Текст книги "Гроб из Одессы"

Автор книги: Валерий Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– Я уйду, старик, – сказал Эрих, – но оставлю свое сердце здесь.

– Тебе легче. У меня сердца нет, – вздохнул старик и тут же быстро добавил:

– Шухер, Эрих!

Шпицбауэр увидел, как из темноты вынырнули в лунную дорожку фигуры с винтовками наперевес. Эрих выдернул чеку из гранаты и пока взрыв разметал по песку первых чекистов, выхватил из-за пазухи шпаера.

– Беги, старик, мне такая охота повоевать.

– Уходи ты, Эрих. Мне они свиснут в одно место.

Эрих откатился в сторону, а старик поднялся в полный рост и пошел к морю, не обращая внимания на выстрелы. Он шел, едва касаясь старыми галошами кромки спокойного ночного моря, повернувшись спиной к городу, а пули прошивали его латаный рябчик и выцвевший от времени кушак. Старик спокойно шел по лунной дорожке и ему вслед неслась пальба до тех пор, пока он не растворился, став незаметным на черной глади моря.

– Смотри, опять масть в жилу легла, – рассказал сам себе Шпицбауэр, трясясь в прокуренном вагоне, – не иначе Мишкин подарок фарт гонит. Я еще вернусь за своим сердцем.

Эрих Шпицбауэр не знал, что ему оставалось жить всего полгода. До той самой минуты, когда пуля маузера с серебряной накладкой «Верному сыну революции тов. Коротаеву за доблестный героизм» пробьет всего лишь природный механизм, качающий его кровь. Потому что сердце Эриха навсегда осталось в Одессе.

Часть Четвертая.

В начале семидесятых годов миниатюрный гроб работы Рахумовского выплыл из прошлого при очень интересных обстоятельствах. У одного из продолжателей славных гохмановских дел коллекционера Собко появилась очередная интересная побрякушка. На этот раз Собко удалось насобирать небольшую бриллиантовую цацку. Ее царь Петр подарил одной из   своих   мадам,   которую   любил между рубкой стрельцовских голов и леса для нужд российского флота. Хотя Собко не сообщал на весь мир, откуда ему удалось выковырять такую цикавуюштучку и где она теперь лежит, из Ленинграда приехал до него один урод разоряться за то, чтоб реликвию продали его хозяину. Потому что царь Петр жил вовсе не в Одессе, а в этот самом Ленинграде, так нехай его достояние и лежит в районе Дворцовой площади. И при этом предложил за побрякушку в три раза меньше, чем оценил ее сам Антиквар.

Как патриот Одессы Собко поведал шестерке, что бриллиантовая реликвия будет украшать нычку Жемчужины у моря, и пусть Северная Пальмира не раскрывает на нее свою жадную пасть. Что было – то сплыло, и разве мало в славном городе Ленина мест откуда можно выколупать не менее достойных побрякушек?

Так ленинградцы на свою голову почему-то решили, что подломить хату Собко будет легче, чем Эрмитаж. И оказались правы. Стоило Собко с женой пройтись к кинотеатру и до отвращения насладиться индийским фильмом, как в их хате разобрали потолок неизвестные личности и стали нагло раскатывать губу на то, что в свое время наколлекционировал Собко. Хотя они шмоняличетыре комнаты в течение часа, так нашли какого хочешь антиквариата, только без бриллиантовых формальностей.

Может кому и радостно увидеть в потолочном проеме небо у алмазах. Но Собко эти самые алмазы не очень понравились, хотя бриллианты остались целы. Чтобы ленинградцы тоже могли получить мешок не менее интересных сюрпризов, в город на Неве отправилась бригада, которую с трудом вместило бы кафе «Норд». И ленинградские ментыс ходу скикикали, что до берегов Невы докатилась черноморская волна, когда работники моргов взяли на себя повышенные социалистические обязательства впереди гробокопателей.

