Текст книги "Крошка Цахес Бабель"

ДЖЕЙМС БОНД И ИСААК БАБЕЛЬ

Когда Всемирный клуб одесситов озвучил идею установить в Городе памятник Исааку Бабелю, я тут же выдвинул встречное предложение: возвести в Одессе монумент Джеймсу Бонду. На поверхности этого предложения лежал сугубо экономический фактор: в отличие от Бабеля, имя Джеймса Бонда не то, что ныне, но и через десятилетия будет широко известно во всем мире. При надлежащем подходе к делу, памятник Бонду может превратиться в стабильную статью дохода Одессы.

Да и зачем нарушать традиции? В Одессе по сию пору нет ни единого памятника в честь хоть одного из десятков родившихся в ней людей искусства, принесших Городу мировую славу. Зато здесь с нездешней скоростью устанавливаются монументы в честь очередных деятелей, не имевших к Одессе никакого отношения. Например, памятник австро-венгерскому писателю Ивану Франко, не прожившему в Одессе и одного дня. Возможных упреков в свой адрес со стороны национально озабоченных не приму: ведь побывавшего в Одессе Марка Твена все именуют американским, но никак не еврейским писателем, а Генрих Гейне, Стефан Цвейг и Марсель Пруст являются классиками исключительно немецкой, австрийской и французской литературы.

Еще до того, как в Одессе появится памятник Бабелю, здесь планируют установить целый мемориальный комплекс в честь самого атамана Калнышевского, отправившегося на тот свет до основания Города. А как же иначе, если этот атаман был типа троюродным братом снохи племянника тещи деверя прапрадедушки самого президента Ющенко, мечтающего превратить Столицу Мира в подобие пригорода его родимой Хоруживки? Все-таки не зря в своей челобитной по поводу установки в Городе памятника Бабелю Всемирный клуб одесситов отмечал: у Одессы есть опыт увековечивания памяти людей, которым наша большая деревня таки да обязана мировой славой.

Но какое отношение к Городу имеет Джеймс Бонд? Такое же, как и Исаак Бабель. Создатель образа Бонда, на поверку оказавшегося бессмертнее самого Ленина, Иен Флеминг неоднократно рассказывал, что прототипом супершпиона послужил агент МИ-6 Сидней Рейли. В биографиях Рейли и Бабеля много общего: Зигмунд Розенблюм стал Сиднеем Рейли, а Исаак Бобель – Исааком Бабелем. Оба уехали из Одессы, были сотрудниками спецслужб. Оба пользовались успехом у прекрасной половины человечества и сочиняли о себе невероятные истории. Оба погибли от пуль чекистов отнюдь не в глубокой старости. С маленькой оговоркой: агент Ее Величества Рейли был уничтожен врагами английской короны. Чекист Бабель погиб от рук своих подельников. Но главное, что объединяет этих деятелей – и Рейли, и Бабель были выдающимися аферистами. Или, говоря по-русски, авантюристами.

Легенда о великобританском супермене Бонде была создана Флемингом в Англии. И хотя создатель сказки о главном шпионе всех времен и народов давно пребывает в лучшем мире, дело Бонда живет и побеждает по сию пору. И еще очень долго будет жить и побеждать, ибо трудно себе представить какие коврижки нужно предложить Голливуду, чтобы тот отказался от этой золотоносной жилы с полувековым рабочим стажем.

