Текст книги "Пуритане. Легенда о Монтрозе"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 52 страниц)

К отражению неприятеля готовились не без шума и сутолоки; визгливо кричали женщины, ревел скот, лаяли собаки; мужчины, непрерывно разражаясь проклятиями и бранью, сновали взад и вперед; грохотали пушки, перекатываемые вдоль зубцов укреплений с места на место; во дворе не смолкал конский топот – то прибывали и снова отъезжали с важными поручениями гонцы, и шум военных приготовлений мешался с причитаниями и плачем женщин.

Это столпотворение могло разбудить даже мертвого, и оно, понятно, не замедлило развеять хрупкое забытье, в которое погрузилась Эдит. Она послала Дженни узнать о причинах сумятицы, сотрясавшей замок до самого основания, но Дженни, попавшей в этот кипящий водоворот, нужно было о стольком порасспросить и столько всякой всячины выслушать, что она начисто забыла о тревоге и озабоченности, в которых оставила свою юную госпожу. Не имея голубя, ^{139} чтобы направить его за нужными сведениями, раз ее гонец-ворон почему-то не возвратился, Эдит, покинув ковчег своей комнаты, сама отправилась за новостями и тотчас же окунулась в потоп суматохи, заливавший весь замок. В ответ на ее первый вопрос голосов шесть, перебивая друг друга, оповестили ее о том, что Клеверз и все его люди убиты, что десять тысяч вигов идут к Тиллитудлему, чтобы осадить замок, и что во главе их Джон Белфур Берли, молодой Милнвуд и Кадди Хедриг. Странное сочетание имен заставило ее усомниться в достоверности этого сообщения, хотя всеобщая суматоха в замке и говорила о какой-то грозящей ему опасности.

– Где леди Маргарет? – таков был второй вопрос мисс Эдит.

– В молельне, – ответили ей.

Это была крошечная клетушка рядом с часовней; здесь славная старая леди проводила дни, предназначенные епископальной церковью для выполнения религиозных обрядов, годовщины гибели ее супруга и сыновей и, наконец, часы, когда общегосударственные или домашние неурядицы призывали ее туда для проникновенного и торжественного обращения к небу.

– Где же майор Белленден? – спросила, тревожась все больше и больше, Эдит.

– На стене замка, сударыня, он устанавливает пушки.

Туда она и направилась; встретив по пути множество всяких помех и препятствий, Эдит в конце концов нашла старого джентльмена в родной ему военной стихии: он распоряжался, отчитывал, подбодрял, наставлял, короче говоря – выполнял многочисленные обязанности хорошего коменданта.

– Ради бога, в чем дело, дядя? – воскликнула юная леди.

– В чем дело, любовь моя? – отозвался майор, изучая с очками на носу позицию пушки. – В чем дело? А ну-ка, Джон Гьюдьил, подними казенную часть примерно на фут. В чем дело? Клеверза разбили наголову, голубка моя, и виги с большими силами идут прямо на нас, вот и все.

– Боже милостивый! – вскричала Эдит, бросая взгляд на дорогу, шедшую вверх по реке. – Да они уже здесь!

– Где? Где? – спросил старый воин. Взглянув в указанном Эдит направлении, он увидел большой кавалерийский отряд, двигавшийся в их сторону.

– К пушкам, ребята! – скомандовал он. – Мы заставим их раскошелиться и заплатить пошлину, когда они будут проходить по оврагу. Но погодите, погодите, это же лейб-гвардейцы!

– Да нет же, нет, уверяю вас, дядя, – сказала Эдит, – посмотрите, как беспорядочно они едут, посмотрите, как плохо соблюдают равнение; это не могут быть те самые молодцы, которые были у нас поутру.

– Ах, моя дорогая девочка, – ответил на это майор, – ты и представить себе не можешь, как меняются люди, потерпевшие поражение; но это как-никак лейб-гвардейцы, я вижу красные и голубые цвета и королевское знамя. Хорошо, что хоть оно уцелело.

