Текст книги "Таганский дневник. Книга 2"

Автор книги: Валерий Золотухин

23 июня 1998

Вторник. Молитва. Зарядка. Кабинет

Маркиз де Сад! Дай силу мне!! Дай мне понять, как сделать роль, как изобразить тебя, чтоб Москва всколыхнулась – вот и СТЭП помочь мне может, и Мартынов с Летовым. Чего же медлю я?! Надо увлечься и хотя бы почитать, что писал этот негодяй гениального зла.

25 июня 1998

Четверг. Молитва – а зарядкой пренебрег

Слушал Шаламова – Лиственицу – и завидовал, и своей судьбы – сытой, счастливой-ленивой – стыдился как бы… виноватился… – почему я не сидел, не вмерзал скелетом… битый, изувеченный – в колымскую мерзлоту… сейчас бы меня вот так слушал кто-нибудь. А я – как этот Соловей:

 
Придворный соловей
Раскроет клюв пошире,
Бросая трель с ветвей
Крикливейшую в мире.
Не помнит божья тварь
Себя от изумленья,
Долбит как пономарь
Хваленья и моленья.
Свистит, что было сил,
По всей гремя державе,
О ней и говорил
Язвительный Державин.
Что раб и похвалить
Кого-либо не может.
Он может только льстить,
Что не одно и то же.
 

30 июня 1998

Вторник. Молитва

«Мой Эфрос» – это пространство жизни, зарождения и рождения одной роли – Альцеста… – не было бы «Мизантропа» – моего Эфроса не было бы, – был бы – хороший режиссер в моей жизни – но не мой… Не тот, что стал роднее всех.

22 июля 1998

Среда – мой день. Молитва. Зарядка!! Манхэттен

Первые сутки пребывания в Америке меня радуют. После двух гостевых посиделок с коньяком, вином и пением в офисе проснулся я совершенно здоровым и приступил к зарядке. Номер замечательный – все добротное, крепкое, деревянное, чистое…

Комплекс актерской неудовлетворенности страшен, обиден… Солженицын хотел, мечтал об актерской карьере, Фатьянов… Но и Шекспир, Мольер, Булгаков… Высоцкий был недоволен своей актерской судьбой. Кстати, видел во сне сегодня Швейцера. Спросил у него о Дон Гуане – Высоцком… Он вспомнил Соню[50]50
  Соня – жена Швейцера.


[Закрыть]. Это она… – в том смысле, что это ее желание было видеть Владимира в Дон-Гуане, а меня в Моцарте. Каким-то ласкательным прозвищем он Софью назвал, и мы оба, склонив головы, зарыдали. А я – говно. Так ему и не позвонил… а какой замечательный повод был повидать старика… который мне подарил Моцарта. А снился он мне оттого, что вчера в доме у Нонны была некая Бетта, что говнила моего Моцарта, вспоминала и «Амадеуса»… и я рассказывал историю моего приглашения в это замечательное кино. И вот Швейцер явился ко мне во сне.

«Спектакль театра на Таганке» – телевизионная реклама. То, против чего так истово мы боролись, говорили, чтоб этого ни в коем случае не было – свершилось в самом гнусном виде. И теперь – говори, не говори – не отмоешься… И опять будет прав Любимов, а уж Катерина покатается на моих косточках… А уж причину срыва гастролей Таганки в Америку однозначно свалят на меня. Стратегию защиты, конечно, надо продумать, но можно и на хуй всех послать. Главное – хорошо отработать здесь… Привезти хорошие рецензии…

В самолете я отказался от ужина… Фуршет в офисе – клубника, виноград, печенье… Пока никто не собирается нас кормить, и это пока хорошо… Мне кажется, Марина[51]51
  Марина – администратор в США.


[Закрыть] должна быть довольна вчерашними тусовками… Мы хорошо выглядели, я подарил остроумно-язвительному Мише «Дневники» за то, что он мне компьютерную распечатку показал, где Володя рассказывает об «Охоте на волков» и обо мне, как я ему залепил спросонья «выпимши»… Не сиди под светом, тебя застрелют, как в Лермонтове пьяный прапорщик. Паустовский мне сказал: «Смешно». А Миша прокомментировал: «Пьяный бред становится фактом истории (потому что сопряжен с именем и пр.)».

