Текст книги "Гроб из Одессы"

Автор книги: Валерий Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

– Сидеть! Расслабиться!

      Выталкивая Цукера грудью за дверь, Брежнев доверительно прошептал ему на ухо:

– Если вы всей душой не вникните и не прочувствуете письменные результаты психоанализа – хрен вам чего поможет...

Народный целитель Брежнев довел пациента Цукера до нужного настроения. Тем более, что на каждом шагу глаза Цукера спотыкались о незамечаемые ранее транспаранты типа "Экономика должна быть экономной" и "Вперед, к победе коммунизма". Более того, проходя мимо театральной афиши "Живой труп» Колька почему-то решил, что этот спектакль посвящен великому Ленину.

Перед тем, как глотнуть мутной жидкости на сон грядущий, Цукер несмело прочитал медицинское заключение – от «Вставай, проклятьем заклейменный!» до «Конец – всему делу венец». Выпив снадобье, Колька тут же провалился в кровавое марево, среди которого углядел как бы со стороны самого себя. Он сидел в каком-то первобытном лесу, покрытый шерстью и гноящимися глазами и огромным членом, на котором золотом мерцал нагрудный знак «Ударник коммунистического труда». Перед Цукером стонала привязанная к дереву обнаженная девушка, до боли у паху напоминающая студенточку-вафлистку и жену одновременно.

   – Вампир! – заорала девушка, бросила на неодетого полуцукера страшный взгляд и простонала, – Губят нас в родной отчизне ради жизни на земле.

   Потом Колька увидел, как из марева к нему выскочил еще один демон, с великолепными клыками, на которых застыла кровь. Через плечо вампира вилась со словами "Под руководством партии – к новым спортивным достижениям".

   Лязгая окровавленными клыками, вампир с явным удовольствием поведал Цукеру:

      КПСС НЕ ДАСТ И АХНУТЬ

      ВРАГУ. ЛЮБЫЕ СЛОМИТ СТЕНЫ.

      КОГО УГОДНО МОЖЕТ ТРАХНУТЬ,

      КОГДА ИМЕЕТ СТОЛЬКО ЧЛЕНОВ.

   – Что ты ждешь, дед? – продолжил вампир, – прокуси девке жилу на шее и напейся молодой горячей крови – легче станет.

   – Не могу, сынок, – простонал в ответ вампир Колька, –  клыки у маки повыпадали…

   – Ладно, дед, – продолжал командовать молодой вампир безо всякого уважения до возраста Цукера и его жизненного опыта, – разорви когтями ее тело – и юная кровь добавит тебе сил.

– Не могу, – чуть ли не заплакал в ответ Колька, – когти от старости обломились. Благодаря мудрой политике партии и лично дорогого товарища Брежнева.

Вампир-собеседник с жалостью посмотрел на Цукера. словно увидел свое будущее, и тихо спросил:

– Как же ты живешь, дедушка?

– Вот так и живу, – скулящим от жалости до самого себя поведал сильно волосатый Цукер. – от менструации до менструации...

Тут Колька проснулся, кинул шнифтына свои пальцы и убедился, что теперь они дрожат даже на ногах. И если не завязать с народным лечением, как и с государственным, так и его вполне можно продолжить у дурдоме благодаря качеству сновидений.

Кто знает, может Цукер и начал бы ходить в желтом доме по войлочной комнате с дурными мыслями под волосами по поводу действующего только на половину прибора, если бы до него не вломился старый приятель Левка Бык. И пусть у пальцев Быка начисто отсутствовала врожденная гибкость, он умел вскрывать фраеров не хуже Цукера или народного целителя Брежнева.

В отличие от щипача-ювелира Кольки, его дружок Бык промышлял исключительно по ювелирной части, потому что почти каждый день торговал одно то же золотое кольцо по смешной цене. Стоило кому-то из лохов клюнуть на эту приманку у лавки с аналогичными побрякушками, как Левка с дрожью в голосе гнал пену за срочно заболевшую любимую и полное отсутствие наличных. По натуре Бык относился до своей жены не хуже Цукера, хотя его баба ни разу не будила шестью литрами кипятка. Наверное потому что, в отличие от ошпаренного кореша, Бык лупил ее раз в неделю для профилактики семейной жизни. Но лох же об этом не знает. Он видит перед собой не бывшего налетчика Левку Быка, сменившего окрас из-за пошатнувшегося здоровья, а перепуганного жизненными обстоятельствами припоцанного на всю голову, согласного сбросить золотое кольцо по шаровой цене. Покупатель, правда, опасался, из какого металла сделано это рыжье, но чтобы клиент не дергал поперек себя нервы, Бык спокойно протягивал последнее достояние для проверки. И уже через пару минут клиент выскакивал на улицу из магазина с кольцом в руке и устным заключением ювелира насчет золотого качества этой побрякушки.

