Текст книги "Гай Мэннеринг, или Астролог"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)

Глава 52

Послушайте, шериф, даю вам слово, Что завтра же я днем его пришлю, Чтоб вам или другому, все равно, Теперь ответ он дал на обвиненья.

«Генрих IV», ч. I [c245]

После того как разыгрались эти, если можно так выразиться, второстепенные сцены между отдельными обитателями Вудберна, описанные нами в предыдущей главе, все общество собралось к завтраку, за исключением, одного только Дэнди; ему больше пришлось по вкусу угощение, а может быть, даже и общество миссис Эллен, и он выпил у нее чашку чая, куда она влила две чайные ложки коньяку, и закусил все это говядиной, отрезанной от огромного ссека. Он как будто чувствовал, что там, в обществе этой милой женщины и Барнса, он может вдвое больше съесть и вдвое больше поговорить, чем в гостиной, где собрались господа. И действительно, в этой неприхотливой компании завтрак прошел веселее, в гостиной же едва ли не над всеми тяготела какая-то принужденность. Джулия не решалась спросить Бертрама, не выпьет ли он еще чашку чая; Бертраму, который все время чувствовал на себе взгляд Мэннеринга, трудно было справиться с ломтиком поджаренного хлеба с маслом; Люси, исполненная радости по случаю возвращения брата, начала вдруг думать об его ссоре с Хейзлвудом; полковником овладело тягостное беспокойство, свойственное человеку самолюбивому, когда он замечает, что присутствующие обращают внимание на самые незначительные его поступки.

Адвокат старательно намазывал масло на хлеб, и на лице его была необычайная для него серьезность, вызванная, очевидно, обстоятельствами дела, которым он только что занимался. Зато Домини был в полном восторге! Он глядел то на Бертрама, то на Люси, хихикал, мычал, ухмылялся и непрестанно нарушал правила хорошего тона: он опрокинул полный сливочник, и весьма кстати, в собственную тарелку с овсяной кашей, неизменно подававшейся ему утром, потом, недопив чай, который он называл "украшением завтрака", вылил остатки вместо полоскательницы в сахарницу и в довершение всего ошпарил кипятком старого Платона [c246], любимого пуделя Мэннеринга, который встретил эту неожиданную ванну воем, отнюдь не делавшим чести ему как философу.

На этот раз спокойствие полковника поколебалось:

– Право же, дорогой мистер Сэмсон, вы забываете, что есть разница "между Платоном и Ксенократом [c247].

– Первый был главою академиков, а второй – стоиков, – отвечал Домини, несколько задетый замечанием полковника.

– Да, но это как раз Ксенократ, а не Платон отрицал, что страдание – зло.

– Я склонен думать, – сказал Плейдел, – что это почтенное четвероногое, которое сейчас уходит из комнаты только на трех ногах, скорее принадлежит к школе киников [c248].

– Это хорошо сказано. Но вот и ответ от Мак-Морлана.

Ответ был неутешительный. Миссис Мак-Морлан свидетельствовала свое почтение и сообщала, что минувшей ночью произошли тревожные события, которые задержали ее мужа в Портанферри, где он должен будет вести следствие.

– Что же нам теперь делать, мистер Плейдел? – спросил полковник.

– Жаль, мне бы очень хотелось повидать Мак-Мор-лана, – сказал адвокат. Это человек рассудительный, и он стал бы действовать по моим указаниям. Но не беда. Надо ввести нашего друга sui juris. {В свои права (лат.).} Сейчас он просто беглый арестант. Закон против него; он должен быть rectus in curia, [t93] это главное. Для этого мы съездим с вами, полковник, в замок Хейзлвуд. Это не так далеко отсюда. Мы предложим свое поручительство, и я убежден, что легко сумеем доказать мистеру.., извините, сэру Роберту Хейзлвуду необходимость наше поручительство принять.

– Я с радостью поеду, – сказал полковник. Он позвонил и отдал все необходимые распоряжения. – А потом что мы будем делать?

– Надо будет увидеться с Мак-Морланом и поискать новых доказательств.

