Текст книги "Гай Мэннеринг, или Астролог"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

Глава 15

Теперь обеднел я, золота нет,

И остались одни поля.

Ссуди же денег мне, добрый Скейлз,

И будет твоей земля.

Тогда Джон Скейлз червонцы достал

Из тяжелой своей мошны.

Но только был он себе на уме

И взял все за полцены.

«Наследник Линна» [c108]

Гэллоуэйский Джон Скейлз был половчее, чем его прототип. Он ухитрился стать наследником Линна без неприятной обязанности «отсчитывать червонцы». Как только неожиданная и печальная весть дошла до мисс Бертрам, та поспешила завершить начатые ею приготовления к отъезду, чтобы возможно скорее покинуть дом. Мак-Морлан помогал ей и так настойчиво уговаривал ее переехать к нему на то время, пока она не получит ответа от своей родственницы или не решит сама, где и как она будет жить, что мисс Бертрам почувствовала, что отказаться от такого приглашения значило бы обидеть этого доброго человека. Миссис Мак-Мордан была женщиной благородной и образованной и могла сделать пребывание в их доме приятным для мисс Бертрам. Таким образом, молодая девушка обретала одновременно и кров и друзей. На душе у нее полегчало, и она могла спокойно расплатиться и проститься с теми немногими слугами, которые еще оставались в доме.

Если слуги и их господа – люди достойные, им всегда бывает грустно расставаться, а обстоятельства на этот раз были таковы, что разлука эта становилась еще более тягостной.

Слуги получили все, что им причиталось, и даже с некоторой надбавкой; со словами благодарности и всяческими добрыми пожеланиями они прощались со своей молодой госпожой; кое-кто плакал. В гостиной остались только Люси, Мак-Морлан, который приехал, чтобы увезти ее к себе, и Домини Сэмсон.

– А сейчас, – сказала бедная девушка, – я должна проститься со старейшим и лучшим моим другом. Да благословит вас бог, мистер Сэмсон, и да воздается вам за всю вашу доброту, за все заботы о вашей воспитаннице и за все, что вы сделали для покойного отца. Я надеюсь, что вы часто будете нам писать. – С этими словами она положила ему в руку несколько завернутых в бумагу золотых и встала, чтобы уйти.

Домини Сэмсон тоже поднялся с места, но стоял неподвижно, пораженный этим известием. Ему никогда и в голову не приходило, что он может расстаться с Люси, куда бы она ни уехала. Он положил деньги на стол.

– Конечно, этого мало, – сказал Мак-Морлан, не догадавшись, зачем Домини это сделал, – но поймите, обстоятельства...

Сэмсон нетерпеливо махнул рукой.

– Да совсем тут не в деньгах дело, – проговорил он, – совсем не в деньгах, а в том, что уже двадцать с лишним лет, как отец ее призрел меня в своем доме, и поил, и кормил, а сейчас вот я, оказывается, должен покинуть ее в такой беде, в таком горе. Нет, мисс Люси, не думайте, что я на это способен. Вы сами никогда бы не согласились вышвырнуть на улицу отцовскую собаку. Неужели же я хуже собаки? Нет, мисс Люси Бертрам, пока я жив, я ни за что не расстанусь с вами. Я не буду вам в тягость, я уже все обдумал. Ведь Руфь сказала Ноэмии [c109]: «Не уговаривай меня уйти и расстаться с тобой; куда бы ты ни пошла, и я пойду за тобою следом, и где ты будешь жить, там буду жить и я; твой народ будет моим народом, и твой бог – моим богом. Где ты умрешь, там умру и я, и там меня похоронят. Так угодно господу богу: нас разлучит только смерть».

В продолжение этой речи, самой длинной из всех когда-либо произнесенных Сэмсоном, слезы градом катились из глаз доброго старика, и как Люси, так и Мак-Морлан были глубоко тронуты искренностью его чувств.

– Мистер Сэмсон, – сказал Мак-Морлан, поочередно хватаясь то за табакерку, то за носовой платок, – в доме у меня места много, и, если вы поселитесь у меня на то время, пока мисс Бертрам почтит нас своим присутствием, я буду счастлив принять у себя человека столь верного и достойного. – И тут же, опасаясь, чтобы со стороны мисс Бертрам не последовало на этот счет никаких возражений, он очень деликатно добавил:

– Дела мои часто заставляют меня искать помощи человека более опытного в счетном деле, чем теперешние мои конторщики, и я буду рад, если вы не откажетесь по мере надобности помогать мне.