Эта эпидемия закончилась так же внезапно, как и началась, потому что Собко и его ленинградский коллега Бочаров выдохлись коллекционировать до степени перемирия. Гарантом прекращения боевых действий выступил патриарх собирателей Ростислав Московский. В знак вечной дружбы коллекционер Собко передал Бочарову побрякушку, с которой все началось, хотя бриллиантов на ней было не столько, чтобы тратить такое количество патронов и телохранителей. В свою очередь растроганный Бочаров отдал Собко на добрую память гроб работы Рахумовского плюс два миллиона на ремонт хаты. Хотя Ростислав Московский и получил двести тысяч и что сидел с важным видом между двумя любителями искусства, оставшихся денег одесситу вполне хватило на новое чердачное перекрытие.

Через год после того, как эти деятели мирно разошлись, с Бочаровым случилась скоропостижная неприятность при загадочных обстоятельствах. Зато эта самая бриллиантовая побрякушка стала называться народным достоянием, и газеты хвалили ментов, с понтом они лично создали ювелирный шедевр. Коллекционер Собко искренне радовался, что вовремя расстался с небезопасной побрякушкой, а также за судьбу Бочарова. Потому что лучше иметь гроб у своей коллекции, чем лежать в настоящем, пусть даже таком богатом, как у Бочарова.

Исторический опыт доказал: нельзя втихую радоваться чужому несчастью, если непонятно откуда ждать сюрпризов. Тимуровцы собирателя Собко, изо всех сил помогавшие ему коллекционировать, не успели гавнуть, как их хозяина нашли в отремонтированной хате, обшмаленного не хуже курицы и с пеньковым галстуком на посиневшей шее. Два залетных уголовника, совершивших такую жестокость, были выслежены очень быстро. И хотя они ускользнули от осиротевшей бригады Собко, эти мерзавцы не ушли от нашей доблестной милиции. Один, правда, погиб во время так называемого огневого контакта, а со вторым случилась смертельная неприятность прямо у тюряге, но все равно заслуженное наказание их не миновало. И хотя наши газеты, в отличие от ленинградских, набрали себе в рот морской воды и всего, что в ней растворено, по поводу отличившихся ментов, гроб с золотым скелетом каким-то макаром совершенно случайно оказался у солдат правопорядка. Объявлять его народным достоянием, как и некоторые другие вещи покойного Собко, менты не торопились. Потому что сами стали потихоньку учиться понимать прекрасное и чего оно стоит.

И пусть этот самый ювелирный гроб был подарен одному московскому деятелю, этих ментов через время повязали их же кореша, а наш народный закрытый суд сходу прислонил одного шустрого старлея до стены, отправив остальных на перевоспитание в спецлагерь для милицейских, партийных и других не чересчур проворовавшихся, но попавшихся, мелких сошек.

Ростислав Московский мог стерпеть даже то, что живет с виду скромнее руководства МВД всего Советского Союза. Но чтобы Щелоков прослыл еще большим коллекционером, чем он – об этом не могло быть и речи. Ростислав Московский поставил на крапленую карту свою репутацию, использовал кое-какие связи и даже вертолет, попутно откровенничая с доверенным лицом некого Андропова. В конце концов гроб остался у Ростислава, а не клюнувший на аппетитную приманку Щелоков – на своем боевом посту. Андропов остался недоволен. На целых шесть лет, пока Щелоков его усилиями все-таки дошел до того состояния, когда примерил на себя деревянный бушлат.

Пускай сам себе Леонид Ильич в те годы еще довольно внятно говорил за борьбу с правонарушениями, Ростиславу Московскому от этого легче не стало. Потому что, когда водитель рискует потерять права из-за нарушений правил дорожного движения, это может привести до аварии, даже если на заднем сидении лимузина дремлет постаревший Ростислав со своими дедовскими методами работы. Через неделю после гражданской панихиды ювелирное произведение Рахумовского досталось преемнику Ростислава Колдакову, который понимал, что бывает с автомобилями, если довести тормозные шланги до нужного состояния.