– Доказательств? – воскликнул полковник. – Но ведь дело-то ясно как день; здесь находятся мистер Сэмсон и мисс Бертрам, вы же сами подтверждаете, что этот молодой человек вылитый отец. Да и он сам помнит все странные обстоятельства, связанные с его отъездом из Шотландии. Какие же еще нужны свидетельства?

– Для нас с вами никаких свидетельств не требуется, но для суда их нужно немало. Воспоминания Бертрама это всего-навсего его собственные воспоминания, поэтому они никак не могут свидетельствовать в его пользу. Мисс Бертрам, наш досточтимый Сэмсон, да и я сам – все мы можем подтвердить не больше того, что подтвердил бы каждый, кто знал покойного Элленгауэна, то есть, что этот человек его живой портрет. Но из этого еще не следует, что он сын Элленгауэна и имеет право наследовать поместье.

– Что же еще нужно? – спросил полковник.

– Нам надо представить настоящие доказательства. Есть, правда, еще цыгане, но, к несчастью, в глазах правосудия их показания ничего почти не значат, их и в свидетели-то едва ли можно брать, а Мег Меррилиз и подавно; когда-то ведь я сам ее допрашивал, и она бесстыдно заявила, что ничего не знает.

– Ну, так как же нам поступить? – спросил Мэннеринг.

– Надо разузнать, – отвечал наш ученый адвокат, – какие сведения мы можем почерпнуть в Голландии от людей, среди которых воспитывался наш юный друг. Впрочем, страх перед наказанием за соучастие в убийстве Кеннеди может заставить их молчать, а если они даже и заговорят, то ведь это будут или иностранцы, или контрабандисты, которые вне закона. Словом, трудностей здесь еще немало.

– Разрешите вам сказать, наш почтенный и ученый адвокат, – сказал Домини, – что я верю, что тот, кто вернул маленького Гарри Бертрама его близким, не оставит своего дела незавершенным.

– Я тоже в это верю, мистер Сэмсон, – сказал Плейдел, – но все же надо найти способ это сделать. И теперь вот я боюсь, что добыть эти сведения нам будет труднее, чем я думал. Но кто робок, тому красавицы не победить. Кстати, – добавил он, обращаясь к мисс Мэннеринг, в то время как Бертрам разговаривал с сестрой, – теперь-то уж Голландия в ваших глазах оправдалась! Представьте себе только, каких молодцов должны выпускать Лейден и Утрехт, если жалкая мидлбургская школа воспитала такого красавца!

– Пусть так, – сказал Домини, задетый за живое такой похвалой голландской школе, – пусть так, но знайте, мистер Плейдел, что ведь это я заложил основы его воспитания.

– Верно, мой дорогой Домини, – отвечал адвокат, – не иначе как этому обстоятельству он обязан своими изящными манерами. Но вот уже подают карету. До свидания, юные леди; мисс Джулия, поберегите ваше сердце до моего возвращения и смотрите, чтобы никто не нарушал моих прав, пока я поп valens agere [t94].

В замке Хейзлвуд их приняли еще холоднее и церемоннее, чем обычно. К полковнику Мэннерингу баронет всегда относился с большим почтением, а Плейдел происходил из хорошей семьи и был человеком всеми уважаемым, да к тому же и старым другом сэра Роберта. Но при всем этом баронет был с ними натянут и сух. Он заявил, что "охотно принял бы их поручительство, несмотря на то, что нападение на молодого Хейзлвуда было задумано, нанесено и совершено, но этот человек самозванец и принадлежит к категории лиц, которым не следует давать волю, освобождать и принимать их в общество, и поэтому..."

– Сэр Роберт Хейзлвуд, я надеюсь, что вы не станете сомневаться в истинности моих слов, если я скажу вам, что он служил в Индии кадетом-волонтером под моим командованием.

– Ни с какой стороны, никоим образом. Но вы называете его кадетом-волонтером, а он говорит, утверждает и доказывает, что был капитаном и командовал одним из соединений вашего полка.

– Он получил повышение уже после того, как я перестал командовать этим полком.

– Но вы должны были об этом слышать.

– Нет, я вернулся из Индии по семейным обстоятельствам и не старался особенно узнавать о том, что творилось в полку. К тому же имя Браун встречается настолько часто, что, даже просматривая газету, я мог не обратить на это сообщение никакого внимания. Но на днях должно прийти письмо от его теперешнего начальника.