   Бык спокойно принимал назад свой рыжий запас, я покупатель быстро и судорожно начинал мусолить бабки. опасаясь, как бы Левка не передумал. А зачем Левке передумывать, если он таки-да продает хорошую вещь? Поэтому Бык спокойно пересчитывает деньги и отдает покупателю кольцо, кстати сказать, то же самое, а вовсе не фуфловую подмену. И надо же такомy случиться, что в этот момент мимо них с паровозным ревом пролетает какая-то фигура, попутно выдирающая кольцо из вспотевшей руки донельзя счастливого лоха. Покупатель синхронно с Быком раскрывают пасти на ширину мостовой Дерибасовской, но от того трусца бегуна медленней не делается. А потом эта пара бросается в погоню, хотя ворюга уже набрал такие темпы, о которых и не мечтал тренер Борзова перед Олимпиадой. И сколько бы раз Левка не бросался с любым из покупателей на это кольцо в погоню за гнусным рвачем, так ни о чем, кроме колотьях в боках, не могло быть и речи. А потом ювелиру из лавки стало интересно: какого хера одно и тоже кольцо проверяют на качество чуть ли не каждый день? И как хорошо не гонял на короткие дистанции Левкин напарник, оказалось, что некоторые менты просто загубили на себе стайерские таланты Но в какой раскрут не посылали быковского подельника на допросах, он не сдал компаньона, хотя менты прекрасно знали за Левкины способности устраивать и более сложные концертно-спортивные мероприятия посреди города.

Оставшись без напарника, Левка стал перебирать, кто еще из корешей не отдыхает от дел на лесоповальных курортах. И хотя он убедился, что многие трамвайные маршруты остались бесхозными, никто в городе не шелестел сенсацию за первый залет Цукера. В общем, Левка, кривя мордой и душой, начинает уговаривать щипача с дрожащими конечностями: есть в жизни кое-что поважнее его прибора, хотя сам Бык не догадывается, что бы было главнее этого дела лично для него. Но строго между нами. Левка даже радуется дрожащим пальцам щипача, потому что не будь такой травмы, Колька послал бы его куда подальше своего обваренного места.

– Цукер, ты только вникни своими ушами внимательно, какую полезную вещь я тебе расскажу, – убалтывал его, с понтом целку, Бык, – тебе надо отвлечь свое внимание на другое дело – и пальцы тут же перестанут тремтеть. И ты снова сможешь быть король у своем деле. А что касается остального гембеля – так рано или поздно это случается у всех. Хотя, строго между нами, рано лучше – дольше привыкаешь. Мало ли у кого где не стоит, так это же еще не трагедия короля Лира, скажу тебе прямо. Мы сейчас можем закрутить такую маму, от которой не то что пальцы станут твердые, как у статуя под Пересыпским мостом, но и твой балдометр вполне от радости выскочит на двенадцать часов. А если и не выскочит – так чем ты рискуешь, кроме как заработать, что всем трамваям делать нечего? Ты слушай меня, и все будет, как в аптеке, а она еще хрен кого вытащила с того света. У меня есть редкая бимба– гроб, нафаршированный клиентом, у которого крутятся все кости в разные стороны...

После этой фразы Цукер, позабыв за дрожащие пальцы и наполовину годный прибор, стал усиленно вспоминать вампиров из кошмарных снов. Ему на мгновение показалось: из пасти Быка вместо выбитых зубов выскочили и щелкнули сахарного цвета клыки, подточенные рашпилем. Щипач без гремучей брежневской смеси явственно представил темную ночь и вампира – Левку на кладбище, выкручивающего кости в полусгнившем гробу. Колька мотнул головой, словно стряхивая наваждение, и Бык принял этот жест отчаяния за согласие щипача.

– Рыжий гроб, – продолжал Левка, тряся указательным пальцем возле носа Цукера, – и пассажир в нем тоже весь из золота... Правда, совсем небольших размеров, но зато сделан не из говна. Антикварная вещь на любителя, чтоб мне с носом быть, затертый иск Фамильная драгоценность... Ты уже созрел, Цукер, или тебе надо дать по мозгам, чтобы до них дошло, какое счастье приплыло на твои руки?

Цукеру уже не было чего терять, кроме дрожи в цырлах и ночных вампиров с партийно-генетальными заскоками. Он согласился на предложение Быка Главным образом от того, чтоб Левка поскорее заткнулся. И Левка по-быстрому взял ноги в руки из хаты своего уже подельника, предварительно попросив выяснить дополнительных данных по поводу гроба, передав небольшую сафьяновую коробочку Цукеру. Взяв ее в руки. Колька с удовлетворением отметил, что его пальцы почти перестали дрожать.

В сафьяновой коробочке находился миниатюрный золотой саркофаг с аллегорическими изображениями разных этапов человеческой жизни. Внутри саркофага спокойно лежал золотой скелет, не предпринимая никаких попыток сделать пакость Цукеру...

