Текст книги "Гай Мэннеринг, или Астролог"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

Глава 37

Ни красоты в том фарсе не найдешь,

Нет правды – только выдумка да ложь.

Там что-то нагорожено без меры,

И все темно, и ничему нет веры,

И в чувствах нет сердечной глубины

Они мертвы и холода полны.

«Приходские списки» [c175]

– Ваше величество ознаменовали свое отречение актом милосердия и любви, смеясь сказал Мэннеринг, – теперь у этого молодца пропадет охота затевать тяжбу.

– О нет, вы ошибаетесь, – ответил ему наш искушенный адвокат. – Все свелось только к тому, что я потерял клиента и доход. Он ведь не успокоится до тех пор, пока кто-нибудь не поможет ему осуществить эту дурацкую затею. Нет, что вы! Я только показал вам еще одну из моих слабостей: в субботу вечером я всегда говорю правду.

– Наверно, кое-когда и на неделе, – продолжал Мэннеринг в том же тоне.

– Ну да, насколько позволяет моя профессия. Говоря словами Гамлета, я сам по себе честен, и все дело в том, что мои клиенты и их поверенные заставляют меня повторять в суде свою двойную ложь. Но oportet vivere. [t60]. Это печальная истина. Давайте все же перейдем к нашему делу. Я рад, что мой старый друг Мак-Морлан послал вас ко мне; это энергичный, умный и честный человек. Сколько времени он был помощником шерифа в графстве ***, еще когда я там шерифом был, и теперь все на той же должности. Он, знает, с каким уважением я отношусь к несчастной семье Элленгауэнов и бедняжке Люси. Последний раз я видел ее, когда ей двенадцать лет минуло, это хорошая, милая девочка была, а отец-то был совсем глупый. Но я начал принимать участие в ее судьбе еще раньше. Когда-то я был шерифом этого графства, и меня вызывали расследовать подробности убийства, которое было совершено неподалеку от имения Элленгауэнов в тот самый день, когда родилось это несчастное дитя. И, по странному стечению обстоятельств, выяснить которые мне, к несчастью, так и не удалось, в этот же день погиб или пропал без вести мальчик, ее единственный брат, которому было тогда лет пять. Ах, господин полковник, я вовек не забуду, в каком бедственном положении был в то утро дом Элленгауэнов! Мать умерла от преждевременных родов, отец чуть не рехнулся с горя, и эта беспомощная малютка, о которой почти некому было позаботиться, кричала и плакала, появившись на наш злосчастный свет в такую тяжелую минуту. Ведь мы, юристы, тоже не из железа и не из меди сделаны, как и вы, солдаты, не из стали. Нам приходится иметь дело с преступлениями и страданиями в повседневной жизни людей, так же как вы сталкиваетесь с тем и другим в военной обстановке, и, для того чтобы выполнить свой долг, и нам и вам необходима, пожалуй, некоторая доля безразличия. Но черт бы побрал солдата, чьи чувства тверды, как шпага, и будь дважды проклят тот судья, которому вместо здравой мысли дано холодное сердце! Однако послушайте, ведь так у меня совсем субботний вечер пропадет. Будьте любезны, дайте мне все бумаги, относящиеся к делу мисс Бертрам, и вот что: завтра уж вы как-нибудь придете ко мне, старику, на холостяцкий обед, и непременно. Обед будет ровно в три, а вы приходите на час раньше. Хоронить старую леди будут в понедельник. Так как дело касается сироты, то мы и в воскресенье часок найдем, чтобы обо всем переговорить. Но только, если старуха изменила свое решение, сделать ничего, пожалуй, не удастся... Разве только окажется, что шестидесяти дней не прошло, и в этом случае, если будет доказано, что мисс Бертрам – законная наследница...

Но послушайте, моим вассалам просто не терпится, у них сейчас interregnnm... [t61].

Я не приглашаю вас в нашу компанию, полковник, это значило бы злоупотреблять вашей снисходительностью: вы же ведь не переходили, как мы, постепенно от мудрости к веселью и от веселья к.., к сумасбродству. До свидания. Гарри! Проводи-ка мистера Мэннеринга домой. Итак, господин полковник, жду вас завтра в самом начале третьего.

Полковник возвратился к себе в гостиницу. Его удивили не только ребяческие забавы, за которыми сей ученый муж проводил свой досуг, но и его прямота и здравый смысл, мгновенно вернувшиеся к нему, едва только ему понадобилось снова предстать в образе адвоката, и то нежное чувство, с которым он говорил об одинокой сироте.

