Текст книги "Гроб из Одессы"

Автор книги: Валерий Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Мы не будем экономить на собственном здоровье, Сеня, – важно сказал король.  – Выдерните Изю Гравера и нехай он запалит мене все печати красивее настоящих. А Мотя Городенко пускай себе проедется до фабрики Инбера. И скажет старику – Винницкий имеет интерес до срочного заказа трех видов бланков. Так что свои дурацкие азбуки он  наполирует чуть позже этого дела.

Буквально через неделю после того, как старый Инбер перестал печатать за карбованцы сборник правительственных документов ради срочного заказа, оплаченного Мотей свободно конвертируемой валютой, в общественной жизни Одессы произошли кое-какие перемены. Интервенты всех мастей забодались теряться у приколах:   почему  никто   не  давится у очередях до их шаровых пропусков? И как это получается – кого ни остановит патруль любой из властей, из кармана достается такая пачка бумаг с печатями, что солдат так и тянет отдать честь. И даже та самая надежная часть населения, что передвигается между зонами на четвереньках из-за слабых организмов – и то сорит строго отчетными документами, с понтом большевики своими нелегальными самодельными воззваниями слепым шрифтом на поганой оберточной бумаге. А актриса Вера Холодная невольно сравнивала качество документов, выданных властями, с теми, что прислал скромный ценитель ее таланта Винницкий при роскошном букете роз, и еще раз убедилась, кто именно по-настоящему держит Одессу у руках в это интересное до тихих ужасов время.

В Одессу возвращались эмигрировавшие на зиму птицы. После их появления из города пропали французы вместе со своими зуавами. Потом как-то резко потерялись белогвардейцы и петлюровцы, бросив на произвол судьбы свои зоны. Большевики вылезли из подполья и первыми поприветствовали Красную Армию, которая, залетев до Одессы, сходу потребовала сдавать оружие. Выползший из больницы Тищенко тут же объявил себя жертвой французско-петлюровских репрессий, вдобавок пострадавшим от белобандитов, как бывший красногвардейский комиссар. И по-быстрому сделал себе мандат секретаря комиссии по продовольственным вопросам.

Те, кто еще пару месяцев назад урякал петлюровцам и французам, порылись у домашних складах флагов и выпихали в открытые по случаю теплой погоды окна красные пролетарские стяги. Одно такое знамя спокойно себе развевалось над заведением Левицкого на Неженской из-за дефицита фонарей того же цвета.

Метис Зорик, наглотавшийся колес, очень плохо разбирался в политическом моменте, а потому дренчал за роялем устаревший шлягер.

СКОРО ВСЕ УСТРОИТСЯ ОТЛИЧНО.

СЛИШКОМ МНОГО ДУМАТЬ НЕПРИЛИЧНО.

ВЕСТИ К НАМ ПРИХОДЯТ ИЗ БЕРЛИНА,

В МОДЕ УКРАИНСКАЯ БЫЛИНА.

– Зорик, – прервал вокал этого солиста Сеня Бык, наливая себе шампанского, – вы сильно марафетитесь. Этих песен были модные две власти назад, Зорик. Сейчас надо бацать «Смело, товарищи, в ногу». – Этим товарищам не в ногу, а по морде, – задумчиво протянул Мотя Городенко, продолжая делать обыск под расшнурованным корсетом роскошной блонды, – или я не прав?

Советская власть шмоналагород такими темпами, какие не снились Моте и этому самому корсету. Всем прежним властям рядом с очередной нечего было делать. Обыски на предмет капитала, запрятанного мировой буржуазией, шли еще методичнее, чем это мечталось Винницкому с его золотым талисманом за пазухой. Хотя трехглавая власть тоже немножко постреляла население города у новосельских казармах, большевики старались не отставать. Местная газета «Известия» печатала списки расстрелянных за страшные преступления перед революцией – от нарушения комендантского часа до изготовления самогона, и Винницкому впервые в жизни стало слишком любопытно: откуда такой высокий профессионализм у неизвестных ему мокрушников, льющих кровь, что всем бандам вместе – слабо даже себе представить.