Миф о великом писателе Бабеле сочинил полвека назад известный московский прозаик. А уже потом под личность коллеги Сиднея Рейли были подверстаны охи, вздохи, мемуары, научные статьи. Как и положено любой легенде, с годами она стала обрастать множеством невероятных душещипательных подробностей. И чем дальше уходит время, тем зрелищнее становятся подвиги Бонда и величественней фигура Бабеля. Точно так, как арсенал смертоносного, вечно молодого Бонда постоянно обрастает последними достижениями науки и техники, с годами делается весомее искусственно созданный нимб Бабеля, позволивший ему воспарить над своими не менее талантливыми земляками-литераторами уже в качестве единственного и неповторимого символа одесской литературы. В Одессе родились Анна Ахматова и Саша Черный, Ильф и Петров, Катаев и… Полный список действительно известных писателей родом из Одессы слишком велик не то, что для какого-то провинциального украинского города, но даже для древней столицы страны. Однако, отчего же именно Бабель, а не кто-либо иной? Быть может, и оттого, что «Баб Эль» означает «Врата Бога», а о городе с таким названием немало сказано в Библии? Вначале было слово.

И это слово сказал Константин Паустовский.

МАНИФАРГИ КОНСТАНТИНА ПАУСТОВСКОГО

Ни один из родившихся в Одессе писателей, даже давно признанных классиками, не пользуется в Городе таким вниманием, как проживший здесь пару лет Паустовский. Скажу больше, все они, вместе взятые, не могли претендовать на уровень одесских лавров московского писателя. В Одессе есть музей Паустовского, его именем назвали библиотеку, теплоход, улицу. Функционирует общество «Мир Паустовского». Уже много лет, как учреждена муниципальная литературная премия имени Паустовского, которую вручают наиболее талантливым одесским писателям, чьи имена широко известны далеко за пределами Города. Среди лауреатов Антон Михайлевский, Станислав Стриженюк, Георгий Пилипенко и другие известные писатели, чье творчество являет собой лицо современной одесской литературы. Наивно полагать, что в Одессе могла бы появиться литературная премия имени кого-либо из родившихся в ней писателей, не говоря уже о музее.

В 1961 году в Одессе невиданным до той поры гигантским стотысячным тиражом вышла книга К. Паустовского «Время больших ожиданий». Именно из этого произведения весь город и узнал о существовании выдающегося писателя родом из Одессы – Исаака Бабеля.

Благодаря Паустовскому Одесса приступила к канонизации писателя Бабеля еще до того, как весьма незначительная часть горожан познакомилась с его творчеством в середине шестидесятых, ибо вышедший в 1957 году в «Гослитиздате» томик «Избранного» Бабеля практически не дошел до Города. Тогда книги Бабеля были изданы в Москве и Кемерово, но для широкого одесского читателя творчество Бабеля по-прежнему оставалось неизвестным. Впоследствии его снова будут публиковать, причем весьма обильно, лишь спустя тридцать лет. Еще не прочитав Бабеля, Одесса уже была готова не просто встретить его с распростертыми объятиями, но и объявить королем одесской литературы. Имя Бабеля с придыханием произносили даже те, кто так и не удосужился его прочитать. И не читал по сию пору. Прекрасно помню, как восхищались Бабелем и одесским языком в его исполнении местные пацаны в семидесятых, цитируя строчки… Паустовского за месье Циреса.

Феноменальный успех Бабеля в исполнении Паустовского объясняется просто. Оказалось, что, кроме создателей бессмертных образов Павки Корчагина и Олега Кошевого, существовал и писатель куда более высокого для Города ранга. Потому что он – коренной одессит! Он писал о нашей любимой Одессе!! Больше того, он писал об одесских бандитах!!! И не просто о бандитах, а бандитах-евреях. То есть на дважды табуированную для советского читателя тему. А потому идеологически правильные Гаврик и Петя тут же заимели в глазах одесской публики бледный вид и розовые щечки рядом с пока конкретно неизвестным, но уже легендарным Беней Криком. Тем более что прообразом этого литературного героя был не абы кто, а сам Мишка-Япончик.

Вдобавок ко всем делам, в отличие от иных родившихся в Городе литераторов, неведомый, но уже великий Бабель был насмерть репрессирован крепко любимой одесситами во все места советской властью и поэтому стал для них главнее всех писателей мира, вместе взятых.