Предположения майора окончательно подтвердились, когда всадники приблизились к замку и остановились перед ним на дороге; их командир, приказав сделать привал, чтобы дать отдохнуть коням, поспешно направился в замок.

– Это Клеверхауз, это, конечно, он, – сказал майор. – Рад, что он вышел из этой бойни живым; но он потерял своего знаменитого вороного коня. Джон Гьюдьил, извести о его прибытии леди Маргарет; прикажи накормить драгун, выдай овса для коней; а мы с тобою, Эдит, пойдем в прихожую встречать полковника Грэма. Нам предстоит, вероятно, услышать тяжелые вести.

Глава XX

И весел и невозмутим,

На север он спешил,

Как будто страшного врага

В бою он победил.

«Хардиканут» ^{140}

Полковник Грэм Клеверхауз, встретившись с леди Маргарет и ее домашними, собравшимися в одной из зал замка, был так же невозмутим и любезен, как утром. Он не забыл привести в относительный порядок одежду, смыл с лица и рук следы крови и выглядел так, как будто только что вернулся с утренней прогулки верхом.

– Я бесконечно огорчена, – сказала почтенная старая леди, по лицу ее струились слезы, – я бесконечно огорчена.

– И я огорчен, милая леди Маргарет, – ответил Клеверхауз, – что это несчастье может повлечь за собою опасность для вашего дальнейшего пребывания в Тиллитудлеме, особенно принимая во внимание недавнее гостеприимство, оказанное вами королевским войскам, и всем известную преданность вашу его величеству королю. И я заехал сюда главным образом для того, чтобы предложить мисс Белленден и вам сопровождать вас обеих (если вы не побрезгаете услугами жалкого беглеца) до Глазго, откуда я смогу безопасно доставить вас в Эдинбург или в Дамбартон, как вам будет угодно.

– Премного обязана вам, полковник, – ответила леди Маргарет, – но мой деверь, майор Белленден, взялся отстаивать наш дом от мятежников; и если будет на то воля божья, они не смогут изгнать Маргарет Белленден из ее родового гнезда, пока есть отважный солдат, ручающийся, что он его защитит.

– А майор Белленден и в самом деле имеет такое намерение? – торопливо спросил Клеверхауз, и радостный огонек сверкнул в его темных глазах, когда он обернулся к майору. – Но зачем я спрашиваю об этом; вся его жизнь свидетельством тому, что иначе и быть не может. Но все же, майор, чем вы располагаете?

– Всем, кроме людей и достаточного количества провианта; и того и другого у нас не хватает.

– Что до людей, – сказал Клеверхауз, – то я мог бы оставить вам дюжину или даже два десятка ребят, которые способны справиться с самим дьяволом. Исключительно важно, чтобы вы продержались хотя бы неделю; а в течение этого времени вы, конечно, получите помощь.

– Столько мы, безусловно, продержимся, – ответил майор. – Имея двадцать пять отважных бойцов, запас пороха и все, что нужно, мы, разумеется, выстоим, даже если придется грызть от голода подошвы наших сапог; впрочем, я рассчитываю добыть провиант в деревнях.

– Позвольте мне обратиться к вам с просьбой, полковник, – сказала леди Маргарет, – мне хотелось бы, чтобы людьми, которых вы так любезно оставляете в помощь нашему гарнизону, командовал сержант Фрэнсис Стюарт; это может способствовать его производству, а я высоко ценю его за благородное происхождение.

– Сержант покончил с войной, сударыня, – сказал Грэм тем же спокойным тоном, – он больше не нуждается в производстве, которое может дать ему земной властелин.

– Извините меня, – сказал майор Белленден, беря Клеверхауза под руку и уводя в сторону, – но я тревожусь за моих добрых друзей; боюсь, что вы понесли другую и еще более тяжелую утрату. Я вижу, что ваш штандарт в руках незнакомого мне офицера, а не вашего молодого племянника.

– Вы правы, майор Белленден, – твердо сказал Клеверхауз, – моего племянника нет в живых. Он умер, исполняя свой долг.

