Текст книги "Пуритане. Легенда о Монтрозе"

Автор книги: Вальтер Скотт

– Так ли? – с гневом спросил Аллан. – Я сейчас докажу, что вы не правы.

Только тут мы заметили, что руки и лицо у него забрызганы кровью, и мы с нетерпением ждали его объяснений. Вдруг он отвернул полу своего пледа, выкатил на стол, видимо, только что отрубленную, окровавленную человеческую голову и крикнул: «Лежи здесь, где до тебя лежала голова более достойного мужа!»

По резким чертам, всклокоченным рыжим волосам и бороде, в которых пробивалась седина, отец Аллана и другие присутствующие сразу узнали голову Гектора – одного из самых известных предводителей Сынов Тумана, наводившего на всех ужас своей необычайной силой и свирепостью; он участвовал в убийстве злополучного лесничего, дяди Аллана, и только благодаря отчаянному сопротивлению и необыкновенному проворству ему удалось спастись от гибели, постигшей большинство его товарищей. Вы понимаете, что все мы онемели от изумления; но Аллан не пожелал удовлетворить наше любопытство, и мы могли только догадываться о том, что он, по всей вероятности, одолел разбойника лишь после ожесточенной борьбы, ибо вскоре обнаружилось, что сам он получил во время схватки несколько ран. После этого происшествия были приняты все меры, чтобы уберечь его от кровавой мести разбойников; но ни раны, ни строжайший запрет отца, ни засовы на дверях его комнаты и на воротах замка не могли помешать Аллану искать встречи с теми, кто больше всех жаждал его смерти. Он убегал из дому ночью через окно своей комнаты и, словно в насмешку над заботами отца, приносил то одну, то сразу две отрубленные головы Сынов Тумана. В конце концов даже этих людей обуял страх перед неистребимой ненавистью и безудержной отвагой, с какой Аллан приближался к их убежищам. Видя, что он, не задумываясь, вступает в борьбу, каково бы ни было превосходство противника, они пришли к убеждению, что на нем заговор и он находится под особым покровительством волшебных сил. «Ни ружье, ни кинжал, ни целый дурлах [66]66
  Дурлах – колчан; буквально – мешок со стрелами.


[Закрыть]– ничто его не берет», – говорили они. Причина этой неуязвимости крылась, по общему мнению, в необычайных обстоятельствах, при которых он появился на свет. Дело дошло до того, что даже пятеро или шестеро отчаянных головорезов, заслышав охотничий клич Аллана или звук его рога, обращались в бегство.

Однако Сыны Тумана не унимались и по-прежнему разбойничали, нанося семейству Мак-Олеев, их родичам и друзьям громадный ущерб. Это вызвало необходимость нового похода против них, в котором и мне довелось принять участие; нам удалось застать их врасплох, закрыть одновременно все перевалы и ущелья занятой ими местности; и мы, как водится, жестоко расправились с ними, убивая и сжигая все на своем пути. В этих свирепых войнах между кланами редко щадят даже женщин и детей. Одна только маленькая девочка, с улыбкой глядевшая на занесенный над ней кинжал, по моей настоятельной просьбе избегла мщения Аллана. Мы привезли ее в замок, и здесь она выросла под именем Эннот Лайл; и, уж верно, милей этой девочки вы не нашли бы среди маленьких фей, пляшущих при лунном свете на вересковой лужайке. Аллан долгое время не выносил присутствия ребенка, пока в его пылком воображении не зародилась уверенность, вызванная, вероятно, ее необычайной красотой, что она не связана кровным родством с ненавистным ему племенем, а была сама захвачена в плен во время одного из разбойничьих набегов; в таком предположении, в сущности, нет ничего невозможного, но Аллан верит в него, как в Священное писание. Его особенно восхищает ее искусство в музыке; игра Эннот Лайл на арфе по своему совершенству превосходит исполнение лучших музыкантов страны. Вскоре все заметили, что игра Эннот оказывает благотворное влияние на помраченный рассудок Аллана и разгоняет его тоску, подобно тому как в древности музыка разгоняла тоску иудейского царя. У Эннот Лайл такой кроткий нрав, ее простодушная веселость столь восхитительна, что все в замке обращаются с ней скорее как с сестрой хозяина дома, нежели как с бедным приемышем, живущим здесь из милости. Поистине невозможно не плениться ею, видя ее искренность, живость и ласковую приветливость.

