Текст книги "Гай Мэннеринг, или Астролог"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)

Глава 31

Вот штука-то!

А ты об этом знаешь?

«Король Иоанн» [c152]

Джулия Мэннеринг – Матильде Марчмонт

Продолжаю мой рассказ, милая Матильда, с того, на чем остановилась вчера.

Два или три дня у нас только и было разговора, что об осаде Вудберна и о том, какие она еще может иметь последствия; мы прожужжали папеньке все уши, прося его поехать с нами в Эдинбург или хотя бы в Дамфриз, где все же есть светское общество, и побыть там до тех пор, пока контрабандисты не перестанут думать о мести. На это он очень хладнокровно отвечал, что не собирается оставлять на произвол судьбы ни нанятый дом, ни свое имущество. Он сказал, что его всегда считали человеком, способным стать на защиту своей семьи, и если он спокойно останется дома, то, после всего что было, негодяи вряд ли отважатся на новое нападение. Если же он выкажет хоть малейшие признаки тревоги, то это будет вернейшим средством навлечь на себя ту опасность, которой мы все страшимся. Успокоенные его доводами и удивительным безразличием, с которым он говорил об этой возможной опасности, мы несколько приободрились и возобновили наши обычные прогулки. Разница была только в том, что мужчины сопровождали нас вооруженными и отец обращал особое внимание на охрану дома в темные ночи, требуя, чтобы слуги всегда держали оружие наготове, г Но три дня тому назад произошло событие, встревожившее меня гораздо больше, чем нападение контрабандистов.

Я уже писала тебе, что неподалеку от Вудберна есть небольшое озеро, куда мужчины ходят стрелять диких уток. Как-то однажды, во время завтрака, я сказала, что мне хотелось бы пойти туда теперь, когда озеро покрыто льдом, и посмотреть, как там катаются на коньках. Снегу, правда, выпало много, но на морозе он затвердел, и я считала, что мы с Люси сумеем добраться до озера, тем более что туда ведет тропинка, по которой всегда ходит много народу. Хейзлвуд сразу же вызвался проводить нас. Тогда мы обе стали настаивать, чтобы он захватил с собой ружье. Он сначала порядочно посмеялся, что придется идти с ружьем по снегу теперь, когда никто не охотится, но, ради нашего спокойствия, распорядился, чтобы следом за нами шел слуга с ружьем, тот самый, которого он обычно берет с собой на охоту. Ну, а полковник Мэннеринг, тот не любит толпы и никаких зрелищ с участием людей, если, конечно, это не какой-нибудь военный смотр; поэтому он остался дома.

Вышли мы ранним морозным утром. Солнце ярко светило. Свежий разреженный воздух придавал бодрость и силу. Идти до озера было просто наслаждением; разные препятствия на пути только забавляли нас: приходилось то спускаться по крутому обледенелому спуску, то переходить замерзший ров – здесь уже нельзя было обойтись без помощи Хейзлвуда. Я думаю, что и для Люси прогулка от этого была только приятнее.

Озеро удивительно красиво. С одной стороны его обрамляют отвесные скалы, украшенные огромными ледяными сосульками, сверкающими на солнце, с другой причудливые очертания леса, сосен, одетых снегом. На катке собралось множество народу: одни носились быстро, как птицы, другие вычерчивали на льду круги, третьи глазели. Многие столпились вокруг места, где жители двух соседних приходов боролись за первенство в фигурном катании: завоевать его было честью немалой, если судить по азарту как самих конькобежцев, так и зрителей. Мы обошли вокруг озера. Хейзлвуд взял нас обеих под руки. Он приветливо разговаривал там со всеми, со старым и малым, и повсюду его хорошо встречали. Наконец мы уже стали подумывать о возвращении.

Зачем я пишу обо всех этих ничего не значащих вещах? Видит бог, вовсе не потому, что они интересуют меня сейчас; просто, должно быть, как утопающий хватается за соломинку, я теперь готова схватиться за что угодно, лишь бы как-то отдалить страшную часть моего рассказа, которая за этим последует. Но надо говорить и об этом – пусть хоть один друг посочувствует мне в горе, от которого просто разрывается сердце.