Колдаков не успел развернуться в полную силу, чтобы доказать всему цивилизованному миру, как надо трудиться, согласно последним съездовским призывам, и скоропостижно скончался от обширного инфаркта. Потому что Сева Гриб вполне хорошо делил Москву со старым Ростиславом и даже был по натуре крестным папой его осиротевшей сорокалетней малютки. Он мог бы простить несдержанность Ростислава, но наглое поведение рвущегося к полноте власти Колдакова не добавляло настроения.

Гроб с золотым скелетом отправился в Ялту, где был посчитан за пай у строительстве одной почти пятизвездочной гостиницы. Кто знает, может быть поэтому Сева Гриб скончался так, как только мечтается при его профессии – тихо и без посторонней помощи. Потому что эта самая золотая побрякушка была до того фартовой, что имела принести своему очередному обладателю только сходство с собой, без намека на изготовление последнего убежища из драгметаллов.

Та ялтинская девочка, которой был презентован гроб до двадцатилетнего юбилея за качественное обслуживание некоторой части населения, меньше бы убивалась за потерей сувенира, если бы знала о его последствиях. К счастью ростовского гастролера Мишки Пряника, разбомбившего ее хату, фортуна повернулась до него жопой во время игры в Одессе. Пряник вернулся в родной Ростов без копейки денег на кармане, но зато весь из себя живой…

Часть пятая.

Медленно просыпалась сильно постаревшая красавица Одесса. Убегали в щели коммунальных кухонь тараканы, вместе с первыми лучами солнца прекращали привычную возню мыши. Роющиеся в мусорных баках коты бросались врассыпную при виде выскакивающих гадить псов и их хозяев, даже если это суки. Из дверей молочного магазина выталкивал свою тележку малохольный Алеша Мушкетер, а очередной одесский придурочный Яник гордо делал утреннюю разминку с пустой коробкой от устаревшего телевизора «КВН» прямо на мице.

Уже волочили тяжелые сумки с Привоза обливающиеся легким утренним потом домохозяйки, орали буксиры в порту и с новой силой заводские трубы принимались коптить голубое небо, когда Цукер подошел к самой кромке берега с табличкой «Причал № 348» и ласковая волна умыла его ноги тончайшим слоем мазута.

Причал за Дофиновкой, созданный для проката лодок и прочего обслуживания трудящихся, распространял запах вяленой рыбы и гниющих водорослей. Начальник причала Юрка Махонченко смотрел сквозь беснующуюся толпу рыбаков и время от времени устало повторял:

– Ну вы, козлы! Я же говорю – погранцы пока не дают "добра" на выход у море. В море идти нельзя, так что идите на…

И добавлял самое любимое слово из своего лексикона. Через полчаса на причале осталось два десятка наиболее стойких любителей пошарить крючком у морских глубинах, решивших дождаться пока застава даст "добро". Когда число ожидающих сократилось до имеющегося на причале количества лодок, а в крохотном кабинете Махонченко появилась батарея водочных бутылок при хорошей закуси, застава дала "добро".

– И не забудьте, после рыбалки – коммунистический субботник, – как и требовалось по инструкции напутствовал Юрка рыбаков перед выходом в море, – а также трудовое участие, положенное уоровцам. Чтоб причал блестел, а то в следующий раз пойдете не в море, а на...!  И забор подлатайте!  Скачете через него, козлы, с четырех утра, людям спать не даете... Застава дает "добро" на выход у море после восьми, на... вы мене тут надо раньше?

При слове "застава" боцман причала Вася Шнырь сильно  морщился,  хотя в море идти не собирался. Вася Шнырь тоже любил ловить бычков, но в свое время из-за пограничников прервал это занятие на несколько лет.

Боцман Шнырь происходил из старинной одесской семьи, поколение из поколения жившей с моря. И хотя чем больше лет исполнялось советской власти, тем меньше рыбы плодилось у берегов Одессы. Но Васе и ее хватало, чтобы иметь свой кусок хлеба при стакане вина и плевать на заборы, густо обклеенные рекламой за нехватку пролетариата на заводах и фабриках.