Виктор Шкловский. Когда люди слушали его, они вспоминали, что они люди.

С. Е. Лец: «Должно ли искусство быть понятным? Да – но только адресатам».

25 июля 1998

Суббота. Молитва

Это что? Бостон? Наверное, он.

18 лет назад. 25 июля. Не стало Владимира. В Москве уже другие сутки. И отгремели его песни и стихи у памятника и в музее, на кладбище и по домам. А мы зарабатываем деньги… На твоем имени и памяти твоей. Но стараемся делать это достойно.

26 августа 1998

Среда. Мой день. Молитва

На пороге театра встретил красивого шефа, бормоча ему в спину роль де Сада под Бродского.

– Ты можешь шутя сыграть всю роль под Бродского.

– Я и пытаюсь. Вы слышите… Шутя, конечно, не выйдет.

– Шутя – не выйдет.

– Это очень серьезно… все.

– Да. Это серьезно… Что твой подопечный дурака валяет… Не ходит…

– Устает…

– Пить надо было меньше…

– Да ведь это как сказать… проспиртованность…

– Да, это точно… Крепись, крепись… Валерий…

Походя восхищался полом мраморным. Новым партером. – Почему я один это замечаю?

– Раньше пили и побеждали… Что он мне, этот партер? Были бы спектакли…

– Ну, я считаю, что «Живаго» у нас хороший спектакль…

– Очень.

– Ты в нем играешь… Но – Зингерман…

– Да, он видел на… пространстве театра Советской Армии…

– Крепись, крепись, Валерий.

24 сентября 1998

Четверг. Молитва. Зарядка!!

Надо играть Маркиза. Однозначно – в режиме «Живаго» надо прожить эти два месяца. За оставшуюся неделю сентября надо выучить хотя бы весь текст и прикинуть муз. темы. Никакого расслабления. И написать «Жасмин». К новому году. Тогда 1998 будет прожит не зря.

30 сентября 1998

Среда – мой день. Молитва. Зарядка

81 год шефу. Включайся, Валерий, в де Сада. Тогда я смогу репетировать. Твой напарник… не годится… он не сыграет, не надейся. Он не понимает… И он из каких-то конфедерастов. И они подтянутся. И я вчера «включился» снова. Второй раз, и, кажется, он доволен… да и я, в общем, добился того, чего хотел и куда хотел.

7 октября 1998

Среда – мой день. Молитва. Зарядка!!!

А Господь услышал мою молитву о хорошем дне – и я сам того не ожидая, вышел на репетицию «Марата», подловил момент и пошел в монолог и заслужил от шефа комплименты. Наш старейший артист начал репетировать… показал молодым пример… знает текст… ну, иногда… и подтянулись все… – ну и так далее. И я без малого три монолога «прошил» и это важно для меня. Присутствовал Мартынов, музыку которого пока я не могу освоить, да и не осваивал всерьез, но там что-то есть и надо раздраконить, но прежде – нотки.

«Кормилец» – Володя Высоцкий – так обозначил я рисунок Елина – 68 года, теперь у меня, в рамке, под оргстеклом. Да, так сложилась моя жизнь, что во многом – Владимир помогает мне деньги добыть. В любой программе моей он весомое место занимает – и в смысле метража и в смысле качества. Уж я про книжку молчу… Дневники… и пр. Так что – Кормилец – теперь не в рулоне скрученный с 82 года – а – в рамку багетовую обрамлен и заряжает меня на де Сада.

23 октября 1998

Пятница

В книге Севы Ханчина, подробной и доброй, обнаружил и свой след в Музее.

«15.09.86 Дорогой Сева!

Здесь живет душа Владимира Высоцкого, здесь ей уютно и тепло, здесь ценят, помнят и любят ее. Спасибо за час общения с тем, кого обожаем, и гордимся, что жили с ним в одно время, дышали одним воздухом и даже имели честь быть знакомы с ним.

З.а. РСФСР, артист т-ра на Таганке В. Золотухин.

P.S. Для того, главного, кто напишет о нем КНИГУ! А главный – Время!»