Мы возвращались по тропинке, пролегающей через еловую рощу. Люси отпустила руку Хейлзвуда; она только в самых крайних случаях решалась согласиться на его помощь. Я же все еще опиралась на его руку. Люси шла за нами, а еще в нескольких шагах шел слуга. Вдруг на повороте как из-под земли перед нами вырос Браун. Одет он был очень просто, можно даже сказать – не лучше, чем обыкновенный крестьянин, и вид у него был крайне встревоженный и странный. Я вскрикнула и от удивления и от испуга. Хейзлвуд совсем по-иному воспринял мой крик, и, когда Браун приблизился ко мне, он высокомерно приказал ему отойти и не пугать дам. Браун не менее сурово ответил, что не собирается учиться у него, как надо вести себя в дамском обществе. Очевидно, Хейзлвуд, решив, что имеет дело с каким-нибудь контрабандистом, явившимся сюда с дурными намерениями, не правильно истолковал смысл его слов. Он выхватил ружье из рук слуги, подоспевшего в эту минуту, и, направив дуло на Брауна, под страхом смерти запретил ему подходить к нам. От испуга я не могла произнести ни слова и стала кричать, но это только ускорило трагическую развязку. Взбешенный угрозой Хейзлвуда, Браун бросился прямо на него, схватился с ним и чуть было не вырвал у него ружье, как вдруг оно неожиданно выстрелило, и Хейзлвуд тут же упал: пуля пробила ему плечо. Больше я ничего не видела, все поплыло у меня перед глазами, и я потеряла сознание. Но Люси рассказала мне потом, что виновник происшествия несколько мгновений еще смотрел на всю эту картину, пока наконец на крики не стал сбегаться народ. Тогда он перепрыгнул через изгородь, вдоль которой шла тропинка, скрылся с глаз, и с тех пор никто ничего о нем не слышал. Слуга не сделал ни малейшей попытки остановить или догнать его и, когда сбежались люди, стал взывать к их милосердию, чтобы они помогли привести меня в сознание, а отнюдь не к храбрости, необходимой, чтобы поймать разбойника, которого он им описал как человека , чудовищной силы и хорошо вооруженного.

Хейзлвуд был благополучно доставлен домой, то есть в Вудберн; надеюсь, что рана его окажется неопасной, хотя сейчас она причиняет ему сильные боли. Но для Брауна это может иметь самые ужасные последствия. Он уже навлек на себя гнев моего отца, а теперь ему грозит еще преследование по закону и в довершение всего – месть старика Хейзлвуда, который грозится перевернуть весь мир, чтобы только отыскать и наказать человека, ранившего его сына. Как же он теперь спасется от преследований и от мести? Или как он защитит себя от карающей руки правосудия? Мне сказали, что даже жизнь его может оказаться под угрозой. И как мне теперь дать ему знать о нависшей опасности? К тому же ранен ведь не кто иной, как возлюбленный бедной Люси, и ее горе, которое она не в состоянии скрыть, служит для меня еще новым источником печали, как будто все вокруг обвиняет меня в нескромности, которая и послужила причиною этой катастрофы.

Я слегла и пролежала два дня. Потом я узнала, что Хейзлвуд поправляется. О человеке, стрелявшем в него, нет ни слуху ни духу, но все уверены, что это кто-то из главарей шайки контрабандистов. Эти известия немного меня приободрили. Если подозрение пало на этих людей, именно их начнут преследовать, тогда Брауну легче будет бежать, и я думаю, что он уже далеко отсюда. Но пешие и конные дозоры разосланы по всей стране; множество долетевших до нас слухов, путаных и недостоверных, о том, что кого-то нашли и арестовали, не даст мне покоя.