До Бабеля его функции в еврейской среде Одессы исполнял Шолом-Алейхем. Но для прекрасно образованных и ассимилированных евреев Одессы местечковый мир Шолом-Алейхема уже был всего лишь чуть меньшей экзотикой, нежели жизнь какого-то африканского племени. А потому крохотный томик «Одесских рассказов» Бабеля выбил не только из книжных полок собрание сочинений Шолом-Алейхема.

Если бы Бабель не написал пару рассказов за Беню Крика, сегодня о нем бы помнили так же хорошо, как о Пильняке, Серафимовиче и других замечательных писателях первой половины двадцатого века. Произведения Бабеля экранизировались неоднократно. И все экранизации были посвящены исключительно все тому же Бене Крику. Произошло то, что случилось: не без помощи Паустовского Беня Крик взял за руку своего создателя и не просто протащил его в бессмертие, но и взгромоздил на пьедестал с надписью «Король одесской литературы».

«Есть люди, без которых невозможно представить себе настоящую литературную жизнь… Таким писателем был Гехт», – написал Паустовский в «Книге скитаний». В год выхода «Времени больших ожиданий» столь же известный тогда в Городе, как и Исаак Бабель, писатель Семен Гехт еще здравствовал. Он переехал в Москву в одно время с другими одесскими литераторами, опубликовал куда больше и толще книг, нежели Бабель, затем был репрессирован, правда, не наповал, ну и многие ли, даже в родном городе Гехта, знают не то, что о его творчестве, а за сам факт существования такого писателя?

Существует такое понятие «одесский миф». Литературовед Алена Яворская считает, что он создавался трижды: «…в начале девятнадцатого века миф о городе творился приезжающими сюда литераторами, в начале двадцатого века – уехавшими отсюда. А теперь он создается здесь, прямо в центре города, на тихих старых улочках». Один из наиболее известных мифов Города, по сию пору принимаемый почти всеми за чистую монету, создал Константин Паустовский.

Нужно быть или неодесситом или больным на голову, чтобы ныне воспринимать «Время больших ожиданий» не в качестве гаерской хохмы. Паустовский, подобно Дюма, повесил на реальный гвоздь сочиненную им картину. А потому на страницах его повести Бабель предстает пред нами фигурой чуть ли не вселенского масштаба. А как же иначе? Маститый литератор, за которым гоняют стадами боготворившие его литературные мальчики, а старые писатели относятся с почтением. Насчет старых одесских писателей, относившихся с почтением к пацану, без хоть одной-единственной книги в творческом активе и опубликовавшему за пять лет несколько, в том числе, сырых рассказов в периодике, скромно промолчу. Достаточно будет вспомнить лишь о том, что современнику Бабеля, одесскому писателю Кармену едва исполнилось 19 лет, когда вышла его первая книга. А вот по поводу литературных мальчиков, крутящихся вокруг литературного мэтра их же возрастной группы, это таки да: «… литературные мальчики, выполнявшие его многочисленные поручения. За нерадивость Бабель взыскивал с этих восторженных юношей очень строго, а, наскучив ими, безжалостно изгонял».

Что же до «сырых рассказов», то Бабель сам их считал таковыми. Набросок «Короля» был напечатан в «Моряке» в июне 1921 года, сам же Бабель датировал его 1923 годом. «Между первым и последним вариантами такая же разница, как между засаленной оберточной бумагой и «Первой весной» Боттичелли», – говорил Бабель. Но разве для литературных мальчиков была важна засаленная оберточная бумага, прилипшая к странице «Моряка»? Или кто-то по сию пору обратил внимание на то обстоятельство, что в творческом наследии Сандро Боттичелли отсутствует картина «Первая весна»?

Прекрасно понимаю, какие поручения своего маститого литературного наставника выполняли эти начинающие писатели с сильно начитанными глазами. У Бабеля едва хватало времени ними руководить, ибо он сутками корпел над созданием своих многочисленных произведений, и даже сверкал Паустовскому аж двадцатью с гаком вариантами «Любки-Казак». Хорошая хохма. Равно, как поселение Паустовским Бабеля в квартире делового элемента для изучения нравов жутко бандитской Молдаванки.