Так однажды Васе сильно сломало, что золотое время утреннего клева впрямую зависит от капризов погранцов и их разрешения на выход у море. Вася легко мирился с тем, как после десяти часов вечера погранцы разгоняли всех с берега, чтоб им не мешали наблюдать, как коварные капиталистические диверсанты выползают из волн для очередной дозы вредной деятельности. Зато Шнырь всегда нервничал, что не может выскочить на воду с первыми лучами солнца и поймать на несколько кило бычков больше. На свою голову Шнырь решил не зависеть от заскоков заставы и расписания причалов. Он раскололся на целых сорок рублей – двести кило бычка! – и купил резиновую лодку. Эта лодка оказалась не только дорогой, но и сильно нефартовой, потому что прожила в рабочем состоянии ровно один день. Хотя она была гораздо надежнее, чем последующие поколения надувных предметов со знаком качества.

Рыбаки громко матюкали заставу, пограничники не давали разрешения на выход у море, а причал – лодок. Но Шнырю уже было наплевать на причал с неменьшей силой, чем на зеленофуражечников, потому что он выскочил в море на своей собственной лодке и быстро сориентировался, где стравить якорь. Каменная гряда, над которой колыхался в надувной лодке Шнырь по утренней зорьке, предложила рыболову отборных кнутов и бубырей. Вася стал сильно ругать сам себя, что не сделал эту чудесную покупку гораздо раньше

Клев был прекрасным, но его вдруг испортил не ветер "молдован", а погранцы. Они подлетели до Васи на своем катере и стали выступать. Шнырь продолжал таскать бычков, лениво препираясь со служивыми, хотя на его резиновой бригантине не было такого тяжелого пулемета, как у оппонентов. До Шныря доходило, время работает против него, потому что чем больше Вася втягивался в дискуссию, тем меньше обращал внимания на удары рыбы, дробно передающиеся по пруту. Время, время... Попробовали бы погранцы пристать со своими нескромностями до васькиного прадеда в те времена, когда он выходил у море на собственном баркасе, даже если волочил до восхода солнца контрабанду, а не мирно удил неизвестную теперь одесситам пеламиду. Так в отличие от деда резиновый баркас Васьки несет на себе какое ты хочешь рыбацкое вооружение, но только не то. что позволяло прадеду Шныря говорить на равных со всеми пограничниками Черноморья. Поэтому в конце концов Шнырь капитулировал, искренне сожалея о потерянной возможности продать сегодня на десять-пятнадцать кило бычков больше, чем обычно. Ваську вместе с его новенькой лодкой подняли на борт катера и уже через сорок минут он увидел без бинокля начальника заставы, который попарно напирал на него с помполитом.

Васька хлопал себя ресницами глаз по морде и не хавал, чего эти двое на него орут, с понтом он не ловил рыбу, а обстреливал их заставу, мешая полноценному  отдыху во  время  службы  на  спокойном морском берегу. Но помполит выскочил из себя гораздо раньше начальника и начал грязно намекать на возможность изменить родине при помощи резиновой лодки. И больше того, иди знай, вдруг Васька подает враждебные делу построения коммунизма сигналы или он резидент, которого ждала подлодка, трусливо спрятавшаяся в нейтральных водах? Однако Васька тоже умеет раскрывать свое хавалона ширину плеч, потому что на стамбульском рынке бычок дешевле, чем торгует Привоз. Так утверждают моряки, несмотря на то, что радиоточка все время переживает за дороговизну в странах капитала. Но помполиту Васька не стал гнать за экономически невыгодное для Шныря перемещение к турецкому берегу. Он просто очень тонко намекнул: к нему выступает тыловик до такой степени, что в свое время Шнырь любил его через задний проход И вообще Васькина фамилия не какой-то там Резидент или Абрамович, а вовсе Шнырь. И пусть этот штымппри погонах не распускает слюну по поводу измены родине, а то Васька вполне в состоянии дать за оскорбительное для честного советского человека слово по его багровеющей морде. Причем с такой силой, что зубы изо рта посыпятся вперемешку со звездочками с погон.