29 октября 1998

Четверг. Молитва, зарядка, душ

Чего я испугался? Де Сада? Работы? Уныние – безделие порождает. А главное – в любом случае через месяц все это кончится, все эти мучения, суета и бестолковщина со знаками препинания пройдет. Надо сконцентрироваться и уж коли нельзя более ничем заниматься, так хоть музыку, пластику и текст подогнать.

Я нынче Филатова видел во сне – вылеченного, здорового и веселого, со мной обнимающегося и целующегося и в какой-то со мной кадрили – мы под руки кружимся и он счастлив, и я с ним – смеемся.

Вот такой сон.

7 ноября 1998 г

Суббота. Молитва, зарядка, душ, кофе.

Штейнрайх: «Я позавидовал вам вчера хорошей завистью. В этом молодежном клубке. Мне тоже захотелось к вам, туда наверх… Только не готовьтесь так долго… улететь на канате… А монолог очень хороший… И национальность очень угадывается, будут очень рады… те, кто придут… иностранцы… Видно… не видно, какая разница… Выходят же все на середину… Так что… нет, все в порядке».

Он успокоил меня. Он говорит, что ему было интересно. Ирка – молодец и пр.

Любимов: «Вы не учитываете конкуренцию… Другие ритмы, другие темпы… другие нравы… Молодежь… знаковое искусство… Без разжевывания… А мы в „обозе“… давно».

Когда, с какого времени он отсчитывает, что в «обозе» мы… Демидова давно об этом говорила – но мы… Я, по утверждению Щербакова… – говорил, что «Живаго» это спектакль 21 века.

12 ноября 1998

Четверг. Молитва, зарядка, кофе, душ

Брожу я по кругу, среди старых газет в сцене Авенира-дяди… Поднимаю с полу газету и читаю в «Московском К» от 29 октября следующее:

«Лежу на коечке в коридоре, потому что больница переполнена, довольный, потому что утром кашу дают, и вдруг идет Володя Высоцкий. А мы уже знали друг друга. Он лежал у своего приятеля ниже этажом, в процедурной, и предложил перебраться к нему. Чего у него только в процедурной не было – шашлыки приносили, рыбу, конфеты, стояла пара ящиков коньяка от поклонников. Я банковал по-черному, кормил всех ребят. Высоцкий тогда еще мало снимался, популярность была больше кассетная, и его не очень узнавали на улицах. На Валеру Золотухина была потрясающая реакция, Валера был очень популярен, его узнавали за квартал, и я, когда шел с ними, видел краем глаза, как Володя ревнует. Это на него действовало.

Я слышал много телефонных разговоров, лежа с ним в одной палате, – с кем и как он говорил. И с кем он говорил уважительно, и даже чуть-чуть побаивался, так это с Валерой Золотухиным. Потому что Валера выдавал ему по телефону очень серьезные вещи. Он говорил, что Петрович сейчас вообще выгоняет, ты приди в себя; он с ним говорил очень жестко, и Высоцкий его слушался: „Валерка абсолютно прав, он умница и артист замечательный“. Это я слышал и Валерию никогда об этом не говорил. После больницы Володя пригласил меня на один концерт – я заработал 10 рублей. Я его объявил, и он дал мне за это червонец».

Вот такая нечаянная радость с пола, после слова Авенира: – А почему вы именно эту газету храните, гражданин? – А я ее не храню, какая попалась. И рассказал это Олег Марусев, и ему надо позвонить.

20 ноября 1998

Пятница. Молитва, зарядка, душ, кофе

Вчера – первый прогон – шеф доволен как бы первым. Публика в недоумении, как мне кажется.

Подруга – Ленка: – Я ничего не поняла – что? Зачем? Причем тут де Сад? Поняла, что Шарлота хочет убить Марата и пр. – Вот такая хуетель-поветель.

А у меня сегодня (на сцене пишу) радость нечаянная. На распевке газетку коллеги читают, рецензия на «Марат-Сад» «И изумительный де Сад…» и пр. И шеф сразу – Создатель бессмертного образа де Сада. Как дела? – Мои дела, Ю. П., неотрывны от Ваших, неотделимы… как в «Мастере»… Помянут тебя, помянут и меня и т. д.

21 ноября 1998

Молитва, суббота, у генерала, холодно

И совершенно изумителен Сад, которого играет Золотухин. Этот мрачный, страдающий сумасшедший мудрец, дирижируя спектаклем в спектакле, держа в руках его ниточки, находится где-то в другом мире, который не доступен ни тирану-директору, ни его пациентам, ни зрителям, ни, возможно, режиссеру Любимову. Последнее мне особенно нравится, импонирует.