Историю с Циресом Паустовский разогнал так, будто он собственноручно лежал под кроватью тети Хавы и писал ухом интимных разговоров. Какой наводчик станет не то, что посвящать фраеров в свои дела, но и подписывать самому себе смертный приговор за элементарное нарушение профессиональной этики? Это мог себе позволить чистый фраер Цудечкис, только вот ни один деловой не спутался бы с хроническим фраером-неудачником по столь щепетильному вопросу. Не правда ли, месье Бабель? Впрочем, бандиты у вас тоже чересчур стремные…

Быть может, Паустовский сочинял эту фантасмагорию, покуривая папироску типа той, которой угощал его Бабель? Во «Времени больших ожиданий» весьма живописно описана сцена этого угощения папиросами, которые Бабель якобы двинул в Аничковом дворце. Эти замечательные папиросы подарил царю Александру султан Абдул-Гамид: «Тончайшее благоухание распространилось на 9-й станции Фонтана. Но тот час у нас разболелась голова, и мы целый час передвигались, как пьяные». Такое вот чудо турецкой табачной промышленности, за сорок лет табак не выветрился, фантастика, да и только. В смысле бакшиш-гашиш от турецкого султана русскому царю.

Но какие литературные предъявы можно было строить Бабелю, если он по совету самого Горького пошел в люди? Хорошо еще, что не на люди. И как начал Бабель с 1916 года свое хождение в народные массы, так сразу все и поехало. Местами, как в 1000 и одной ночи. О чем Бабель в своей биографии сам поведал. Мол, привлекался по 1001 статье. И все. Если бы не события 1917 года, Бабель таки имел все шансы познакомиться с реальным уголовным миром. Куда раньше, чем он это сделал на страницах повести Паустовского, поселившего Бабеля в игрушечном королевстве Бени Крика.

Один иностранный издатель доказывал мне, что Бабелю шили статью за «распространение порнографии» исключительно по поводу публикации в «Летописи» двух рассказов. Только вот незадача, на обороте обложки «Летописи» стоит оттиск, сделанный типографским способом «Дозволено цензурой». После того, как цензура позволила публикацию этих рассказов, было бы просто смешно предъявлять претензии к их автору. Когда в дополнение к рассказанному, я дал тому издателю прослушать запись речей одного некогда литературного мальчика, выполнявшего поручения Бабеля, у иноземца уши в трубочки свернулись, а глаза выскочили на затылок.

Впрочем, читал я и запись самого Паустовского. Сделанную на книге «Время больших ожиданий», которую автор подарил журналисту газеты «Моряк» А. Аренбергу, упомянутому в книге. Дескать, друг мой, прошу помнить, что это не документальная повесть, а «свободное повествование».

Вот Паустовский и повествует. О выдающемся чуть ли не с пеленок писателе Бабеле, о биндюжнике Хаиме Вольфе Серебряном, который на самом деле был таким же биндюжником, как я балериной. О том, что в 1921 году в одесских газетах появилось объявление о смерти никому неизвестного Арона Гольдштейна, и никто бы не обратил внимания на сие печальное сообщение, но в скобках рядом с фамилией усопшего было написано «Сашка-музыкант». Далее Паустовский в качестве очевидца самым подробнейшим образом описывает, как вся Одесса хоронила в одном лице Арона Гольдштейна и сочиненного Куприным Сашку-музыканта. На самом же деле того Арона Гольдштейна звали Александром Певзнером, и скончался он чуть ли не за год до описанных Паустовским событий.