На следующее утро, когда полковник и его на редкость невозмутимый и молчаливый спутник, Домини Сэмсон, кончали завтрак, приготовленный Барнсом, который тот сам подал на стол, после того как Домини, пытаясь обойтись без его помощи, уже успел обварить себя кипятком, неожиданно явился мистер Плейдел. На голове у него был элегантный круглый парик, каждый волосок которого получил от заботливого и усердного цирюльника причитающуюся ему порцию пудры. Одет он был в тщательно вычищенный черный кафтан, на ногах у него красовались башмаки такой же удивительной чистоты; золоченые застежки и пряжки блестели. В манерах его не было ни намека на развязность – он был подтянут, но при всем этом держал себя совершенно свободно. Выразительное и немного забавное лицо его стало теперь спокойным – словом, он был совершенно непохож на вчерашнего веселого чудака. И только вспыхивавший огнем пронзительный взгляд напоминал в нем гуляку "субботнего вечера".

– Я пришел сюда, – с изысканной вежливостью заявил он, – чтобы воспользоваться не только светской, но и духовной властью над вами. Куда вы позволите мне проводить вас: в пресвитерианскую церковь иди в епископальный молитвенный дом? Tros Tyriusve... [t61a]. Знаете, юристы ведь придерживаются обоих вероучений, или, лучше сказать, обеих форм нашей религии. Или, может быть, мы проведем утро как-нибудь иначе? Простите мою старомодную навязчивость. В мое время шотландец считал бы невежливым оставить своего гостя хоть на минуту одного, разве только ночью ему поспать бы дал. Только я вас очень прошу, если я вам надоем, сразу же мне скажите.

– Что вы, напротив! – отвечал Мэннеринг. – Я с наслаждением вверяю себя вам. Я бы очень хотел послушать кое-кого из тех шотландских проповедников, чье искусство так прославило вашу страну: вашего Блэйра [c176], вашего Робертсона [c177], вашего Генри [c178], и я с величайшей радостью принимаю это любезное приглашение. Только...

Тут он отвел адвоката в сторону и, указывая ему на Сэмсона, сказал:

– Мой почтенный друг, который там вон стоит призадумавшись, часто бывает слегка рассеян и беспомощен. Мой слуга Барнс, его постоянный провожатый, на этот раз не может пойти с ним, а Сэмсон хочет как раз отправиться в одну из самых мрачных и дальних церквей.

Адвокат посмотрел на Домини Сэмсона.

– Такого редкостного человека надо беречь, – сказал он, – и я найду ему хорошего провожатого.

– Вот что, – обратился он к лакею, – сходи-ка к тетке Финлейсон в Каугейт за рассыльным Майлзом Мэкфином, он, наверно, сейчас там, и скажи ему, что он мне нужен.

Рассыльный не замедлил явиться.

– Вот кому я вверяю вашего друга, – сказал Плейдел. – Он присмотрит за ним и проводит его, куда тому захочется, хоть в церковь, хоть на рынок, хоть на собрание какое, или в суд, или еще куда; Мэкфину это совершенно все равно. Он доставит его отовсюду целым и невредимым к назначенному часу, так что мистер Барнс вполне может располагать собой как захочет.

Полковник дал свое согласие, и Домини был вверен попечению этого человека на все время их пребывания в Эдинбурге.

– А теперь, если хотите, пойдемте в церковь Грейфрайерс, чтобы послушать там нашего знатока истории Шотландии, а также истории Европы и Америки.

Но их ожидало разочарование: проповеди Робертсона в этот день не было.

– Не беда, – сказал Плейдел, – минута терпения, и мы за все будем вознаграждены.

На кафедру взошел один из коллег доктора Робертсона [c179]. Наружность у него была не слишком внушительная. На редкость бледное лицо составляло разительный контраст с черным париком, на котором не было и следа пудры; грудь у него была узкая, спина сутулая; руки он выставил вперед по обеим сторонам пюпитра, будто подпорки, и казалось, они действительно скорее поддерживают его тело, чем помогают убедительности его речи. Отсутствие пасторского одеяния, даже такого, какое принято у кальвинистов [c180], смятый воротник и какие-то словно чужие движения – все это вместе взятое сразу же не понравилось полковнику.

– Какой-то он несуразный, – шепнул Мэннеринг своему новому другу.

– Пусть это вас не смущает, это сын отличного шотландского юриста [c181], и вы еще увидите, на что он способен.