Винницкий понимал, что сделать в веселое время пару лишних налетов, на которые, кроме потерпевших, обращают внимание разве что кладбищенские нищие – это еще куда ни шло. Но грохать людей только за то, что у них есть лишняя ложка – эта революционная необходимость плохо укладывалась в испорченное бандитское сознание. Поэтому с наступлением сумерек люди Винницкого сильно потели у налетах, пока Советы не успели прижать к ногтю их основную клиентуру поголовно.

Но красноармейцам тоже хорошо удавались шмоныпо хатам. Зато, чтобы навести порядок на улицах у них не хватало нервов, времени и смелости. Люди Винницкого распоясались до такой наглости, что однажды раздели какого-то коминтерновца в перерывах между выступлениями перед победившим пролетариатом за раздувание мирового пожара. Несмотря на теплый воздух, коминтерновец фраерилсяу кожаном реглане, который так запал до души Моте Городенко, что тот начал шариться по Молдаванке в этой одеже, с понтом налетчики обзавелись персональным комиссаром.

– Мотя, перестаньте этих адивотствей, – совестил своего кореша Сеня Вол, – вас же у потемках может кто-то выстрелить с перепуга.

– Не капайте мене на мозги, Вол, – важно сказал Мотя, – я же ходю у канотье сверху головы и этого шикарного манто из шкуры. Вы мене лучше скажите, Сеня, когда это ваши большевики отдадут нашу типографию? Или они продлили срок аренды, а, Сеня?

–У, падлы, – прокомментировал кристальную честность деловых партнеров Вол и добавил комплиментов, – фуцыны бараные.

Напоминание Городенко так резко вывело из себя обычно спокойного Вола, что на следующий день он налетел на Одрабкопмет утром и перед закрытием опять. Вол стал жить и работать так вызывающе, что Винницкому пришлось сделать ему замечание.

– Сеня, что за дела? Мы должны серьезно работать, а не баловаться с новой властью. Зачем вы вытаскали всю мебель из ихнего Совета? Теперь людям не на чем сидеть жопами и они стали плохо думать. Та черт с ним, этим гектографом, вон Шура Матрос еще три таких украл, а они нам на хер не надо...

Так, кроме стульев, перед Советами встала еще одна проблема. Они утащили мебель гораздо получше из дома графа Толстого, стали на ней сидеть и париться над серьезной задачей. Новая власть до того увлеклась законами революционного времени с их отстрелами несознательных элементов, что в городе развелось чересчур беспризорных детей. И хотя детей в меру способностей сиротили не только большевики, но и белые, петлюровцы, французы, немцы, австрийцы, скоропадчане, зеленые, уже в те годы коммунисты болели за весь мир поголовно.

Дети привыкли, что покойные неважно от какой власти родители их регулярно кормили и не собирались отказываться от своих вредных привычек. Что эти малолетки устраивали среди города и его базаров, так проще сказать, где они не воровали. А дети постарше, которые уже могли жать даже на очень тугие курки в меру сил копировали поведение взрослых.

Новая власть гуманно рассудила: беспризорных детей все-таки нужно как-то кормить, хотя и не за свой счет. Потому что иди знай, вдруг захватят с голода власть у городе? А каждая революция стоит столько, насколько она может отмахаться от неприятностей.

Советы мудро решили провести ряд благотворительных концертов в пользу осиротевших детей точно так, как это сделали власти после первой российской революции с ее тогда хорошо удавшимся в Одессе погромом. Одесситы обрадовались афишам, потому что им стало непривычно сидеть длинными вечерами дома среди плохого освещения и слушать как за окнами стреляют все, кому не лень, и даже балуются ручными гранатами. Так, несмотря на рекламные объявления, ни один человек почему-то не приперся до концерта. Потому что даже очередной малоразвитый Яник и тот понимал – прийти после этого мероприятия домой в целом виде куда проблематичнее, чем купить билет.