– Разумеется, разумеется, – тотчас же отвечал Сэмсон. – Я знаю двойную итальянскую бухгалтерию.

Кучер, который вбежал в комнату с известием, что лошади поданы, увидев эту необыкновенную сцену, замер на месте и уверял потом миссис Мак-Кэндлиш, что это была самая жалостная картина, которую он когда-либо видел в жизни: "Даже когда бедняжка серая кобыла помирала, и то столько слез не пролили". Это пустячное происшествие имело потом для Домини важные последствия.

Миссис Мак-Морлан приняла гостей очень радушно; муж ее объявил и ей и всем домашним, что пригласил Домини Сэмсона, чтобы тот помог ему разобраться в разных запутанных делах, и что на это время он поселится у них в доме. Жизненный опыт подсказывал Мак-Морлану, что дело следует представить именно так, потому что, как бы Домини ни был привязан к семейству Элленгауэнов и как бы он ни был благороден, наружность его имела весьма неприглядный вид и плохо вязалась с представлением о том, каким должен быть наставник молодой леди, и его появление в качестве лица, сопровождающего хорошенькую семнадцатилетнюю девушку, могло показаться просто смешным.

Домини Сэмсон весьма усердно выполнял работу, которую ему поручал Мак-Морлан; но очень скоро все заметили, что наш учитель после завтрака, в один и тот же час, постоянно исчезает и возвращается только к обеду. Вечерами же он обычно работал в конторе. И вот однажды в субботу он явился к Мак-Морлану с торжествующим лицом и положил на стол две золотых монеты.

– Что это значит, Домини? – спросил Мак-Морлан.

– Прежде всего это плата за квартиру и за стол, а остальное для мисс Люси.

– Хорошо, но только ваши труды в конторе уже оплатили все эти расходы с лихвой. Я теперь еще ваш должник...

– Ну, раз так, – сказал Домини, махнув рукой, – отдайте все эти деньги мисс Люси.

– Послушайте, Домини, ведь эти деньги...

– Они заработаны честным путем. Просто один молодой человек, с которым я каждый день по три часа занимаюсь языками, хорошо заплатил мне за уроки.

Задав Домини еще несколько вопросов, Мак-Морлан узнал от него, что этот щедрый ученик был не кто иной, как молодой Хейзлвуд, и что они каждый день встречались с ним в доме миссис Мак-Кэндлиш, рассказы которой о бескорыстной привязанности старика Сэмсона к мисс Бертрам и привлекли к нему оттого неутомимого и щедрого юношу.

Мак-Морлана это известие поразило. Конечно, Домини Сэмсон был очень хорошим учителем и отличным человеком, и классические авторы, без сомнения, заслуживали всяческого внимания, но могло ли быть, чтобы ради этого трехчасового tete-a-tete [t19] двадцатилетний юноша стал ездить ежедневно по семи миль туда и обратно; нет, как ни велика его страсть к литературе, в это все же трудно поверить. Но выведать у Домцни другие обстоятельства дела было чрезвычайно легко, так как этот простодушный человек всегда все принимал за чистую монету.

– Скажите, друг мой, а мисс Бертрам известно, как вы распределяете свое время?

– Нет еще пока, мистер Чарлз хочет, чтобы все это делалось втайне от нее, а то она, пожалуй, не пожелает принимать от меня мой скромный заработок; но только, – добавил он, – все равно никак нельзя будет от нее это скрыть, потому что мистеру Чарлзу хотелось бы иногда брать уроки здесь, в этом доме.

– Ах, вот как, – сказал Мак-Морлан, – ну, теперь мне все понятно. А скажите, пожалуйста, мистер Сэмсон, вы что – все три часа занимаетесь синтаксисом и переводом?

– Да нет же, мы всегда беседуем с ним о чем-нибудь, чтобы скрасить наши занятия, – "neque semper arcum tendit Apollo" [t20].

Мак-Морлан не унимался и продолжал расспрашивать этого гэллоуэйского Феба, о чем они чаще всего беседуют.