А пока меня больше всего утешает великодушие и порядочность Хейзлвуда, который продолжает утверждать, что, с каким бы намерением ранивший его незнакомец ни подошел к нему, он убежден, что ружье выстрелило во время схватки само и что ранен он непреднамеренно. Слуга же, однако, считает, что ружье было выхвачено из рук Хейзлвуда и нарочно направлено прямо на него; того же мнения держится и Люси. Я ни минуты не думаю, что они нарочно хотят все так изобразить, – это только лишний пример ненадежности всех свидетельских показаний вообще: ясно ведь, что ружье выстрелило случайно. Может быть, лучше всего было бы рассказать обо всем Хейзлвуду, но он молод, и я ни за что не решусь признаться ему в своем безрассудстве. Как-то я подумала о том, чтобы поделиться всем с Люси, и стала спрашивать ее, не помнит ли она, как выглядел незнакомец, сыгравший столь печальную роль во всем этом деле. Но, описывая черты лица и весь облик разбойника, она представила его таким чудовищем, что у меня просто духу не хватило говорить ей о своих чувствах к нему. Надо сказать, что мисс Бертрам находится во власти страшного предубеждения, потому что человека такой красоты, как Браун, найти нелегко. Я ведь давно его не видела, но даже в эту злополучную минуту, когда он так внезапно появился перед нами и обстоятельства были столь невыгодны для него, и то он выглядел, пожалуй, даже красивее, чем раньше, и взгляд его был преисполнен достоинства. Встретимся ли мы еще когда-нибудь с ним? Кто знает! Порадуй меня хоть чем-нибудь, милая Матильда. Но ты ведь всегда радуешь меня своими письмами. И все-таки напиши поскорее, поласковее. Сейчас я в таком состоянии, что ни советы, ни упреки мне пользы не принесут, и я не могу, как бывало, весело смеяться над ними. Я сейчас совсем как маленькая девочка, которая, расшалившись, пустила в ход огромный механизм, – и вот теперь вокруг нее стучат колеса, гремят цепи, кружатся валы, а она стоит, пораженная тем, что она, такое слабенькое создание, привела в движение эту страшную махину, и в ужасе ждет тех последствий, отвратить которые уже невозможно.

Должна еще сказать тебе, что отец очень добр и ласков со мной. Мое Нервное состояние он, видимо, приписывает страху. Меня поддерживает только надежда на то, что Брауну удалось спастись от преследования и бежать куда-нибудь в Англию, или в Ирландию, или на остров Мэн. При всех обстоятельствах, он может тогда спокойно и терпеливо ждать, пока Хейзлвуд поправится, потому что, на наше счастье, в этих краях судебные власти не сумели как следует наладить связь с Шотландией. Если же его сейчас задержат, то это приведет к ужасным последствиям. Я стараюсь не поддаваться отчаянию и доказываю себе, что этого не случится. Увы!

Как быстро, как жестоко настоящее горе и настоящий страх сменили мирную и спокойную жизнь, на которую я последнее время уже готова была сетовать. Но я не буду больше докучать тебе своими жадобами. Прощай, милая Матильда!

Джулия Мэннеринг.

Глава 32

– Не надо и глаз, чтобы разобрать, как все на свете делается.

– А ты ушами смотри. Глянь, как этот судья издевается над простаком вором. Прислушайся. А ну-ка, поменяйтесь местами. Раз, два, три; теперь скажи-ка, кто судья, кто вор.

«Король Лир» [153]

В числе лиц, настойчиво стремившихся узнать, кто ранил молодого Чарлза Хейзлвуда, был Гилберт Глоссип, эсквайр, бывший писец в ***, а ныне лэрд Элленгауэн и один из мировых судей *** графства. Основания у пего к этому были различные, но читатели наши, которые уже немного знают этого господина, пожалуй поймут, что он вряд ли был особенно ревностным поборником справедливости.