Может какой-то стервятник из Северо-Атлантического блока спустил этих речей из-за личной трусости и полной обреченности своей подлой службы, но наш помполит при таком монологе вспомнил, что за нам – Родина. А также – погранзастава с солдатами и автоматами. Как боец идеологического фронта он решил делом доказать, что не намерен терпеть грязного оскорбления страны в собственном лице. Если у защитника Советского Союза при одном хуке пусть здорового, но все-таки босяка, полетят зубы со звездочками, где тогда говорить за враждебные крейсера и торпедоносцы, постоянно скалящиеся на нашу распрекрасную жизнь?

Так что помполит без второго слова взял и изрезал у Васьки на глазах его собственную лодку. Между нами говоря, Шнырь был такой мальчик, что вполне бы пережил измену родине, о чем грязно намекал помполит в самом начале их встречи. Но такой удар по собственному карману он пережить не мог: целая резиновая лодка за сорок рублей – это вам не штопаный гандон. И сколько бы материалов съездов и пленумов не знал напамять помполит,  его челюсти от о легче не стало. Потому что, хотя погоны остались при звездах, а остальные двадцать пять зубов – во рту. Шнырь одним ударом сломал челюсть помполита у двух местах. И сходу понял, что теперь он точно превратился у диверсанта: с поломанной челюстью помполит не сможет действовать на нервы солдатам с прежней силой. Может быть поэтому Васька стал лупить начальника заставы с не меньшей силой, хотя этот защитник родины до шныревой лодки не касался.

Хотя начальник не успел заорать "Застава, в ружье!", многие и без того увидели, что война на их дворе уже началась. Шныря в конце концов одолели, связали собственной кодолой и взяли в плен, но ограждению заставы от этого легче не стало. Потому что локатор успели починить до того, как несколько солдат прибыли из лазарета во главе с командиром. А Васька в беседе со следователем, который тоже любил рыбачить, откровенничал не только о заповедных местах, но и продал ему страшную военную тайну. Если один невооруженный Шнырь сумел нанести заставе такой урон, что бы случилось, не дай Бог, внезапно налети на нее пара диверсантов при заряженном пистолете? Следователь сделал страшные глаза и сообщил Ваське, что это будет иметь для него последствия  Потому что помполит лежит в госпитале с трубкой изо рта, а погранцы-шаровики не сильно потеют на своей службе, в отличие от правоохранительных органов. После этого психологического хода следователя Шнырь растрогался и раскололся за то, что сам видел как ночной порой девки бегают до караульных прямо на вышку.

В своих письмах из зоны Васька Шнырь спрашивал следователя, как теперь клюет рыба и за его здоровье. Мент показывал шныревские послания руководству и прослыл еще большим мастером по работе с подследственными. Но помешало в свое время вычистить его из правоохранительных органов; следователь выжимал из хозяйственных дел такие бабки, что многие заскрипели зубами от зависти.

Изгнанный с нелегкой службы у народное хозяйство бывший следователь Махонченко стал начальником причала. А перевоспитанный инвалид с детства Шнырь занял место боцмана под его чутким руководством. Освободившись от нелегкой работы. Юрка Махонченко подошел до грустного по поводу хорошей погоды при поганом самочувствии Цукера, предварительно послал Шныря не на, а совсем готовить катер.

– В принципе осталось только обеспечить отход. Но, честно говоря, меня беспокоит личность Быка.

Цукера в свою очередь гораздо больше волновали дрожащие пальцы и воспоминания о студенточке-вафлистке из кошмарных снов, чем Левка с его дурацкими выходками. Тем не менее, Колька успокоил Махонченко: если Бык начнет себя неправильно вести, так сходу убедится, что на морском дне умеет лежать не только якорь.