Наш ученый муж оказался прав: проповедь была полна новых, интересных взглядов на священное писание, на историю. Проповедник выступал в защиту кальвинизма и шотландской церкви и в то же время утверждал основы трезвой практической морали, которая не разрешила бы человеку грешить, прикрываясь положениями умозрительного вероучения или правом иметь собственные взгляды, но вместе с тем могла помочь ему противостоять всей пучине ересей и неверия. Его доказательства и сравнения уже несколько устарели, но это только придавало его красноречию особую оригинальность и остроту. Проповедь свою он не читал, а говорил, лишь изредка взглядывая на листок бумаги с заглавиями отдельных ее частей. Каждое новое положение, казавшееся вначале неясным и трудным, становилось, по мере того как проповедник все больше и больше воспламенялся, и отчетливым и живым. Хотя проповедь эту и нельзя было назвать образцовой и безукоризненной, Мэннерингу редко приходилось слышать столь остроумные рассуждения и столь убедительные доводы в пользу христианства.

– Такими, должно быть, были те бесстрашные проповедники, – сказал полковник, выходя из церкви, – чьи яркие, хоть, может быть, и несколько необузданные дарования и создали Реформацию.

– И все же в этом почтенном человеке, которого я люблю не только из уважения к памяти его отца, но и за его личные достоинства, нет и тени той фарисейской гордости, которой, по-видимому, не был чужд кое-кто из ранних проповедников кальвинизма в Шотландии. Он и его коллега придерживаются разных точек зрения на некоторые церковные догматы, но они ни на минуту не забывают о взаимном уважении и в своих спорах чужды всякой враждебности. И тот и другой спокойны, последовательны, и все поступки их свидетельствуют о том, что это люди убежденные.

– А как вы смотрите сами, мистер Плейдел, на предмет их разногласий?

– Я-то, господин полковник, считаю, что честный человек может попасть в рай, даже не задумываясь над этими вещами; к тому же, inter nos, [t62] я принадлежу к гонимой в Шотландии епископальной церкви [c182]. Теперь от нее уже ничего почти не осталось, но, может быть, это к лучшему. Приятнее мне, конечно, молиться там, где молились мои предки, но ведь не буду же я осуждать пресвитерианские обряды за то лишь, что они не вызывают во мне этих воспоминаний.

На этом собеседники расстались до обеда. Судя по неудобному входу в жилище нашего адвоката, Мэннеринг ожидал, что его встретит более чем скромный прием. При дневном свете улочка выглядела еще мрачнее. Она была так узка, что соседи, живущие на противоположных сторонах, могли, высунувшись из окон, пожать друг другу руки; иные дома соединялись между собою крытыми деревянными галереями, которые совершенно загораживали проход. На лестнице была грязь; входя в квартиру, Мэннеринг поразился тому, до какой степени обшитый деревянной панелью коридор был узок и низок. Но библиотека, в которую его ввел старый, почтенного вида лакей, представляла собой полную противоположность тому, что можно было ожидать. Это была хорошая, просторная комната, где висели портреты знаменитых людей Шотландии кисти Джеймисона [c183], этого каледонского [c184] Ван-Дейка. По стенам комнаты стояли шкафы с книгами – лучшими изданиями самых избранных авторов и в первую очередь восхитительным собранием классиков.

– Это мой рабочий инструмент, – заявил Плейдел. – Адвокат, не знакомый с историей и с литературой, похож на самого заурядного каменщика, в то время как с этими познаниями он вправе уже называть себя архитектором.

Мэннеринг в это время любовался из окна изумительной панорамой. Оттуда виден был Эдинбург, рядом – море и форт с его островами, залив, обрамленный грядой Нортбервикских гор, а дальше, к северу, – изрезанные берега Файфа, зубчатые очертания которых отчетливо выделялись на голубом небе.

Плейдел, терпеливо выждав, пока его гость насладится сполна этим зрелищем, заговорил с ним о деле мисс Бертрам.

– У меня была надежда, хоть и слабая, правда, – сказал он, – что мне удастся доказать ее неотъемлемые права на владение Синглсайдом, но все мои старания ни к чему не привели. Старая леди, конечно, была единственной владелицей этого поместья и могла располагать им по своему усмотрению. Нам остается только надеяться, что бес ее не попутал и она осталась верна своему прежнему решению. Завтра вам надо быть на похоронах. Я известил ее поверенного, что вы приехали сюда представлять интересы мисс Бертрам, и вам будет послано приглашение; мы с вами увидимся попозже в доме покойной, где я буду присутствовать при вскрытии завещания. У этой старой грымзы на положении компаньонки, а вернее всего служанки, жила девочка-сиротка, какая-то дальняя родственница. Так вот, я надеюсь, что в старухе напоследок заговорила совесть и она все же постаралась чем-нибудь вознаградить бедняжку за то peine forte et dure, [t63] которому она подвергала ее при жизни.