В действительности, после того как все махинации Глоссина позволили ему завладеть имением своего благодетеля, этот почтенный джентльмен оказался в худшем положении, чем он мог ожидать. В самом деле, внутри дома слишком многое напоминало ему о былом, и эти воспоминания подчас отравляли ему радость от успеха его предприятия. За пределами же имения он не мог по чувствовать, что, несмотря на купленное им дворянство, соседи не причислили его к своему кругу. В дворянские клубы его не допускали, а на общественных собраниях, посещать которые он имел право, его встречали холодно, презрительно и даже враждебно. Этому содействовали как предрассудки, так и принципы: местные дворяне презирали его за плебейское происхождение, а за те средства, которыми он составил себе богатство, его ненавидели. Простолюдины относились к нему еще хуже. Они не только не хотели величать его Элленгауэном, по названию поместья, но даже и мистером Глоссином; для них он был всего-навсего Глоссин, и его мелочное тщеславие так от этого страдало, что однажды он дал нищему полкроны за то лишь, что тот, вымаливая у него подаяние, трижды назвал его Элленгауэном. Он очень болезненно воспринимал этот недостаток уважения к собственной персоне, особенно когда сравнивал свое положение в обществе с тем, которое занимал в нем Мак-Морлан. Последний, располагая гораздо меньшими средствами, чем Глоссин, снискал себе, однако, и уважение и любовь как богатых, так и бедных и хотя медленно, но все же успешно сколачивал себе небольшое состояние, окруженный доброжелательным отношением со стороны всех, кто его знал.

Глоссин, хоть и досадовал про себя на то, что называл предрассудками и предвзятым к себе отношением, был все же слишком умен, чтобы жаловаться открыто. Он понимал, что его возвышение еще совсем свежо у всех в памяти и что средства, к которым он прибегал, сами, по себе были до того отвратительными, что простить его нельзя. Но он считал, что время сглаживает углы и покрывает грехи. Изучая человеческие слабости, этот ловкий пройдоха умел каждый раз извлечь из них выгоду и решил не упускать ни одного случая оказать какую-нибудь услугу даже тем, кто относился к нему с явной ненавистью. Он надеялся на собственные способности и на склонность местных дворян впутываться в тяжбы, зная, что именно тогда совет законоведа особенно нужен, а также и на тысячу других возможностей. Он полагал, что, если он использует их искусно и терпеливо, соседи начнут относиться к нему с большим уважением, и, может быть, это даже возвысит его в их глазах: ведь случалось же иногда, что какой-нибудь хитрец и проныра, снискавший доверие местных помещиков, становился, выражаясь словами Бернса,

Для всех их просто язычком варгана [c154].

Нападение на дом полковника Мэннеринга, а потом ранение Хейзлвуда как раз и представилось Глоссину подходящим случаем, чтобы доказать всем окрестным помещикам, какую службу может сослужить энергичный судья (в течение некоторого времени он был уже мировым судьей), знающий все повадки контрабандистов, а также притоны, в которых укрываются эти люди. Познания эти он вынес из прежних своих связей кое с кем из самых отчаянных контрабандистов; он в свое время либо действовал заодно с ними, либо оказывал им помощь компетентными советами. Но связи эти оборвались уже несколько лег тому назад, и, прикинув в уме, как эти отчаянные люди недолговечны и как часто им приходится менять арену действия, он пришел к выводу, что теперешние его розыски никак не смогут задеть его старых друзей и навлечь на него их месть. Он был уверен, что его былое участие в их деле ни в коей мере не помешает ему воспользоваться своим опытом для общего блага или, что вернее, для его же собственной корысти.

Для человека, который так домогался возможности быть принятым в светском обществе, приобрести поддержку и расположение полковника Мэннеринга значило очень много; еще важнее было заручиться благосклонностью старика Хейзлвуда, который пользовался в этом обществе особым весом. И, наконец, если бы ему удалось обнаружить, задержать и осудить виновных, он этим задел бы Мак-Морлана и даже в какой-то мере унизил его. Мак-Морлан был помощником шерифа графства, и производить дознания было его обязанностью. Его авторитет был бы неминуемо подорван, если бы все узнали, что Глоссин его опередил.