– Великий боже! – воскликнул майор. – Какое несчастье! Красивый, достойный, отважный юноша!

– Он действительно был таким, как вы говорите, – ответил Клеверхауз, – бедный Ричард был для меня как бы первенцем, зеницею моего ока, моим наследником; но он погиб, исполняя свой долг, и я… я, майор Белленден (говоря это, он сильно сжал руку майора)… я остался жить, чтобы отмстить за него.

– Полковник Грэм, – взволнованно сказал старый воин, – я рад, что вы переносите свое горе с таким мужеством.

– Я не принадлежу к числу тех, кто думает лишь о себе, хотя свет, быть может, готов утверждать обратное; я думаю не только о себе, когда надеюсь или страшусь, когда радуюсь или скорблю. Я никогда не был суровым из личных склонностей, алчным для себя, честолюбивым ради себя. Служба моему государю и на благо нашей страны – вот что я неизменно имел в виду. Может быть, моя строгость переходила порою в жестокость, но я всегда был исполнен добрых намерений. И теперь я не стану уделять моим чувствам больше внимания, чем уделял чувствам других.

– Поражен вашей стойкостью перед лицом всех свалившихся на вас бедствий.

– Да, – сказал Клеверхауз, – да, мои недруги в Тайном совете постараются свалить вину за это несчастье на меня одного, но я презираю их обвинения. Они оклевещут меня перед моим государем – я могу отклонить их наветы. Враги общественного порядка и государственные преступники будут торжествовать по поводу моего бегства, но придет время, и я докажу, что они преждевременно торжествовали. Молодой человек, только что павший на поле сражения, был единственной преградой, защищавшей наследство, которое останется после меня, от моей не в меру сребролюбивой родни, – ведь вам известно, что мой брак бесплоден. Мир праху бедного юноши! Но потеря Ричарда Грэма для страны все же не такая тяжелая утрата, как гибель вашего друга, лорда Эвендела, который, проявив редкостную отвагу, видимо, тоже погиб.

– Что за роковой день! – воскликнул майор. – Я слышал об этом, но толки были противоречивые. Говорят и о том, что горячность несчастного юноши привела к поражению в этом злосчастном бою.

– Нет, майор, это не так, – возразил Клеверхауз, – пусть позор, если тут есть что-либо позорное, падет на головы тех, кто остался в живых, а лавры на могилах павших пусть не увянут вовеки; впрочем, я не могу положительно утверждать, что лорд Эвендел погиб, но все же опасаюсь, что он или убит, или попал в руки мятежников. В последний раз мы говорили с ним сейчас же после того, как он выбрался из жаркой схватки. Мы собирались тогда выйти из боя, он вел за собой арьергард, в котором насчитывалось человек двадцать – остальные к этому времени успели уже разбежаться.

– Но, очевидно, опять подтянулись, – заметил майор, смотря в окно на драгун, кормивших коней и подкреплявшихся у ручья.

– Вы правы, – ответил полковник, – мои разбойники не испытывали большого желания дезертировать или бежать дальше тех мест, куда их занесла первая паника. Со здешними мужиками они не очень-то в дружбе, и отношения между ними, скажем прямо, весьма натянутые. Любая деревня, через которую им случается проходить, готова прямо-таки их растерзать, и эти негодяи, боясь заступов, кольев, вил и рогатин, предпочли держаться поближе к своему знамени. Но поговорим о ваших планах, нуждах и средствах сообщения с вами. Говоря по правде, я не очень-то убежден, что смогу продержаться долгое время в Глазго, даже если мне удастся соединиться с полком лорда Росса: этот минутный и случайный успех фанатиков натворит черт знает что в западных графствах.

Они обсудили оборонительные мероприятия майора Беллендена и возможности поддержания связи, в случае если страна будет охвачена всеобщим восстанием, что было более чем вероятно. Клеверхауз повторил свое предложение проводить дам в безопасное место, но, взвесив все обстоятельства за и против, майор Белленден нашел, что в не меньшей безопасности они будут и в Тиллитудлеме. Закончив беседу с майором, полковник любезно простился с леди Маргарет и мисс Белленден; он заверил их, что, вынужденный в столь тревожное время покинуть их в Тиллитудлеме, он почитает первейшей своей задачей как можно скорее восстановить свою репутацию честного и верного рыцаря и что они могут рассчитывать увидеть его или услышать о нем в самом непродолжительном времени.

