Текст книги "Гай Мэннеринг, или Астролог"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

Глоссин низко поклонился этой речи, произнесенной ex cathedra, [t74] но заметил, что в самом худшем случае, то есть если власти станут на ту не правильную точку зрения, на которую он только что намекал, закон неминуемо должен осудить Ванбеста Брауна еще и за другие преступления.

– Ванбест Браун! Его так зовут? Боже праведный, чтобы жизнь молодого Хейзлвуда из Хейзлвуда оказалась в опасности, чтобы пуля размозжила его правую ключицу, чтобы несколько дробинок попало в акромион [c217], как об этом пишет домашний врач, и чтобы все это было делом рук какого-то нечестивца без рода и племени по имени Ванбест Браун!

– Действительно, сэр Роберт, этому даже поверить трудно, но я должен попросить у вас тысячу извинений и вернуться к тому, о чем начал говорить. Одноименное лицо, как явствует из этих бумаг (тут он вытащил бумажник Дирка Хаттерайка), – контрабандист с того самого судна, люди с которого нападали на Вудберн; я уверен, что это одно и то же лицо; впрочем, вы сами можете в этом убедиться.

– Ну разумеется, это и должно быть одно лицо; было бы оскорбительно даже для людей самого низкого звания, если бы среди них двое носили такое отвратительное для слуха имя, как Ванбест Браун.

– Вы правы, сэр Роберт, это, безусловно, так, в этом не может быть ни малейшего сомнения. Но вы увидите далее, что именно это обстоятельство и объясняет его отчаянное поведение. Вы увидите, сэр Роберт, что толкнуло его на преступление. Говорю вам, как только вы займетесь этим делом, вам все станет ясно. Что до меня, то я твердо убежден, что главной причиной, побудившей его напасть на мистера Хейзлвуда, было желание отомстить ему за доблесть, достойную его знаменитых предков, которую мистер Хейзлвуд проявил при защите Вудберна от этого негодяя и его сообщников.

– Я всем этим займусь, – сказал ученый баронет. – Но даже теперь я беру на себя смелость утверждать, что я уже принимаю то объяснение этого непонятного дела, этой загадки, этой тайны, которое вы пытались сегодня обосновать. Да! Это не иначе как месть... И, боже правый, месть кого, кому? Месть задуманная, затеянная, подготовленная против молодого Хейзлвуда из Хейзлвуда и частично уже осуществленная, приведенная в исполнение, совершенная рукою Ванбеста Брауна! В какие страшные дни мы живем, мой уважаемый сосед (этот апитет свидетельствовал о том, что Глоссин быстро начал приобретать расположение баронета), в дни, когда общественные устои сотрясаются до их мощного фундамента и благородное имя, которое являлось лучшим, прекраснейшим украшением всего общественного здания, сметено, смешано с самыми ничтожными частями постройки. О мой добрый мистер Гилберт Глоссин, в мое время право браться за шпагу, за пистолет и за другое благородное оружие принадлежало одной только знати, а все ссоры людей низких решались оружием, данным самою природой: дубинами, сломанными или срубленными где-нибудь в лесу. А теперь, сэр, подбитый гвоздями сапог простолюдина наступает на мозоль придворного. У мужланов тоже теперь свои ссоры, и своя оскорбленная честь, и свое мщение! И они, видите ли, тоже решают свой спор поединком. Однако я теряю время, давайте позовем сюда этого негодяя, этого Ванбеста Брауна, и покончим с его делом хоть на сегодня!

Глава 43

...сам ведь он

Нанес обиду первым. И, как порох,

Негаданно взорвавшийся, его же

Обида обожгла. Но позади

Теперь беда, и рана заживает.

«Красотка из харчевни» [c218]

Арестованного привели к обоим почтенным судьям. Глоссин, то ли терзаемый какими-то укорами совести, то ли решив, осторожности ради, предоставить все ведение дела сэру Роберту Хейзлвуду, наклонился над столом и стал перебирать и читать разные документы. Когда же он замечал, что у главного судьи, который и должен был быть главным действующим лицом во всей этой сцене, возникала какая-нибудь заминка, он с готовностью вставлял нужное слово. Что же касается сэра Роберта Хейзлвуда, то он напускал на себя приличествующий судье суровый вид, который хорошо сочетался с важностью, присущей баронету – представителю древнейшего рода.