До счастья осиротевших детей немножко остывший Сеня Вол решил сам себе прогуляться по городу, чтоб просто без дел дышать воздухом Сеню остановил патруль и потребовал показать документов. Законопослушный Вол вытяг из кармана такую жменю бумаг, что у патруля разбежались глаза – которую из них раньше читать по складам. Может быть поэтому патруль решил проверить на какое счастье богаты карманы Вола. Так Сеня сам привык шемонатьпо чужим кишенямеще чаще этого патруля, но над собой такого насилия терпел с трудом. Тем более, что все власти поголовно орали за серьезные последствия тем, у кого при себе найдут хотя бы один ствол. Так за один шпаерна кармане Вола нет и речи. Сеня благоразумно не стал ждать, пока патруль без постановления прокуратуры завалится до него за пазуху и тут же схватится за трехлинейные винтовки. Исключительно для самообороны он приступил до защиты своей чести, достоинства и личного имущества. Патруль тоже умел стрелять стоя, лежа и с колена. Но палить прямо через карманы, как Вол, красногвардейцев никто не учил. Тем более, что из винтовки стрелять через собственный карман не очень удобно. Потом Вол побежал через надежно лежащий патруль в сторону Молдаванки с донельзя дырявыми карманами, которые местами даже дымились, и за то, чтобы спрятать в них зажатые в руках револьверы, нельзя было даже думать. При таком спортивном виде Вол сумел добежать до Торговой улицы, где по поводу отсутствия патронов его повязал патруль за незаконное ношение оружия и потарабанил прямо у тюрьму.

Вол еще не успел поздороваться с половиной местного населения, как до тюрьмы стали сбегаться подводы, пролетки, телеги. Больше того, до этого заведения подъехал личный автомобиль Михаила Винницкого, за которым бандюги волокли орудия и прочий скарб, на который были так богаты оккупанты и интервенты.

Следом за Молдаванкой до тюрьмы с другой стороны ограниченным контингентом прирысачили чекисты. Начальник тюрьмы, кинув глаз за окно через крупную клетку, сходу понял: если Молдаванка начнет нервничать, он останется безработным. Поэтому через несколько минут безобидный гражданин Вол сидел прямо у его кабинете и улыбался на незнакомый волосатый портрет со стенки.

Мотя Городенко поправил канотье над своим шикарным регланом, вытащил из карманов три гранаты, два нагана, один шабер и бережно положил на заднее сидение авто Винницкого. А потом прицепил до швайкиместами белый платок, поднял его над ушами и потопал на парламентские переговоры.

– Или вы выпустите до нас Вола, или Молдаванка проявит  характер, – шваркнул  ноту чекистам Мотя. – Тогда от этого шикарного здания останутся только устные мемуары.

– Ошибка вышла, товарищ, – ответили мудрые чекисты, – перегиб, так сказать. Нам бы встретиться с товарищем Винницким.

– Король сам привык командовать требованиями, – отрезал Мотя. – Но если хотите, я передам Мише этих просьб.

Когда Мотя зашел до кабинета начальника тюрьмы, то сходу усек Вола в шикарном кресле с гаваной между зубов. Хозяин кабинета разливал коньяк «Три журавля» в граненые стаканы.

– Пошли до хаты, Сеня, – тихо сказал Городенко.

– Подождите, Мотя, сейчас я ему дорасскажу нашу последнюю хохму, – попросил Вол.

Когда пять тысяч налетчиков со своим скарбом вернулись на Молдаванку, Мотя привел Вола с дырявыми карманами до Винницкого за руку. Вол чересчур смущался своего неприличного вида и поведения среди улицы.

– Сеня, я вами очень недовольный, – сказал король, – Зачем устраивать такой дешевый шухер и отрывать людей от дел, Сеня? Сколько можно вас воспитывать, вы же взрослый мальчик.

Сеня Вол сильно переживал этих слов и, потупившись, рассматривал на пол с понтом впервые в жизни увидел под ногами Миши чего-то нового.

– Миша, с вами хочут увидеться чекисты, – пришел на выручку кореша Городенко.

– Интересно, – сказал сам себе Винницкий, ощупывая золотой талисман  – Я-таки могу иметь эту встречу, как вы считаете, Вол?

– Может они хотят совместный гешефт? – кончил делать на себе переживания тут же оживившийся Сеня.