– Будьте осторожны, милорд! – заметил Андерсон, улыбаясь. – Столь восторженные похвалы не доведут до добра. Аллан Мак-Олей, судя по вашему описанию, вряд ли окажется безопасным соперником.

– Пустяки! – сказал лорд Ментейт, рассмеявшись и в то же время, однако, сильно покраснев. – Аллану чужды волнения любви. Что касается меня, – продолжал он серьезно, – темное происхождение Эннот не позволяет мне питать надежды на брак с нею, а беззащитность девушки ограждает ее от иных притязаний.

– Слова, достойные вас, милорд! – сказал Андерсон. – Но, надеюсь, вы доскажете нам вашу увлекательную повесть?

– Она почти окончена, – промолвил лорд Ментейт. – Мне осталось только добавить, что благодаря огромной силе и храбрости, решительному и неукротимому нраву и еще потому, что, по общему мнению, которое он сам всячески поддерживает, он пользуется покровительством сверхъестественных сил и может предсказывать будущее, – Аллан Мак-Олей окружен в клане гораздо большим почетом, нежели его старший брат. Ангюс, бесспорно, человек достойный и храбрый, но не выдерживает сравнения со своим необыкновенным младшим братом.

– Такая личность, – заметил Андерсон, – должна, несомненно, оказывать огромное влияние на умы наших горцев. Мы должны во что бы то ни стало заручиться содействием Аллана, милорд. С его отчаянной отвагой и даром предвидения…

– Тсс, – шепнул лорд Ментейт, – сова просыпается.

– Я слышу, вы говорите о deuteroscopia, сиречь о ясновидении, – проговорил капитан. – Помню, блаженной памяти майор Мунро рассказывал мне, как волонтер в его роте, славный солдат Мардох Макензи, уроженец Ассинта, предсказал смерть Доналда Тафа из Лохэбера и нескольких других лиц, а также самого майора при внезапной атаке во время осады Штральзунда…

– Я часто слышал об этом даре, – заметил Андерсон, – но всегда считал тех, кто себе приписывает его, либо безумцами, либо просто обманщиками.

– Не могу причислить ни к тем, ни к другим своего родственника Аллана Мак-Олея, – возразил лорд Ментейт. – Он слишком часто проявляет проницательность и здравомыслие, в чем вы сегодня вечером имели случай убедиться, чтобы назвать его безумцем; а его высокое понятие о чести и его мужественный нрав, бесспорно, снимают с него обвинение в умышленном обмане.

– Итак, вы, ваша светлость, верите в его способность предрекать будущее? – спросил Андерсон.

– Отнюдь нет, – отвечал молодой граф. – Я полагаю, что просто он сам внушает себе, будто прорицания, которые в действительности лишь плод здравых наблюдений и раздумий, подсказаны ему какими-то сверхъестественными силами, точно так же как религиозные фанатики принимают игру своего воображения за откровение свыше. Во всяком случае, если это объяснение не удовлетворяет вас, Андерсон, я ничего лучшего не могу придумать; да, кстати, после такого утомительного путешествия нам всем давно уже пора спать.

Глава VI

Облик грядущего – тенью пред нами!

Кэмбел ^{252}

Утром гости, ночевавшие в замке, поднялись спозаранку, и лорд Ментейт, переговорив со своими слугами, обратился к капитану, который, усевшись в уголок, начищал свои доспехи крупным песком и замшей, мурлыча себе под нос песню, сложенную в честь непобедимого Густава-Адольфа:

 
Пусть носятся ядра, гремит канонада,
Вы смерти не бойтесь, вам слава – награда!
 