– О наших прежних встречах в Элленгауэне, и, право же, по-моему, мы часто говорим о мисс Люси – ведь мистер Чарлз Хейзлвуд в этом отношении очень похож на меня. Стоит мне начать говорить о ней, я никак не могу остановиться, и, как я иногда в шутку говорю, она отнимает у нас чуть ли не половину урока.

"Так, так, – подумал Мак-Морлан, – вот откуда дует ветер. Я что-то об этом уже слыхал".

И он начал обдумывать, как ему в данном случае лучше всего вести себя, и не только в интересах своей protegee, [t21] но и в своих собственных, потому что мистер Хейзлвуд-старший был человеком богатым, властным, честолюбивым и мстительным и очень был озабочен тем, чтобы его сын составил себе богатую и знатную партию. В конце концов, полагаясь на проницательность и здравый смысл своей юной постоялицы, он решил при первом удобном случае, когда они останутся наедине, рассказать ей все это как только что услышанную новость. Он так и сделал и постарался быть с ней как можно естественнее и проще.

– Поздравляю вас, мисс Бертрам, вашему другу мистеру Сэмсону очень повезло. Он раздобыл ученика, который платит ему по две гинеи за двенадцать уроков греческого языка и латыни.

– Что вы говорите! Я очень рада, только не могу понять, кто же этот расточительный человек? Уж не полковник ли Мэннеринг вернулся?

– Ну нет, это вовсе не полковник Мэннеринг, это ваш старый знакомый, мистер Чарлз Хейзлвуд. И он хочет даже брать уроки у нас в доме. Надо помочь ему это устроить.

Люси вся вспыхнула, – Ради бога, мистер Мак-Морлан, не надо. У Чарлза Хейзлвуда и так уже были из-за этого неприятности.

– Ах, вот как, из-за латыни? – переспросил Мак-Морлан, делая вид, что не понимает ее. – Ну, это всегда бывает, когда ее учат в первых классах; но сейчас-то он ведь взялся за нее совершенно добровольно.

Тут мисс Бертрам оборвала разговор, и ее собеседник не, пытался больше его возобновлять, заметив, что молодая девушка над чем-то призадумалась.

На следующий день юной мисс Бертрам представился случай поговорить с Сэмсоном. Очень мило поблагодарив его за бескорыстие и привязанность к ней и высказав ему свою радость по поводу того, что он нашел такой выгодный урок, она одновременно дала ему понять, что для ученика его, конечно, неудобно каждый раз специально к нему приезжать, что Сэмсону следовало бы на все время занятий уехать отсюда и поселиться или совместно с ним, или где-то поблизости от него, и чем ближе, тем лучше. Сэмсон, как она и предвидела, отказался от этого наотрез; он сказал, что не оставит ее, даже если бы ему предложили стать наставником самого принца Уэльского [c111].

– Но я вижу, – добавил он, – что гордость мешает вам разделить со мной мои трудовые деньги. Иди, может быть, я вам стал в тягость?

– Нет, что вы, вы же старый друг покойного отца, и, пожалуй, даже единственный. Видит бог, это совсем не гордость, мне не с чего было возгордиться. Поступайте во всем остальном, как вам заблагорассудится, но очень прошу вас, скажите мистеру Чарлзу Хейзлвуду, что у вас был со мной разговор насчет его уроков, и я сказала, что, на мой взгляд, ему следует отказаться от мысли брать их в этом доме; пусть он об этом и не думает.

Домини Сэмсон ушел от нее совершенно удрученный и, закрывая дверь, невольно пробормотал ворчливо слова Вергилия: "Varium et mutabile". [t22] На другой день он с еще более мрачным лицом пришел к мисс Бертрам и протянул ей письмо.

– Мистер Хейзлвуд, – сказал он, – больше заниматься со мной не будет. Он постарался возместить мне потерю этих уроков деньгами. Но чем он возместит те знания, которые он мог бы приобрести под моим руководством? Ведь, даже чтобы написать эти несколько строк, ему пришлось потратить чуть ли не целый час времени, испортить четыре пера и целую кипу хорошей белой бумаги. А я бы за какие-нибудь три недели выучил его писать твердо, аккуратно, разборчиво и красиво, я бы сделал из него настоящего каллиграфа. Но, видно, бог судил иначе.

