Текст книги "Пуритане. Легенда о Монтрозе"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 52 страниц)

Пока Дженни Деннисон причитала над своей госпожой и попутно не забывала себя самое, Эдит постепенно оправилась от припадка, вызванного столь неожиданным и невероятным известием.

– Если б он был несчастлив, – сказала она, – я никогда не покинула бы его; и я не сделала этого, хотя знала, что мое вмешательство навлечет на меня неприятности и даже опасность. Если б он умер, я бы горевала о нем, если бы он был неверен, я могла бы его простить; но он мятежник, восставший против своего короля, он изменник отечеству, он друг и товарищ разбойников и самых обыкновенных убийц, он тот, кто беспощадно истребляет все благородное и возвышенное, он завзятый, сознательно богохульствующий враг всего, что ни есть святого! Нет, я вырву его из моего сердца, даже если в этом усилии мне придется истечь собственной кровью.

Она вытерла глаза и поспешно встала с большого кресла (или трона, как обычно называла его леди Маргарет). Перепуганная служанка бросилась взбивать лежавшую на кресле подушку, чтобы не было видно, что кто-то сидел на этом священном месте, хотя, наверно, сам король Карл, учитывая красоту и молодость, а также горести той, кто невольно посягнул на его непререкаемые права, не нашел бы во всем случившемся ни малейшего оскорбления своей августейшей особы. Покончив с этим, Дженни поторопилась навязать свою помощь Эдит, ходившей взад и вперед по залу в глубоком раздумье.

– Положитесь на меня, сударыня, уж лучше положитесь на меня; всякая печаль в конце концов забывается и, конечно…

– Нет, Дженни, – ответила твердо Эдит, – ты видела мою слабость, ты увидишь теперь мою силу.

– Но вы уже как-то доверились мне, мисс Эдит, помните, в то утро, когда вы были так опечалены.

– Недостойное и заблуждающееся чувство может нуждаться в поддержке, Дженни, но сознание долга находит поддержку в себе самом. Впрочем, я не стану поступать торопливо и опрометчиво. Я постараюсь взвесить причины его поведения… и тогда… и потом я вырву его из моего сердца навеки, – таков был твердый и решительный ответ молодой госпожи.

Ошеломленная словами Эдит, не способная ни понять ее побуждения, ни оценить по достоинству ее мужественную решимость, Дженни проворчала сквозь зубы:

– Господи боже, пусть только пройдет первый порыв, и мисс Эдит отнесется ко всему так же легко, как я, и, пожалуй, легче моего, хотя, могу поручиться, я и вполовину не любила так моего Кадди, как она своего молодого Милнвуда. А кроме того, совсем не так уж плохо иметь друзей и с той и с другой стороны: ведь если вигам удастся захватить замок – а мне кажется, это может случиться, потому что у нас мало еды, а драгуны пожирают все, что ни попадется им под руку, – то Милнвуд и Кадди окажутся победителями, и их дружба будет нам дороже золота. Я раздумывала над этим сегодня утром, еще прежде, чем услышала наши новости.

Успокаивая себя таким образом, служанка вернулась к своим обычным обязанностям, а ее госпожа, оставшись в одиночестве, принялась изыскивать способ, как бы вырвать из сердца свое прежнее чувство к Мортону.

Глава XXV

За мной, на штурм, друзья, за мной, на штурм!

«Генрих V» ^{155}

К вечеру того же дня обитатели замка на основании собранных данных убедились, что наутро все войско мятежников выступит по направлению к Тиллитудлему. Раны лорда Эвендела, которыми занялся Пайк, оказались, в общем, в неплохом состоянии. Их было много, но ни одна не внушала больших опасений; потеря крови, а может быть, и хваленые средства леди Маргарет предупредили возникновение лихорадки, так что раненый, несмотря на боль и сильную слабость, утверждал, что может ходить, опираясь на палку. При сложившихся обстоятельствах он не желал оставаться у себя в комнате, полагая, что своим присутствием сможет поднять дух драгун, и рассчитывая внести кое-какие улучшения в план обороны, так как майор Белленден составил его, возможно, в соответствии с устаревшими положениями военного искусства. Лорд Эвендел, служивший еще почти мальчиком во Франции и в Нидерландах, действительно был хорошо осведомлен в фортификации и мог быть полезен своими советами. Впрочем, сделанное менять почти не пришлось, и если бы не скудость запасов, то не было бы никаких оснований опасаться за судьбу крепости, особенно при отсутствии военного опыта в рядах тех, кто угрожал ей осадою.