Леди Маргарет, одолеваемая сомнениями и страхами, не в силах была ответить на эту речь, исполненную чувств, столь близких ей самой, и ограничилась пожеланием доброго пути и изъявлением благодарности за обещанную им помощь. Эдит томилась желанием спросить о судьбе Генри Мортона, но, не придумав предлога, должна была удовольствоваться надеждой, что дядя, возможно, осведомился о нем во время своего продолжительного разговора с полковником. В этом, однако, она обманулась, так как старый роялист был до того поглощен своими новыми заботами и обязанностями, что говорил с Клеверхаузом почти исключительно о военных предметах: вероятно, даже если бы на чашу весов была положена не судьба сына его товарища, а судьба его собственного сына, он был бы столь же забывчив.

Клеверхауз спустился с холма, на котором высился замок, чтобы немедленно двинуться дальше. Майор пошел вместе с ним; ему предстояло принять людей, оставляемых полковником в Тиллитудлеме.

– С вами останется Инглис, – сказал Клеверхауз, – я в таком положении, что не могу отпустить офицера; нас едва хватает на то, чтобы не давать разбежаться нашим солдатам. Впрочем, если у вас появится кто-либо из офицеров моего полка, а из них нескольких мы недосчитываемся, я разрешаю вам удержать его у себя – это будет для вас весьма кстати, так как мои ребята не очень-то любят повиноваться кому-либо, кроме своих.

Построив драгун, Клеверхауз поименно вызвал шестнадцать солдат и передал их под команду капрала Инглиса, которого тут же произвел в сержанты.

– И смотрите, джентльмены, – сказал он, напутствуя их напоследок, – я оставляю вас, чтобы вы защищали дом леди; вы будете под началом ее брата, майора Беллендена, заслуженного и верного слуги короля. Будьте отважными, трезвыми, исправными в службе, беспрекословно повинуйтесь всем приказаниям, и каждый из вас получит щедрое вознаграждение, когда я приду на выручку гарнизона. В случае бунта, трусости, невыполнения обязанностей или малейшего оскорбления обитателей замка – палач и веревка! Понятно? Вы знаете, я хозяин своего слова как в хорошем, так и в плохом.

Он прикоснулся к шляпе, прощаясь с ними, и крепко пожал руку майору.

– До свиданья, – сказал он, – мой доблестный друг! Желаю успеха, и да наступят лучшие времена!

Всадники, которыми он командовал, стараниями майора Аллана были приведены в сносный вид. Правда, они лишились своего блеска, и позолота их изрядно поблекла, но, выступая, они стали все же гораздо больше походить на подразделение регулярных войск, чем когда возвратились в замок после понесенного поражения.

Майор Белленден, предоставленный отныне себе самому, разослал повсюду людей – добыть возможно больше съестных припасов, и особенно муки, и узнать о движении неприятеля. Все сведения касательно последнего, которые ему удалось собрать, свидетельствовали о том, что мятежники предполагают заночевать на поле сражения. Но и они тоже разослали отряды и фуражиров собирать продовольствие, и в великом сомнении и тревоге оказались те, к кому были обращены предписания от имени короля – отправить припасы в замок Тиллитудлем, и от имени независимой церкви – выслать продовольствие в лагерь благочестивых ревнителей истинной веры, поднявшихся за ковенант и стоящих у Драмклога, близ Лоудон-хилла. Те и другие угрожали ослушникам огнем и мечом, так как не могли положиться на религиозное рвение или верноподданническую преданность тех, к кому были обращены эти приказы, и рассчитывать, что они расстанутся со своим добром по собственной воле. Так что народ метался, не зная, как поступить, и, по правде сказать, нашлось немало таких, кто удовлетворил требования обеих сторон.