– Вот так, констебли, поставьте его там, у края стола. Будьте добры теперь смотреть мне прямо в глаза и громко отвечать на вопросы, которые я вам сейчас задам.

– Позвольте мне сначала осведомиться, сэр, кто берет на себя труд меня допрашивать? – ответил арестованный. – Джентльмен, который привез меня сюда, не счел нужным мне это сообщить.

– А какое отношение имеет мое имя и звание к тем вопросам, которые я собираюсь вам задать?

– Может быть, и никакого, – ответил Бертрам, – но они могут повлиять на мое желание отвечать на них.

– Так знайте же, что перед вами сэр Роберт Хейзлвуд из Хейзлвуда и еще один судья нашего графства, вот и все.

Так как известие это не произвело на арестованного того ошеломляющего впечатления, на которое рассчитывал судья, сэр Роберт с чувством еще большей неприязни к подсудимому возобновил допрос:

– Вас зовут Ванбест Браун, не правда ли?

– Да.

– Ну, хорошо, а кто же вы такой? – спросил судья.

– Капитан его величества *** кавалерийского полка, – ответил Бертрам.

Баронет был поражен, но, встретив недоверчивый взгляд Глоссина и услыхав, как тот издал какой-то неопределенный звук, означавший презрение, сэр Роберт приободрился и сказал:

– Мне кажется, что теперь мы подыщем для вас другое звание, и попроще.

– Если вы сумеете это сделать, – отвечал арестованный, – то я охотно подвергнусь любому наказанию, которого заслуживает подобное самозванство.

– Ну что же, посмотрим, – продолжал сэр Роберт. – Известен ли вам молодой Хейзлвуд из Хейзлвуда?

– Я видел джентльмена, которого, судя по всему, зовут Хейзлвуд, всего только раз, и я жалею, что это произошло при столь печальных обстоятельствах.

– Значит, вы признаете, – сказал баронет, – что это вы нанесли молодому Хейзлвуду из Хейзлвуда опасную для жизни рану, которая сильно повредила ему правую ключицу, причем, как установил наш домашний врач, несколько дробинок застряло в отростке акромион.

– Я не знаю, сэр, насколько опасна его рана, но могу только сказать, что я искренне сожалею обо всем происшедшем. Я встретил этого джентльмена на узкой тропинке с двумя дамами и слугой. Прежде чем я успел пройти мимо или вымолвить слово, молодой Хейзлвуд выхватил из рук слуги ружье, наставил его на меня и самым надменным тоном приказал мне отойти. Я не собирался ни повиноваться ему, ни подвергать себя опасности, оставив в его руках оружие, которое он с такой горячностью был готов пустить в ход, поэтому я кинулся к нему, чтобы его обезоружить. И в тот момент, когда ружье было почти в моих руках, оно случайно выстрелило, и молодой джентльмен, к моему большому огорчению, понес более суровое наказание, чем я того хотел. Меня, однако, обрадовало известие о том, что рана его оказалась неопасной и он получил лишь то, что заслужил своим безрассудством.

– Так, значит, сэр, – сказал баронет, причем лицо его перекосилось от гнева, – так, значит, вы сами признаете, что вашим намерением и вашей прямою целью было вырвать из рук Хейзлвуда его ружье, охотничье или какое другое, или огнестрельное оружие, называйте его как хотите, и не где-нибудь, а на королевской дороге? Кажется, этого достаточно, почтенный сосед. Его следует отправить в тюрьму!

– Вы лучше меня это знаете, сэр Роберт, – сказал Глоссин самым заискивающим тоном, – но я позволю себе напомнить вам, что дело касается еще и контрабандистов.

– Совершенно верно. Да к тому же, Ванбест Браун, хоть вы и называете себя капитаном королевской армии, вы самый последний негодяй – контрабандист.