Приободренный этими соображениями, Глоссин поставил на ноги блюстителей закона – а он их всех хорошо знал, – чтобы разыскать и, по возможности, задержать разбойников, принимавших участие в нападении на Вудберн, в особенности же человека, ранившего Чарлза Хейзлвуда. Он пообещал высокие награды, составил различные планы действий и использовал свое личное влияние среди старых знакомых, которые были иногда склонны помогать контрабандистам, настоятельно убеждая их, что лучше пожертвовать одним или двумя из этих низких людей, чем навлечь на себя всеобщую ненависть за покровительство столь ужасным преступлениям. Но первое время все его усилия ни к чему не приводили. Местное население то ли сочувствовало контрабандистам, то ли в такой степени их боялось, что не решалось никого выдать. Наконец наш дотошный чиновник узнал, что человек, приметы которого подходили к приметам негодяя, ранившего Хейзлвуда, остановился накануне в гостинице "Гордонов щит" в Кипплтрингане, Туда-то и направился Глоссин, чтобы расспросить обо всем нашу старую знакомую миссис Мак-Кэндлиш.

Читатель, вероятно, помнит, что, как явствовало из слов самой этой женщины, Глоссин отнюдь не пользовался ее расположением. Поэтому, будучи вызвана им, она явилась не сразу и с большой неохотой и поздоровалась с ним крайне холодно. Тут между ними произошел следующий разговор:

– Хорошая сегодня погода, миссис Мак-Кэндлиш.

– Да, погода ничего себе, – сухо отвечала хозяйка.

– Миссис Мак-Кэндлиш, мне хотелось бы знать: что, во вторник после заседания судьи у вас будут обедать?

– Думаю, что будут, всегда ведь обедают. (Она хотела уйти.) – Подождите минуточку, миссис Мак-Кэндлиш, вы что-то очень торопитесь! По-моему, неплохо было бы, если бы раз в месяц весь наш клуб к вам на обед собирался, не правда ли?

– Да, конечно, если бы собирался клуб людей почтенных.

– Верно, верно, – сказал Глоссин, – я ведь и имею в виду помещиков и всех достойных джентльменов нашего края, и мне бы хотелось положить этому начало.

Короткий сухой кашель, которым миссис Мак-Кэндлиш встретила это предложение, никак не означал, что она против пего в целом, но, казалось, ставил под вопрос успешность всего предприятия в случае, если оно будет возглавлено ее теперешним собеседником. Это был не кашель отрицания, но кашель сомнения, и Глоссин это хорошо понял; но он считал, что сейчас не время обижаться.

– Ну как, миссис Мак-Кэндлиш, народу приезжало много?

– Да, немало. Но мне пора идти.

– Нет, нет, подождите минутку. Не можете вы, что ли, старому клиенту одолжение сделать? Помните, тут у вас как-то на прошлой неделе высокий такой молодой человек ночевал?

– Честное слово, не могу сказать, – мне-то совсем неважно, высокий ли он сам вырос, только бы счет его рос.

– Ну, если счет не дорос, так вы уж как-нибудь его натянете, не так ли, миссис Мак-Кэндлиш? Ха-ха-ха! Но этот молодой человек, про которого я вас спрашиваю, был ни много ни мало шести футов ростом и одет в темный кафтан с металлическими пуговицами, волосы у него светлые и не напудренные, глаза голубые, нос прямой, путешествовал он пешком, без вещей и без слуги. Ну что, помните такого?

– Буду я еще помнить всякую ерунду, – ответила – миссис Мак-Кэндлиш, стараясь избежать дальнейших расспросов. – Знаете, я и так по горло занята, а тут, изволите видеть, замечай, какие у твоих постояльцев волосы, да глаза, да носы.

– Так вот, миссис Мак-Кэндлиш, я должен вам прямо сказать, что человека этого подозревают в преступлении, и я, как судья, требую, чтобы вы мне сообщили о нем все, что вам известно; если вы откажетесь, я должен буду привести вас к присяге.

– Что вы! Не могу я никак присягать. [t34] Правда, пока мой милый муженек, Бейли Мак-Кэндлиш [c155], жив был (царство ему небесное), мы еще ходили в пресвитерианскую церковь, ему там и по должности быть полагалось, но, с тех пор как господь отозвал его в лучший мир, я опять стала ходить к преподобному Мак-Грейнеру. Словом, вы видите, что я никак не могу к присяге идти, пока с пастором сначала не посоветуюсь, особенно же против бедного молодого человека, у которого нет здесь ни друзей, ни защиты.