– Нехай сперва отдадут нашу типографию, – начал опять жмотиться по добру хозяйственный Мотя Городенко.

Чекисты пришли до Винницкого, сверкая улыбками и пуговицами. От имени советской власти в переговоры с Молдаванкой вступил чекист Левка Черноморский, который до этого трудился исполнителем сатирических куплетов на Ланжероне.

– Миша, это же беспредел, когда люди из-за ваших босяков не могут выйти на улицу, – начало петь королю это олицетворение ума, чести и совести своей эпохи.

Винницкий посмотрел на сапоги чекистов, густо смазанные конфискованным дегтем, щелкнул по лацкану своего белоснежного смокинга и заметил:

– Мальчики, вы приканали до занятого человека. Говорите напрямки чего вам надо, вывезти контрабандно революцию у Грецию или имеете предложить немножко боезапаса?

– Миша, – важно сказал чекист Левка со своей козлячей бородой под наркома Дзержинского, – перестаньте этих глупостей. Можно подумать, вы нуждаетесь в боезапасе. Мы просто хочим сделать концерт, чтобы немножко заработать для детей.

– Так об чем речь, – серьезно ответил Винницкий, – дети – это святое. Хотя бы потому, что их нет у меня. И слава Богу. Иметь детей в этой стране может быть страшным даже для короля. На когда назначена ваша увертюра?

– Концерт через три дня. Вы нас понимаете, Миша?

– Я вас понимаю. Но кто бы понял мене. Значит, через три дня у наших мальчиков будет маленький выходной день. Слово короля.

– Тут такое дело, Миша, – замялся чекист Левка, – ваши мальчики – это хорошо. И даже лучше, чем вы имели предложить. Но в городе сейчас творится такое, что понять мозгом вообще невозможно. Каждый, кому не лень, считает своим долгом сбегать на грабеж. Как с такими людями делать мировую революцию? И кто, кроме вас, Миша, поможет этим маленьким бандита... то есть детям, нашему светлому будущему?

– Ловите ушами моих слов, чекист Черноморский. Наши мальчики-таки не будут отдыхать, они возьмут под охрану город. И причем задаром. Так что нехай ваша контора сделает на себе усталый вид в день бенефиса. Пишите свои афиши крупным почерком. И чтоб на каждом углу одесситы могли прочитать своими собственными глазами: лично Михаил Винницкий гарантирует тишину и покой даже на Ближних Мельницах, не говоря за центр, от начала спектакля до двенадцати при двух нулях.

Одесса поверила обещаниям короля Молдаванки и выползла на свежий воздух. Даже те, кто не пошел до этого концерта, сами по себе гуляли улицами и никто их не разу не раздел. Город патрулировали налетчики с таким знанием дела, какое ни снилось ни одной власти, чтобы, не дай Бог, какой-то случайный фраерский гоп-стопне ударил по слову Винницкого. Зато когда уцелевшие городские бимбарыобъявили полночь, ребята Винницкого перестали охранять все подряд, сняли с себя вид патрулей и приступили до своих прямых обязанностей. И хотя они непогано разжились, никто не мог сказать, что в день концерта по заказу чекистов среди города пропало даже кислое яблоко. Зато с первых минут следующего дня Одесса вновь зажила по всей полнокровной программе революционного времени.

В один из редких пасмурных дней до короля вдерся лично мосье Павловский с таким понтом, что Винницкий сразу почувствовал – в городе произошли громкие события. Если б события случились потише, Павловский прислал бы до Вола приказчика, а не пригнал на собственных ногах до короля. Винницкий понял за серьезность обстановки и отставил в сторону фужер с водкой.

– Вол, поцелуй мине у зад, – орал Павловский, напирая животом до Сенькиной селезенки и тараня его сквозь открытые двери, – тоже мине вышибала Грабовский с кафе Фанкони.

Хотя Сеня Вол старался удержаться на месте, он ехал по полу впереди живота Павловского прямо до стола с фаршированной рыбой.

– Я тебье дам "подождите", – грозно махал в разные стороны Павловский своим шнобелемна морде длиннее живота под жилетом, – это ты кому-то рога мочи, а мине ты пацан-легковес.