Но вот что интересно: в своей повести Паустовский запросто использует некоторые распространенные в ту пору одесские слова, которые вы отчего-то не найдете на страницах «…нашего великого земляка, тонкого знатока одесского языка Исаака Бабеля», как написало недавно одно заокеанское издание. И этот ларчик с двойным дном открывается просто: Бабель прожил в Городе в общей сложности около семи лет. Он не впитывал одесский язык с молоком матери. В самом лучшем для Бабеля случае, он мог впервые услышать одесский язык в десятилетнем возрасте, но… Вспомните биографию Бабеля, с утра до вечера занимавшегося науками и вдобавок игравшего на скрипке под руководством самого Столярского.

В нашем дворе жил Боря Абрамович. Автоматически пишу «во дворе», ибо по-русски это пишется, как «в нашем доме». Да и во дворе нашем Борю мы так и ни разу не увидели. Парадная, где он жил, находилась в арке. Мы, обычные одесские пацаны, лазившие по дворовой помойке и гонявшие на самоструганных лайбах при подшипниках, видели Борю лишь мельком пару раз в год. Сперва мама выводила его из парадной, сжимая в одной руке Борину ручку, а в другой его скрипку. Боря пиликал на скрипке с шести утра до тех самых пор, пока не отправлялся в школу Столярского. После школы он снова играл на скрипке. Затем школу сменила консерва.

Мы прожили рядышком почти тридцать лет, но впервые поговорили, когда случайно встретились в одном доме. И он, и я разными путями пришли туда купить гитару. Великолепная гитара досталась Боре, но только потому, что он уезжал. Таким был мой подарок соседу по дому, элементарно не понимавшего значения многих слов, которые я автоматически употреблял в разговоре. Так что не думайте, что любой одессит, пусть он сто раз коренной, знает одесский язык.

Уже десять лет я составляю «Одесско-русский словарь» и «Фразеологический словарь одесского языка». И когда мне кажется, что к собранному материалу нечего добавить, из недр памяти вылетает какое-то, вроде бы давным-давно навсегда позабытое одесское слово, или крылатая фраза-клише вроде «Адиётка твоя тетка, а ты ее племянник». Прошедшей зимой про себя отметил, что улицы уже лет двадцать, как перестали посыпать жужелицей. То есть угольным шлаком. С другой стороны в нынешнем году случайно узнал, что в русском языке, оказывается, нет привычного для каждого одессита слова «бигель». А спустя два месяца, увидев по телевизору рыбалку в импортном исполнении, восхитился: «Ну и здоровых голышей они ловят!».

Или я не писал в своих книгах за рыбалку как грамотно ловить голышей? Потом поймал себя на одной интересной мысли и провел маленький эксперимент. Обзвонил несколько десятков человек. Тех самых, которые утверждают, что в Одессе говорят исключительно на русском языке. Среди них были редакторы газет, профессоры, люди рабочих профессий, милиционер, бизнесмены, заместитель директора Всемирного клуба одесситов, академик и даже папа одного из авторов «Самоучителя полуживого одесского языка». Задавал всем один и тот же вопрос: «Рыбу голыш знаешь?». Все знают. В том числе, какая смакота котлеты из голыша напополам с бичком. «А как голыш называется по-русски?». Ответы были однозначными: «Голыш и будет».

Почему нет? Если даже в песне поется: «Проснись, рыбак, вставай, услышь: уже в морях пошел голыш». Вот вам и откровение для русскоязычных одесситов: по-русски голыш именуется «мерлангом».

В книге «Время больших ожиданий» Паустовский вынес слово «фиринка» в название одной из глав. Зуб даю на холодец: ни один российский академик от филологии не переведет это слово на русский язык. Пусть даже одесский поэт М. Хлебникова писала «всех зеленых эвглен, инфузорий, ферин». Именно «ферин», а не «фирин». И Паустовского никто не поправил по сию пору лишь потому, что слово это в русском языке неизвестно. Скажу больше: ныне только два человека в Городе знают, как было образовано это слово почти двести лет назад.