– Может быть, ваши сомнения и без мистера Мак-Грепнера рассеются, если я скажу вам, что человек, про которого я спрашиваю, стрелял в приятеля вашего, Чарлза Хейзлвуда.

– Боже мой! Кто бы мог подумать, что это возможно? Нет, будь это за долги или за какую-нибудь ссору с таможенными, тогда сам черт не мог бы заставить Нелли Мак-Кэндлиш говорить против него. Но если он и вправду стрелял в молодого Хейзлвуда... Только не так оно было, мистер Глоссин, знаем мы ваши проделки. Ни за что я не поверю, чтобы этот славный парень... Да нет, все это ваши выдумки, вам бы только схватить его.

– Я вижу, что вы мне не верите, миссис Мак-Кэндлиш; взгляните тогда на эти вот показания, подписанные очевидцами происшествия, и теперь ответьте мне, не похож ли ваш гость на описанного здесь негодяя.

Глоссин передал ей бумаги, и она очень внимательно стала их читать, то и дело снимая очки, чтобы обратить взгляд к небесам или смахнуть навернувшуюся слезу, потому что молодой Хейлзвуд был ее любимцем.

– Ладно же, ладно, – сказала она, прочтя все до конца, – раз так, то я наведу вас на след этого негодяя. Но до чего же легко ошибиться в людях! Он такой обходительный был, такой любезный! Я думала, что это джентльмен какой-нибудь в несчастье... Нет, не стану я его покрывать, подлеца такого, подумайте только, стрелять в Чарлза Хейзлвуда, да еще при барышнях!.. Бедняжки! Я его покрывать не стану!

– Так, значит, действительно этот человек накануне здесь ночевал?

– Да, ночевал, и он здесь всему дому понравился, это был такой милый, такой любезный молодой человек. Не то чтобы он много всего заказывал, нет, взял только кусок баранины, кружку пива, стакан-другой вина, Да я его пригласила чаю попить с нами, это я ему даже в счет не поставила. А от ужина он отказался: устал, говорит, всю ночь в дороге... Видно, за чем-то на добычу ходил.

– Так вы, верно, знаете, как его зовут?

– Как же, знаю, – ответила хозяйка, теперь уже сама стремясь сообщить все, что ей было известно, так же как перед этим стремилась все скрыть. – Он сказал мне, что его зовут Браун, да еще говорил, что его, может быть, будет спрашивать старуха такая, на цыганку похожая. Ну-ну! Скажи мне, кто твои друзья, и я тебе скажу, кто ты! Ах, он, подлец этакий... Утром, правда, перед тем как уйти, он все сполна заплатил по счету, да еще что-то служанке подарил; от меня ведь она только пару башмаков в год получает, да еще разве когда на рождество что-нибудь подарю.

Тут Глоссип нашел нужным остановить ее и перевести разговор на прежнюю тему.

– Ну так вот, он и говорил, что, если эта старуха придет и спросит Брауна, скажите ей, что я пошел на озеро Криран, как оно тут зовется, поглядеть как там на коньках катаются, а к обеду вернусь. Но он так и не вернулся, хоть я и ждала его, даже еще цыпленка сама зажарила да рыбьи головы нафаршировала, а я это не каждому готовлю, мистер Глоссин. Только не думала, не гадала, какое у него катанье на уме, – в такую овечку, в бедного мистера Чарлза стрелять!

Как и подобало умному следователю, Глоссин, дав сперва свидетельнице высказать все свое удивление, начал теперь расспрашивать ее, не оставил ли этот человек в гостинице каких-нибудь вещей или бумаг.

– Как же, оставил маленький узелок да еще дал мне денег, чтобы я заказала ему полдюжины сорочек с манжетами, Пег Цэсли их шить взяла; пригодятся, может быть, они теперь этому проходимцу, когда его по Лонмаркету поведут. [t35].

Глоссин попросил показать ему этот узелок, но хозяйка заколебалась.