И вчера Каталина[52]52
  Каталина – жена Ю. Любимова, директор театра на Таганке.


[Закрыть] посылала мне воздушные поцелуи, показывала жестами свой восторг от Линдт и мне – на большой палец, дескать, выбор твой Валера охуителен… А Каталина, как всегда, – главный оценщик, рецензент и инструмент воздействия на мнение и действия Любимова. А шеф преподнесенные ему вчера цветы мамой Бэби отдал любимой своей и моей Шарлотте Корде. Так что я не понимаю – не зря я связался, что ли? Забросить свои рукописи, романы… С августа месяца три с половиной месяца многостаночник, с утра до вечера в театре… Неужели не зря? Но я получаю удовольствие от игры, от текста, от себя и главное, от правды – своего мира, который я себе придумал и организовал в спектакле.

23 ноября 1998

Понедельник. Молитва, зарядка, душ

«Юрий Любимов подтвердил свой класс».

«Поставив свой лучший спектакль за последние 10 лет, Любимов вернул Таганку во времена ее расцвета».

«Ему вновь после нескольких полуудач удалось уловить идеально верный тон разговора с залом…» и т. д.

Так вот – благослови, Господи, на эти два спектакля: сегодня и завтра. И не забудь про коллег моих.

24 ноября 1998

Вторник. Молитва, зарядка, душ, кофе

Шеф: «Ты работал сегодня здорово… просто молодец, учел все замечания… и мощно взял… с ней последний монолог… где-то чуть затянул… сейчас не вспомню».

Так вот – роль села на меня, как хороший, подогнанный костюм. И я вчера поставил себе проходной балл… и спектакль становится любимым… Это мое отдельное существование. На лестнице, в спектакле, на своей решетчатой, узкой мансарде – где я держу в руках ниточки спектакля, находясь в другом мире, недоступном ни… ни… ни, возможно, режиссеру Любимову. Благодарю тебя, Господи, благодарю и добрыми, вечными словами вспоминаю Бродского – от которого оттолкнулся в поэтической характерности Вертинского.

Передо мной очень хорошая фотография – Любимов и я на репетиции «Марата»… Мрачный Любимов – нацеливающий меня на де Сада. И я – как хищник, как снайпер, киллер, следящий за дублером. И выследил, и выстрелил… вчера!!

К статье в «Сегодня» Любимов не может отнестись хорошо, при всем при том… – она как бы зачеркивает все спектакли в прошедшем 10-летии – полуудачи… и опять его вывозит политическая ситуация, а он руками и ногами открещивается от политического театра… Глупо! «10 дней», «Что делать?», «Мать» – кого интересует теперь, какими соображениями он руководствовался, беря эти названия для сценического воплощения?!

7 декабря 1998

Понедельник. Молитва

Проклинал всю ночь жизнь свою, дела свои, завидовал Солженицыну, это конечно – чудо какое-то в наши времена – работает затворником в России… выдает одно за другим журналам… то, что написано в 70–80 годах, готовит новое… – 80 лет… Мы – внуки наши спросят – а как он выглядел, каким он был – что мы им можем… – что мы даже и не разговаривали с ним… И живьем-то, я его видел два раза с Можаевым – один раз на «Пугачеве» давным-давно и второй раз на похоронах Можаева. А как шли репетиции «Шарашки»… так я ни разу и в роман не заглянул да и читал его с трудом… Любопытно взять сейчас Толстого – нет, это не то… Я сокрушался по поводу жизни своей, что прошла в суете и с болью вспоминал «рецензию» по телефону Л. Дроздовой на «Эфроса»… – «Я начала и бросила… Я не люблю, когда ты выворачиваешь свою жизнь… Это – дневники… и т. д., противно, Валерка». Я пытался что-то ей сказать, что де книга построена по определенному плану – закону и заканчивается она – прозой… Но это ее нисколько не убедило, я сказал – Тогда не читай… – И не буду. – Ну… и пока. – Так вот, иногда меня греет, что… что-то от меня останется, что что-то мной сделано, чего не сделано моими коллегами. Так с кем себя сравниваем? – С партнерами ближайшими? Так некоторые делают свое прямое дело лучше, чем ты – кто-то играет лучше, чем ты, кто-то пишет лучше, чем ты, – и т. д. Это уже из сочинения Сергея Золотухина. Но это гордыня, однако.