– А меня вот известили и уведомили, мистер Плейдел, – ответил сэр Роберт, все еще раздумывая, – что он не намерен удовольствоваться именем Брауна и что он претендует на поместье Элленгауэн, выдавая себя за Бертрама.

– Вот как, кто же это говорит? – спросил адвокат.

– А если бы даже это и было так, неужели это дает право содержать его в тюрьме? – спросил Мэннеринг.

– Погодите, полковник, – сказал Плейдел, – я уверен, что ни вы, ни я не станем оказывать ему поддержку, если обнаружим, что он обманщик. А теперь скажите мне по дружбе, сэр Роберт, кто вам это сообщил?

– Ну, есть тут у меня один человек, – ответил баронет, – который особенно заинтересован в исследовании, выяснении, доскональном разборе этого дела; вы меня извините, если я не буду особенно распространяться о нем.

– Разумеется, – ответил Плейдел. – Так значит, он говорит...

– Он говорит, что разные цыгане, жестянщики и тому подобный сброд толкуют о том, о чем я вам уже говорил, и что этот молодой человек, который на самом деле является незаконнорожденным сыном покойного Элленгауэна и который так удивительно похож на него, хочет выдать себя за настоящего наследника.

– А скажите, сэр Роберт, у Элленгауэна действительно был незаконнорожденный сын? – спросил адвокат.

– Да, я это точно знаю. Элленгауэн определил его не то юнгой, не то простым кочегаром на таможенное военное судно или яхту; ему еще тогда помогал в этом его родственник, комиссионер Бертрам.

– Вот как, сэр Роберт, – сказал адвокат, перебивая нетерпеливого полковника, – вы мне рассказали то, чего я не знал; я все расследую, и если это окажется правдой, то можете быть уверены, что ни полковник Мэннеринг, ни я не окажем этому молодому человеку никакой поддержки. А в настоящее время мы хотим, чтобы он предстал перед законом и ответил на все возведенные на него обвинения. Поэтому знайте, что, отказавшись выдать его нам на поруки, вы поступите беззаконно, и вам придется за это отвечать.

– Хорошо, мистер Пдейдел, – сказал сэр Роберт, знавший, что суждения адвоката всегда отличались основательностью, – вы знаете лучше, и раз вы обещаете выдать этого человека...

– В случае, если окажется, что он обманщик, – прибавил Плейдел, сделав ударение на последнем слове.

– Ну да, конечно, на этих условиях я согласен принять ваше поручительство; хотя, признаюсь, один почтенный, образованный и очень расположенный ко мне сосед, да к тому же и весьма сведущий в законах, не далее как сегодня утром предупредил, предостерег меня, чтобы я этого не делал. От него-то я и узнал, что этот молодой человек был освобожден, увезен, или, вернее, бежал из тюрьмы. Но кто же напишет нам поручительство?

– Сейчас все будет сделано, – сказал Плейдел и позвонил. – Пошлите за моим писцом Драйвером, и не беда, если я продиктую все сам.

Бумага была составлена по всем правилам и подписана. Адвокат дал судье письменное распоряжение освободить из-под стражи Бертрама, alias [t95] Брауна, и гости простились с хозяином.

В карете Мэннеринг и Плейдел сидели каждый в своем углу; некоторое время оба молчали. Первым заговорил полковник:

– Итак, вы при первом же нападении готовы бросить этого несчастного на произвол судьбы?

– Я? – ответил адвокат. – Да я волоса его никому не уступлю, пусть даже мне пришлось бы из-за него все судебные инстанции пройти... Но чего ради затевать сейчас спор с этим старым ослом и раскрывать ему наши карты. Пусть он лучше сообщит своему советчику Глоссину, что нам от этого ни тепло ни холодно. Да мне к тому же хотелось и поразведать немного об этих вражеских кознях.

– А ведь это верно! – воскликнул полковник. – Теперь я вижу, что у судейских есть своя стратегия и тактика, как и у нас. Ну, и какого вы мнения об их боевой линии?

– Придумано-то ловко, – сказал Плейдел, – но, по-моему, все напрасно; они немного перемудрили, в таких делах это обычная история.