Письмо состояло всего из нескольких строк; Чарлз жаловался на жестокость мисс Бертрам, которая не только отказывалась видеться с ним, но запрещала ему даже и через третьих лиц узнавать о ее здоровье и оказывать ей разные услуги. Но завершалось оно уверением, что, как бы строга она с ним ни была, никакая сила не сможет поколебать его чувств к ней.

При покровительстве миссис Мак-Кэндлиш Сэмсону удалось найти кое-каких учеников, далеко не столь знатных, правда, как Чарлз Хейзлвуд, и поэтому плативших за уроки значительно меньше. Но все же заработок у него был, и он с большой радостью приносил его мистеру Мак-Морлану каждую неделю, оставляя себе только самую ничтожную сумму на табак.

Но покинем пока Кипплтринган и посмотрим, что делает наш герой, а то читатель наш, чего доброго, подумает, что мы снова расстаемся с ним на четверть века.

Глава 16

Никак не оберешься ты с дочерью печали,

Растишь, растишь и видишь: труды твои

Пропали.

Купи-ка ей колечко да шелковое сшей-ка

Ей платьице поярче – и упорхнет злодейка.

«Опера нищих» [c113]

Сразу же после смерти Бертрама Мэннеринг отправился в небольшое путешествие, рассчитывая вернуться в Элленгауэн ко дню торгов. Он побывал в Эдинбурге и других городах и ехал уже обратно, когда в маленьком городке, на расстоянии какой-нибудь сотни миль от Кипплтрингана, куда он просил своего друга мистера Мервина адресовать ему письма, он получил от него довольно неприятное известие. Мы уже однажды позволили себе заглядывать a secretis [t23] в переписку Мэннеринга; приведем же теперь отрывок и из этого письма.

Прости, любезный друг, за то, что я причиняю тебе столько боли, растравляя еще не зажившие раны, о которых ты писал мне в последнем письме. Мне всегда доводилось слышать – хоть, может быть, это и неверно, – что мистер Браун устремлял все свое внимание на мисс Мэннеринг. Но, если бы даже это и было так, нельзя было рассчитывать, чтобы ты при твоем положении оставил его дерзкое поведение без последствий. Умные люди говорят, что мы уступаем обществу свое естественное право самозащиты только с тем, чтобы законы его ограждали наши интересы. Если одна сторона нарушает это условие, то соглашение теряет силу. Например, никто не будет считать, что у меня нет права защищать кошелек и жизнь от разбойника с большой дороги совершенно так же как их защищает какой-нибудь дикий индеец, не знающий ни суда, ни закона. Вопрос о сопротивлении или покорности решается в данном случае только обстоятельствами и средствами защиты, которыми я располагаю. Но если, например, я вооружен и равен противнику силой, и вдруг меня оскорбили словом или делом, вер равно кто, человек ли знатный или бедняк, и я все стерплю, никто не подумает, что я это сделал из религиозных или нравственных побуждений, если только я не какой-нибудь квакер [c114].

Так же обстоит дело и с оскорблением чести. Какой бы пустяковой ни была нанесенная обида, последствия ее во всех отношениях тяжелее, чем последствия разбойничьего нападения, и общественному правосудию гораздо труднее удовлетворить потерпевшего, а может быть, даже и вовсе невозможно. Если кто-нибудь решил ограбить Артура Мервина и у последнего нет сил для защиты или нет умения защищаться, то ланкастерский или карлайлский суд защитит его, наказав виновного. Но кто же скажет, что я должен возложить все на правосудие и дать себя сначала ограбить, если я в силах защитить свою собственность и хочу это сделать? А что, если мне нанесут обиду, которая, не будучи отмщена, навсегда запятнает мою честь и последствия которой все двенадцать судей Англии вместе с лордом-канцлером [c115] не помогут мне потом загладить? Есть ли хоть одна статья закона, хоть один довод разума, чтобы заставить меня отказаться защитить то, что человеку дороже всего на свете? Насчет того, как смотрит на это религия, я ничего говорить не стану, пока не буду убежден, что в случаях посягательства на жизнь человека и на его имущество духовные лица действительно выступят против самозащиты. А если такого рода самозащита позволительна, то мне кажется, по существу, нет никакой разницы между защитой жизни или собственности и защитой чести, и то обстоятельство, что оскорбителями моей чести могут быть люди высокого звания и к тому же нравственные и весьма достойные, никак не может влиять на мое право защищать эту честь. Я могу жалеть, что обстоятельства жизни вынуждают меня вступить в борьбу с такого рода человеком, но в равной степени я жалел бы благородного неприятеля, погибшего на войне от моего меча. Словом, пусть этим вопросом занимаются казуисты, замечу только, что я ни в коей мере не собираюсь защищать любителей дуэлей или зачинщиков ссор. Мне только хочется оправдать тех, кто берется за оружие, спасая свою честь и свое доброе имя, которое они неминуемо потеряли бы навсегда, оставив эту обиду без ответа.