С первым светом майор Белленден и лорд Эвендел поднялись на крепостную стену. Они снова и снова проверяли ход оборонительных работ, с тревогой и нетерпением ожидая появления неприятеля. Нужно сказать, что теперь лазутчики регулярно снабжали их сведениями. Но майор с недоверием отнесся к известию о том, что молодой Мортон взялся за оружие и выступил против правительства.

– Я знаю его лучше, чем кто-либо, – вот единственное замечание, которым он удостоил толки об этом. – Наши ребята не отважились подойти ближе; их обмануло мнимое сходство или они подцепили какую-то басню.

– Я не согласен с вами, майор, – ответил на это Эвендел, – я полагаю, что вы все же увидите этого молодого человека во главе войска мятежников, и, хотя я буду глубоко огорчен, это меня нисколько не удивит.

– Вы ничуть не лучше полковника Клеверхауза, – сказал майор, – позавчера утром он мне с пеной у рта доказывал, что этот молодой человек, самый одаренный, самый благородный и самый великодушный мальчик, каких мне когда-либо доводилось встречать, ждет только случая, чтобы стать во главе мятежников.

– Вспомните о насилиях, которым он подвергся, а также о предъявленном ему обвинении, – сказал лорд Эвендел. – Что еще ему оставалось? Ну, а я… право, не знаю, чего он больше заслуживает, порицания или жалости.

– Порицания, сударь? Жалости? – повторил, словно эхо, майор, пораженный такой снисходительностью. – Он заслуживает веревки, вот чего он заслуживает, и если б он был даже моим собственным сыном, я с удовольствием посмотрел бы, как его вздернут. Вот уж действительно порицания! Но вы не можете думать того, что изволите говорить.

– Честное слово, майор Белленден, с некоторого времени я полагаю, что наши политики и прелаты довели дела в нашей стране до прискорбной крайности, всяческими насилиями они отвратили от себя не только простой народ, но и тех, кто, принадлежа к высшим слоям, свободен от сословных предрассудков и кого придворные интересы не привязывают к знамени.

– Я не политик, – ответил майор, – и не разбираюсь во всех этих тонкостях. Шпага моя принадлежит королю, и когда он приказывает, я обнажаю ее ради него.

– Надеюсь, – сказал молодой лорд, – вы понимаете, что я делаю то же самое, хотя от всего сердца желал бы, чтобы нашим неприятелем были иноземцы. Впрочем, сейчас не время спорить об этом, так как вот они, наши враги, и мы должны защищаться всеми доступными средствами.

В то время как лорд Эвендел произносил эти слова, на дороге, которая, пересекая вершину холма, спускалась против замка в долину, показался передовой отряд ковенантеров. Остановившись на гребне холма, повстанцы не решились двигаться дальше, видимо опасаясь подставить свои колонны под огонь крепостной артиллерии. Их силы, сначала казавшиеся незначительными, прибывали, ряды сжимались и становились гуще, так что, судя по авангарду, вышедшему на вершину холма, их войско было весьма многочисленным. Обе стороны настороженно выжидали. И пока волнующиеся ряды повстанцев толклись на месте, как бы испытывая давление сзади или не зная, куда направиться дальше, их оружие, живописное в своем разнообразии, блестело в лучах солнца, которые отражались от целого леса пик, мушкетов, алебард и боевых топоров. Так продолжалось минуту-другую, пока трое или четверо всадников, очевидно – вожди, не выехали вперед и не собрались у высокого пригорка, оказавшись таким образом чуть ближе, чем главные силы, к старому замку. Опытный артиллерист Джон Гьюдьил, еще не забывший своего искусства артиллериста, навел пушку на эту отделившуюся от войска мятежников группу.