В общем, как говорят в Одессе, было бы голубым наивом полагать, что каждый из одесситов, будь они хоть самим Бабелем, хоть сто раз коренными, знает одесский язык. Даже в том случае, когда, раздувая щеки, они станут метелить себя по дыхалу: «Как одессит в двадцать восьмом поколении…». Они не набирались этих знаний в Дюковском или на Канаве, не слушали речей портовых грузчиков, не кучковались на Пересыпи, не ошивались на Сахалинчике, не встревали в разборки среди Косарки. Больше того, они не слышали реальных речей обитателей Молдаванки, столь же похожих на язык бабелевских героев, как коти одесского разлива на французский оригинал. Домашние мальчики и девочки знакомились со словами одесского языка в тиши библиотек, но далеко не все слова одесского языка могли попасть на страницы старых книг, к тому же проходивших цензуру. Утверждаю это, как пай-мальчик. В одесском смысле слова.

Я слегка взял пример с классика Паустовского, составляя «Большой полутолковый словарь одесского языка». Например, так пояснил что означает «биндюжник» – «человек, некогда занимавшийся грузоперевозками на громадной пароконной телеге, именуемой «биндюгом». В настоящее время «биндюжник» является синонимом грубого необразованного человека». Таким образом, я отдал дань самому выдающемуся одесскому писателю Бабелю, хотя прекрасно знаю, как относились к молдаванским фантазиям Исаака Эммануиловича под маркой одесского языка его современники-одесситы. Знаю и то, что первоначальное значение слова «биндюжник» – грузчик. Что зафиксировано в литературе и периодике. И никто, кроме великого знатока Одессы и ее языка Исаака Бабеля, не смог бы впрячь в биндюг пару лошадей, на которых его Мендель Крик возил пшеницу.

Ведь на самом деле биндюг – одноконная длиннющая плоская телега, на которой перевозили колониальные товары, сахар, бочки. Возить пшеницу на биндюге, все равно, что стрелять по воробьям из пушек. А парой лошадей правили балагулы. Это слово вы найдете у многих одесских писателей, но только не у их представителя по разделу best in best. Так что реальный Мендель Крик возил бы пшеницу не на биндюге, а на бенд-вагене, как положено приличному балагуле, ломовику или фурщаку. Только не следует путать фурщака с фурманщиком. Или, говоря по-одесски, гицелем. Это слово употребляли многие одесские писатели и даже проживший всего два года в Городе Паустовский во «Времени больших ожиданий». Но будет работой артели «Напрасный труд» искать это излюбленное слово подлинной Молдаванки во всем творческом наследии Бабеля.

«Большой полутолковый словарь одесского языка» получил в Одессе именно ту очередную благодарность, на которую я только и мог рассчитывать. Еврейская газетка «Ор Самеах», распространяющаяся вместе с бесплатными обедами среди сирых и убогих, запела старую песню о главном: «Как одесситка в четвертом поколении, скажу, что такой словарь – манифарги, штуки и детский лепет. Что ни один уважающий себя одессит даже кончиком отутюженного носового платка не прикоснется к такой дешевке. Что этот словарь – хорошая иллюстрация к фразе из «Времени больших ожиданий» Паустовского: «Розы из навоза, кораллы из крахмала, халцедоны из бердичевской короны…». Это пишет Лена Каракина – ученый, согласно занимаемой должности, секретарь Одесского Литературного музея, который давным-давно следовало бы переименовать в Археологический. Вы полагаете, Лена так возбудилась из-за трактовки слова «биндюжник»? Как раз тот случай! Ведь это выражение собственноручно употреблял искусственно превращенный в символ Одессы Бабель, не подозревавший, что представляет собой биндюг на самом деле.

Попеняв мне за то, что слово «крахмал» почему-то напечатано как «крохмал» (в отличие от Лены, которая не обязана выполнять функции корректора, я не укоряю ее за грамматическую ошибку в ее материале), ученый секретарь громит меня таким образом: «Вот, например, надеюсь, еще не забытое одесситами слово «балабуст», то есть «хозяин». «Балабуст» – так я слышала от своих соседей по коммунальной квартире. В словаре Смирнова оно выглядит как «балабуз», что, конечно, режет глаз и слух тоже не радует».