– В эти трудные времена самый мудрый из нас и тот наделает глупостей, – говорил, обращаясь к дочке, Нийл Блейн, благоразумный хозяин «Приюта». – Но я все-таки постараюсь не терять головы. Дженни, сколько муки у нас в кладовой?

– Четыре куля овсяной, два куля ячменной и два куля гороховой, – ответила Дженни.

– Так вот, деточка, – продолжал Нийл Блейн, тяжко вздыхая, – пусть Болди отвезет гороховую и ячменную муку в лагерь, он виг и пахал у нашей покойной хозяйки; лепешки из мешаной муки как нельзя лучше сгодятся для их болотного брюха. Пусть скажет, что это последняя унция в доме, а если он не захочет соврать (хотя едва ли, ведь это на пользу нашему дому), то пусть подождет, пока этот старый пьяница, солдат Дункан Глен, отвезет овсяную муку в Тиллитудлем и с моим нижайшим почтением передаст миледи и майору Беллендену, что я не оставил себе даже на миску похлебки. И если Дункан ловко обделает это дельце, я поднесу ему стаканчик такого виски, что у него изо рта покажется голубой огонек.

– А что же мы будем есть сами, отец, – спросила Дженни, – если отошлем всю муку, какая только ни есть в кладовой и в ларе?

– Уж придется посидеть на пшеничной муке, – сказал Нийл, в тоне которого слышалась покорность печальной необходимости. – Это не такая уж плохая еда, хотя она и не по вкусу настоящим шотландцам и не так идет на пользу желудку, как овсяная, да еще смолотая на ручной мельнице; а вот англичане, те живут главным образом ею; ведь эти пок-пудинги ^{141} ничего лучшего и не знают.

Пока миролюбивые и осторожные старались, подобно Нийлу Блейну, ладить с обоими станами, те, кто более ревностно относился к общественным делам (или к интересам своей партии), стали браться за оружие. Роялистов в этих местах насчитывалось немного, но это были люди влиятельные, богатые, землевладельцы из старинных родов, которые вместе со своими братьями, кузенами и родичами вплоть до девятого колена, а также слугами, составляли род ополчения, способного защищать свои дома-крепости от небольших отрядов повстанцев, отказывать им в поставках и перехватывать продовольствие, направлявшееся в лагерь пресвитериан. Известие, что Тиллитудлем будет обороняться против мятежников, окрылило этих добровольных защитников королевской власти и поддержало их решимость бороться с пресвитерианами, так как они смотрели на замок как на твердыню, где можно будет укрыться, если малая война, которую они готовы были начать, окажется для них непосильною.

Но города, деревни, фермы и хозяйства мелких крестьян послали к пресвитерианам сильное пополнение. Эти люди больше всего страдали от притеснений, чинимых правительством. Они были оскорблены, раздражены и доведены до отчаяния всякого рода насилиями и жестокостями. Их взгляды и на цель этого страшного восстания, и на средства достижения этой цели никоим образом не совпадали, но все же большинство видело в нем как бы двери, отверстые провидением, чтобы добиться давно уже отнятой у них свободы исповедания и сбросить с себя тиранию, давящую одновременно и тело и душу. Вот почему множество этих людей взялось за оружие и, выражаясь языком их времени и их партии, решилось связать свою собственную судьбу с судьбой победителей при Лоудон-хилле.

Глава XXI

Анания

Не по душе мне парень! Он язычник,

А говорит на языке библейском.

Скорбь

Жди часа вдохновенья, и правдивым

Он станет. А грозить ему напрасно.

«Алхимик» ^{142}

Вернемся теперь к Генри Мортону, которого оставили на поле сражения. Он только что съел у костра свою порцию розданной ковенантерам пищи и размышлял, какого пути ему в дальнейшем держаться, как вдруг к нему подошли Берли и тот молодой проповедник, речь которого, вскоре после окончания боя, произвела на слушателей такое сильное впечатление.