– Я готов спустить сокола (маленькая пушка, у которой он находился, называлась фальконом, что значит «сокол»), я готов спустить сокола, как только ваша милость подаст команду; клянусь честью, он хорошенько растреплет им перья.

Майор вопросительно взглянул на лорда Эвендела.

– Погодите минутку, – сказал молодой лорд, – они посылают к нам своего представителя.

И действительно, один из всадников спешился и, подвязав к пике лоскут белой ткани, направился к замку. Майор и лорд Эвендел, сойдя со стены, пошли ему навстречу к первой баррикаде, так как считали, что было бы неразумным впускать вражеского парламентера за линию тех укреплений, которые они готовились защищать. Как только посланец мятежников тронулся в путь, остальные всадники, как бы догадываясь о приготовлениях Джона Гьюдьила, покинули пригорок, на котором только что совещались, и возвратились в ряды главных сил.

Парламентер ковенантеров, судя по выражению лица и манерам, был преисполнен той внутренней гордости, которая отличала приверженцев его секты. Лицо его застыло в пренебрежительной мине, полузакрытые глаза, казалось, не хотели унизиться до лицезрения земной скверны; он торжественно шествовал, и при каждом шаге носки его сапог выворачивались наружу, как бы выказывая презрение к той земле, которую они попирали. Лорд Эвендел не мог подавить улыбку при виде этой необыкновенной фигуры.

– Видели ли вы хоть когда-нибудь такую нелепую марионетку? – спросил он майора Беллендена. – Можно подумать, что он передвигается на пружинах. Как вы думаете, умеет ли он говорить?

– О да, – ответил майор, – это, кажется, один из моих давних знакомцев. Он пуританин чистой воды, выросший на фарисейских дрожжах. Погодите, он откашливается, видимо, прочищает горло. Уж не собирается ли он обратиться к нашему замку с проповедью, вместо обычного сигнала трубой?

Предположение старого воина, который в свое время имел достаточно случаев познакомиться с повадками этих сектантов, было недалеко от истины; только вместо прозаического вступления лэрд Лонгкейла – ибо это был не кто иной, как он сам собственной персоной – затянул голосом Стентора ^{156} стих из двадцать третьего псалма:

 
Врата, вы вверх вздымитеся, вы, двери,
Издревле утвержденные навеки,
Раскройтесь!
 

– Я же вам говорил, – сказал майор лорду Эвенделу и, став перед баррикадою, обратился к парламентеру, спросив, чего ради он, точно овца на ветру, поднимает у ворот замка это скорбное блеяние.

– Я сюда прибыл, – ответил парламентер высоким и резким голосом, обходясь без обычных приветствий или учтивостей, – я сюда прибыл от имени благочестивой армии Торжественной лиги и ковенанта, чтобы вступить в переговоры с двумя нечестивцами: Уильямом Максуэллом, именуемым лордом Эвенделом, и Майлсом Белленденом из Чарнвуда.

– А что именно вы намерены сообщить Майлсу Беллендену и лорду Эвенделу? – спросил парламентера майор.

– Вы, что ли, и являетесь этими лицами? – сказал лэрд Лонгкейла тем же резким, высокомерным, вызывающим тоном.

– Они самые, за неимением лучших, – ответил майор.

– В таком случае вот официальное требование капитуляции, – заявил посланец мятежников, вручая бумагу лорду Эвенделу, – а вот личное письмо Майлсу Беллендену от некоего благочестивого юноши, удостоившегося стать начальником одной из частей нашего войска. Прочитайте скорее и то и другое, и пусть господь окажет вам милость и вразумит извлечь пользу из их содержания, в чем, впрочем, я весьма сомневаюсь.