– Если бы не ваши преклонные годы, сэр, и если бы вы сейчас не находились под влиянием какого-то странного заблуждения, я ответил бы вам по-другому.

– Преклонные годы! Странное заблуждение! – сказал сэр Роберт, краснея от негодования. – Так вот, я заявляю вам... Скажите, а есть у вас какие-нибудь документы или письма, Чтобы подтвердить то звание, положение и состояние, которое вы себе приписываете?

– При себе у меня ничего нет, – ответил Бертрам, – но с ближайшей почтой...

– А как же это могло случиться, что, будучи капитаном на службе его величества, вы разъезжаете по Шотландии без всяких рекомендательных писем, без свидетельств, без вещей – словом, без всего того, что вам положено иметь по вашему званию, положению, состоянию, как я уже сейчас говорил?

– В дороге со мной случилась беда: у меня украли всю одежду, все мои вещи.

– Ах, так это вы наняли почтовую карету из *** в Кипплтринган, бросили кучера на дороге и прислали двух своих сообщников, чтобы те избили мальчишку и забрали ваши вещи?

– Я действительно ехал в карете, о которой вы говорите, мне пришлось выйти из нее, чтобы отыскивать дорогу в Кипплтринган, и я заблудился в снежных сугробах. Хозяйка постоялого двора может подтвердить вам, что, когда я пришел туда на следующий день, я прежде всего стал узнавать о кучере.

– В таком случае разрешите спросить вас, где вы провели ночь?... Не в снегу же, надеюсь? Неужели вы полагаете, что все это примут на слово, что с вами согласятся, что вам поверят?

– Я прошу разрешить мне, – сказал Бертрам, вспоминая старуху цыганку и обещание, данное ей, – я прошу разрешить мне не отвечать на этот вопрос.

– Ну, оно и понятно, – сказал сэр Роберт. – Вы, верно, провели эту ночь где-нибудь в Дернклю... Да, в развалинах Дернклю.

– Я уже сказал вам, что не намерен отвечать на этот вопрос, – заявил Бертрам.

– Ну, так вас заключат в тюрьму, вот и все. Взгляните, пожалуйста, на эти бумаги. Вы что, тот самый Ванбест Браун, о котором здесь упоминается?

Надо сказать, что Глоссин сунул в папку какие-то бумаги, действительно принадлежавшие Брауну. Их нашли вместе с его чемоданом в развалинах старой башни.

– Некоторые из этих бумаг, – сказал Бертрам, – действительно принадлежат мне и находились в моем бумажнике, который украли из кареты. Все это записки, не имеющие особого значения, и я вижу, что из всех моих бумаг со всей тщательностью отобрали именно те, которые не позволяют установить мое звание и положение, а остальные, более важные для меня, все исчезли. Эти записки перемешаны с судовыми счетами и разными другими документами, принадлежащими, по-видимому, какому-то моему однофамильцу.

– Так ты что же, дружок, собираешься уверить меня, что здесь есть два человека с одной и той же столь необычной для нашего уха фамилией?

– Право, не знаю, сэр, но, точно так же как здесь есть старый Хейзлвуд и молодой Хейзлвуд, почему же не быть старому и молодому Ванбесту Брауну. И уж если говорить правду, то я воспитывался в Голландии, и как бы необычно это имя ни звучало для англичанина, там оно...

Глоссин, видя, что разговор начинает принимать опасный оборот, вмешался в него, хотя этого вовсе не требовалось, с тем чтобы отвлечь внимание сэра Роберта Хейзлвуда, который вышел из себя, услыхав из уст Бертрама столь дерзкое сравнение. Все жилы у него на шее и на висках налились кровью, в глазах его были гнев, негодование, а вместе с тем и растерянность, и он сидел как человек, получивший смертельную обиду от лица, отвечать которому было бы унизительно для его достоинства.

В то время как Хейзлвуд хмурил брови и гневно сверкал глазами, медленно и важно вбирая в себя воздух и потом торжественно и мерно выдыхая его полной грудью, Глоссин поспешил ему на помощь.