Тем временем карета быстро привезла их в Вудберн. За всю дорогу у них не было никаких приключений, о которых стоило бы рассказывать, если не считать встречи с молодым Хейзлвудом. Полковник сообщил ему о необыкновенном появлении Бертрама, и Хейзлвуд, очень обрадованный, поскакал вперед, чтобы поскорее поздравить мисс Бертрам со столь неожиданным ,и столь счастливым событием.

Вернемся теперь к обществу, оставленному нами в Вудберне. После отъезда Мэннеринга все стали говорить о судьбе рода Элленгауэнов, об их богатстве, об их могуществе.

– Так значит, несколько дней тому назад я высадился на земле моих предков, – сказал Бертрам, – да еще при таких обстоятельствах, что меня можно было принять за бродягу? Но в тот самый день полуразрушенные башни и мрачные своды замка пробудили очень глубокие отзвуки в моей душе и разные воспоминания, в которых мне было трудно разобраться. Теперь я вернусь туда снова, уже с иными чувствами и, должно быть, с иными, лучшими надеждами на будущее.

– И не думай ездить туда, – сказала ему сестра. – Дом наших предков стал сейчас жилищем негодяя столь же коварного, сколь и опасного; хитрость и подлость его разорили нашего отца и свели раньше времени в могилу.

– Тем больше мне хочется встретить этого негодяя, – сказал ей брат, – будь это даже в том самом притоне... И, по-моему, я его уже видел.

– Но вы должны помнить, – сказала Джулия, – что вы теперь у Люси и у меня под охраной и отвечаете перед нами за все ваши поступки. Знайте же, что я не попусту двенадцать часов кряду любезничала с господином адвокатом. Так вот, говорю вам, что отправляться теперь в Элленгауэн было бы безумием. Самое большее, на что я готова согласиться, это пойти всем вместе погулять до границы Вудберна, а потом мы, может быть, проводим вас до холма, и вы взглянете оттуда на мрачные башни, которые вас так необычайно поразили.

Вся компания быстро собралась в путь; дамы надели мантильи и последовали за капитаном Бертрамом. Стояло ясное зимнее утро, мороза большого не было, и легкий ветерок придавал приятную бодрость. Какая-то глубокая, хоть и не до конца осознанная ими самими близость связывала теперь обеих девушек; Бертрам то слушал интересные для него семейные воспоминания, то сам рассказывал о своих приключениях в Европе и в Индии, вознаграждая этими рассказами сполна за все, что он узнавал. Люси гордилась своим братом; ей были дороги его смелость и решимость, опасности, которые он встречал на своем жизненном пути, и мужество, с которым он их преодолевал. А Джулия, раздумывая над всем, что говорил отец, не могла не надеяться, что независимый дух, казавшийся какой-то дерзкой самонадеянностью в плебее Брауне, станет теперь в глазах полковника отвагой и благородством, достойными потомка старинного рода Элленгауэнов.

Наконец они вышли на небольшой пригорок, или холм, на самой возвышенной части поля, называемого Гиббиз-Ноу; место это не раз упоминалось в исторических хрониках, как граничившее с владениями Элленгауэнов. Отсюда открывался далекий вид на горы и долины, окаймленные лесом. Голые ветви роняли на весь этот зимний пейзаж свои темно-лиловые тени, в то время как в других местах, там, где отчетливо видны были правильные ряды парковых деревьев, выделялась темная зелень сосен. Дальше, в расстоянии двух или трех миль, лежала Элленгауэнская бухта; западный ветер покрывал ее воды рябью. Зимнее солнце роняло разноцветные блики на высокие башни старого замка.

– Вот где жили наши предки, – сказала Люси, указывая на развалины. – Видит бог, милый брат, я не желаю тебе того могущества, которое, как говорят, было у них и которое они так часто употребляли во зло другим. Ах, если бы я только могла видеть тебя владельцем того, что осталось от их состояния; это обеспечило бы тебе необходимую независимость и помогло бы протянуть руку помощи всем людям, зависевшим от отца и ныне обездоленным, всем тем, кто с его смертью...