Явилось трое гостей, которых представили полковнику. Это были люди неглупые, начитанные и к тому же веселые, и остаток дня прошел в приятной беседе. Мэннеринг просидел с ними до восьми часов вечера за бутылкой вина, поставленной хозяином, которая, разумеется, была magnum. [t64].

Вернувшись в "Гостиницу, он нашел письмо с приглашением прибыть на похороны мисс Маргарет Бертрам из Синглсайда, – хоронить ее должны были на кладбище Грейфрайерс, а вынос тела был назначен на час дня.

В указанное время Мэннеринг направился к небольшому домику на южной окраине города. Он узнал его по стоявшим перед дверьми двум печальным фигурам, одетым по шотландскому обычаю в черные плащи, отделанные белым крепом, с креповыми же повязками на шляпах и с жезлами в руках. Еще двое таких же молчальников с печатью безысходного горя на лицах провели Мэннеринга в столовую, где уже собрались родные и близкие покойной.

В Шотландии до сих пор еще повсеместно сохранился давно позабытый в Англии обычай приглашать на похороны всех родственников умершего. Часто это производит потрясающее впечатление, но в тех случаях, когда человек при жизни никем не был любим и после смерти его никто не оплакивает, обычай этот становится только пустой и уродливой формальностью. Английская погребальная служба принадлежит к числу красивейших церковных обрядов и всегда оставляет неизгладимое впечатление; она способна сосредоточить на себе внимание собравшихся, объединить их мысли и чувства в наиболее подходящий для этих минут благоговейной молитве. Но в Шотландии все обстоит иначе: если близкие сами не чувствуют истинной скорби, ничто не восполнит там ее отсутствия и не сосредоточит на себе мыслей участников этой церемонии. Поэтому естественно, что последние чаще всего испытывают на похоронах только тягостное чувство стесненности и фальши. К сожалению, миссис Маргарет Бертрам была одной из тех несчастливых женщин, чьи добрые качества не снискали всеобщего расположения. У нее не было близких, которые могли бы искренне о ней печалиться, и поэтому весь похоронный обряд превратился в какую-то показную манифестацию скорби.

Пребывая в мрачном обществе всех этих троюродных, четвероюродных, пятиюродных и шестиюродных братьев и сестер, Мэннеринг, подобно всем им, заставил свое лицо принять приличествующее случаю выражение и старался казаться опечаленным кончиною миссис Маргарет Бертрам, как будто усопшая приходилась ему матерью или сестрою. После длительного и тягостного молчания все присутствующие начали понемногу переговариваться вполголоса, как будто они находились в комнате умирающего.

– Наша дорогая миссис Бертрам, – произнес важного вида джентльмен, едва приоткрывая рот, чтобы не нарушить торжественности, которую он придал лицу, и цедя слова сквозь почти совершенно сомкнутые губы, – наша дорогая покойница хорошо прожила свой век.

– Само собой разумеется, – ответил тот, к кому были обращены эти слова, чуть приоткрывая глаза, – наша бедная миссис Маргарет всю жизнь была очень бережлива.

– Что у вас нового, господин Мэннеринг? – спросил один из тех джентльменов, с которыми полковник обедал накануне, таким необычным голосом, как будто он извещал о смерти всех своих близких, – Да ничего особенного, сказал Мэннеринг тоном, который, как он заметил, был принят всеми оттого только, что в доме покойница.

– Я слыхал, – продолжал первый многозначительно и с видом человека хорошо осведомленного, – я слыхал, что было написано завещание.

– А что же оставили маленькой Дженни Гибсон?

– Сто фунтов, да еще большие старинные часы в придачу.

– Не очень-то о бедняжке позаботились; ведь туговато ей приходилось при покойнице. Что ж, на чужое добро всегда расчет плохой.

– Я думаю, – сказал стоявший рядом с Мэннерингом политикан, – что с Типу-Саибом [c185] мы окончательно не разделались, насолит он еще нам немало; да вот говорят еще – вы, верно, слыхали, – что акции Ост-Индской компании что-то не поднимаются.

– Скоро, наверно, поднимутся.