Предложение капитулировать гласило:

«Мы, избранные и утвержденные вожди землевладельцев, священников и прочих, отстаивающих в настоящее время оружием свободу и истинное исповедание веры, увещеваем Уильяма, лорда Эвендела, и Майлса Беллендена из Чарнвуда, и всех других, находящихся в настоящее время при оружии и составляющих гарнизон замка Тиллитудлем, сдать названный замок и обещаем им пощаду и свободный пропуск из крепости со всеми пожитками и имуществом. В случае непринятия этих условий защитникам грозит истребление огнем и мечом согласно с законом войны, применяемым по отношению к тем, кто отказывается капитулировать. Да защитит господь свое правое дело!»

Этот документ был подписан Джоном Белфуром Берли, главнокомандующим армии ковенанта, от своего личного имени и по уполномочию остальных вождей.

Письмо майору Беллендену было от Генри Мортона. Он писал следующее:

«Боюсь, мой уважаемый друг, что сделанный мною шаг, кроме многих других печальных последствий, вызовет ваше безоговорочное и суровое осуждение. Но я принял свое решение честно и искренне и с полного одобрения моей совести. Я не могу дольше терпеть, чтобы мои права и права моих ближних попирались самым бесстыдным образом, чтобы на каждом шагу нарушали нашу свободу, чтобы нашу кровь проливали рекой безо всякого законного основания и судебного разбирательства. Само провидение через насилия угнетателей указало путь к нашему освобождению от этой невыносимой тирании, и я не могу считать достойным имени и прав свободного человека того, кто, думая так же, как я, не отдаст своего оружия в защиту нашей страны. Пусть господь бог, ведающий мое сердце, будет моим свидетелем: я не разделяю ни ненависти, ни злобы, ни других безудержных страстей, одолевающих угнетенных и исстрадавшихся мучеников, совместно с которыми я теперь действую. Мое самое пылкое и искреннее желание состоит в том, чтобы это противоестественное побоище было возможно скорее пресечено благодаря совместным усилиям всего доброго, мудрого и умеренного, что только не наличествует в обеих партиях, и чтобы наступил мир, который, не ущемляя законных оговоренных конституцией прав короля, мог бы обеспечить действие справедливых законов вместо царящего ныне произвола военных властей, предоставил каждому право общаться с богом в согласии с собственной совестью, а правительство угасило наконец фанатический энтузиазм этих людей посредством разумного и мягкого управления, вместо того чтобы доводить их до неистовства преследованиями и нетерпимостью.

Вы можете представить себе, как мне тягостно, держась таких взглядов, подходить с оружием к дому вашей достопочтенной родственницы, который вы, очевидно, намерены защищать. Разрешите мне попытаться убедить вас, что ваши усилия в этом плане поведут лишь к напрасному кровопролитию; если приступ окажется безуспешным, у нас хватит сил, чтобы обложить замок осадою и голодом вынудить его к сдаче; нам хорошо известно, что ваши продовольственные запасы невелики и вы не в состоянии выдержать длительную осаду. Мое сердце сжимается при мысли о том, сколько в этом случае вам предстоит выстрадать и на кого главным образом обрушатся эти страдания.

Не думайте, мой уважаемый друг, что я предлагаю условия, способные бросить пятно на вашу почтенную и безупречную репутацию, которой вы так заслуженно и так давно пользуетесь. Если солдаты правительственной армии, которым я берусь обеспечить свободный пропуск, будут удалены из вашего замка, от вас, поверьте, не потребуется ничего больше, кроме честного слова соблюдать нейтралитет в течение этой злосчастной войны. Кроме того, я приму необходимые меры, чтобы собственность леди Маргарет, равно как и ваша, была неприкосновенна. Обещаю вам, что в этом случае мы не введем в замок своего гарнизона. Я мог бы высказать многое в пользу этого предложения, но боюсь, что любые доводы, исходящие из враждебного лагеря и от того, кто представляется вам гнусным преступником, не будут иметь для вас силу. Закончу поэтому уверениями, что, каковы бы ни были отныне ваши чувства ко мне, моя благодарность и признательность за все, что вы для меня сделали, сохранятся навеки, и я буду счастливейшим человеком в мире, когда смогу представить вам доказательства этого средствами более убедительными, чем пустые слова. Следуя первому побуждению, вы, быть может, и отвергнете мои предложения, но пусть это не помешает вам вернуться к ним снова, если события сделают их более приемлемыми для вас, ибо, где бы и когда бы мне ни довелось оказать вам услугу, она неизменно доставит величайшее удовлетворение

Генри Мортону».