– Капитан Дальгетти, – сказал лорд Ментейт, – настало время, когда мы с вами должны либо распрощаться, либо стать товарищами по оружию.

– Надеюсь, однако, не раньше, чем мы позавтракаем? – спросил капитан Дальгетти.

– А я думал, что вы запаслись провиантом, по крайней мере, дня на три, – заметил граф.

– У меня еще осталось немного места для мяса и овсяных лепешек, – отвечал капитан, – а я никогда не упускаю случая пополнить свои запасы.

– Однако, – возразил лорд Ментейт, – ни один разумный полководец не потерпит, чтобы парламентеры или посланцы нейтральной стороны оставались в его лагере дольше, чем это позволяет осторожность; поэтому нам необходимо точно узнать ваши намерения, после чего мы либо отпустим вас с миром, либо будем приветствовать вас как своего соратника.

– Коли на то пошло, – сказал капитан, – я не намерен оттягивать капитуляцию лицемерными переговорами (как это отлично проделал сэр Джеймс Рэмзи при осаде Ганнау в лето от рождества Христова тысяча шестьсот тридцать шестое) и откровенно признаюсь, что если ваше жалованье придется мне так же по душе, как ваш провиант и ваше общество, то я готов тотчас же присягнуть вашему знамени.

– Жалованье мы теперь можем назначить очень небольшое, – отвечал лорд Ментейт, – ибо выплачивается оно из общей казны, которая пополняется теми из нас, у кого есть кое-какие средства. Я не имею права обещать капитану Дальгетти больше полталера в сутки.

– К черту все половинки и четвертушки! – воскликнул капитан. – Будь на то моя воля, я не позволил бы делить пополам этот талер, так же как женщина на суде Соломона не позволила разрубить пополам свое собственное дитя.

– Это сравнение едва ли уместно, капитан Дальгетти, ибо я уверен, что вы скорее бы согласились разделить талер пополам, нежели отдать его целиком вашему сопернику. Впрочем, я могу обещать вам целый талер, с тем что задолженность будет покрыта по окончании похода.

– Ох, уж эта задолженность! – заметил капитан Дальгетти. – Вечно обещают покрыть ее и никогда не держат слова. Что Испания, что Австрия, что Швеция – все поют одну и ту же песню! Вот уж дай бог здоровья голландцам: хоть они никуда не годные солдаты и офицеры, но зато платить – мастера! И, однако, милорд, если бы я мог удостовериться в том, что мое родовое поместье Драмсуэкит попало в руки какого-нибудь негодяя из числа пресвитериан, которого в случае нашего успеха можно было бы признать изменником и отобрать у него землю, то я, пожалуй, согласился бы воевать заодно с вами, так сильно я дорожу этим плодородным и красивым уголком.

– Я могу ответить на вопрос капитана Дальгетти, – сказал Сибболд, второй слуга графа Ментейта, – ибо если его родовое поместье Драмсуэкит не что иное, как пустынное болото, лежащее в пяти милях к югу от Эбердина, то я могу ему сообщить, что его недавно купил Элиас Стрэкен, отъявленный мятежник, сторонник парламента.

– Ах он лопоухий пес! – воскликнул капитан Дальгетти в бешенстве. – Кто дал ему право покупать наследственное имение, принадлежавшее нашему роду в течение четырех столетий! Cynthius aurem vellet, [67]67
  Кинфий дернет за ухо (лат.).


[Закрыть]как говорили у нас в духовном училище; это означает, что я за уши вытащу его из дома моего отца! Итак, милорд, отныне моя рука и мой меч принадлежат вам; я весь ваш, телом и душой, пока смерть нас не разлучит или до конца ближайшего похода: смотря по тому, что наступит раньше.

– А я, – сказал молодой граф, – скреплю наш договор, выдав вам жалованье за месяц вперед.