– Ты совершенно права, милая Люси, – ответил молодой наследник Элленгауэна, – и я верю, что с божьей помощью, которая нас до сих пор не оставляла, и с помощью добрых друзей, которые уже доказали свое великодушие, на этом закончатся все мои мытарства. Но я человек военный, и меня не может не волновать судьба шершавых, изъеденных червями камней этой цитадели. Если только овладевший всем этим негодяй посмеет тронуть хоть один камушек...

Тут его прервал Динмонт; он все время бежал за ними, но за поворотом его до последней минуты не было видно.

– Капитан, капитан! Вас ищут! Вас ищут! Та самая, ну да вы знаете кто!

И в то же мгновение Мег Меррилиз, как будто выросшая из-под земли, поднялась наверх по ложбине и преградила им путь.

– Я думала тебя дома найти, – сказала она, – а застала только его одного (она указала на Динмонта). Но прав был ты, а я не права. Здесь нам надо было встретиться, как раз на том месте, где я в последний раз видела твоего отца. Помни свое обещание и следуй за мной.

Глава 53

Она вошла и королю

Отвесила поклон.

Но не ответил ей Артур,

Глаза потупил он.

Она спросила: "Почему

Ты мрачен стал, как ночь?

Ты не гляди, что я страшна,

Ведь я пришла помочь".

«Свадьба сэра Тавэйиа»

Прекрасная невеста сэра Гавэйна [c249], заколдованная злою мачехой, выглядела, вероятно, еще более дряхлой и безобразной, чем Мег Меррилиз. Но вряд ли в ней была та дикая величественность, которую разгоравшееся воображение цыганки сообщало всем чертам ее лица, наделяя их какой-то особой выразительностью, и всей ее высокой, можно даже сказать громадной, фигуре. И рыцари Круглого стола не так были напуганы появлением отвратительной старухи между «дубом и зеленым остролистом», как Люси Бертрам и Джулия Мэннеринг – появлением этой гэллоуэйской сивиллы на полях Элленгауэна.

– Ради бога, дайте что-нибудь этой ужасной женщине, и пусть она уходит, сказала Джулия, вынимая кошелек.

– Не могу, – ответил Бертрам, – мне нельзя ее обижать.

– Чего же ты ждешь? – спросила Мег своим глухим голосом, который, казалось, стал еще более грубым и хриплым. – Почему ты не идешь за мной? Или ты думаешь, что час твой пробьет для тебя дважды? Или ты забыл клятву, которую ты мне дал: "где бы ты ни был, в церкви, на рынке, на свадьбе или на похоронах..." – И она грозно подняла кверху свой костлявый палец.

Бертрам повернулся к своим перепуганным спутницам.

– Извините меня, я покину вас ненадолго. Я дал обещание пойти за этой женщиной.

– Боже мой! Дал обещание сумасшедшей! – воскликнула Джулия.

– Цыганке, которая отведет тебя в лес, к своей шайке, и там тебя убьют? сказала Люси.

– Не пристало дочери Элленгауэна такие слова говорить, – сказала Мег Меррилиз, сурово поглядев на мисс Бертрам, – только злые люди зла боятся.

– Так или иначе, я должен идти, – сказал Бертрам, – это совершенно необходимо, подождите меня минут пять здесь.

– Минут пять? – повторила цыганка. – Может, и за пять часов не управишься.

– Слышите, что она сказала? – воскликнула Джулия. – Ради всего святого, не ходите с ней!

– Я должен пойти. Динмонт проводит вас домой.

– Нет, – возразила Мег, – он пойдет с тобой. На то он и здесь. Тут и сильный и смелый нужен. И нельзя ему тебя бросать: ты ведь тоже чуть голову не сложил, когда его от лиходеев защищал.

– Что правда, то правда, – сказал непоколебимый фермер. – И прежде чем я расстанусь с капитаном, я докажу ему, что я этого не забыл.

– Да, конечно, – воскликнули вместе обе девушки, – если уж надо во что бы то ни стало следовать за этой страшной женщиной, то пусть Динмонт идет тоже!

– Да, идти надо, – ответил Бертрам, – но теперь вы видите, что я под надежной охраной. А пока прощайте и возвращайтесь скорее домой.