Прочитав это письмо с нескрываемым негодованием, майор передал его лорду Эвенделу.

– Я никогда не поверил бы этому, – сказал он, – если бы даже полчеловечества клятвенно подтвердило истинность данного сообщения! О, неблагодарный, гнусный предатель! Уравновешенный, хладнокровный предатель, в котором нет и следа фанатизма, согревающего печенку такого свихнувшегося глупца, как, например, наш приятель парламентер. Впрочем, я должен был помнить, что Мортон – пресвитерианин; я обязан был знать, что воспитал волка, сатанинская природа которого раньше или позже, но скажется, волка, который при первой возможности меня загрызет. Явись сам святой Павел на землю и исповедуй он пресвитерианство – через три месяца и ему не миновать стать мятежником. Это у них в крови.

– Итак, – сказал лорд Эвендел, – разумеется, я не советую вам принять их условия, но если наши запасы иссякнут и не прибудет помощь из Эдинбурга или из Глазго, я думаю, нам все же придется воспользоваться этой возможностью, чтобы переправить в безопасное место хотя бы женщин.

– Они скорее перенесут любые лишения, чем примут покровительство этого сладкогласного лицемера, – ответил гневно майор, – в противном случае я перестану считать их своими родственницами. Но пора отпустить достопочтенного парламентера. Послушайте, приятель, как вас там, – продолжал он, обернувшись к лэрду Лонгкейла, – передайте вашим вождям и всему тому сброду, который они привели с собой, что если они не слишком убеждены в исключительной крепости своих черепов, то я посоветовал бы им не тыкаться в эти старые стены. И еще вот что: пусть больше не присылают парламентеров, так как мы не замедлим повесить такого посла в воздаяние за злодейское убийство корнета Ричарда Грэма.

Выслушав этот ответ, парламентер возвратился к своим. Не успел он добраться до главных сил своего войска, как в толпе послышались крики и перед рядами повстанцев появился большой красный флаг, края которого были обшиты голубой каймой. И едва затрепетало на утреннем ветру широкое полотнище этого символа враждебности и войны, как тотчас же над стенами замка взвилось старинное родовое знамя леди Маргарет и рядом с ним – королевский штандарт; в то же мгновение грянул залп, причинивший некоторый урон передним рядам повстанцев. Вожди поспешно укрыли людей за гребнем холма.

– Полагаю, – сказал Джон Гьюдьил, заряжая свои орудия, – что клюв моего сокола для них, пожалуй, чуточку жестковат, и выходит, что мой соколок посвистывает не зря.

Впрочем, как только он произнес эти слова, на гребне холма снова показались плотные ряды повстанцев. Они произвели общий залп по защитникам, стоявшим на укреплениях. Прикрываясь дымом от выстрелов, колонна отборных бойцов храбро устремилась вниз по дороге и, стойко выдержав убийственный огонь гарнизона, прорвалась вперед и докатилась до первой из баррикад, преграждавших проезд от большой дороги к воротам замка. Их вел сам Белфур, храбрость которого не уступала его фанатизму. Сломив сопротивление оборонявшихся, они ворвались на баррикаду и, перебив часть защитников, вынудили остальных отойти на следующий рубеж. Но меры, принятые майором, помешали им закрепить этот успех. Едва ковенантеры появились на баррикаде, как со стен замка и с укреплений, расположенных позади и господствовавших над нею, был открыт плотный и сокрушительный ружейный огонь. Не имея возможности укрыться от выстрелов или подавить ответным огнем противника, стрелявшего из-за баррикад и крепостных стен, ковенантеры отступили, снеся предварительно палисад, чтобы защитники не могли воспользоваться отвоеванной баррикадой.