– Это даже лишнее, – заявил Дальгетти, торопясь, однако, припрятать деньги в карман. – А теперь я должен спуститься вниз, осмотреть свое боевое седло и амуницию, позаботиться, чтобы Густаву дали корму, и сообщить ему, что мы с ним снова поступаем на службу…

– Хорош наш новый союзник! – обратился лорд Ментейт к Андерсону, как только капитан вышел. – Боюсь, что нам от него будет мало чести.

– Зато он умеет воевать по-новому, – заметил Андерсон, – а без таких офицеров нам едва ли удастся достигнуть успеха в нашем предприятии.

– Сойдем-ка и мы вниз, – отвечал лорд Ментейт, – посмотрим, как идет сбор, ибо я слышу шум и суету в замке.

Когда они вошли в зал, где слуги почтительно стояли у стен, лорд Ментейт обменялся приветствием с хозяином и его английскими гостями; Аллан, сидевший у очага на той же скамье, что и накануне вечером, не обратил на вошедших ни малейшего внимания.

В это время старик Доналд поспешно вбежал в комнату.

– Посланный от Вих-Элистер Мора; [68]68
  Родовое имя Мак-Доннела Гленгарри.


[Закрыть]он прибудет сегодня к вечеру.

– А много ли с ним людей? – спросил Мак-Олей.

– Двадцать пять – тридцать человек, – отвечал Доналд, – его обычная свита.

– Навали побольше соломы в большом сарае, – приказал хозяин.

Тут, спотыкаясь, вбежал в зал другой слуга и объявил о приближении сэра Гектора Мак-Лина, «прибывающего с большой свитой».

– Этих тоже в большой сарай, – распорядился Мак-Олей, – только в другом углу, а то они, того и гляди, передерутся.

Снова появился Доналд; лицо старика выражало полную растерянность.

– Видно, народ взбесился, – заявил он. – Мне думается, все торцы поднялись с места. Эван Дху из Лохиеля будет здесь через час, а сколько с ним людей – один бог ведает.

– Отведи им помещение в солодовне, – сказал хозяин.

Слуги не успевали докладывать о прибытии все новых и новых вождей, из которых ни один не согласился бы пуститься в путь без свиты в шесть-семь человек. При каждом новом имени Ангюс Мак-Олей отдавал приказание отвести помещение для вновь прибывающих: конюшни, сеновал, скотный двор, сараи – словом, все службы радушно предоставлялись на эту ночь в распоряжение гостей. Появление Мак-Дугала Лорна, приехавшего, когда все уже было занято, привело хозяина в немалое замешательство.

– Что же, черт возьми, теперь делать, Доналд? – промолвил он. – В большом сарае, пожалуй, поместилось бы еще человек пятьдесят, если бы потеснее уложить их друг на дружку; но они пустят в ход ножи из-за того, кому где лежать, и к утру мы застанем в сарае кровавое месиво.

– О чем тут думать? – сказал Аллан, вскакивая и подходя к брату со свойственной ему стремительностью. – Разве у нынешних шотландцев тело слабее или кровь жиже, чем у их отцов? Выкати им бочку асквибо ^{253} – вот им и ужин. Вереск будет им ложем, пледы – постелью, чистое небо – пологом. И если прибудет хоть тысяча горцев – всем хватит места на широком лугу!

– Аллан прав, – заметил его брат. – Странно, – добавил он, обращаясь к Масгрейву, – что Аллан, который, говоря между нами, не совсем в своем уме, часто оказывается разумнее всех нас, вместе взятых! Понаблюдайте за ним.

– Да, – продолжал Аллан, вперив мрачный взор в глубину зала, – пусть начнут с того, чем кончат. Многие из тех, что нынче уснут здесь на вереске, когда подуют осенние ветры, будут лежать на этом лугу, не чувствуя стужи и не сетуя на холодную постель.

– Не предсказывай, брат! – воскликнул Ангюс. – Ты накличешь беду.

– А чего же иного ты ждешь? – спросил Аллан, и вдруг глаза его закатились, судорога пробежала по всему телу, и он упал на руки Доналда и старшего брата, уже ожидавших припадка и потому успевших подхватить больного.