– Дозвольте мне заметить, сэр Роберт, что на этом, по-моему, допрос можно закончить. В добавление к уже приведенным веским доказательствам один из констеблей готов подтвердить под присягой, что холодное оружие, отобранное сегодня утром у преступника (кстати, именно тогда, когда он пустил его в ход, сопротивляясь властям), – его собственный тесак, который у него отняли контрабандисты в схватке, предшествовавшей нападению на Вудберн. И все-таки, прибавил он, – я не хочу, чтобы вы делали из этого слишком поспешные выводы. Может быть, молодой человек объяснит нам, как к нему попал этот тесак?

– На этот вопрос я тоже не желаю отвечать, – сказал Бертрам.

– Есть еще одно обстоятельство, на которое я, с вашего позволения, сэр Роберт, хотел бы обратить внимание, – сказал Глоссин. – Арестованный передал в руки миссис Мак-Кэндлиш в Кипплтрингане узелок, в котором вместе с золотыми монетами находились различные драгоценные вещи. Может быть, вы найдете нужным спросить его, сэр Роберт, как столь редкостные предметы попали в его руки.

– Мистер Ванбест Браун, вы слышали вопрос, который вам задает этот джентльмен?

– И на этот вопрос, – отвечал Бертрам, – у меня есть свои причины не отвечать.

– Ну, раз так, то боюсь, что нам придется подписать приказ о заключении вас в тюрьму, – сказал Глоссин, который к этому и вел свои речи.

– Как вам будет угодно, – отвечал Бертрам, – только хорошенько подумайте о том, что вы делаете. Имейте в виду, я -Заявил вам, что я капитан его величества *** полка; что я только что вернулся из Индии, а поэтому никак не могу быть связан с теми контрабандистами, о которых вы говорите; что наш командир полка сейчас находится в Ноттингеме, а майор с офицерами нашей части – в Кингстоне-на-Темзе. Я готов подвергнуться любому самому унизительному наказанию, если по прибытии почты из Кингстона и Ноттингема я не смогу доказать вам, кто я такой. Но вы можете и сами обратиться в полк и...

– Все это так, – сказал Глоссин, начиная опасаться, как бы решительный тон Бертрама не произвел впечатления на сэра Роберта, который, вероятно, умер бы со стыда, если бы ему довелось учинить такую несообразность, как посадить в тюрьму вместо настоящего преступника кавалерийского капитана, – все это так, но разве нет никого поближе, к кому вы могли бы за этим обратиться?

– Здесь есть только два человека, которые меня знают, – ответил Бертрам. Один из них – Динмонт из Чарлиз-хопа, простой фермер-скотовод, но он знает обо мне только то, что я ему о себе говорил и что я сказал вам сейчас.

– Ну, вот и прекрасно, сэр Роберт! – сказал Глоссин. – Теперь он, наверно, захочет, чтобы этот олух под присягой расписался в своем легковерии. Ха-ха-ха!

– А кто же ваш другой свидетель? – спросил баронет.

– Один джентльмен, которого сейчас по некоторым причинам мне не очень хочется называть. Но я служил под его начальством в Индии, а это человек чести, и он, во всяком случае, не откажется подтвердить, кто я такой.

– Кто же этот достойный свидетель? – спросил сэр Роберт. – Наверно, какой-нибудь вахмистр или сержант?

– Полковник Гай Мэннеринг, бывший командир *** полка, в котором, как я вам уже говорил, я служу.

"Полковник Мэннеринг! – подумал Глоссин. – Черт возьми, кому бы это пришло в голову?"

– Полковник Гай Мэннеринг! – повторил баронет, уверенность которого сразу поколебалась. – Знаете что, – сказал он тихо Глоссину, – при всем том, что у этого молодого человека такое плебейское имя и очень непритязательный вид, в манерах и в чувствах у него есть что-то от джентльмена или по крайней мере от человека, привыкшего бывать в хорошем обществе; там, в Индии, чины ведь дают очень легко, случайно и без разбора. По-моему, нам лучше всего было бы дождаться возвращения полковника Мэннеринга; сейчас он, кажется, в Эдинбурге.