Он пожал руку сестре и нежным взглядом простился с Джулией. Не успев еще прийти в себя от изумления и страха, обе девушки тревожно глядели вслед Бертраму, его спутнику и их необычайной проводнице. Эта женщина так быстро, так уверенно шагала по бурому от зимней стужи вереску, что казалось, она даже не идет, а скользит. В длинном плаще и в шапке она выглядела еще более высокой, так что по сравнению с ней Бертрам и Динмонт, оба мужчины рослые, казались ниже. Она пошла прямо пустырем, минуя извилистую тропинку, по которой можно было обойти все бесчисленные холмы и ручейки, встречавшиеся на пути. Поэтому фигуры трех удалявшихся людей, спускаясь в ложбинки, то исчезали из виду, то снова появлялись. В той решимости, с которой старуха вела их напрямик, не смущаясь препятствиями и не сворачивая никуда в сторону, было что-то страшное и сверхъестественное. Она шла гордо и быстро: так летит птица. Наконец они добрались до густого леса; поле здесь кончалось, и тропинка вела к ложбине и ручью Дернклю. Войдя в лес, они скрылись из виду.

– Очень все это странно, – сказала Люси после нескольких минут молчания. Потом, повернувшись к своей спутнице, она спросила ее:

– Какие же у него могут быть дела с этой старой ведьмой?

– Это что-то очень страшное, – отвечала Джулия, – и напоминает мне сказания о колдуньях, ведьмах и злых духах, которые я слыхала в Индии. Там верят в ворожбу, которой можно поработить чужую волю и влиять потом на все поступки своей жертвы. Что может быть общего у твоего брата с этой ужасной женщиной, чтобы он вдруг оставил нас здесь одних и явно против воли пошел за пей выполнять ее приказания?

– Во всяком случае, я думаю, – сказала Люси, – что сейчас никакая беда ему не грозит. Она никогда не позвала бы верного Динмонта, человека храброго, решительного и сильного, – помнишь, сколько всего о нем рассказывал Генри, если бы действительно задумала причинить его другу какое-то зло. Пойдем домой и будем ждать возвращения полковника. А может быть, Бертрам вернется и раньше; что бы там ни было, полковник даст совет, как лучше поступить.

Взявшись под руку, они отправились обратно в смятении и страхе и дорогою несколько раз оступались. Они уже дошли до аллеи, ведущей к дому, когда позади них послышался конский топот. Девушки сразу насторожились, стали прислушиваться к каждому звуку и, к своей великой радости, увидели молодого Хейзлвуда.

– Полковник сейчас приедет, – объявил он. – Я спешил сюда, чтобы приветствовать вас, мисс Бертрам, и принести вам самые искренние поздравления по случаю радостного события в вашей семье. Я сгораю от нетерпения познакомиться с капитаном Бертрамом и поблагодарить его за тот заслуженный урок, который он мне дал, наказав меня за опрометчивость и нескромность.

– Он только что оставил нас, – сказала Люси, – и при этом до смерти нас перепугал.

В эту минуту подъехал полковник. Заметив молодых девушек, Мэннеринг велел вознице остановить лошадей и вышел из кареты. Примеру его последовал и адвокат. Джулия и Люси тут же сообщили обо всем, что их встревожило.

– Опять эта Мег Меррилиз! – сказал полковник. – Вне всякого сомнения, это на редкость таинственная и странная особа. Но ей, вероятно, надо было что-то сказать Бертраму, и она не хотела, чтобы мы это знали.

– Черт бы побрал эту сумасшедшую старуху! – сказал адвокат. – Не хочет она дать делу идти, как полагается prout de lege, [t96] обязательно ей надо свой нос сунуть. Ясно, что они пошли в поместье Элленгауэн, а этот подлец Глоссин уже показал, какие у него есть в услужении негодяи. Хорошо, если наш добрый Лидсдейл за него постоит.

– Если позволите, – сказал Хейзлвуд, – я с величайшей охотой поеду сейчас вслед за ними. Меня здесь все хорошо знают, и вряд ли кто-нибудь осмелится напасть на них при мне. А я буду пока держаться на достаточном расстоянии и мешать их разговору не стану, а то еще, чего доброго, Мег подумает, что ее выслеживают.