Они усадили его на скамью и поддерживали под руки, пока он не пришел в себя и не попытался снова заговорить.

– Ради бога, Аллан, – обратился к нему брат, хорошо знавший, какое тяжелое впечатление могли произвести на гостей его пророчества, – не говори ничего, что могло бы лишить нас мужества!

– Я ли могу лишить вас мужества? – спросил Аллан. – Пусть каждый идет навстречу своей судьбе, как я иду навстречу своей. Чему быть, того не миновать. И много славных побед одержим мы на поле брани, прежде чем выйдем к месту последнего побоища или взойдем на черную плаху.

– Какое побоище? Какая плаха? – послышались голоса со всех сторон, ибо Аллан давно заслужил среди горцев славу ясновидца.

– Вы и так слишком скоро это узнаете, – отвечал Аллан. – А теперь оставьте меня. Я устал от ваших вопросов. – Он прижал руку ко лбу, оперся локтем о колено и погрузился в глубокое раздумье.

– Пошли за Эннот Лайл и вели принести арфу, – шепнул Ангюс своему слуге. – А вас, господа, прошу пожаловать к столу; надеюсь, вы не побрезгуете нашим неприхотливым завтраком.

Все, кроме Ментейта, последовали за гостеприимным хозяином. Молодой граф остановился в глубокой амбразуре одного из окон.

Вскоре в комнату неслышно скользнула Эннот Лайл; она вполне оправдывала слова лорда Ментейта, назвавшего ее самым воздушным, волшебным созданьем, когда-либо ступавшим по зеленой лужайке в лучах лунного света. Она была мала ростом и потому казалась очень юной, и хотя ей уже шел восемнадцатый год, ее можно было принять за тринадцатилетнюю девочку. Ее прелестная головка, кисти рук и ступни так хорошо гармонировали с ее ростом и легким, воздушным станом, что сама царица фей Титания ^{254} едва ли могла бы найти более достойное воплощение. Волосы у Эннот были несколько темнее того, что принято называть льняными, и густые кудри красиво обрамляли ее нежное лицо, выражавшее простодушную веселость. Если ко всему этому добавить, что девушка, несмотря на свою сиротскую долю, казалась самым жизнерадостным и счастливым существом на свете, читателю станет понятным то внимание, которым она была окружена. Эннот Лайл была всеобщей любимицей; она появлялась среди суровых обитателей замка, «словно луч солнца над мрачной морской пучиной», – как выразился о ней, пребывая в поэтическом настроении, сам Аллан, – вселяя в окружающих кроткую радость, которой было переполнено ее сердце.

Когда Эннот показалась на пороге, лорд Ментейт вышел из своего убежища и, подойдя к молодой девушке, приветливо пожелал ей доброго утра.

– Доброго утра и вам, милорд, – вспыхнув, отвечала она и с улыбкой протянула ему руку. – Не часто мы видим вас в замке в последнее время. А сейчас, боюсь, вы приехали сюда не с мирными намерениями.

– Во всяком случае, Эннот, я не помешаю вам наслаждаться музыкой, – возразил лорд Ментейт, – хотя мое появление в замке, быть может, и внесет разлад. Бедняге Аллану сейчас нужны ваша игра и ваше пение.

– Мой избавитель, – сказала Эннот Лайл, – имеет право на мое скромное дарование, так же как и вы, милорд, – вы ведь тоже мой избавитель: вы принимали самое горячее участие в спасении моей жизни, которая сама по себе не имела бы никакой цены, если бы я не могла быть хоть чем-нибудь полезной моим покровителям.