– Генри Мортон, – резко и отрывисто сказал Белфур, – совет армии ковенанта, полагая, что сын Сайлеса Мортона не может быть ни равнодушным лаодикейцем, ни безразличным к делам веры Галлионом, ^{143} назначил вас одним из военачальников войска с правом голоса в названном выше совете и со всеми правами и полномочиями, подобающими офицеру, который начальствует над христианскими воинами.

– Мистер Белфур, – не задумываясь, ответил Мортон, – я польщен этим знаком доверия; не удивительно, что естественное возмущение теми насилиями, которым подвергается моя родина, не говоря уж об испытаниях, выпавших на долю мне самому, вызывает во мне желание обнажить шпагу за свободу совести. Но должен вам сказать наперед: прежде чем принять этот пост, я хочу знать, какие цели вы себе ставите.

– Неужели вы можете сомневаться в справедливости наших целей? – ответил на это Берли. – Ведь мы боремся за реформу церкви и государства, за восстановление поруганного святилища, за возвращение рассеянных по всему миру святых страстотерпцев и низложение мужа греха.

– Скажу вам со всей откровенностью, мистер Белфур, – отозвался Мортон, – что этот язык, который, как я вижу, так сильно действует на других, для меня нисколько не убедителен. Надо, чтобы вы были об этом осведомлены заранее. (Тут молодой проповедник тяжко вздохнул.) Мои слова вам, сударь, не по душе, но это, может быть, оттого, что вы не выслушали меня до конца. Я уважаю Писание не менее глубоко, чем вы или любой другой христианин. Я взираю на книги Завета со смиренной надеждой извлечь из них правила поведения и закон, следуя которому я мог бы спасти свою душу. Но я хочу отыскать его, поняв общий смысл Писания, дух, которым оно проникнуто, а не выхватывая оттуда отдельные места пли прилагая цитаты из Библии к обстоятельствам и событиям, нередко имеющим к ним весьма отдаленное отношение.

Молодой проповедник, казалось, был возмущен и потрясен до глубины души этим заявлением Мортона и собирался, видимо, ответить ему страстной отповедью.

– Помолчи, Эфраим! – сказал Берли. – Помни, что он еще младенец в пеленках. Слушай меня, Генри Мортон. Я буду говорить с тобой на мирском языке, пользоваться доводами бренного разума, который все еще продолжает оставаться твоим слепым и несовершенным руководителем. Ради чего готов ты обнажить меч? Не ради того ли, чтобы церковь и государство были преобразованы в соответствии со свободно выраженною волей независимого парламента, чтобы были изданы такие законы, которые раз и навсегда пресекли бы для исполнительной власти возможность проливать кровь, пытать и бросать в тюрьмы инакомыслящих, отнимать их имущество, надругаться над человеческой совестью по своему нечестивому произволу?

– Безусловно, – ответил Мортон, – я считаю эти насилия достаточным основанием для войны и буду бороться с ними, пока моя рука способна держать шпагу.

– Послушайте… – вмешался Мак-Брайер, – вы подходите к этому делу с непостижимой бесстрастностью. Но моя совесть не позволяет мне прикрашивать и замазывать злодеяния, вопиющие о возмездии гнева господня…

– Успокойся, Эфраим Мак-Брайер! – прервал его Берли.

– Не успокоюсь, – упрямо заявил молодой человек. – Разве дело, на которое я послан господом, не его дело? Разве не кощунство, не эрастианское посягательство на его права, не присвоение его власти, не унижение его имени – ставить короля или парламент на его место, допускать, чтобы они, как хозяева, распоряжались домом его и прелюбодействовали с женою его?

– Слова твои исполнены красноречия, – сказал Берли, уводя его в сторону, – но лишены мудрости. Собственными ушами слышал ты этим вечером в нашем совете, каковы разногласия среди тех немногих, кто остался в наших рядах. И ты хочешь поместить между ними завесу, которая окончательно разъединила бы их? Можно ли построить стену, связав ее негашеною известью? Ткнись в такую стену лисица, и стена тотчас рассыплется.