"Право же, из бледненького мальчугана со школьной сумкой, каким я помню его совсем еще недавно, наш юный Хейзлвуд стал настоящим мужчиной", – подумал Плейдел. – Я больше всего боюсь, не было бы там какой-нибудь ловушки, устроенной под прикрытием закона, – сказал он, – до открытого нападения ни Глоссина, ни его приспешников Хейзлвуд не допустит. Поезжай, друг мой, следи за ними хорошенько, они, вероятно, или в Дернклю, или где-нибудь в Уорохском лесу.

Хейзлвуд поворотил лошадь.

– Приезжайте к нам обедать, Хейзлвуд! – крикнул ему полковник.

Юноша поклонился, пришпорил коня и ускакал.

Вернемся теперь к Бертраму и Динмонту, которые продолжали следовать за таинственной проводницей сквозь лес и ложбины между пустырем и разрушенными хижинами Дернклю. Дорогой она даже не оглядывалась на своих спутников, разве только, чтобы поругать их за то, что они медленно идут, хотя, несмотря на холодную погоду, по их лицам струился пот. По временам она произносила какие-то отрывистые фразы, обращенные к самой себе, вроде следующих: "Надо перестроить старый дом.., надо заложить фундамент... И разве я этого не говорила? Я сказала ему, что затем я и на свете живу, и если бы даже первым камнем голову отца моего положить пришлось, все равно, а об его голове что же и говорить. Я ведь ждала смерти, и вот, в темнице и в кандалах, я была верна своей цели. Меня гнали, и на чужбине я все одну думу думала. Били меня да огнем жгли, только так глубоко она в меня засела, что ни железо каленое, ни ремни не могли до нее добраться. И теперь час настал!"

– Капитан, – прошептал Динмонт, – как бы она тут на нас наваждения какого не напустила! Слова-то у нее не как у других, не как у крещеного люда. Ведь поговаривают же, что такое нет-нет да и случается.

– Не бойтесь, друг мой, – шепнул ему в ответ Бертрам.

– Бояться! Да я в жизни ничего не испугаюсь, – сказал бесстрашный фермер, – будь она хоть ведьма, хоть сам дьявол; Дэнди Динмонту все одно.

– Тише, помалкивай, – сказала Мег, строго взглянув на него через плечо. Неужели ты думаешь, что сейчас время и место говорить?

– Послушай, милая, – сказал Бертрам, – я нисколько не сомневаюсь ни в твоей верности, ни в расположении ко мне, ты их уже доказала. Но надо, чтобы и ты мне доверяла. Куда ты ведешь нас?

– На это есть один только ответ, Генри Бертрам, – сказала сивилла. – Я поклялась, что язык мой ничего не вымолвит, но я не клялась, что палец никогда не покажет. Иди туда и счастье свое найдешь, а вернешься – так потеряешь. Вот и весь сказ.

– Иди тогда вперед, и я больше ни о чем не спрашиваю, – ответил Бертрам.

Они спустились в лощину в том самом месте, где Мег Меррилиз последний раз рассталась с Бертрамом. Она постояла под той высокой скалой, с которой он в то утро смотрел, как хоронили мертвеца, и топнула ногой о землю; как эту землю ни старались сровнять, видно было, что насыпана она совсем недавно.

– Тут вот зарыт один, – сказала она. – Скоро он, может, и еще кого дождется.

Потом она пошла вдоль ручья, пока не добралась до разрушенных хижин. Там она остановилась и, поглядев с каким-то особым вниманием и участием на одну из крыш, которая все еще держалась, сказала уже менее бессвязно, но все так же торжественно:

– Видишь ты эти черные развалины? На этом месте сорок лет мой котел кипел. Здесь я двенадцать детей, сыновей и дочерей, родила. Где же они все теперь? Где те листья, что украшали этот старый ясень в Мартинов день? Западный ветер их все развеял. Так он сорвал и унес все мои листья. Видишь эту иву? Теперь от нее один только гнилой пень остался. А сколько раз я под ней летними вечерами сиживала, она свешивала тогда свои густые пряди, а под ней журчала вода. Да, я здесь сидела и (тут она повысила голос) тебя на коленях держала, тебя, Генри Бертрам, и пела тебе песню о старых баронах и об их кровавых распрях. Никогда больше эта ива не зазеленеет, а Мег Меррилиз никогда не запоет песню, ни радостную, ни печальную. Но ты ведь ее не забудешь, правда? Ты починишь эту ветхую крышу. И пусть живет тут человек добрый, такой, что не побоится выходцев из другого мира. Потому.., коли точно мертвецы перед живыми являются, я сама, когда косточки мои в земле будут, не раз еще сюда загляну.