С этими словами она села на скамью, недалеко от Аллана Мак-Олея, и, настроив свою небольшую арфу – размером около тридцати дюймов, – запела, аккомпанируя себе. Она напевала старинную гэльскую мелодию, и слова этой песни, на том же языке, были очень древнего происхождения. Мы прилагаем ее здесь в переводе Секундуса Макферсона, ^{255} эсквайра из Гленфоргена; и хотя перевод подчинен законам английского стихосложения, мы надеемся, что он не менее достоверен, чем перевод Оссиана, сделанный его знаменитым однофамильцем. ^{256}

 
1
Нам беду сулить готовы
Вороны, сычи и совы.
Спит больной. Летите прочь!
Крик вага слушал ом всю ночь.
Прочь в рунны, в подземелья,
В чащу зарослей, в ущелья —
В царство мрака! Чу, с высот
Жаворонок песню льет!
 
 
2
Убегайте в топь, в леса,
Волк-шатун, юла-лиса!
Близок хлев, а в нем – ягнятки,
Убегайте без оглядки,
Не оставив и следа,—
День идет, а с ним – беда.
Слышите: вдали, у лога,
Будят эхо звуки рога.
 
 
3
Как призрак тает, все бледнея,
Луна с рассветом. Злая фея,
Фантом, пугающий в пути
Скитальцев робких, прочь лети!
Гаси свой факел, дух бесплотный.
Он в топь ведет во тьме болотной,
Ты отплясал, твой срок истек —
Уже в лучах горит восток.
 
 
4
Рой грешных мыслей, черных дум,
Во сне гнетущих вялый ум.
Отхлынь от спящего. Так тает
Туман, когда заря блистает.
И ты, злой дух, чей страшный вид
Нам кровь и сердце леденит,
Шпорь вороного! Убирайся
И с ликом солнца не встречайся!
 

Во время пения Аллан Мак-Олей постепенно пришел в себя и начал сознавать, что происходит кругом. Глубокие морщины на лбу разгладились, и черты его, искаженные душевной болью, стали спокойней. Когда он поднял голову и выпрямился, выражение его лица, оставаясь глубоко печальным, утратило, однако, прежнюю дикость и жестокость, и теперь Аллан казался мужественным, благородным и не лишенным привлекательности, хотя его отнюдь нельзя было назвать красивым. Густые темные брови уже не были угрожающе сдвинуты, а его серые глаза, перед тем исступленно сверкавшие зловещим огнем, смотрели теперь спокойно и твердо.

– Слава богу, – произнес он после минутного молчания, когда замерли последние звуки арфы. – Рассудок мой больше не затемнен… Туман, омрачавший мою душу, рассеялся…

– За эту счастливую перемену, брат Аллан, – сказал лорд Ментейт, подходя к нему, – ты должен благодарить не только господа бога, но и Эннот Лайл.

– Благородный брат мой Ментейт, – отвечал Аллан, вставая со скамьи и здороваясь с графом столь же почтительно, сколь и приветливо, – хорошо знает мой тяжкий недуг и по доброте своей не посетует на то, что я столь поздно приветствую его как гостя этого замка.

– Мы с тобой такие старые знакомые, Аллан, – сказал лорд Ментейт, – и к тому же такие добрые друзья, что всякие церемонии между нами излишни, но сегодня здесь соберется добрая половина всех горных кланов, а с их вождями, как тебе известно, необходимо соблюдать все правила учтивости. Как же ты отблагодаришь Эннот за то, что она сделала тебя способным принять Эвана Дху и еще невесть сколько гостей в шапках с перьями?

– Чем он отблагодарит меня? – сказала Эннот, улыбаясь. – Да, уж надеюсь, не меньше, чем самой лучшей лентой с ярмарки в Дуне.

– С ярмарки в Дуне, Эннот? – печально повторил Аллан. – Много прольется крови, прежде чем наступит этот день, и, быть может, мне не суждено увидеть его. Но хорошо, что ты напомнила мне о том, что я давно хотел сделать.

С этими словами он вышел из комнаты.

– Если он будет продолжать в том же духе, – заметил лорд Ментейт, – вам придется постоянно держать наготове вашу арфу, милая Эннот.

– Надеюсь, что нет, – грустно промолвила Эннот. – Этот припадок длился очень долго и, вероятно, не скоро повторится. Как ужасно видеть человека от природы великодушного и доброго и пораженного столь жестоким недугом!