Белфур ушел последним. Некоторое время он оставался на баррикаде почти один, осыпаемый градом вражеских пуль, многие из которых были направлены именно в него, и работая топором, как простой сапер. Отступление находившегося под его начальством отряда не обошлось без тяжелых потерь и послужило повстанцам суровым уроком, наглядно показавшим позиционные преимущества гарнизона.

Во время второго приступа ковенантеры действовали с большей осторожностью. Сильный отряд стрелков под командою Мортона (многие из них вместе с ним недавно состязались в стрельбе по «попке») направился в лес. Скрываясь от неприятеля и избегая открытой дороги, пробираясь среди кустов и деревьев, карабкаясь по скалам, поднимавшимся с обеих сторон над дорогою, стрелки пытались занять огневую позицию, откуда, не очень доступные вражеским выстрелам, они могли бы беспокоить с фланга защитников второй баррикады, тогда как с фронта ей угрожал новой атакой Берли. Осаждаемые поняли опасность этого обходного маневра и старались не позволить стрелкам приблизиться, открывая по ним огонь всякий раз, как они показывались в просветах между деревьями. Атакующие, со своей стороны, продвигались к укреплениям спокойно, без суеты, но вместе с тем отважно и осмотрительно. Это в значительной мере являлось следствием смелого и разумного руководства со стороны их молодого начальника, который обнаружил много искусства, умело используя местность, чтобы защитить своих людей от вражеского огня, и не меньше доблести, храбро наседая на неприятеля.

Он все время не уставал напоминать своим, чтобы они стреляли по возможности только по красным курткам и щадили остальных защитников замка. Особенно настойчиво увещевал он беречь жизнь майора, который, руководя боем, не раз показывался из-за укрытия и, вероятно, был бы убит, не проявляй неприятель такого великодушия. Теперь уже в любом месте скалистого холма, на котором высился замок, можно было видеть вспышки отдельных ружейных выстрелов. Стрелки настойчиво продолжали продвигаться вперед – от куста к кусту, от скалы к скале, от дерева к дереву. Преодолевая крутизну подъема, они цеплялись за ветви и обнаженные корни; им приходилось бороться с препятствиями, созданными природою, и одновременно с огнем неприятеля. Некоторым из них удалось подняться так высоко, что они оказались выше защитников баррикады, бывших пред ними как на ладони, и оттуда стреляли по ним. Берли, воспользовавшись замешательством на баррикаде, устремился вперед, чтобы атаковать ее с фронта. Эта атака была такой же яростной и отчаянной, как предыдущая, но встретила менее стойкое сопротивление, так как защитники были встревожены успехом стрелков, обошедших их с фланга. Стремясь во что бы то ни стало использовать выгоду своего положения, Берли с боевым топором в руке выбил отсюда солдат, овладел укреплением и, преследуя отступающих, ворвался вместе с ними на третью, и последнюю, баррикаду.

– Бей их, бей, истребляй врагов господа и его избранного народа! Никого не щадить! Замок в наших руках! – кричал он, воодушевляя своих бойцов; наиболее бесстрашные последовали за ним, тогда как все остальные при помощи топоров, лопат и других инструментов валили деревья и рыли траншеи, торопясь построить прикрытие впереди второй баррикады, которое позволило бы им удержать за собой хотя бы ее, если не удастся захватить замок приступом.

Лорд Эвендел не мог дольше сдерживать свое нетерпение. С несколькими солдатами, составлявшими резерв и находившимися во внутреннем дворе замка, он, хотя его рука висела на перевязи, бросился вперед, навстречу повстанцам, всем своим видом и словами команды побуждая бойцов оказать помощь товарищам. Борьба достигла теперь крайнего ожесточения. Узкая дорога была забита повстанцами, рвавшимися вперед, чтобы поддержать своих, бившихся впереди во главе с Берли. Солдаты, воодушевляемые голосом и присутствием лорда Эвендела, дрались с неукротимой яростью. Их малочисленность несколько возмещалась большей опытностью, а также тем обстоятельством, что они располагались выше противника, – преимущество, которое они отчаянно защищали, обороняясь пиками, алебардами, ударами ружейных прикладов и палашей. Те, что оставались на стенах замка, старались помочь товарищам, открывая огонь по противнику всякий раз, когда они могли сделать это, не рискуя задеть своих. Те из стрелков, которые отличались особою меткостью, рассыпавшись на холме, вели прицельный огонь по защитникам, едва кто-нибудь из них показывался в просвете между зубцами стен. Замок был окутан густыми клубами дыма, скалы оглашались криками сражающихся. В этот решительный момент боя одно необыкновенное происшествие едва не отдало Тиллитудлем в руки штурмующих.