13 декабря 1998

Воскресенье. Молитва

Солженицын был поражен плотностью – один к 10, к 15… спектакль ему понравился, и это такая победа Шефа… да еще – Триумф… А.И. отказался от награды Президента. Но был Лужков и самое для меня поразительное… Распутин… Весь вечер вел Любимов. И банкетище закатили… и автограф я выпросил на фотографии из журнала. Но он меня в упор не видит и не признает… Шеф меня представляет: «Живой… Кузькин…» Нет, не признает.

19 декабря 1998

Суббота. Молитва, зарядка

Кажется, я подготовился к съемке «Старой квартиры». Ночь не спал. Нашел «Новый мир» с «Живым» № 7 за 1966 г. И вспомнил эпизод с купанием-заплывом в реке Куре Высоцкого и Епифанцева 6 июля 1966 г. Странно, почему этот эпизод пропущен Олей Ширяевой… когда она делала «Выбранные места»… Надо посмотреть в машинописном варианте.

24 декабря 1998

Четверг. Молитва

Великое счастье, что у меня есть театр. Злорадная мысль клокотала во мне, когда я смотрел и слушал братьев Бурляевых.

Коля Бурляев: «Я критиковал эту картину[53]53
  «Маленькие трагедии» Швейцера.


[Закрыть]… выбор актеров… Я мечтаю, хочу и сделаю фильм о Пушкине… какой он был и есть… православном, которому единственному царь разрешал доступ к секретнейшим архивам… Пушкин ведал, знал секрет России… Гоголь – Пушкин – русский, каким он будет через 200 лет. – А я сидел и думал – Коля, не приведи Господь, если ты сделаешь Пушкина такого же, как «Лермонтова». Зачем тебе этим заниматься? Ведь ты – артист, Богом отменный: на кой хрен тебе режиссура?!»

День сегодня опять в машине – Любимов собирает всех на «Доброго».

29 декабря 1998

Вторник. Молитва – время 14:10

Горит свеча. Сейчас я начну играть свой последний спектакль в этом году. Господи. Спаси и сохрани. Я в форме и выгляжу хорошо. Спектакль – «Марат», для меня дорогой и счастливый. В нем зажглась звезда Линдт. Да и моя работа мне доставляет радость. Дай, Господи, нам всем сегодня легкости и скорости, и пусть год уходит с хорошим…

Таганский дневник Валерия Золотухина

Кто-то из великих бросил: «У слабых духом есть порочность – вести дневник», и «слабый» духом Валерий Золотухин смело впечатал эту мысль в самое первое (1992 года) карманного формата издание своих потаенных тетрадей. Не согласен, что дневник ведут слабые духом. Совсем наоборот – сильные, рисковые, решительные, страждущие. Тем, которым мало «реальной» жизни, им подавай еще жизнь, прописанную на бумаге. Выходит, в отличие от нас, и впрямь слабых духом, не ведущих дневника, ведущие его – переЖИВают дважды.

А потом когда (или если) таинство полуночных записей издается и весь грамотный мир может прочесть то, что ты писал только для себя одного, а «чернокнижник» переживает свою же жизнь уже в третий раз, то самое страшное именно в этом третьем разе. Вот где нужна сила духа и мужество глядеть в глаза людям. Ведь ты такого в тетрадочке понаписал, что волосы дыбом встают и кровь стынет в жилах. Ведь снять одежду и остаться не только в исподнем, но и без оного, и не только перед одним человеком, мужчиной или женщиной, а перед всеми знающими тебя людьми, перед родными твоими, перед всем человечеством – на это способны лишь единицы. Ну, десятки, ну пусть сотни во всем белом свете. Не более того. Так кто же все же эти записыватели в дневнике, слабые или сильные? Сильные, конечно же, сильные. А тот, кто еще и решается при жизни своей напечатать тайные записи – плод горьких размышлений о суете жизни и любви, бессмертии и ненависти, тот дважды герой. Прямо-таки Геракл мифический. Титан духа.