Она говорила так тихо, что лорд Ментейт невольно подошел поближе и слегка наклонился к ней, чтобы лучше уловить смысл ее слов. При неожиданном появлении Аллана они так же невольно отшатнулись друг от друга с виноватым видом, словно застигнутые врасплох во время разговора, который они хотели бы сохранить в тайне от него. Это не ускользнуло от внимания Аллана; он резко остановился в дверях, лицо его исказилось, глаза грозно сверкнули; но это длилось лишь одно мгновение. Он провел по лицу своей широкой мускулистой рукой, точно желая стереть все следы гнева, и подошел к Эннот, держа в руке небольшой дубовый ларчик с причудливой инкрустацией.

– Будь свидетелем, лорд Ментейт, – сказал Аллан, – что я дарю Эннот Лайл этот ларец и все, что в нем хранится. Это немногие драгоценности, принадлежавшие моей покойной матери. Пусть вас не удивляет, что большой цены они не имеют, – жена шотландского горца редко владеет дорогими украшениями.

– Но это же фамильные драгоценности, – кротко и смущенно произнесла Эннот, отстраняя ларец. – Я не могу принять их.

– Они принадлежат лично мне, Эннот, – прервал ее Аллан. – Моя мать, умирая, завещала их мне. Это все, что я могу назвать своим, кроме пледа и палаша. Возьми эти безделушки, мне они не нужны, и сохрани их в память обо мне… если мне не суждено вернуться с этой войны…

С этими словами он открыл ларец и подал его Эннот.

– Если эти вещи имеют хоть какую-нибудь ценность, – продолжал он, – располагай ими, они поддержат тебя, когда этот дом погибнет в огне и тебе негде будет приклонить голову. Но, прошу тебя, сохрани одно кольцо на память об Аллане, который за твою доброту отблагодарил тебя как мог, если и не сделал всего того, что бы желал.

Тщетно старалась Эннот Лайл удержать подступившие к глазам слезы в то время, как она говорила:

– Одно кольцо я приму от тебя, Аллан, как память о твоей доброте к безродной сиротке; но не заставляй меня брать ничего больше, ибо я и не хочу и не могу принять столь драгоценного подарка.

– Тогда выбирай, – сказал Аллан, – быть может, ты и права; остальное будет превращено в нечто более полезное для тебя же самой.

– И не думай об этом! – сказала Эннот, выбрав одно колечко, показавшееся ей самым малоценным из всех украшений. – Сохрани их для своей будущей невесты или для невесты твоего брата… Боже мой! – воскликнула она, глядя на кольцо. – Что это я выбрала?

Аллан бросил на кольцо быстрый взгляд, исполненный тревоги и страха: на эмалевом поле кольца был изображен череп над двумя скрещенными кинжалами. Увидев эту эмблему, Аллан так горестно вздохнул, что Эннот невольно выпустила кольцо из рук, и оно покатилось по полу. Лорд Ментейт поднял его и подал дрожавшей от страха Эннот.

– Бог свидетель, – торжественно произнес Аллан, – что твоя, а не моя рука поднесла ей этот зловещий подарок! Это траурное кольцо, которое моя мать носила в память о своем убитом брате.

– Я не боюсь дурных примет, – сказала Эннот, улыбаясь сквозь слезы, – и ничто, полученное из рук моих покровителей (так Эннот любила называть Аллана и лорда Ментейта), не может принести несчастья бедной сироте.

Она надела кольцо на палец и, перебирая струны арфы, запела веселую песенку, бывшую в то время в большой моде, – неизвестно какими судьбами эта песенка, отмеченная всеми признаками изысканной и вычурной поэзии эпохи Карла Первого, попала прямо с какого-нибудь придворного маскарада в дикие горы Пертшира:

 
Не в звездах вся судьба людей,
     Их жизни перемены,—
Гляди, гадая, чародей,
     В глаза моей Елены.
 