– Я во всем полагаюсь на ваше усмотрение, сэр Роберт, – отвечал Глоссин, решительно во всем. Осмелюсь только доложить вам, что мы вряд ли имеем право отпускать его по личному заявлению, не подтвержденному никакими доказательствами, и что, если мы не отправим его в тюрьму, а будем просто содержать его где-то под стражей, вся ответственность потом ляжет на нас... Но я полагаюсь на вас, сэр Роберт, со своей стороны я только добавлю, что недавно я имел большие неприятности из-за того, что держал одного преступника в месте, считавшемся совершенно надежным и где его охраняли верные люди. Он бежал и этим, несомненно, повредил моей репутации осторожного и предусмотрительного судьи. Но я это только между прочим заметил, я все равно поступлю так, как вы найдете наиболее уместным.

Глоссин, однако, хорошо понимал, что этого "замечания" было достаточно, чтобы повлиять на решение его самонадеянного, но отнюдь не самостоятельного коллеги. И сэр Роберт Хейзлвуд закончил дело речью, которую он основывал, с одной стороны, на предположении, что арестованный действительно капитан королевской армии, с другой – на убеждении, что это плебей и убийца.

– Мистер Ванбест Браун... Я сказал бы – капитан Браун, если бы у меня были хоть малейшие основания, причина или повод думать, что вы командуете частью упомянутого вами полка или каким-либо иным подразделением королевских войск. Но что касается последнего обстоятельства, то прошу вас считать, что у меня на этот счет твердое, крепкое и неизменное мнение, уверенность или убеждение. Так вот, объявляю вам, мистер Браун, что мы решили, учитывая неприятное положение, в котором вы теперь находитесь, после того как вас, судя по вашим словам, ограбили – обстоятельство, высказываться о котором я пока не стану, – и ввиду того, что у вас обнаружено много драгоценных вещей и тесак с медной рукояткой, о происхождении которого вы ничего не соизволили сообщить нам, – так вот, объявляю вам, что, принимая во внимание все вышеупомянутое, мы сочли нужным, и определили, и решили заключить вас в тюрьму, или, лучше сказать, отвести вам помещение в тюрьме, с тем чтобы вы могли" быть допрошены вторично, как только полковник Мэннеринг вернется из Эдинбурга.

– Позвольте мне покорнейше спросить вас, сэр Роберт, – сказал Глоссин, не собираетесь ли вы отправить этого джентльмена в тюрьму графства? Если вы этого определенно еще не решили, то я позволю себе заметить, что безопаснее было бы отправить его в Брейдвел, в Портанферри, где заключение его не станет достоянием гласности, а это было бы особенно неприятно, если, паче чаяния, все, что он рассказал о себе, окажется правдой.

– Ну да, в Портанферри отряд солдат охраняет товары в таможне, и в целом, полагая, что место это – место неплохое, и принимая все это во внимание, мы поместим его, или, лучше сказать, дадим свое согласие на то, чтобы его поместили в исправительный дом в Портанферри.

Тут же было составлено соответствующее предписание, и Бертраму сообщили, что наутро его отведут в тюрьму; сэр Роберт не решился отправить его туда ночью, боясь побега, и до рассвета арестованный должен был пробыть в замке Хейзлвуд.

"Не может быть, чтобы эта новая тюрьма оказалась тяжелее моего плена у лутиев в Индии, – подумал Бертрам, – да и не может все это столько времени продолжаться. Но черт бы побрал этого старого буквоеда и его хитрого помощника-шептуна! Они не понимают самых простых вещей, которые им говорят".

Тем временем Глоссин, прощаясь с баронетом, отвешивал бесчисленные поклоны и подобострастно просил извинить его за отказ от приглашения к обеду, выражая надежду, что в будущем искупит свою вину и докажет свое уважение к баронету, к его супруге и к молодому мистеру Хейзлвуду.

– Ну, разумеется, – ласково сказал ему старик. – По-моему, представителей нашего рода никогда нельзя было упрекнуть в недостатке учтивости к соседям, и вы будете иметь случай убедиться в этом, когда я приеду к вам как-нибудь совсем запросто, то есть так, как тому и полагается, следует и надлежит быть.