Лицо Юрки просветлело и тут же нахмурилось. До него торопливо бежала новая партия рыбаков с удочками наперевес.

– Все лодки в море, ребята. Приходите завтра, а еще лучше – через неделю. Полный завал...

До Махонченко приблизился один из рыбаков и ненароком предъявил ему уоровский билет и несколько бутылок коньяка в хозяйственной сумке.

– Черт с вами, – устало согласился Юрка, – пойдете на моем личном катере. Шнырь, ты еще долго будешь возиться с мотором?

– Начальник, а как насчет завтра? – начал фамильярничать посланец опоздавшего коллектива.

–     Это сегодня я такой добрый, – откровенно зашипел Юрка, – а завтра у меня санитарный день. Так что или идите в море или на...

Пока Цукер лечил свои измученные нервы морскими ваннами и хорошим коньяком, Левка Бык таки вкалывал, как ломовик. Он сидел на тахте одного деятеля и с удовольствием смотрел, как тот покрывается липкой испариной, вертя перед собственным шнобелемзолотой гроб. Деятель имел фамилию Бесфамильный и привычку прятать всяких интересных штучек вместо тех рублей, что намолачивал как только позволяет наша торговля. А наша торговля дает молотить башмалус такой силой, какая может лишь мечтаться всемирно известным посредническим корпорациям.

Но несмотря на эту самую силу небольшой гроб тянул столько, с понтомтоварищ Бесфамильный, вкалывающий у госсекторе, может поднять с одного раза всю городскую выручку, включая частную торговлю коноплей.

– Вещь, конечно, интересная, – честно признался Бесфамильный Левке Быку, – только сейчас я не потяну. Может, подождете пару месяцев?

Но ждать пару месяцев в планы Быка плохо укладывается. Потому что за это время золотой гроб можно продать раз двадцать при большом желании. Однако вслух Левка такие соображения не высказывает, а раскрывает на себе рот по поводу тяжелого материального положения:

– Ой, мне так срочно надо лавэ, вы же понимаете... Иначе бы не продавал... Уникальная вещь, фамильная драгоценность, работа великого, хотя и неизвестного мастера. Поэтому о ней никто не знает и в розыске ее тоже нет... Но раз такое дело, мне придется предложить это кому-то другому…

Бесфамильному почему-то не хочется, чтобы Левка Бык бегал по Одессе со своим золотом до других людей и он хорошо понимает: ювелирные гробы, как и настоящие, быстро находят себе хозяев Потому как в Одессе полно людей, которые почему-то не хотят хранить в сберкассах то. что все остальные считают деньгами. Хотя эта встреча между деятелем Бесфамильным и Левкой Быком происходила в те времена, когда банки почти на шару пользовались сбережениями честных советских граждан, а не надежно уничтожали их. как сейчас

Бесфамильный почти доверяет своему собеседнику, так как их свел букмекер Менакер по анонимной просьбе Антиквара. Менакер купил у Быка николаевские червонцы, несколько раз повторив – Левка честнейший человек, потому что из двенадцати золотых десяток

всего одна оказалась фуфловой. Поэтому Бесфамильный  предлагает Быку бартер – часть денег и дорогое бриллиантовое кольцо за этот антикварный саркофаг. Так Бык травит баланду: ему не надо бриллиантов, а побольше денег, на что Бесфамильный отвечает – кольцо в принципе можно неплохо кинуть.

Если эта цацка такая дорогая, нехай товарищ Бес фамильный сам ее кидает. Бык хавает в брюликах гораздо меньше, чем у золотых гробах, и боится с этим связываться, хотя уже ходит со статьей из-за продажи царских денег. Левкин собеседник догоняет: если он начнет светить по Одессе своим кольцом, деловые люди подумают, что он обнищал до ручки и паперти. А ходить в районе магазина «Радуга» ему тоже непривычно.