 
Но не сули мне, звездочет,
     Измены и разлуки.
Чтоб не изведать в свой черед
     Такой же горькой муки.
 

– Она права, Аллан, – сказал лорд Ментейт, – и конец этой песенки справедливо говорит о том, как тщетны все наши попытки заглянуть в будущее.

– Нет, она не права, – мрачно возразил Аллан, – хотя ты, столь легкомысленно отвергающий мои предостережения, может быть, и не увидишь, как сбудется это знамение. Не смейся так презрительно, – продолжал он, – или, впрочем, смейся сколько тебе угодно, скоро твоему веселью будет положен предел!

– Твои пророчества меня не устрашат, Аллан, – сказал лорд Ментейт. – Как бы коротка ни была отпущенная мне жизнь, нет того ясновидца, который мог бы увидеть ее конец.

– Замолчите, ради всего святого! – воскликнула Эннот, прерывая его. – Ведь вы же знаете его нрав и знаете, что он не терпит…

– Не бойся, Эннот, – сказал Аллан, перебивая ее. – Мысли мои ясны и душа спокойна. Что касается тебя, Ментейт, – продолжал он, обращаясь к графу, – то знай: мои взоры искали тебя на полях сражений, усеянных телами горцев из Верхней и Нижней Шотландии так густо, как густо усеяны грачами ветви этих вековых деревьев. – И он указал на рощу, видневшуюся за окном. – Мои взоры искали тебя, но твоего трупа там не было… Мои взоры искали тебя в рядах захваченных в плен и обезоруженных воинов, выстроенных во дворе старинной полуразрушенной крепости; залп за залпом вражеские пули сыпались на них… взвод за взводом они падали, как сухие осенние листья… но тебя не было среди них… Я видел, как воздвигают помосты и готовят плахи; видел землю, посыпанную опилками, священника с молитвенником и палача с топором, – но и здесь мои взоры не нашли тебя.

– Так, значит, мне судьбой предназначена виселица! – сказал лорд Ментейт. – Однако я надеюсь, что меня избавят от петли, хотя бы из уважения к моему старинному роду.

Он произнес эти слова небрежным тоном, но в них сквозили любопытство и тайная надежда получить ответ; ибо желание заглянуть в будущее нередко овладевает даже теми, кто отказывается верить в самую возможность подобных пророчеств.

– Твое знатное имя не понесет бесчестья ни от тебя, ни от твоей смерти. Трижды видел я, как горец наносит тебе удар кинжалом в грудь, – такова участь, уготованная тебе судьбой.

– Скажи мне, каков этот горец, – сказал лорд Ментейт, – и я избавлю его от труда выполнять твое пророчество, если только плед его не окажется непроницаемым для пули или для острия меча.

– Оружие едва ли спасет тебя, – отвечал Аллан, – и я не могу удовлетворить твое желание: видение упорно отвращало от меня свое лицо.

– Да будет так, – сказал лорд Ментейт. – И пусть оно останется в тумане, которым окутано твое предсказание. Это не помешает мне весело пообедать среди ваших пледов, кинжалов и юбок.

– Может быть, оно и так, – отвечал Аллан, – и, может быть, ты прав, что наслаждаешься минутами, которые для меня отравлены предчувствием грядущих бед. Но запомни, – продолжал он, – вот это оружие, то есть такое оружие, как это, – Аллан дотронулся до рукоятки своего кинжала, – решит твою участь.

– А пока что, – заметил лорд Ментейт, – ты, Аллан, до того перепугал Эннот Лайл, что вся кровь отхлынула у нее от лица. Оставим же этот разговор, мой друг, и обратимся к тому, что мы оба понимаем одинаково хорошо, – пойдем посмотрим, как идут наши военные приготовления.

Они присоединились к обществу Ангюса Мак-Олея и его английских гостей, и в тотчас же начавшемся обсуждении военных планов Аллан проявил ясность ума, трезвость и точность мышления, казалось бы совершенно несовместимые с теми мистическими настроениями, во власти которых он только что находился.