– Я знаю, – сказал в ответ проповедник, – я знаю: ты предан нашему делу, ты честен, ты исполнен рвения к господу и не остановишься перед пролитием крови, но эти мирские уловки, эта снисходительность ко греху и бессилию сами по себе есть отступничество, и я опасаюсь, что небо не допустит нас свершить многое во славу его, если мы станем прибегать к бренным хитростям и к земному оружию. Священная цель должна быть достигнута священными средствами.

– Говорю тебе, – ответил на это Белфур, – в этом деле твое рвение чересчур непреклонно; мы не можем сейчас обойтись без помощи лаодикейцев и эрастиан; некоторое время нам придется сотрудничать с принявшими индульгенцию, придется терпеть их в составе совета, ибо сыны Саруйи ^{144} еще слишком сильны для нас.

– А я говорю, что мне это не нравится, – сказал Мак-Брайер. – Господь может принести избавление рукою немногих совершенно так же, как и рукой множества. Войско верующих, которое было разбито у Пентлендских холмов, понесло заслуженное возмездие за признание мирских интересов этого тирана и угнетателя Карла Стюарта.

– Довольно об этом, – сказал Белфур, – тебе известно принятое советом мудрое и спасительное решение обнародовать манифест, который мог бы удовлетворить самую щепетильную совесть всех стонущих под игом наших нынешних угнетателей; возвратись в совет, если желаешь, и убеди их отказаться от этого манифеста; и составь новый, более резкий и решительный. Но оставь меня: не препятствуй мне завоевать этого юношу, о котором печется моя душа; одно имя его привлечет под наши знамена сотни бойцов.

– Действуй, как знаешь, – сказал на это Мак-Брайер, – не хочу способствовать обольщению этого юноши и ввергать его в опасности бренной жизни, не утвердив в нем те основания, которые обеспечили бы ему блаженство во веки веков.

Избавившись от беспокойного проповедника, более ловкий Белфур возвратился к Мортону и продолжил прерванную беседу.

Чтобы освободить себя от подробного изложения доводов, которыми он убеждал Мортона присоединиться к повстанцам, мы воспользуемся удобным случаем и, вкратце охарактеризовав этого человека, объясним вместе с тем и причины, побуждавшие его с такою настойчивостью добиваться обращения Мортона.

Джон Белфур Кинлох, или Берли, – мы встречаем его под обоими этими именами в хрониках и прокламациях того мрачного времени, – был состоятельным дворянином хорошего рода из графства Файф и смолоду служил в армии. В юности он отличался распущенностью и необузданностью нрава, но вскоре оставил разгул и принял строгие догмы кальвинистского исповедания. Привычку к излишествам и невоздержности ему удалось искоренить из своего страстного, деятельного, изобилующего темными глубинами характера, к несчастью, с большею легкостью, чем мстительность и честолюбие, продолжавшие, несмотря на его истовость в делах веры, сохранять немалую власть над его душой. Смелый в замыслах, решительный и беспощадный в их исполнении, доходящий до крайностей наиболее непримиримого нонконформизма, он жаждал возглавить движение пресвитериан.

Стремясь завоевать положение среди вигов, он усердно посещал их молитвенные собрания и не раз командовал ими, когда они брались за оружие и отбивались от высланных против них королевских войск. В конце концов из свирепого фанатизма, а также, как говорили, сводя личные счеты, он стал во главе людей, убивших примаса Шотландии, как основного виновника страданий пресвитериан. Беспощадные меры, принятые правительством с целью покарать это убийство и направленные не только против его исполнителей, но и против всех последователей той религии, которую исповедовали убийцы, наряду с давнишними и длительными преследованиями и отсутствием всякой надежды на избавление от тирании иным путем, чем силой оружия, явились причиной восстания, начавшегося, как мы видели, с поражения Клеверхауза в кровавой схватке у Лоудон-хилла.