– Ay миссис Маргарет, – сказал еще один, вмешиваясь в разговор, – были ведь акции Ост-Индской компании. Я это знаю, потому что я сам получал за нее проценты. Хорошо, если бы держатели акций и все наследники посоветовались с полковником о том, как и когда их можно будет продать. По-моему, так... Но вот идет мистер Мортклок, значит пора выносить.

Гробовщик мистер Мортклок, распоряжавшийся похоронами, с вытянутой, как подобает лицам его профессии, физиономией и скорбной торжественностью в движениях роздал всем присутствующим маленькие карточки; каждому было назначено место, которое он должен занимать возле гроба. Порядок этот определялся близостью родства с покойной, и почтенный мистер Мортклок, как он ни был сведущ в этом мрачном церемониале, все же неминуемо должен был кого-то обидеть. Состоять в близком родстве с миссис Бертрам значило быть причастным к землям Синглсайда, и для каждого из собравшихся здесь родных это обстоятельство было особенно важно. Кое-кто, само собой разумеется, остался недоволен, а наш приятель Динмонт был не в состоянии ни подавить обиду, ни выразить ее с подобающей сдержанностью и выпалил все напрямик.

– Мне бы хоть ногу дали понести! – воскликнул он более громко, чем это позволяло приличие. – О господи, если бы тут дело земли не касалось, я, пожалуй, взял бы гроб вместо всех этих господ да один и понес.

Несколько десятков укоризненно нахмуренных лиц обратились в сторону нашего бесстрашного фермера, который, высказав все накопившееся у него на душе недовольство, решительно зашагал вниз по лестнице со всеми остальными, не обращая ни малейшего внимания на тех, кого он оскорбил своей выходкой.

Наконец погребальная процессия двинулась в путь. Шествие возглавили факельщики со своими жезлами, украшенными перевязями из потускневшего белого крепа – эмблемой девственности покойной. Шестерка захудалых кляч, олицетворявших бренность всего земного, в перьях и попонах, медленно повезла на кладбище мрачно убранный катафалк. Впереди бежал Джейми Дафф, дурачок, без которого не обходились ни одни похороны, в белом бумажном галстуке и таких же бумажных нашивках на рукавах в знак траура, а сзади тянулось шесть карет, в которых ехали все участники церемонии.

Многие из них переговаривались между собой уже более непринужденно и с большим оживлением обсуждали вопрос о размерах наследства и о том, кому оно может достаться. Главные претенденты, однако, благоразумно молчали, стыдясь высказывать вслух надежды, которые могут потом не оправдаться.

А душеприказчик покойной, единственный человек и точности знавший, как обстоит дело, сохранял таинственное выражение лица, как будто решив продлить, насколько возможно, и разгоравшееся во всех любопытство и напряженность ожидания.

Наконец они прибыли к воротам кладбища, где их встретила целая толпа женщин с детьми на руках; оттуда, в сопровождении десятков мальчишек, которые бежали вприпрыжку за похоронной процессией и громко кричали, они добрались до места, где покоились представители рода Синглсайдов. Это было кладбище Грейфрайерс. Участок был огорожен с четырех сторон; одна из них охранялась ангелом с отбитым носом и единственным уцелевшим крылом, который, однако, упорно стоял уже целое столетие на своем посту, в то время как его коллега херувим, некогда исполнявший ту же обязанность, красуясь рядом на каменном пьедестале, валялся теперь бесформенным обрубком среди зеленой чащи крапивы, репейника и болиголова, пышно разросшихся вокруг стен мавзолея. Покрытая мхом и полустертая надпись возвещала, что в 1650 году капитан Эндрю Бертрам, первый владелец Синглсайда, отпрыск знаменитейшего и древнейшего рода Элленгауэнов, воздвиг этот монумент для себя и для своих потомков. Изрядное количество кос, песочных часов, черепов и крестообразно сложенных костей обрамляло нижеследующий образец кладбищенской поэзии, сочиненный в честь основателя мавзолея:

Кроток как Натаньель [c186], как Безальель [c187] умел,

Был ли в свете герой такой?

Жил он с нами.

Под камнем сим

Он свой вечный обрел покой.

Сюда-то они и опустили тело миссис Маргарет Бертрам, в глинистую и жирную землю, которая приняла в себя прах ее предков. А потом, подобно солдатам, возвращающимся с военных похорон, ближайшие родственники, заинтересованные в завещании, пустились погонять вовсю несчастных наемных кляч, чтобы поскорее положить конец обуревавшему их всех нетерпению,