Дикий, граничащий с безумием пафос, с которым она произносила эти слова, протянув вперед свою обнаженную правую руку, тогда как левая была согнута и спрятана под темно-красным плащом, был достоин нашей знаменитой Сиддонс [c250].

– А теперь, – сказала она прежним отрывистым, суровым и торопливым голосом, – к делу, к делу!

Она взошла на скалу, на которой стояла Дернклюнская башня, вытащила из кармана большой ключ и открыла дверь. На этот раз все внутри было прибрано.

– Я тут все приготовила, – сказала она. – Может быть, еще до ночи здесь уже лежать буду. Мало кто сюда придет с телом Мег проститься, многие из наших осудят меня за то, что я сделаю, а сделать это я должна!

Она указала на стол, на котором лежало вареное мясо, приготовленное аккуратнее, чем можно было ожидать, зная привычки Мег.

– Садись и ешь, – сказала она. – Ешь, к ночи все пригодится.

Бертрам из учтивости съел кусок или два, а Динмонт, на аппетит которого не повлияли ни изумление, ни страх, ни съеденный утром завтрак, сел за стол и начал уплетать мясо за обе щеки. Потом она налила каждому по стакану водки. Бертрам добавил в свой стакан воды, а Динмонт выпил водку неразбавленной.

– А ты-то сама, бабушка, разве ничего есть не будешь? – спросил Динмонт.

– Мне этого уже не надо, – ответила их таинственная хозяйка. – А теперь, сказала она, – я вам оружие найду. С голыми руками туда идти нельзя. Но, смотрите, будьте с ним осторожны, заберите человека живым, и пусть им закон займется... Перед смертью он все сказать должен.

– Кого это надо взять? И кто должен все сказать? – спросил изумленный Бертрам, получив от нее пару пистолетов и убедившись, что они заряжены.

– Кремни хороши, и порох сухой, – сказала она, – в этом-то я толк знаю.

Потом, ничего не ответив Бертраму, она вооружила Динмонта большим пистолетом; затем вытащила из угла целую связку дубин довольно подозрительного вида и велела каждому из них выбрать себе по одной. Бертрам взял толстую сучковатую палку, а Дэнди, тот выбрал настоящую палицу: такая была бы под стать самому Геркулесу. После этого все трое вышли из хижины. Бертрам успел только шепнуть фермеру:

– Тут что-то непонятное творится. Но оружие пускать в ход не следует, если только крайней нужды не будет. Следите за мной и поступайте точно так же, как я.

Динмонт кивнул головой в знак согласия, и они снова зашагали за цыганкой по твердой земле, по залежам, по болотам. Она привела их в Уорохский лес той самой тропинкой, по которой скакал в Дернклю Элленгауэн, отыскивая сына в тот роковой вечер, когда был убит Кеннеди.

Когда они дошли до леса, где холодный морской ветер глухо завывал среди деревьев, Мег Меррилиз на мгновение остановилась, как будто вспоминая дорогу.

– Надо держаться тропинки, – сказала она и пошла вперед, теперь уже не по прямой, как перед этим. Наконец она провела их сквозь лесную чащу и вышла на открытую поляну, площадью около четверти акра, окруженную со всех сторон беспорядочно разросшимися деревьями и кустарником. Даже в зимнюю пору это уединенное место было надежно укрыто от глаз. А когда все вокруг убрано весенней зеленью, когда земля усеяна полевыми цветами, когда кусты стоят в весеннем наряде и плакучие березы, сплетаясь наверху ветвями, образуют купол, непроницаемый для солнца, кажется, что именно сюда придет юный слагать свое первое стихотворение и молодые влюбленные захотят именно здесь открыться друг другу в своих чувствах. Но теперь эта поляна, должно быть, пробуждала совсем иные воспоминания. Оглядев окрестности, Бертрам помрачнел, ему стало не по себе.