Я сожалею о том, что ты хочешь поселиться в Шотландии, но одновременно и радуюсь тому, что ты будешь не так неизмеримо далеко от нас и что как-никак это здесь, на севере. Житель Ост-Индии пришел бы в ужас при мысли поехать из Девоншира на север, в Уэстморленд, но приехать сюда к нам из Гэллоуэя или Дамфризшира – это все же значит чуть приблизиться к солнцу. К тому же, если, как я подозреваю, поместье это находится рядом с таинственным старым замком, где ты во время своего путешествия по Шотландии двадцать лет тому назад подвизался в роли астролога, – вспоминаю, с какой комической торжественностью ты мне столько раз об этом рассказывал в письмах, – я не могу допустить мысли, что ты теперь откажешься от этой покупки. Надеюсь, что словоохотливый лэрд не иссушил еще потока своего красноречия и что его капеллан, которого ты так смешно нам описывал, все еще in rerum natura. [t24].

И вот на этом, мой дорогой Мэннеринг, я хотел бы остановиться, потому что мне очень тягостно продолжать мою повесть, несмотря на то, что я все же могу самым решительным образом заявить, что твоя дочь Джулия Мэннеринг, которую ты доверил мне, не совершила ничего предосудительного. Но еще на школьной скамье у меня было прозвище Правдолюб, и я хочу теперь оправдать его.

Итак, вот в чем дело. У твоей дочери та же романтическая натура, что и у тебя. Как и все хорошенькие женщины, она любит, чтобы ею восхищались. К тому же она твоя наследница – обстоятельство, ничего не значащее для тех, кто относится к Джулии так, как я, но для искусного и хитрого негодяя это настоящая приманка.

Ты знаешь, как я посмеивался над ее томной грустью, над ее одинокими прогулками, когда она поднималась раньше всех или уходила куда-то при лунном свете, когда все люди спят или играют в карты, что по сути дела одно и то же. Может быть, то, что случилось, всего-навсего шутка, но я бы желал, чтобы смеялся над нею ты, а не я.

За последние недели я слышал раза два или три, как кто-то поздно вечером и рано утром играет на флажо-лете ту самую индийскую мелодию, которая особенно правится Джулии. Сначала я думал, что это кто-то из слуг, что в течение дня ему некогда удовлетворить свою страсть к музыке, а теперь, в ночной тишине, он наигрывает мотив, слышанный днем в гостиной.