"Ну, а теперь, – подумал Глоссин, – надо найти Дирка Хаттерайка и его людей, удалить солдат из таможни и тогда все поставить на карту! Все дело в быстроте. Какое счастье, что Мэннеринг сейчас в Эдинбурге! Для меня страшнее всего то, что он знает этого молокососа". Тут он отпустил поводья. "А что, если мне предложить этому наследнику сделку? Он, пожалуй, согласился бы порядочно заплатить за восстановление своих прав, тогда мне и Хаттерайк не нужен... Но нет, нет, нет! Слишком уж много народу об этом знает: и сам Хаттерайк, и цыган, что был раньше матросом, и эта старая ведьма. Нет, нет, надо делать так, как я уже решил".

И тут он пришпорил лошадь и поскакал во весь опор, чтобы по приезде немедленно приступить к делу.

Глава 44

Тюрьма – всегда страданья дом,

Здесь все страшит вокруг.

Но только здесь ты узнаешь,

Кто настоящий друг.

Иной сидит по заслугам,

Другой – по злобе судей;

Сидят здесь плуты и воры

И сколько честных людей!

Надпись на Эдинбургской тюрьме

На другой день рано утром Бертрам был отправлен в тюрьму в Портанферри в той же карете и в сопровождении тех же двух молчаливых и угрюмых констеблей, которые привозили его в замок Хейзлвуд. В этом портовом городке тюрьма была расположена по соседству с таможней; оба здания находились так близко от моря, что их с этой стороны пришлось укрепить бруствером, или валом, из огромных камней, которые спускались к самой воде. Во время прилива морские волны часто набегали на эти камни и разбивались о них. Спереди здание было окружено высокой стеной, а внутри был маленький дворик, где несчастным узникам время от времени разрешалось погулять на свежем воздухе. Помещение это, служившее в обычное время исправительным домом, иногда заменяло и настоящую тюрьму графства, которая стала уже приходить в негодность и к тому же была расположена слишком далеко от Кигптлтрингана. Мак-Гаффог, тот самый, который задержал Бертрама, был смотрителем этого не очень-то уютного заведения. Он велел подъехать вплотную к воротам, вышел из кареты и стал вызывать стражу. Стук этот всполошил добрых два десятка оборванных ребятишек. Побросав свои кораблики, которые плавали в лужах, оставшихся после морского прибоя, они мигом облепили приехавших, чтобы взглянуть, какому несчастному выпало на долю путешествовать в «диковинной новой карете Глоссина». После тяжелого лязга цепей и скрипа засовов ворота наконец отворились. Открыла их миссис Мак-Гаффог, грозная женщина, сила и решительность которой позволяли ей призывать к порядку ее строптивых постояльцев и управлять «домом», как она называла это заведение, в дни, когда ее супруг отсутствовал или когда ему случалось хватить лишнего. Свирепый голос этой амазонки, соперничавший своими модуляциями со скрипучей музыкой болтов и засовов, скоро разогнал всех маленьких чертенят, собравшихся вокруг кареты. Эта почтенная дама обратилась тогда к своей дражайшей половине со следующими словами:

– А ну, поворачивайся, да поживее! Тащи сюда своего молодчика!

– Попридержи язык, чертова баба! – ответил ее нежный супруг и присовокупил к этому еще два крепких словца, которые мы просим позволения у читателя здесь но воспроизводить.

Потом она обернулась к Бертраму:

– Ну как, сам, что ли, выйдешь или нам тебя тащить? Бертрам вышел из кареты. Не успел он ступить на землю, как констебль схватил его за ворот и, хотя он и не сопротивлялся, потащил его во двор под крики маленьких sans culottes, [t75]. которые стояли кругом и глазели, стараясь преодолеть страх перед миссис Мак-Гаффог и подойти поближе. Едва только Бертрам переступил роковой порог, как привратница снова навесила цепи, задвинула засовы и, повернув обеими руками огромный ключ, вытащила его и сунула в свою объемистую сумку из красного сукна, которая болталась у нее на поясе.