Левке Быку было как раз привычно наблюдать за пробежками в районе этого магазина, но в его планы сейчас плохо укладывалось пополнение рядов городского любительского легкоатлетического общества «Бриз». И он несогласно мотает головой с понтом его однофамилец при виде бойни. В конце концов из уважения до собеседника Бык дал себя уболтать выставить клиента на эти дешевые

бриллианты, лишь бы Бесфамильный скорее начал выкладывать остро необходимый Левке наличман. Работник торговли окончательно поверил в порядочность Левки, когда тот потребовал десять процентов от сделки по реализации такого дешевого, по сравнению с его гробом, соцнакопления Бесфамильного.

Через несколько дней Левка Бык притаскал к Бесфамильному жирного клиента до его бриллиантового кольца. Хотя Колька Цукер привык не покупать такие вещи, а вышаривать их от раззявистых мадамов, он небрежно крутит у пальцах дорогую вещь и заявляет, как мечтал за что-то интереснее. Бесфамильный начинает срывать внутри себя нервы по поводу сделки, хотя внешне шутит и наливает коньяк. А хаблоЦукер предлагает ему за кольцо поганые тридцать тысяч, с понтом торгует не какую-то подержанную вещь, а новенькую «Волгу» с гаражом. И чувствуем себя при этом великим пурицем, уверение глиста в жопе. В конце концов Бесфамильному пришлось согласиться с той ценой, что предложил несговорчивый Цукер, хотя мадам продавца несколько раз стонала и прятала зрачки за белками по поводу дешевизны сделки.

Но Цукер не такой наивный переть до чужой хаты с громадными сбережениями. Поэтому он просит Бесфамильного выйти с ним на улицу до машины, где лежит необходимая сумма. Так Бесфамильный почему-то забоялся высовывать свой шнобельза дверь, хотя на дворе стоял застой, когда по улицам стреляли изредка ночью, а не как кому захочется. Тогда за бабкамиотправился Бык, но вместо наличных притаскал до хаты каких-то посторонних личностей в строгих костюмах при галстуках. Они почему-то не обратили внимания на хозяина квартиры, а сразу обратились к Цукеру.

– Гражданин Ходжаев, вы арестованы, сопротивление бесполезно...

Хотя Цукера назвали посторонней фамилией, он поднял руки таким заученным движением, с понтом этот самый Ходжаев только и умеет делать фрагменты утренней зарядки. Бесфамильный даже не успел перебздеть, как тут же обрадовался, что менты забирают не его, к чему потенциально готов каждый торговый работник и простой советский человек, имеющий кучу прав, в том числе и на посмертную реабилитацию.

А эти самые менты ненароком сообщают хозяину квартиры. что рецидивист Ходжаев – торговец наркотиками и выясняют, не  собирался ли гражданин Бесфамильный прикупить пару мешков героина? Бесфамильный честно колется, что он торгует кольцо, а не приобретает то, что ему заменяет телевизор. Солдаты правопорядка, соблюдая все формальности, тыкают разные бумаги под нос юридически грамотному хозяину квартиры, который твердо знает с детства; если менты чего-то захотят, значит имеют право. Так Юрка Махонченко умел пускать в раскол деятелей и покруче Ходжаева, который без протокола начинает ныть за вранье Бесфамильного.

Чтобы выяснить истину, Бесфамильного и Цукера грузят в оперативную машину с частными номерами и Шнырь уверенно рулит у милицию. А по дороге Махонченко случайно выясняет – у клацающего зубами Бесфамильного нет при себе основного документа. Машина тормозит и Юрка посылает Бесфамильного не на…, а домой за паспортом. Тот, перестав вхолостую стирать эмаль с зубов, спокойно бежит по улицам, радуясь, что не дал подписки о невыезде. И хотя этот деятель потом честно сидел у одного кабинета ментуры при паспорте, как приказал Махонченко, все равно туда никто не вызывал, хотя деревянное кресло под Бесфамильным промокло насквозь. Когда этот штымп, молящийся только проканать за свидетеля и не больше, рискнул засунуть свой шнобельу дверную щелочку, так он увидел неизвестного мента при погонах и больше ничего интересного. А тех в штатском, что приходили днем, Быка с неполученными процентами от сделки и Ходжаева при бриллиантовом кольце в упор не наблюдалось даже после того, как Бесфамильный открыл дверь пошире.