На несдержанность Павловского прибежал Мотя Городенко и попытался сзади запрыгнуть ему на плечи. Зад Павловского выпирал еще больше живота и Мотя сумел удержаться только на нем.

– Городенко, пижен, халамидник, – продвигался вперед Павловский с двойной ношей, не считая живота и шнобеля, – спригни самостоятельно, а то если я пьерну, так ты полетишь прямо в окно...

– Перестаньте портить мебель и мой аппетит, – сказал король, опасаясь, что сейчас в комнате станет сильно тесно и обещаний Павловского по поводу газовой атаки. – Мосье Павловский, садитесь до столу. И вместо своей крови и наших возбуждений, лучше выпейте водки. Садитесь прямо на стул, мосье Павловский, ближе до мене и рыбы. Или это не правда, что доктор Боткин говорит – у кого хороший стол, тот всегда делает достойный стул? Дайте место мальчикам на полу с ваших организмов и перестаньте натягивать у всех нервы поперек своего характера.

Старик Павловский одним движением стряхнул от себя Сеню с Мотей и ножки дубового стула содрогнулись под ним.

– Слушайте, Мишя, – поздоровался с королем Павловский, вытирая пот со лба носовым кружевным платком, размером панталон мадам Лапидус, имевшей вес на Молдаванке, –  ви не знаете, зачем я имею платить за охрану?

Винницкий опрокинул в себе фужер водки и, не закусывая, удивился:

– Как это зачем? Вы платите за тем, чтоб до вас целым приходил товар, никто не бил в лавке стекол и дверей, чтобы она стояла на месте, а не горела каждую ночь. Чтоб клиент не боялся переступить ее порог, и хорошо себе купить пару крупных неприятностей даже при мелком опте. Мосье Павловский положите себе в рот кусок рыбы и руку на сердце, разве вы так много разоряетесь на охрану, чтобы подрабатывать воловской каруселью среди моих глаз?

– И если до мине вриваются какие-то босяки и начинают делать пигром... – опять закипятился Павловский, притягивая до себя целиком блюдо с рыбой.

– Тогда они своими жопами отвечают за некультурное поведение, – продолжил за него Винницкий, не сильно довольный такому аппетиту. – Только, мосье Павловский, среди моих головных извилин крутятся страшные сомнения – разве найдутся в Одессе идиоты, которых надоело жить с головами на шеях, чтобы вытворять у вашем гамазине, когда все знают у кого вы под охраной.

– Так вот, Мишя, эти люди таки-да нашлись, – сказал Павловский, кончая королевскую закуску попутно с выпивкой. – До мине вдерлись большевики делать конфискацию у пользу каких-то своих пиртнеров Коминтерна и Интернационала. Если эти два адивота имеют больших аппетитов, чем те, кто от них прибегал, я прямо от вас могу идти до Бродской синагоги.  И сидеть с рукой, протянутой до чеки. Она уже столько у людей позабирала, что может чего-то отбросить нищим. Хотя у этих ребят такие аппетиты, что я сильно сомневаюсь. И я сомневаюсь платить за такую охрану, когда в магазине грабьят прямо среди дня без риска получить пулю в голову. А, король?

– Мосье Павловский, – покачал головой Винницкий, с сожалением рассматривая на пустое блюдо при графине и чувствуя голод внутри себя, – аппетиты бывают разные, а ошибки делает даже природа. Мы недавно отвозили подарок до зоологического сада, как вам нравится? Ко мне прибегал директор. Властей круглый год – валом, а зверей все меньше, потому что их все объедают. И мы повезли зверям немножко закусить и выпить. Так вот, мосье Павловский, в зоологическом саду есть такая волосатая лупоглазая свиня с длинным когтем из лапы. Она только жрет, спит и воняет. Но она такая есть, хотя природа создавала и других тварей. А вы говорите большевики... Мосье Павловский, мы охраняем вас от неприятностей, но не от властей. Скажу вам честно, фраера всю жизнь имеют такую власть, которую достойны. Сейчас до вас пришли большевики, что вы хотите с-под нас? Вы же не прибегали сюда при государе, который возомнил себе императором.