Кадди Хедриг, наступавший вместе с отрядом Мортона, был отлично знаком с каждой скалой и каждым кустом в окрестностях замка, так как не раз вместе с Дженни Деннисон собирал тут орехи. Благодаря знанию местности он опередил многих своих товарищей, подвергаясь меньшей опасности, чем они, и оказался с тремя или четырьмя последовавшими за ним стрелками значительно ближе к замку, чем все остальные. Кадди был достаточно храбрый парень, однако никоим образом не принадлежал к числу тех, кто любит опасность ради опасности или ради сопровождающей ее славы. Поэтому, продвигаясь вперед, он, как говорится, не лез на рожон, то есть не подставлял себя огню неприятеля. Напротив, он постарался отойти подальше от боевых действий и, скосив линию подъема несколько влево, двигался в этом направлении до тех пор, пока не вышел к заднему фасаду замка, где царили тишина и спокойствие, так как повстанцы штурмовали укрепления с фронта. Рассчитывая на крутизну пропасти, разверзавшейся возле стен, защитники не обратили на эту сторону никакого внимания. Но здесь было все же одно известное Кадди окно, принадлежавшее известной кладовой и находившееся на уровне известного тисового дерева, росшего в глубокой расщелине скалы. Это была та самая лазейка, через которую Дженни Деннисон выпустила из замка Гусенка Джибби, когда он был послан в Чарнвуд с письмом от Эдит к майору Беллендену. В былое время этим путем, вероятно, пользовались и для всяких других тайных дел. Опираясь на карабин и поглядывая на окно, Кадди обернулся к одному из своих товарищей и сказал:

– Это место я хорошо знаю; не раз помогал я Дженни Деннисон спускаться через это окошко, а то и сам, бывало, лазил сюда вечерком побаловаться, когда кончу пахать.

– А что мешает нам забраться туда и сейчас? – спросил Кадди его собеседник, смышленый и предприимчивый парень.

– Ничего не мешает, если это все, что нам надо, – ответил Кадди. – Ну, а потом что бы мы стали делать?

– Захватили бы замок, вот что; нас пятеро или шестеро, а тут никого – все солдаты на укреплениях у ворот.

– Раз так, то давайте, – сказал Кадди, – но только чур, чтобы ни одним пальцем не трогать ни леди Маргарет, ни мисс Эдит, ни старого майора, ни, боже упаси, Дженни Деннисон, ни одной души, кроме солдат, а тех – хотите казните, хотите милуйте, меня это не касается.

– Ладно, – ответил стрелок, – нам бы только туда попасть, а уж там мы столкуемся.