Бертрам очутился теперь на маленьком дворике, о котором уже упоминалось. Несколько арестантов бродили там взад и вперед; они как будто почувствовали себя бодрее оттого, что на мгновение увидели через раскрывшиеся ворота противоположную сторону грязной улицы. И в этом нет ничего удивительного, если только представить себе, что все остальное время взгляд их был ограничен железными решетками, высокими и мрачными стенами тюремного двора, кусочком неба над головой и булыжником под ногами. Это однообразие, которое, по словам поэта, "лежало камнем на глазах усталых", рождает в одних тупую и безысходную мизантропию, в других – уныние, и столь глубокое, что оно заставляет человека, заживо замурованного в этой могиле, мечтать о другой, более спокойной и уединенной.

Когда они вошли во двор, Мак-Гаффог дал Бертраму постоять с минуту и посмотреть на своих товарищей по несчастью. Как только он огляделся вокруг, перед ним предстали лица, на которых лежала печать преступления, подавленности и низменных страстей: растратчики, мошенники, воры, несостоятельные должники, и его поразил "и взгляд бессмысленный и смех безумный" – людей, чья низкая корысть обрекла их на пребывание в этом мрачном месте, – он почувствовал, что сердце его замирает: так омерзительна была для него мысль о том, что ему придется соприкоснуться с этими людьми даже на мгновение.

– Надеюсь, – сказал он, обращаясь к Мак-Гаффогу, – что вы поместите меня в отдельную комнату.

– А чего это ради я буду стараться?

– Да, но ведь я пробуду здесь всего день или, может быть, самое большее два, и мне было бы крайне неприятно находиться вместе со всеми этими людьми.

– А мне-то какое до этого дело?

– Ну, тогда я объясню так, чтобы вы поняли, – сказал Бертрам. – Я сумею как следует отблагодарить вас за эту услугу.

– Да, капитан, но когда и как? Вот в чем вопрос, нет, даже два вопроса, ответил тюремщик.

– Когда меня освободят и я получу деньги из Англии, – сказал Бертрам.

Мак-Гаффог недоверчиво покачал головой.

– Послушайте, неужели вы думаете, что я и на самом деле преступник? продолжал Бертрам.

– Этого я не знаю, – ответил Мак-Гаффог, – но если даже ваша правда, то соображения у вас никакого нет, это уж видать.

– А почему вы думаете, что у меня нет соображения?

– А вот почему: самый набитый дурак, и тот не отдал бы им кошелек с деньгами, что вы в "Гордоновом щите" оставили, – сказал тюремщик. – Уж я бы на вашем месте его с мясом у них вырвал! Какое они право имели деньги у вас отнимать, в тюрьму сажать и ни пенса вам не дать, чтобы за свое содержание заплатить? Если им улики нужны были, могли вещи себе оставить. Но какого же лешего вы у них своих гиней не спросили? Я-то вам и мигал и головой кивал, а вы, залягай вас лягушки, ни разу даже в мою сторону не взглянули!

– Вот что, – сказал Бертрам, – если у меня есть право потребовать с них эти деньги, то я их все равно получу. А там уж с избытком хватит, чтобы весь ваш счет оплатить.

– Ну, этого я никак знать не могу, – сказал Мак-Гаффог. – Может быть, вы здесь порядком еще поживете. Тогда я и в долг поверю. Но все равно, мне сдается, что человек вы неплохой, а коли так, то хоть жена и твердит мне, что я из-за доброты своей все теряю.., так вот, если вы мне дадите доверенность, чтобы я мог из этих денег взять, что мне там причитаться будет... Глоссин-то мне уж как-нибудь не откажет. Я ведь тут кое-что знаю насчет беглеца одного, что в замке Элленгауэн сидел... Да, да, он рад будет меня задобрить, мы ведь с ним жили в дружбе.

– Я согласен, – ответил Бертрам. – Если дня через два деньги не придут, я вам выдам такую доверенность.