26.08.1967.

Ночевал Высоцкий, жаловался на судьбу: – Куда деньги идут? Почему я должен вкалывать на дядю? Детей не вижу. Они меня не любят. Полчаса в неделю я на них смотрю, одного в угол поставлю, другого по затылку двину… орут…

26.03.1968

Высоцкий в Одессе: – Шеф: – Это верх наглости… ему все позволено, он уже Галилея стал играть через губу. С ним невозможно стало разговаривать… То он в Куйбышеве, то в Магадане, Шаляпин, тенор…

25.11.1968.

Шеф говорит: – Зажрался. Денег у него – куры не клюют… Самые знаменитые люди за честь почитают его в дом к себе позвать, пленку его иметь, популярность себе заработал самую популярную, и все ему плохо… С коллективом не считается, коллектив от его штучек лихорадит…

31.03.1969.

Высоцкий уволен по ст.47 «г» и никто не говорит о нем больше. Никому его не жаль. Ни одного слова в его пользу. Где он, что, как – никого не интересует.

И это все о самом популярном человеке в стране, о народном витии, о полубоге. Мы-то, рвавшие жилы, чтобы послушать Высоцкого, разве знали обо всем этом. А Золотухин знал, ибо был возле него.

Актер театра на Таганке Валерий Золотухин вроде бы не Геракл, – нога – калека, местами щупловатый, хотя почитать (и вспомнить о нем легенды и сплетни) – может и впрямь он из разряда неординарных особей, ибо секс ему, как и когда-то Джону Кеннеди, нужен каждый день. Это при жене-то, при шестидесяти своих летах. Ибо часть дневника посвящена эпизодам и мыслям о плотской любви. О любви к красивым женщинам, возможностях мужской потенции, о юных своих возлюбленных… Нет, не врет Валерий Сергеевич на бумаге, не врет. Не врет он в любовной части, а именно по ней-то мужик и проверяется. Это как по рыбалке рыболов – щуку во! вытащил, но никто ведь не видел, а где она, щука-то эта? А щука Золотухина дельфиночка, касатка голубоглазая, она рядом с ним и на сцене и в жизни, и на праздниках его, и в тяжелые часы актерской-таганской-высоцкой судьбинушки.

Так что же все же случилось? О чем сыр-бор? Да ничего вроде бы, но все же. Помните остроумную присказку брежневской поры, когда все мы старались быть оптимистами, потому что много в стране было и нефти и колбасы по 2.20: «да здравствует Все, благодаря чему мы, несмотря ни на что…» Вот и по Золотухину – да здравствует все! Почему же? Да потому что несмотря ни на что – на годы, потери, ураганы, болезни, разлуки, «смертя» он как завелся раз, как запустил машину памяти и освидетельствования, как сделал первую запись, так и ведет ее уже почти сорок лет. А поскольку он пишет не только о любви и женщинах, но и о матери своей Матрене Федосеевне, и о Родине своей большой Московской и малой Быстроистокской под общим названием Советский Союз – Россия и о великом актерском братстве таганцев, то, на мой взгляд, в дневниках Золотухина почти вся история одного из самых ярчайших наших театров. Вся его слава и победы и вся его драматическая история под названием раскол, а может предательство, как хочешь назови, все отражено в откровенных конкретных и страшных прописях.

Скажу, что выпущенная недавно книга воспоминаний Юрия Петровича Любимова под игривым названием «Записки старого сплетника», толстенный фолиант, не произвела на меня впечатления. Многое известно, многое сфор-му-ли-ро-вано, многому не верю. Книгу эту Любимову надо было писать ровно 30 лет назад, когда все горело под ногами у бодавшихся с властями главрежей и актеров. Когда играл еще живой Высоцкий и вся Москва брала штурмом еще тогда «одновходовыходовое» здание на Таганке у кольцевого метро. Тогда надо было писать, Юрий Петрович, тогда. А нынче что же! Столько всякого понаписано про Таганку вашу, что на свежее, неожиданное и не надеешься. А вот записи Золотухина – это и свежее, и кровное, и кровавое, потому что писалось, фиксировалось тогда же, в огне и пожаре, сразу, мгновенно. Да и некогда было придумывать. Не было времени на ложь, на то, чтобы себя показать беленьким и чистеньким.

