на склоне лет в уединении. В предисловии к этим гимнам он писал: «Мне уже семьдесят лет. Я стар и болен и, поскольку уже близок к следующему перерождению, написал шесть гимнов; их я буду распевать перед Буддой, дхармой, сангхой. Возможно, эти стихи повлияют на мою карму, на будущие перерождения». В этом стихотворном цикле, посвященном Будде, дхарме, сангхе, всем живущим, раскаянию и желанию, наглядно отражено мировоззрение Бо Цзюйи-буддиста, постигшего буддийское учение в различных его аспектах, от сугубо религиозного до философского, причем, как уже говорилось, последний всегда был ближе и привлекательнее для поэта.

 
Хвалебный гимн БуддеДесять путей в этом мире
На Небе и Поднебесной.
Сейчас окончательно знаю,
Что с Буддой никто не сравнится.
Величественный и недосягаемый
Для людей и Неба наставник.
Поэтому я и склоняюсь к его стопам —
Восхваляю его, к нему пришел, на него полагаюсь.
 

 
Хвалебный гимн дхармеВ прошлом, настоящем и будущем —
Мириады будд.
Все созданы благодаря дхарме,
А дхарма вышла из сутр.
Это большое Колесо Закона ^{448} ,
Это большая драгоценность.
Поэтому я молитвенно складываю руки
И всем сердцем обращаюсь к дхарме.
 

 
Хвалебный гимн сангхеСвязаны школы буддизма, последователи
И все большие монахи.
Истекает время, плоды созрели,
И все пред этим благоговеют.
Ложны и напрасны усилья
Поэтому голову я склоняю,
Поэтому голову я склоняю,
Приветствуя бесценную сангху.
 

 
Гимн всем живущимПростые люди, идущие по пути живых,
Все живущие в огненном доме ^{449} .
Родившиеся из чрева, яйца, в воде и из кокона ^{450}
Все имеют чувства.
Добрые семена ^{451} если посеял —
Плоды Будды в конце концов появятся.
Я не унижаю тебя.
Ты не унижай меня.
 

 
Гимн раскаяниюБезначальные кальпы ^{452} появятся,
Все грехи, что были совершены, —
И легкие и тяжелые —
Нет ни малых, ни больших.
Я ищу эти формы ^{453}
В середине, внутри, снаружи.
Невозможно все это постичь —
Это и называется раскаяние.
 

 
Гимн желаниюОт страданий желаю уйти,
В нирване желаю жить.
На десять ступеней ^{454} желаю подняться,
От четырех рождений желаю избавиться.
Когда Будда появится в этом мире,
Пожелает он, чтоб семья у меня была.
И самая первая просьба к нему —
Повернуть Колесо Закона ^{455} .
Когда Будда исчезнет в нирване,
Пожелает он, чтоб я получил знак отличья.
И самое последнее – забота Будды,
Постижение ^{456} совершенной мудрости.
 

[255, из. 70, с. 100]

Согласно буддийским воззрениям, именно желание (санскр. «танха») есть причина всех страданий, заблуждений, именно оно порождает привязанность к чувственным удовольствиям, к настоящей или будущей жизни. Это пагубное желание жить вовлекает в свою сферу все новый жизненный материал и строит из него новые формы бытия – цепь рождений, привязывающая к колесу существования [52, с. 145].

Образованный и талантливый человек, Ван Вэй мыслил реалистически и не мог не видеть несоответствия некоторых положений буддизма, о которых он говорит в «Хвалебном слове Будде», скрывая тонкую иронию под высокопарными словами: «наитвердейший путь высшей истины», «брови, излучающие свет», «великий наставник трех миров», «мудрец десяти путей». Как и многие прозаические произведения буддийского характера, «Хвалебное слово Будде» начинается с чисто теоретических положений: «Я полагаю, что чудесное царство Будды охватывает десять путей, но нет завершенности». Следует отметить, что Ван Вэй достаточно часто упоминает понятие «ши фан» – «десять путей», «десять направлений», куда входят четыре стороны света, четыре – их производные, а также надир и зенит. Далее Ван Вэй высказывает мысль, что «…нирвана достигается заслугами (в буддийском толковании), заполняется родившимися четырьмя способами и более ничем. Поэтому беспредельное Великое Светило не может осветить всю глубину Пустоты и Бытия. Десять тысяч дхарм все вместе придут в действие и будут полностью успокоены на земле бездействия». «Земля бездействия», упоминаемая поэтом, есть противопоставление понятию «сань цзе» – «три мира», где нет настоящего, прошлого и будущего. Ван Вэй при случае прибегает к упоминанию концепции махаянистов о существовании трех миров – прошлого, настоящего и будущего.

Хвалебное слово Будде

Небольшое по объему (450 иероглифов) прозаическое произведение Ван Вэя «Хвалебное слово Будде» можно условно разделить на три части.