– Значит, в Одессе нет короля? – нагло ухмыльнулся Павловский, вытягивая воблу из бокового кармана.

– Это дорогой вопрос, – спокойно ответил Винницкий. – Власть, которая хочет до себе уважения, имеет право на налог, а не грабеж. Когда вашу личность эта власть не устраивает, мы удваиваем ставку за охрану. Большевики начнут обходить вашу лавку, с

понтом в ней можно разжиться только холерными палочками, если не считать более крупных покупок. Что вы мене имеете сказать за это философское открытие?

– Если король ответит за свое слово, я не удвою сумму денег. Я ее утрою, – поклялся на вилке Павловский.

– Я вас хорошо понимаю. Политический капитал чего-то стоит, даже если его не рисовал этот волосатый шибздик, которого так любят наши красные приятели. Идите, мосье Павловский, и готовьте взносы. А также дайте отдыха с содержанием вашим приказчикам, – подвел итог обеда проголодавшийся Винницкий.

Хотя Шурка Гликберг и Эрих Шпицоауэр были так похожи на приказчиков, как синагога на кирху, а оба эти здания – на бордель, они с утра пораньше вкалывали в магазине Павловского, из которого не успели конфисковать хотя бы четвертую долю товаров.

– Знаешь, Шурка, – сказал Эрих, поправляя ермолку на голове, крест на груди, а потом затвор под прилавком, – какое удовольствие людям сидеть целый день здесь всю жизнь? Мне уже надоело, а покупателей пока нет...

При воспоминаниях за покупателей Шурка тут же проверил легко ли прыгают в руки шпаераиз-под непривычно длинного жилета с вышитой надписью «Фирма Павловский и К°».

Колокольчик у двери звякнул и какая-то мадама, увидев в руках Шурки этих непривычных для торговли предметов, тут же сделала вид, что ей пора собираться до морга, а не делать покупок.

– Шура, ты разгонишь нам всех покупателей, – заметил Эрих, – а ну, повтори лучше чего надо бакланить, когда кто-то засунет среди к нам свое рыло.

– Чего изволите? – заучено выпалил Шурка и скоропостижно добавил:

– Блядь!

Эрих недовольно покачал головой и поправил:

– Ни хера подобного. Надо без блядей.

– Та пошли они все к Эбэни Фени, – исправился Шурка, – хотя я сильно сомневаюсь, что Фенька будет довольна. Эрих, давай выпьем...

– Перестань делать детство среди работы, – вызверился Шпицбауэр, – натяни улыбку между ушей и жди своего часа.

Час Шурки Гликберга пришел, когда до магазина с шумом и гамом вдерлась толпа при шинелях и папахах с красной полосой.

– Чего изволите? – заорал благим геволтом Шурка, делая на морде предсмертную улыбку.

– Того, того, вон того и ефтого, – потыкала пальцем по полкам одна из фигур в обмотках грязных, как совесть ростовщика, и черных, с понтом крыло ангела смерти.

– Давайте гроши и берите с Богом, – заметил Эрих Шпицбауэр, запуская руку под прилавок.

– Чаво? Мы за вас кровушку льем, а вы с нас три шкуры дерете, – надорвалась в возмущенном вопле фигура, поправляя чайник на поясе. – Ето надоть мировой революции и Коминтерну для вашей же пользительности.

Шпицбауэр посмотрел на оратора, который снизошел до объяснений политически неграмотному элементу и сделал вывод:

– А срачка на твоего Коминтерна не нападет?

Шурка Гликберг тут же добавил.

– И его кореша Интернационала.

Толпа загудела явно недовольно и устроила на себе такие рожи, какие обычно бывают у тех, кто хватается за живот, в котором уже вместо поноса живет пуля.

– Ах ты, жид порхатый, говном напхатый, – обратился до Эриха обладатель чайника при  винтовке, – я ж тебя заради народа и Коминтерну счас же отправлю в ставку Духонина...