Попробуем подняться над уровнем стола коммунальной кухни, где получала свое образование Лена. И обратимся к труду «Русские словари» (Институт имени В.В. Виноградова). Вот что там сказано по поводу исконно русского слова «хипиш»: «фиксируется в нескольких формах – хипеж, хипеш и хипиш». После чего я даже не оправдываюсь, мол, на моей коммунальной кухне говорили именно «балабуз». А расставляю точки над «ё»: как пояснил мне один одесский авторитет-язычник, не «балабуз», но и не «балабуст», а «балабус». Что в данном случае архиважно.

Мне казалось, ученого секретаря Каракину заинтересует другое: по какой такой таинственной причине вместо нашего традиционного «балабуса» Бабель использует русскоязычное слово «хозяин»? Ведь «балабуз» – не просто «хозяин», это, выражаясь по-современному, «босс». А «хозяином» одесситы именовали продавца собственной сельскохозяйственной продукции на рынке. И по сию пору, к примеру, выражение «хозяйское молоко» вовсе не означает, что это молоко принадлежит боссу. Если Лена найдет ответ на поставленный вопрос, она догадается: писатель Бабель так же хорошо знал одесский язык, как и она сама.

Однако это же Бабель, и какую голубую муть он бы ни нес, ее запросто можно оправдать: каждый великий художник видит мир своим уникальным взором, дарованным ему Богом в виде большого одолжения. Потому даже если бы Исаак Эммануилович написал нечто вроде: у четырехметрового розового Бени Крика левый глаз на треугольной голове был заколочен металлической фанерой, наши литературоведы получили бы лишний повод для восхищения величием масштаба образности мышления гениального мастера слова, создающего свои собственные миры на реальных улицах Города. Представляю, на какие бы комплименты я нарвался, написав что-то наподобие бабелевского: «…глаз заката падал в море за Пересыпью» или «Пот, розовый, как кровь, розовый, как пена бешеной собаки…». Большое розовое дело, если солнце встает на западе. Как уважающий себя одессит, тем не менее, рискую прикоснуться к этой с точки зрения элементарно здравого смысла дешевке, созданной пером великого мастера и его воистину «розам из навоза» под маркой одесского языка с «халцедонами из Бердичевской короны» под видом топонимики Одессы. Сто раз поднимался от своего дома по Тираспольской улице, но в порт так и не попадал. Бабелю это удалось с первого раза, на то он и гений.

И напрасно я пытался понять, что имела в виду мадам Каракин, написавшая: «…такой словарь – манифарги, штуки и детский лепет». «Штуки» в одесском языке – «тысячи», это же вам не «штучки». Сто лет назад «штуки» были русскоязычным синонимом наших «коников». Наверняка, слово «штуки» Лена прочла не у Толстого, а у другого Льва, который Славин. Значение слов любого языка меняется со временем, и одесский язык не исключение. К примеру, в упомянутые времена столетней давности слово «штучник» означало «портной», а не то, что сегодня. «Забодал» переводилось на русский язык как «продал», а сегодня – «утомил». Но вот «манифарги»…

Как обитатель Жмеринки скажу, что это слово в реальной жизни вы не услышите и нигде не прочтете, за одним-единственным исключением. Слово «манифарги» ученый секретарь Лена Каракина, чье владение одесским языком обусловлено наличием старинной книжной продукции, вытащила исключительно из упомянутой книги К. Паустовского: «– Слушайте, синьор Торричелли, – сказал он. – Объясните нам, что это за манифарги, или, проще говоря, штучки…Володя называл «манифаргами» все, что было ему непонятно».