Составитель Валерий Краснопольский мне рассказал: «Я считаю, что эти дневники сформировали Золотухина как личность. Потому что каждый день он так или иначе задумывался о себе. Он беспощаден по отношению к себе, беспощаден ко всем. Сегодня он кого-то ненавидит, скажем, Веню Смехова, а завтра в другом настроении, пишет о своей любви к нему. Да, записи как бы субъективные, но в них – объективность оценки, ибо когда читаешь дневник, складываешь плюсы и минуты, и они дают результат, впечатление. Нынешний Золотухин – это плод его же собственных дневников. Таков мой, кажущийся парадоксальным, вывод».

Когда я спросил Валерия Сергеевича о том, что больно, наверное, и обидно всякий раз проходить мимо этого настила, где стоял гроб с Высоцким, и что одна только память о том гробе должна объединять, то он ответил:

– Да вы говорите, как романтик, идеалист. О вещах вечных. А в театре за стенкой до сих пор считают, что Высоцкий был бы на их стороне. Человек ведь такая сволочь, что всегда найдет оправдание. Вот и наш театр гибнет, гибнет. Мы его все подкрашиваем, подмалевываем, реанимируем, а время его ушло, зал полупустой. «В телеге прошлого далеко не уедешь».

– А что бы сказал Высоцкий о своем друге Золотухине, прочитай он напечатанное вами о нем?

– Давайте не гадать. Дело не в том, кто и что сказал о Высоцком, а в том, что он сказал сам своим творчеством и что предсказал в «Памятнике». Я уверен, что никакая правда о нем или ложь не испортит его стихов, не погубит память о нем. Все же остальное не имеет к нему никакого отношения. Оно имеет лишь отношение к нашим душам, к нашей ответственности.

– Вот и Марина Влади решила больше не приезжать в Россию. Опостылело ей, видно, здесь.

– Что же, это ее право. Она обижена, оскорблена. Она хочет оставить ту память, которая в ней осталась. Ей многое не нравится из того, что сталось с памятью Высоцкого после его смерти. В своей книге «о прерванном полете» она сказала все, что хотела. Главное, что они любили друг друга и были счастливы.

А что такое вообще дневник, как форма повествования? Он считается внелитературным жанром, близким к автобиографии и отчасти к мемуарам, и его отличает предельная искренность, откровенность высказывания. А это, в свою очередь, означает фиксацию только что случившегося и перечувствованного. Дневник неретроспекгивен, он пишется для себя и не рассчитан на публичное восприятие, что сообщает ему особую подлинность и достоверность. Порой дневники, словно вспышки молнии средь темной ночи, освещают духовные метания целых поколений и становятся едва ли не классикой на века. Убийственная «Исповедь» Руссо и сегодня читается взапой особо интеллектуальными молодыми людьми, «Сентиментальные путешествия» Стерна и «Письма русского путешественника» Карамзина из этого же ряда – в них картина мира и отдельного человека глазами цепкого и талантливого очевидца. «Дневник писателя» Достоевского, автобиографические записи Блока или, скажем, Василия Розанова – до сих пор являют собой незаменимые документы своего времени, а многие записи Достоевского и сегодня воспринимаются как беспощадные и несправедливые по отношению к целой нации. Я имею в виду антисемитские пассажи, рассыпанные по страницам дневника великого писателя.

Иногда кажется, что Валерий Золотухин, это, правда, касается записи последних десяти лет, как бы отстраненно, но с умыслом любуется самим действием изложения на бумагу каждодневных мыслей. Он как бы или вроде бы предполагает, что это высказанное сокровенное непременно будет обнародовано-напечатано. Золотухин – человек крестьянской закваски, с хитрецой и прищуром глаз, которые даются с самым начальным деревенским замесом. Его простаком не назовешь. Он и правду-матку врежет в глаза, и промолчит, когда надо, и стенку прошибет, двигаясь к своей цели.