Осторожно, словно он ступал по чему-то хрупкому, Кадди без особой охоты начал подниматься по знакомой тропинке; он немного побаивался, не зная, как его встретят, а кроме того, его мучила совесть, настойчиво нашептывавшая, что он собирается недостойным образом отплатить за все милости и покровительство, которые когда-то ему оказывала владелица Тиллитудлема. Тем не менее он влез на дерево, а за ним один за другим и его товарищи. Небольшое окно было когда-то забрано железной решеткой, но ее уже давно разрушило время или вынули слуги, чтобы в случае надобности располагать удобным проходом. Поэтому проникнуть в окно было бы делом несложным, если бы в этот момент в кладовой никого не было. Это-то и хотел выяснить осторожный Кадди, прежде чем сделать последний, и рискованный, шаг. Пока товарищи подгоняли и бранили его, а сам он медлил и вытягивал шею, чтобы заглянуть внутрь, голова его подалась в поле зрения Дженни Деннисон, забравшейся в кладовую, как в наиболее безопасное место, и дожидавшейся в этом убежище исхода борьбы. Увидев эту ужасную голову и испустив пронзительный крик, она бросилась в смежную с кладовой кухню и, вне себя от страха, схватила горшок с капустной похлебкой, который до начала боя собственными руками подвесила над огнем, пообещав Тому Хеллидею приготовить для него завтрак. Вооружившись этим горшком, Дженни возвратилась к окну кладовой и, возопив: «Режут, режут! Караул! Помогите! Замок взят! Берегитесь! Вот тебе, получай!» – с диким воплем опрокинула на бедного Кадди содержимое своего кипящего горшка. И хотя в другое время и при других обстоятельствах блюдо, приготовленное руками Дженни, несомненно было бы для него лакомым яством, на этот раз оно могло бы навсегда избавить его от солдатчины, что и случилось бы, если бы в тот момент, когда Дженни плеснула в него похлебкою, он посмотрел вверх. К счастью, наш вояка, услышав вопли перепуганной Дженни, не помышлял ни о чем другом, кроме поспешного отступления, и, препираясь с товарищами, мешавшими ему в этом, опустил глаза; к тому же стальная каска и куртка из буйволовой кожи, в прошлом принадлежавшие Босуэлу и отличавшиеся прочностью, защитили его от большей части кипящей похлебки. Впрочем, на его долю пришлось все же достаточно; пораженный болью и испугом, он стремительно спрыгнул с дерева, опрокинув своих товарищей и подвергнув явной опасности их руки и ноги, и, не слушая доводов, уговоров и приказаний, во весь дух пустился по наиболее безопасной дороге к главным силам повстанческой армии, и ни угрозы, ни убеждения не смогли бы заставить его повторить атаку.

Что касается Дженни, то, облив голову одного из своих воздыхателей яством, только что приготовленным ее пухлыми ручками для желудка другого, она не почила на лаврах, а продолжала трубить сигналы тревоги, носясь по замку и перечисляя истошным голосом все те преступления, которые законники зовут уголовными, а именно: убийство, поджог, похищение и грабеж. Эти ужасные крики вызвали такую тревогу и такое смятение внутри замка, что майор Белленден и лорд Эвендел, опасаясь нападения с незащищенного тыла, сочли за лучшее отвести сражавшихся у ворот и, оставив в руках повстанцев внешние укрепления, сосредоточили силы защитников в самом замке. Солдаты отступили в полном порядке, не тревожимые повстанцами, так как паника, поднятая Кадди и его товарищами, вызвала среди осаждающих почти такой же переполох, как крики Дженни у осажденных.

Ни те, ни другие до конца дня не делали больше попыток возобновить бой. Потери повстанцев были очень значительны. Исходя из тех трудностей, с которыми они столкнулись при овладении внешними, находившимися за пределами замка, позициями, они поняли, что захват его приступом – дело почти безнадежное. С другой стороны, положение осажденных было достаточно тяжелым и не предвещало ничего хорошего. В бою они потеряли двух или трех убитыми и нескольких человек ранеными, и хотя их потери были в количественном отношений значительно меньше, чем у врага, оставившего на месте десятка два убитых, все же, принимая во внимание малочисленность гарнизона, эта убыль была для них очень чувствительной; вместе с тем отчаянные атаки мятежников со всей очевидностью показали, что их вожди решили во что бы то ни стало овладеть крепостью и что боевой пыл их подчиненных вполне соответствует этим намерениям. Впрочем, наиболее страшным врагом гарнизона был угрожавший ему голод, неизбежный и неотвратимый в случае правильной осады. Распоряжения майора о доставке продовольствия были выполнены весьма нерадиво; к тому же драгуны, несмотря на предупреждения и запреты, истребляли провиант без зазрения совести. Поэтому майор с тяжелым сердцем приказал тщательно охранять окно, едва не открывшее мятежникам доступа в замок, равно как и все другие, которые могли быть использованы противником для диверсий.