– Этого я не могу, – сказала она. – Не то чтобы я решила супротив властей поступать, но только раз уж мне доверие оказали, так я и отвечать за вещи перед тем человеком должна. Я вот пошлю за церковным старостой Берклифом, а вы, мистер Глоссин, при нем составите опись вещей и расписку дадите. Тогда я спокойна буду; я хочу, чтобы все по закону делалось.

Как врожденная осторожность, так и благоприобретенная подозрительность миссис Мак-Кэндлиш были непоколебимы. Поэтому Глоссин послал за Берклифом "на предмет беседы с ним о преступнике, стрелявшем в Чарлза Хейзлвуда". Берклиф незамедлительно явился; парик его был сдвинут набок, потому что, спеша на зов судьи, он еле успел нахлобучить его на голову вместо килмарнокского колпака, в котором он обычно обслуживал своих покупателей. Тогда миссис Мак-Кэндлиш вытащила узелок, оставленный Брауном. В нем нашли кошелек цыганки. Увидев, сколько там было драгоценных вещей, миссис Мак-Кэндлиш обрадовалась, что приняла все необходимые меры предосторожности перед тем, как сдать эти вещи Глоссину. С видом человека совершенно честного и чуждого соблазну, Глоссин предложил тщательно переписать драгоценности и оставить их на хранение Берклифу, чтобы потом переслать прямо в суд.

– – Я не могу взять на себя ответственность, – сказал он, – за такие ценные вещи, которые, вне всякого сомнения, приобретены нечестным путем.

Потом он внимательно рассмотрел бумагу, в которую был завернут кошелек. Оказалось, что это кусок письма; на оборотной стороне его было написано: "В. Брауну, эсквайру", адрес, однако, был оторван. Хозяйка, которая только что с особенной осторожностью обходила молчанием все обстоятельства бегства преступника, стала теперь, напротив, особенно словоохотливой, а взглянув на кошелек, она еще больше прониклась убеждением, что дело тут нечисто. И тогда миссис Мак-Кэндлиш дала понять Глоссину, что и кучер ее и конюх – оба видели незнакомца на льду утром того дня, когда ранили молодого Хейзлвуда.

Первым был вызван уже хорошо известный нашему читателю Джок. Джейбос, который прямо признался, что он не только видел незнакомца на льду, но у него даже был разговор с тем человеком, который, по всей видимости, ночевал в гостинице "Гордонов щит".

– Ну, и как же он обернулся? – спросил Глоссин.

– Обернулся? Да он никуда не оборачивался, мы шли прямо по льду.

– Да, но о чем же вы все-таки говорили?

– Ну, он, как человек приезжий, все меня расспрашивал, – неохотно отвечал Джок, как будто вся медлительность и молчаливость, только что владевшие его хозяйкой, теперь передались ему.

– Но о чем же он расспрашивал? – домогался Глоссин.

– Да вот, спрашивал обо всем народе, что на льду был, да насчет старого Джона Стивенсона, да про молодых леди.., и все такое...

– Про каких это молодых леди? И что он о них спрашивал? – любопытствовал Глоссин.

– Про каких леди? Да про мисс Джулию и про мисс Люси Бертрам, которых вы хорошо знаете, мистер Глоссин. Они как раз гуляли с молодым лэрдом Хейзлвудом по льду.

– И что ты ему про них сказал?

– Как что? Что есть, то и сказал. Вот это, мол, мисс Люси Бертрам Элленгауэн, что наследницей большого поместья была, а та – мисс Джулия Мэннеринг, невеста молодого Хейзлвуда. Ишь, как она к нему прильнула.

Ну, и о разных наших деревенских делах мы с ним тоже потолковали. Человек-то он простой.

– Ну, а что же он на все это отвечал? – спросил Глоссин.

– Отвечал? Он долго-долго на молодых леди глядел и опять спросил, верно ли, что мисс Мэннеринг замуж за Хейзлвуда выходит. Ну, а я – дело, мол, решенное, говорю, да оно и впрямь так – сестра-то моя троюродная Джин Клейверс (вы ведь ее знаете, да она, сдается, и вам родня, мистер Глоссин?), так вот, Джин с ключницей в Вудберне тоже в родстве состоит. И она мне говорила, что дело там совсем на мази.