Когда солдат-интернационалист увидел в руках Шпицбауэра пулемет, он понял как сильно ошибся насчет национальности продавца и своих возможностей. И хотя остальные красноармейцы попытались сорвать трехлинейки с плеч, Шурка Гликберг тут же стал доказывать, что скорострельность шпаеровочень мало уступает пулеметной.

– Больше ничего не изволите? – спросил в пустоту Эрих, когда в ушах растаял звон, а пороховой дым уперся в потолок.

– Мене цикавиттолько, кто будет собирать мусор у помещении? – полюбопытствовал Шурка.

– А мене – до сраки кари очи, – отрезал Шпицбауэр. – Я пришел вкалывать здесь приказчиком, а не подметайлом.

Узнав, чем заканчиваются бесплатные покупки в лавке Павловского, чекист Черноморский стал сильно недоволен. Хотя, выступая на митинге среди взволновавшихся солдат, он заметил: мародеров настигла карающая рука трудового народа, стоящая на защите мирного населения. И впредь недремлющее око чеки будет следить за порядком в городе, а пролетарский меч правосудия не затупится отсекать лапы хапуг и жечь огнем отдельные язвы на чистом теле мировой революции.

Павших у смертельном бою в лавке Павловского похоронили в общей могиле вместе с другими героями под торжественный салют и чтобы не рыть лишний раз яму. На всякий пожарный случай у Черноморского по-быстрому оказался список магазинов, взятых под охрану Винницким.

Михаил Винницкий устало сидел в кожаном кресле и вынуждено хватал ушами нудности мадам Гликберг.

– У мене горе, а ты не хотишь даже сказать слово в утешение, – плакалась мадам, временами вытирая нос парчовой скатертью со стола, – ты теперь король, конечно, а ведь в свое время я тебе носила на руках. Или ты забыл, Мишка, как дворник Терентий мазал свой веник у говне и гонялся за тобой среди двора? Или ты не помнишь, кто дал по голове кочергой дворнику Терентий, чтоб он перекратил мучать даже такую маленькую сволочь, из которой ты теперь вырос?..

– Гм, – недовольно засопел Винницкий при воспоминаниях за свое королевское детство. – Мадам Гликберг, я все помню... Вы же мене, как двоюродная мама. И что вам хотелось, мадам Глигберг?

– Ты должен сказать моему Шурке, чтоб он хорошо относился до мамочки... Ребенок целыми днями ходит неизвестно где. Он такой рассеянный, его кажный может сделать обиду... Вчера, когда он спал с синяком на морде, я заглянула на барабан его револьвер. Миша, там ни одной пули... А вдруг он забудет их туда засунуть перед тем, как выйдет гулять? Раньше он все мене рассказывал, всем делился... А теперь он больше молчит, если не пьяный. И кидает на стол жменю денег... Зачем мне столько денег, Мишка, маме не нужны этих денег, ей надо хоть немножко внимания ...

– Мадам  Гликберг, – успокоил   старушку  король, – я лично сделаю беседу Шурке. Или он опять будет слушать свою маму или ему станет проще задавиться. Сейчас Мотя приволочит до нас ваше счастье. И я лично прикажу ему, чтоб он помнил, сначала Шура – сын, а все остальное безобразие – это уже потом.

Мадам Гликберг завыла еще громче, когда на пороге комнаты выросли фигуры Моти и Шурки.

– Шура, что за дешевые мансы? – скороговоркой забарабанил Винницкий, пока мадам опять не раскрыла на себе рот. – Я вами расстроен, Шура. Вы обижаете родную маму...

– Обижает, падло, – потрясла пальцем прекратившая издавать звуки мадам.

– Так вот, – не обратил внимания на поддержку Винницкий. – Чтобы вы слушались маму и все ей рассказывали, где бываете. Это в Англии король сидит на жопе с короной между глаз и не хрена не знает. А в эту тронную залу народ ходит запросто. И у кого горе – тут же до мене. Особенно старики. Мы же выросли из них, Шура, и примеряем до их свои дела. Если мы забудем стариков, кто вспомнит за нас, Шура? Перестаньте мокнуть носом и исправляйтесь прямо среди здесь.

– Мамочка, я больше не буду, – заревел растроганный Шура.