После двух суток, убитых на семейном бесфамильном совете, торговый деятель поперся до ментуры по собственному желанию супруги. При этом Бесфамильный чистосердечно рассказал все, кроме одного. Кто именно свел его с этими аферистами, выманившими у несчастного Бесфамильного его фамильную реликвию, доставшуюся в наследство от бабушки. Потому что, если бы менты вышли на Менакера и тот открыл на себе рот за этого торгового деятеля и его способности, так менты бы по-быстрому вернули хозяину его золотое кольцо. И только потом конфисковали его вместе с другим имуществом в качестве благодарности родины за титанический труд Бесфамильного. Так что Бесфамильный отмазался и от зудежа жены, и сохранил свое деловое реноме, хотя сильно жалел за кольцом.

А менты стали вычислять, что это за конкуренты объявились в городе, которые начинают делать разгоны у их потенциальной клиентуры. Однако больше активных действий со стороны разгонщиковне наблюдалось, и менты не собирались дальше делать из своей нелегкой работы артель «Напрасный труд».

Кела Гладыш с утра, как обычно, находился уже в том состоянии, когда с уверенностью мог смотреть сверху вниз даже на здание обкома. Он долго соображал чего лучше – попереть на рыбалку или немножко добавить. После долгих поисков по карманам из всех сбережений, Гладыш обнаружил золотой запас в виде трехкопеечной монеты. Даже в таком возвышенном состоянии Кела догонял, до стакана вина не хватает целых семнадцати копеек. Зато его социальных накоплений из кармана – как раз на трамвайный билет и значит сама судьба командует ему вместо выпить схватиться за удочку.

На свой фарт Гладыш полировал до хаты за справами мимо винной будки, давно заменивший его компании клуб по любым интересам. Возле будки вместо знакомых десятилетиями рыл околачивалась какая-то неизвестная фигура при рябчике, с наслаждением вливающая в себя стакан вина небольшими коньячными глотками.  Кела с сожалением посмотрел на стакан, сглотнул слюну и мужественно ускорил ход.

– Эй, кореш, – свистнула ему фигура в рябчике, – выпить хочешь?

Кела на всякий случай оглянулся по сторонам. потом догнал, что это счастье выпало исключительно ему и никому больше. Он даже не оскорбился за такое безалаберное предложение, потому что кроме постоянно выпить ему ничего не хотелось в этой жизни, хотя газета с жирными пятнами на телевизионной программе под мышкой Гладыша постоянно намекала и за другие интересы советских людей.

После второго стакана вина Кела уже был готов отдать жизнь за своего нового кореша Петю, хотя об этом ему никто не намекал. А Петя оказался настолько порядочной личностью, что раскололся еще на один стакан вина, пусть и отходил боком от пламенных объятий Гладыша, пристававшего к нему целоваться, как это учил делать по телевизору всю страну лично товарищ Брежнев.

За рыбалку уже не было желаний, Келе только и хотелось прилечь в тени будки с лучшим другом Петей, хотя тот явно твердо стоял на ногах. Несмотря на такие мечтания, Кела тут утвердительно качнул головой на вопрос за добавить и вместо лечь под будкой мужественно на нее оперся. Петя порылся в карманах и даже в носках, но ничего интересного там не нашел.

– Бабки кончились, – доверительно поведал собутыльнику Петя с грустью в голосе, и Гладыш от такого огорчения друга уже был готов завыть не тише портового буксира. – Слушай, кореш, у меня есть такая клевал мама, на пару ящиков хватит. Черт с ней, давай ее кинем и будем гулять дальше.