– Да, но что же все-таки сказал на это приезжий? – опять спросил Глоссин.

– Сказал... – повторил Джок, – да ничего не сказал, он только так смотрел на них, когда они вокруг озера по льду ходили, будто сожрать хотел, все-то время с них глаз не спускал, а сам, слова не вымолвил, а туда, где народ катался, так даже и не взглянул, а тогда как раз самые большие искусники на лед вышли. Так он стоял, а потом повернулся и пошел по тропинке, по той, что в Вудберн ведет, через еловую рощу, только его и видели.

– Подумать только, – сказала миссис Мак-Кэндлиш, – совсем в человеке совести нет: тут же, прямо на глазах у невесты, жениха убивать.

– О миссис Мак-Кэндлиш, подобные случаи у нас бывали. Он, конечно, ему мстил, а такая-то месть ведь слаще всего.

– Помилуй господи, – сказал церковный староста Берклиф, – какие мы все грешные создания, когда предоставлены самим себе! Он, должно быть, забыл, что в писании сказано: "Мне отмщение, и аз воздам".

– Послушайте, – сказал Джейбос, который, по своей неотесанной простоте, попадал иногда, что называется, не в бровь, а в глаз, – послушайте, тут дело что-то не так, я ни за что не поверю, чтобы кому-нибудь пришло в голову человека застрелить его же собственным ружьем. Я ведь сам на Острове помощником лесничего служил, так вот ручаюсь вам, что первый силач в Шотландии, и тот у меня ружья не отнимет: я сначала в него все пули всажу. А видите, какой я: кожа да кости, и я ведь только и знаю, что сидеть да лошадей погонять. Нет, чего там говорить, на такое дело никто не пойдет. Да я самые лучшие мои сапоги в заклад ставлю, новые, на ярмарке в Керккудбрайте купил, что это чистый случай. Но коли я вам больше не нужен, так я пошел поглядеть, как там, кормят лошадок или нет. – И он вышел.

Конюх, явившийся вместе с ним, показал то же самое, и его и миссис Мак-Кэндлиш снова стали допрашивать, не было ли при Брауне в это злополучное утро какого-нибудь оружия.

– Не было, – сказали оба, – один только тесак у него на ремне висел.

– Ну вот видите, – заявил Берклиф, держа Глоссина за пуговицу (занявшись разрешением столь сложного вопроса, он позабыл о том, что Глоссин был уже в новом звании), – все это очень сомнительно, мистер Гилберт; просто невероятно, чтобы он решился нападать так, ничего при себе ни имея.

Глоссин постарался избавиться от крепкой руки Берклифа и от спора с ним, но действовал все же очень осмотрительно; теперь ведь он был крайне заинтересован в том, чтобы самые разные люди составили о нем хорошее мнение. Он спросил, какие сейчас цены на чай и сахар и сказал, что хочет купить про запас того и другого, попросил миссис Мак-Кэндлиш приготовить в следующую субботу хороший обед на пять человек, которых он собирается сюда пригласить, и, наконец, дал полкроны Джоку Джейбосу, которого конюх послал подержать лошадей.

– Ну вот, – сказал Берклиф, взяв из рук миссис Мак-Кэндлиш стакан пива, не так страшен черт, как его малюют. Приятно видеть, что мистер Глоссин принимает такое близкое участие во всем, что у нас тут делается.

– Это сущая правда, мистер Берклиф, – отвечала трактирщица, – по все-таки я удивляюсь, что наши знатные господа, вместо того чтобы самим свои обязанности выполнять, их на такого человека возложили. Но, видно, пока монета в ходу, никто не будет задумываться, что там на ней изображено.

– А по-моему, так скоро все разглядят, что такая монета, как Глоссип, из чего угодно, только не из благородного металла чеканена, – сказал Джейбос, проходя в эту минуту по комнате. – Зато вот эти полкроны – монетка что надо.