Вообще, если честно, неуютно при случае стать героем чьих-то мемуаров. Что называется, при жизни и читать про себя, хорошего или плохого, при жизни самого мемуариста. Это жуткое состояние знаю по себе, ибо и сам несколько раз оказывался в таком двойственном положении. Чтобы не быть голословным, назову лишь мемуарную книгу Мариэтты Шагинян «Человек и время», книгу Андрея Вознесенского в вагриусовской серии «Мой двадцатый век» и особенно толстенный фолиант под названием «Долгое будущее» несколько лет назад скончавшейся знаменитой переводчицы и певицы Татьяны Ивановны Лещенко-Сухомлиной, в котором моему скромному имени посвящено чуть ли не полтома. Причем самое жуткое (но разве мог я знать, что моя спутница по парижскому житью-бытью, с которой я жил в одной гостинице, вела дневник) то, что Татьяна Ивановна записывала каждый мой шаг и далеко не всегда награждала меня лестными характеристиками. Несмотря на возраст летописицы, не дотянув до векового юбилея несколько лет, она дождалась издательского подарка, а я до сих пор испытываю всю гамму противоречивых чувств по отношению к человеку, перед которым преклонялся.

Приношу извинения за личное лирическое отступление, но полагаю, что в данном контексте оно кстати. Но мои переживания по части разоблачительных пассажей в мемуарах моей современницы меркнут по сравнению с теми убийственными характеристиками, которые дает Валерий Золотухин близким своим людям, друзьям, коллегам, женам, любовницам. Особенно это касается Владимира Высоцкого, Леонида Филатова, Юрия Любимова, Вениамина Смехова, бывшей любимой жены Нины Шацкой…

Одним словом, по-моему, Золотухин попал в десятку, его дневники не только не скучны и не мелки, в них и впрямь целая эпоха нашего лицедейства, конкретности взаимоотношения культуры и государства, талантливых режиссеров и убогих чиновников, бездарных ремесленников от искусства и гениев. Конечно же, ему повезло, когда прямо из своего алтайского захолустья, из колхозного житья-бытья он влился в коллектив самого яркого театра страны и сблизился с актерами, которые в ту пору являли собой центр духовного притяжения для миллионов людей. Вот почему отныне жизнь и судьба Высоцкого, творческие метания Любимова, да и вся история театральной жизни Москвы будут неполными без знакомства с уникальными дневниками прославленного актера.

Выпытывая Валерия Сергеевича о том, как же все-таки он решился на рисковый словесный прорыв, как хватило духу в течение почти сорока лет быть распахнутым перед будущим читателем, он разразился горячим монологом, который при следующем переиздании можно включить в обозреваемую мной книгу:

– Я это все читать не могу, не могу я читать это. Если бы я целиком рукопись увидел, то не решился бы ее печатать, по крайней мере сидел бы дома и выправлял бы, редактировал, убирал бы «похабные» места, а на х… мне эта работа нужна. «Вам нравится?! Вот и печатайте». Конечно я понимал, «на что поднимаю руку», но в этом и есть… храбрость что ли, когда не знаешь, что тебя ждет впереди… Но вот любопытно, через двадцать лет будет ли эта книга кому-нибудь интересной?

…А ведь я ничего не могу изменить, ну хотя бы в моих отношениях с Ириной. Знали бы вы, как еще раз перевернулась моя жизнь, когда 16 января 2000 года моя Ирина упала с трехметровой конструкции прямо на деревянный помост. Как полгода нянчил я ее по всем операциям, по всем больницам. Как отвез я ее в Склифосовского со слезами на глазах и молил Бога, чтобы цел остался позвоночник. Я так боялся, что редкий ее организм и индивидуальность телесной конструкции, а она гибкая, как кошка, не сможет более играть на трубе вниз головой, делать шпагаты, выписывать кульбиты, играть на скрипке, и даже петь, а ведь у нее абсолютный слух. Когда профессор сказал мне приговорно «операция», я чуть не сошел с ума, а он добавил: «Операция! Если она хочет нянчить детей, если она хочет на турнике крутить солнце». Она в гипсе пролежала полтора месяца. Потом долгая реабилитация. А во Франции с Авиньоном Любимов подписал важный контракт и ждал восстановления Ирины. Торопил, сам не зная, кого. Ибо театральная машина не останавливается и ни на что не обращает внимание. И Ирина победила, она ночи не спала в Авиньоне, так болело плечо и спина. Оказалось, что врачи не доглядели компрессионный перелом позвонка, почти не показываемый рентгеном. И в спектакле она была на высоте, никто ничего не заметил.