Но вчера я засиделся далеко за полночь у себя в кабинете, а это как раз под комнатой мисс Мэннеринг, и, к моему величайшему удивлению, не только расслышал отчетливые звуки флажолета, но убедился, что они доносятся с озера, куда выходят окна дома. Мне очень захотелось узнать, кто это ласкает наш слух серенадами в столь неурочный час, и я потихоньку подкрался к окну. Но оказалось, что я не был единственным слушателем. Ты, наверно, помнишь, что мисс Джулия Мэннеринг выбрала себе комнату с балконом, выходящим на озеро. Подумай только, я услышал, как открылась задвижка, как распахнулись ставни и как она вдруг заговорила с кем-то, кто отвечал ей снизу. Это отнюдь не "Много шума из ничего". Я не мог ошибиться, это был ее голос, и он звучал так мягко, так нежно, и, признаться, в голосе, который слышался снизу, звучали те же самые пламенные, страстные ноты, только слов я не мог разобрать. Я стал отпирать мое окно; мне хотелось расслышать слова, которыми обменивались эти испанские влюбленные. Но, хоть я и старался не шуметь, я все же спугнул их; Джулия захлопнула окно и в то же мгновение закрыла ставни. По плеску весел на воде я понял, что ночной пришелец отплыл. Увидел я и его самого в лодке – он греб очень быстро и искусно, и лодка неслась по поверхности озера, как будто в ней сидело человек шесть гребцов. На другое утро я как будто невзначай задал несколько вопросов кое-кому из слуг, и оказалось, что лесник два раза видел эту лодку близ дома, а в лодке кто-то действительно играл на флажолете. Я не стал продолжать расспросы, опасаясь, как бы у слуг не возникло каких-либо подозрений в отношении Джулии. Утром за завтраком я вскользь упомянул о вчерашней серенаде, и, уверяю тебя, мисс Мэннеринг при этом бледнела и краснела. Я тут же переменил разговор, чтобы она убедилась, что замечание мое носит чисто случайный характер. С тех пор я велел оставлять на ночь огонь в кабинете и не закрывать ставен, чтобы отпугнуть ночного посетителя, и сказал Джулии, что из-за сырой, туманной погоды и приближения зимы ей следует прекратить одинокие прогулки. Мисс Мэннеринг согласилась последовать моему совету, причем с равнодушием, которое ей вовсе не свойственно, и это, признаюсь, мне больше всего в ней не понравилось. У Джулии ведь слитком много упрямства, точно такого же, как и у "любезного папеньки", чтобы она вдруг так легко рассталась со своими причудами, и одно только внутреннее убеждение, что спорить в данном случае было бы неблагоразумно, могло заставить ее покориться.

Ну вот я тебе все рассказал, и теперь решай сам, что тебе делать. Я ни словом об этом не обмолвился моей супруге, так как она, в качестве постоянной заступницы всех слабостей женского пола, конечно стала бы возражать против моего намерения известить тебя обо всем, и даже, больше того, ей могло прийти в голову обрушить на мисс Мэннеринг все свое красноречие. А ведь как бы оно ни было блестяще, будучи направлено но своему прямому назначению, то есть на твоего покорного слугу, – в этом случае, как мне кажется, оно принесло бы не столько пользу, сколько вред. Может быть, впрочем, ты сам решишь, что благоразумнее было бы ни на чем не настаивать и вести себя так, как будто ты ничего об этом не знаешь. Джулия очень похожа на одного из моих добрых друзей; живое воображение и чуткое сердце заставляют ее преувеличивать как все хорошее, так и все дурное в жизни. И все же она превосходная девушка, милая, умная, добрая. Я передал ей твой горячий поцелуй, и она ответила мне таким же горячим пожатием руки. Приезжай, пожалуйста, как можно скорее. А пока можешь положиться на преданного тебе

Артура Мервина.

Р. S. Тебе, наверно, захочется узнать, кто этот ночной музыкант. По правде говоря, я не имею об этом ни малейшего представления. Ни один из здешних молодых людей, которые по званию своему и богатству могли бы составить для Джулии подходящую партию, не способен на такие выходки. Но на противоположной стороне озера, почти напротив Мервин-холла, есть эта чертова кофейня, куда стекается всякий приезжий люд – поэты, артисты, художники и музыканты. Они приезжают сюда восхищаться природой, любят помечтать, подекламировать стихи и всегда чем-нибудь увлекаются до безумия. Нам приходится расплачиваться за красоту наших мест и терпеть присутствие всех этих шутов, которые стремятся сюда. Будь Джулия моей дочерью, я бы больше всего опасался', как бы она не познакомилась с кем-нибудь из этих молодых людей. Она восторженна и мечтательна. Каждую неделю она посылает подруге письмо листов на шесть, не меньше. И, конечно, плохо, если ей нечем занять свои чувства и нечем заполнить эти листы. Придавая всему этому слишком серьезное значение, я только понапрасну бы огорчил тебя, но согласись сам, что оставить это дело без внимания значило бы не оправдать твоего доверия.

Письмо это возымело столь сильное действие, что, направив нашего нерасторопного нарочного к мистеру Мак-Морлану с доверенностью на покупку поместья Элленгауэн, полковник Мэннеринг во весь опор поскакал на юг и прибыл в имение своего друга мистера Мервина, расположенное на берегу одного из уэстморлендских озер.