– Лучше б ты подох маленький, – раскрыла материнские объятия мадам Гликберг. – Говори маме, где ты шлялся?

– Может быть он расскажет дома? – с уважением до старушки рыпнулся король.

– Мама, я был в одном приличном дому, – пропустил мимо слуха предложение Винницкого Шурка Гликберг.

– Борделе? – въедливо спросила мамочка сына.

– Как раз наоборот – у аптеке. Мы попросили в старика Адольфа немного лекарствов у в кредит для болящего Зорика.

– Он  добрый   человек, – сказала  мадам  Гликберг, – и всегда помогал бедным.

– Конечно, мама Старик опустил руки до низу и дал всего, чего просили, даже без рецепта и прочих больничных уголовностей. Мамочка, так самое интересное было потом, чтоб мене дохлого домой принесли. Когда мы хорошо себе выпили у в этой заведении и вылезли на улицу уже вместе с Мотей, так знаете что?

– Что? – одновременно спросили Винницкий и мадам Гликберг.

– На том дому, где аптека старика Гермса, вместо красного флага опять-таки висит трехцветный.

– Это правда, Мотя? – быстро спросил король.

– Правда, Миша. И еще я видел одного припоцаного фараона, которого в свое время заставил кормить говном собственную кобуру. Он гнал пешком вдоль улицы и орал "Да здравствует единая, неделимая Россия"...

– Вот видите, мадам Гликберг, – важно сказал Винницкий, – теперь вы все знаете от Шуры еще раньше мене. Мотя, Шура, дуйте постепенно до наших складов и перекиньте большевикам остатки бумаги. Они же опять не успокоятся со своей подпольной агитацией, а нам не помешает немножко их золотого запаса.

– И нехай Вол продлит аренду за гектограф, – не успокаивался хозяйственный Городенко, выбегая с Шуркой за двери.

Мишка, что теперь будет? – спросила местами даже счастливая мадам Гликберг.

– Все то же самое  Новая власть начнет орать, чтобы ей бесплатно сдавали оружие и ночами не вы лазили на улицу. Но разве это главное? Властей много, жизнь одна. Главное, что Шурка Матрос теперь будет слушать свою маму…

– Ты настоящий король, Мишка, – вполне серьезно сказала мадам Гликберг. – И я теперь понимаю, почему именно ты стал король...

Пульс деловой Одессы громко бился на задворках Пале-Рояля, где обладатели лей, франков, иен, лир и долларов смотрели на предлагаемые к продаже деникинские «колокола» с таким же уважением, как еще недавно на карбованец Директории. Казалось, вся Россия спачковалась на южной окраине империи, чтобы переждать чем закончится это интересное время. И хотя начальник гарнизона Гришин-Алмазов первым делом таки-да приказал сдать оружие и перестать ночами выползать на свежий воздух, Одесса отнеслась до этой блажи с таким же пониманием, как и к требованиям предыдущих властей. Стоило сумеркам окутать город, как тут же раздавались одиночные выстрелы и пулеметные очереди. Некоторое разнообразие в эту ночную музыку вносили взрывы гранат. А потом наступал день, с улиц исчезали покойники и неслись по булыжным мостовым, вымощенным неаполитанским камнем, лихачи, автомобили, фаэтоны, маячили на каждом углу патрули. Торговля после большевистского аскетизма возродилась, как театр «Сфинкс», в ночном кабаре «Дом актера» Вертинский пел будущим беженцам:

Три юных пажа покидали навеки свой берег родной,

в глазах у них слезы блистали, и горек был ветер морской…

В тот самый день, когда в кино-иллюзионе «Багдад» состоялась премьера супербоевика «И сердцем, как куклой играя, он сердце, как куклу разбил», Сеня Вол решился потревожить дневной отдых короля.

– Миша, тут такое  дело… – мялся бестактный Вол.

– У мене есть надежда, что это дело на хорошие миллионы, – бросил невыспавшийся Винницкий.

– Как вы могли подумать иначе, Миша? Стал бы я вас будить за пару пустяков.

– Так что за пожар случился среди здесь?

– До нас приперся Гриня Кот с интересным делом...