– Ну вот, тогда я вас тут по-королевски устрою, – сказал Мак-Гаффог. Только слушайте, любезный, чтобы нам потом с вами не ссориться, вот какую я беру плату с тех молодчиков, кому отдельные помещения даются: тридцать шиллингов в неделю за комнату, еще гинею вступительных, полгинеи за отдельную кровать и... Да ведь я не все себе беру, мне из этого полкроны надо Доналду Лейдеру заплатить, что здесь за кражу овец сидит; ему ведь с вами спать положено, и теперь он себе чистой соломы потребует, а может, еще и чарку виски в придачу. Так что мне-то из этого не так уж много и достанется.

– Ладно, продолжайте!

– Ну, а насчет еды и питья, так я буду вам самое лучшее приносить, а я никогда больше двадцати процентов выше гостиничных цен не беру, я людям благородным всегда готов услужить, а это совсем не высокая цена, когда весь день туда-сюда приходится бегать. Одних башмаков сколько девчонка износит. Да к тому же, коли скучно вам будет, так я вам вечерком компанию составлю, мы разопьем с вами бутылочку-другую. Сколько вина мы тут выпили с Глоссином, с тем, что вас сюда упек; теперь-то он судьей стал. Ну, да вам, конечно, еще захочется, чтобы огонь развели, а то ночи теперь холодные; свечку я вам тоже дам, хоть это и дороговато немножко обойдется, потому вещь запрещенная. Ну вот, все цены я вам теперь сказал и, кажись, ничего не забыл. Только ведь, знаете, мало ли чего еще понадобиться может, наперед ведь никак не сообразишь.

– Ладно, я положусь на вашу совесть, если вы вообще-то знаете, что это такое, – сам ведь я себе ничего тут достать не могу.

– Нет, нет, – ответил осторожный тюремщик, – этого вы мне не говорите, я вам ничего не навязываю: не подходит цена, так не берите, я никого не принуждаю. Я только хотел, чтобы вы знали, во что хороший уход встанет. Ну, а если хотите, чтобы вас как всех устроили, что ж, дело ваше, мне же меньше хлопот будет, вот и все.

– Нет, почтеннейший. Поймите же, что торговаться я с вами вовсе не намерен, – ответил Бертрам. – Покажите мне, где я буду жить, мне сейчас хочется побыть одному.

– Идемте сюда, за мной, капитан, – сказал Мак-Гаффог с гримасою, которая должна была означать улыбку. – Вот что я вам теперь скажу, чтобы вы знали, что у меня есть то, что вы называете совестью: так вот, будь я проклят, если я с вас больше шести пенсов в день возьму за то, чтобы по двору гулять, а гулять вы можете часа три в день, да и в мяч играть и в орлянку – словом, во что хотите.

Посулив Бертраму столько приятных вещей, тюремщик повел его в дом, и они поднялись наверх по крутой и узкой каменной лестнице, кончавшейся массивной, обитой железом дверью. За нею был узкий коридор, или галерея; с каждой стороны этого коридора было по три сводчатых камеры очень убогого вида, с железными койками и соломенными матрацами. Но в глубине коридора находилась настоящая комната, вернее такое же помещение, только лучше обставленное и менее похожее на тюремное; если бы не тяжелый замок, не цепь на двери и не тяжелые железные решетки в окне, можно было бы подумать, что это какая-нибудь самая захудалая комната в самой захудалой гостинице. Помещение это должно было служить лазаретом для арестантов, которые по состоянию здоровья нуждались в улучшенных условиях. И верно, с одной из коек только что стянули Доналда Лейдера – того самого, который должен был разделить одиночество Бертрама, – в надежде, что чистая солома и виски окажутся более действенными средствами против лихорадки.

Выселением его занялась сама миссис Мак-Гаффог: в то время как во дворе супруг ее разговаривал с Бертрамом, эта милая дама сразу сообразила, что должно было последовать за их беседой. Видимо все же, чтобы извлечь оттуда недвижное тело Доналда, понадобилось применять силу: один из столбов, на которых был укреплен полог над койкой, оказался отломанным и повис вместе с самим пологом посреди комнаты, будто знамя полководца, поваленное набок в пылу сражения.