Один мой приятель употребляет слово «племанжо», якобы имеющее отношение к кулинарии. Но кто, кроме него озвучивает эту собственноручно изготовленною им словесную конструкцию? Что же до «манифаргов», то прекрасно помню, как в свое время некоторые деятели, лишь бы доказать свою начитанность, пытались щегольнуть им, но…

Но старые одесситы, еще не забывшие времена молодости Бабеля, морщились: что это за неизвестные им «манифарги», если в одесском языке есть «мансы», «химины куры», «понты» и иные устойчивые выражения. Слово «манифарги» неведомо и кандидату филологических наук Евгению Степанову, много лет посвятившему изучению одесского языка и готовящегося защищать докторскую диссертацию на эту тему. Однако, в отличие от Лены Каракиной, я не стану утверждать, что настоящий одессит не прикоснется даже кончиком скомканного носового платка к творению Паустовского, кроме всего прочего, написавшего и «крыс-«пацюков». Ведь пацюк и есть крыса. Зато ради более глубокого изучения одесского языка стал почитывать вечно недовольную мной еврейскую прессу.

Вот написал, к примеру, Болеслав Капулкин в журнале «Мигдаль» статью «Кашрут для чайников» (в переводе на одесский язык «Ботаника для парикмахеров»), где автор указал: «выражение «трефная свинья – неверно». После чего я кончиком носового платка коснулся томика главпурица одесской литературы Бабеля, ибо в его рассказе «Король» фигурируют именно «трефные свиньи». Но или кто-то дождется геволта ученого секретаря Литмузея по этому поводу? Ой, вас прошу! Зато в журнале «Мигдаль» я прочел статью Лены Каракиной «Начало как продолжение», где она в очередной раз демонстрирует глубокие знания одесского языка. «Тут только что была городская лоханка, кошмарный юноша…», – цитирует ученый секретарь Каракина рассказ Ильфа «Антон Половина-на-Половину» и чуть далее продолжает: «Может быть, скорбь по утрате старого одесского жаргона, довольно частого гостя на страницах раннего Ильфа кому-то покажется смешной. И напрасно. Потому что его заменил другой жаргон, менее сочный, менее красочный, менее выразительный, лишенный идишистской окраски, и более непристойный».

Таки классная хохма получилась. Скорбящий знаток «одесского жаргона» Лена Каракина даже не подозревает, что пристойная с ее точки зрения «городская лоханка» в исполнении Ильфа переводится на русский язык как «известная в городе обладательница вагины, рта и заднего прохода, в которые не засовывал свой половой орган только сильно ленивый». В том случае, если речь идет о представителе сильной половины человечества, вагина остается за рамками рассматриваемого примера. Но разве современный синоним той «городской лоханки» – «хуна со стометровки» – лишен пристойной идишистской окраски? Ни разу! Или лишены этой окраски фразеологизмы одесского языка, родившиеся уже после смерти Ильфа типа «Поц аид хуже фашиста»? По весьма таинственной для меня причине мадам Каракин не обвиняет месье Ильфа за употребление слов типа «шухер». Наивно задавать вопрос: отчего Лена не скорбит по поводу того, что «одесский жаргон» во второй половине девятнадцатого века начал стремительно терять свой изначально итало-греческий оттенок? Таки жаль, что в наши дни «лестница» уже не именуется «климаксом».

В самом начале девяностых, после выхода моих книг, написанных на действительно одесском языке, городская окололитературная тасня, наведя тщательный шмон по текстам, подняла хипиш на уровне вэйзмира местечкового значения: автор занимается пропагандой блатного жаргона. Подлинная причина этого массового геволта мне была хорошо понятна: Одесса в бабелевском и в моем исполнении, словно находились на совершенно разных планетах, а Молдаванки так же были похожи друг на друга, как Санкт-Петербург – на одноименный родной город Тома Сойера. Известный городской пиарастик Каменный Шурик Штейман, с тех пор неоднократно перемещавшийся из рук в руки различных спонсоров со скоростью Переходящего Красного знамени, обвинял меня в том, что пишу на псевдо-одесском языке.