Однако, несмотря на несомненные заслуги, принадлежавшие ему в одержанной победе, Берли занимал в армии пресвитериан отнюдь не то положение, на которое притязало его честолюбие. Происходило это отчасти из-за неодинакового отношения разных слоев повстанцев к убийству архиепископа Шарпа. Наиболее крайние, конечно, безоговорочно одобряли это убийство как акт справедливости, совершенный над гонителем церкви господней по непосредственному внушению самого божества; но большая часть пресвитериан смотрела на убийство архиепископа как на великое злодеяние, допуская, однако, что постигшая его кара была вполне им заслужена. Повстанцы расходились еще в одном важном вопросе, которого мы уже касались. Самые фанатичные из них осуждали священников и общины, которые согласились на тех или иных условиях исповедовать веру с разрешения государственной власти; они вменяли им это в вину, как малодушный отказ от исконных прав, присвоенных церкви. Это было, по их мнению, эрастианством чистой воды, подчинением церкви господней контролю со стороны светской власти, а потому принявшие индульгенцию были нисколько не лучше прелатистов или папистов. Более умеренная партия соглашалась признавать права короля на престол и повиноваться в светских делах установленной власти, пока эта власть уважает свободу подданных и соблюдает законы королевства. Между тем учение самой непримиримой секты, называемой камеронцами по имени их вождя Ричарда Камерона, начисто отвергало права царствующего монарха и любого его преемника, если они не признают Священной лиги и ковенанта. Таким образом, в злосчастной партии пресвитериан были заложены семена разлада и неразрешимых противоречий. Белфур, несмотря на свой фанатизм и приверженность к крайним взглядам, понимал, что упорствовать в таких критических обстоятельствах, когда так необходимо единство, значит погубить общее дело. Вот почему он, как мы видели, не одобрял честного, прямолинейного и пылкого рвения Мак-Брайера и хотел во что бы то ни стало добиться поддержки умеренных пресвитериан, чтобы немедленно низложить правительство, рассчитывая, что в будущем он окажется в состоянии продиктовать им свою волю.

Это-то и побуждало Берли так настойчиво добиваться присоединения Генри Мортона к стану восставших. Среди пресвитериан все еще помнили и чтили его отца, и так как повстанцы насчитывали в своих рядах очень немного сколько-нибудь видных людей, принадлежность молодого человека к хорошей семье и его личные дарования обеспечивали ему возможность быть избранным одним из вождей восстания. При помощи Мортона, как сына своего старого товарища по оружию, Берли думал влиять на умеренную часть армии и даже, может быть, настолько сблизиться с ними, чтобы стать главнокомандующим, в чем и заключалась конечная цель его честолюбивых замыслов. Поэтому, не дожидаясь, пока кто-нибудь другой сделает это, он стал превозносить в военном совете способности и моральные качества Мортона и легко добился его избрания на многотрудный пост одного из вождей этого лишенного единства и совершенно недисциплинированного войска.

Доводы, при помощи которых Белфур, избавившись от своего более прямодушного и несговорчивого товарища Эфраима Мак-Брайера, убеждал Мортона принять это опасное назначение, были весьма искусны и убедительны. Он не пытался ни отрицать, ни скрывать, что его собственные взгляды на церковное управление не отличаются, в сущности, от взглядов только что покинувшего их проповедника. Но он утверждал, что в момент такой страшной опасности различия во взглядах не должны помешать тем, кто любит свою угнетенную родину, обнажить меч ради ее защиты. Многие вопросы, говорил он, составляющие предмет разногласий, в том числе и вопрос об индульгенции, возникли из обстоятельств, которые перестанут существовать, в случае если их попытка освободить родину завершится успехом, так как пресвитерианство, став господствующею религией, не будет нуждаться в подобных соглашениях с властью, и, вместе с отменою индульгенции, спор о ее законности разрешится сам по себе. Он упорно настаивал на необходимости использовать благоприятную обстановку, на том, что к ним, несомненно, присоединятся пресвитериане западных графств; он говорил, что великая вина и ответственность лягут на тех, кто, видя воочию бедствия родины и все возрастающий произвол властей, из страха пред ними или из безразличия, воздержится от деятельной помощи правому делу.