Цукер хорошо догонял, каким макаром можно использовать этот необычный гроб, гораздо хуже он понимал, кто мог запалить такую красоту в виде фамильной быковской драгоценности. Потому что, если бы золотой гроб папа Быка подарил его собственной маме до серебряной свадьбы, вряд ли Левка за это промолчал из скромности. Самому Цукеру светиться тоже не улыбалось. Начни он лазить по Одессе вперемешку с таким сувениром, как тут же менты залюбопытствуют: что за номер трамвая тянет за собой золотые катафалки?

Поэтому Цукер решил впервые в жизни самостоятельно заглянуть у гости до своего соседа. Обычно все было наоборот, сосед Цукера изредка забегал до его перехватить пару копеек, с понтом Колька богаче отделения Сбербанка. Как и многие воры, Цукер был настолько суеверным, что снабжал бабками соседа по первому требованию, начисто забыв времена, к и да тот драл свой нос выше жлобоградовской «клюшки». Потому что он был редактор газеты «Моряк» и торчал в горкоме чаще, чем у парткоме пароходства. Но несмотря на то, что редактор честно пропивал в горкоме чем богаты черноморские рейсы, в свое время он вылетел из этого «Моряка» на еще не заслуженный отдых.

Как-то на первой странице газеты привычно залыбилась группа передовиков на фоне судна. Постоянно повторяющийся снимок, только с разными мордами, ничего антисоветского. И вообще, кто смотрит на эти фотографии, кроме тех, что пытаются на них узнать сами себя? После этого дела проходит неделя и госбезопасность начинает дергать горком по поводу вражеской вылазки на страницах «Моряка». Потому что группа передовиков уставилась в объектив на фоне судна «Брянский рабочий». Но такое здоровое название хреново влазило в газетную полосу. Так фотокорр-придурок почему-то решил, что морды передовиков политически главнее названия судна и отчекрыжил край фото. И все кому не лень могли шарить глазами по снимку, где наши ударники коммунистического труда стояли на фоне судна «Брянский раб». Так кто кроме этого самого ЦРУ мог финансировать такую диверсию? Правильно, фашисты под голубой звездой из государства Израиль вместе с экстремистами блока НАТО. И хотя редактор газеты бегал в горком, как на срачку, каждые полчаса каяться, его коллеги по партии и собутыльники трезво рассудили: своя жопа дороже чьей-то головы. И сколько бы газетчик не распускал сопли но поводу случайностей, так партия все равно требовала ответа за все преступления и ошибки, кроме собственных. Редактор попытался отмазаться тем, что на стене артиллерийского училища висит транспарант "Наша цель – коммунизм", хотя чего-чего, а со снарядами здесь напряжения нет. Горком ему объяснил, что за ту надпись ответит кто надо, когда поступит команда. А пока что руководство больше волнуют рабы из Брянска, чем артиллеристы со своими мишенями. Так что редактор вылетел из кресла, а горком, лупя себя в грудь, доказал, как он непримирим и строг до простого недогляда. Потому что рабы – это достояние Древнего Рима или империалистической Америки, но только не нашего самого передового и справедливого строя, на который молятся все угнетенные разных континентов.

После этого случая бывший редактор начал понимать, что жить на пенсию можно не так шикарно, как сам об этом постоянно печатал. Он стал одалживать бабки у своего соседа гораздо регулярнее, чем клепать статейки под разными псевдонимами за всякие исторические мансы, которым трудно пришить идеологическую диверсию, Цукер догонял, что у бывшего редактора с его антикварными статьями остались кое-какие связи, несмотря на то, что после «Брянского раба» его с трудом узнает половина знакомых. Поэтому Колька благоразумно решил не светиться, предложив пенсионеру сто рублей и выяснить, кто ковал этот гроб с покойником. Щипач прекрасно понимал: если с золотым саркофагом связано какое-то известное имя, его цена сходу прыгнет вверх, с понтом покойник внутри вылеплен из бриллиантов.

Бывший редактор гоняет по музеям и архивам с фотографиями этого антикварного скелета в гробу, где в черно-белом исполнении хрен догадаешься из какого благородного металла он замастырен. А в этих заведениях работают профессионалы высокого класса, которых чего путного ни спроси – не скажут даже под пытками, потому что сами толком ни хрена не знают. Зато позволяют этому писателю шарить по огромному количеству полок и папок, где собран толстый слой пыли на архивных данных, лишь бы он не мешал им пить кофе. Хотя редактор идеологически недопонимает, зачем километры стеллажей и тонны бумаг не может заменить компьютер, он честно отрабатывает цукеровский гонорар, потея и от спертого воздуха и забадываясь дуть на пыль.

 Так если у редактора есть время и деньги постоянно выяснять чего никто не знает, Левка с Цукером начинают немножко нервничать. Сколько можно сидеть без работы из-за того, что в антикварном деле у нас такие же спецы, как во всем остальном? Цукер, чувствуя, как его пальцы от нетерпения снова добираются до состояния барабанных палочек, освобождает  пенсионера от нелегких поисков. Но для настоящего журналиста творческий поиск – все равно, как коньяк для горкома, пусть даже этот писатель и вышел в тираж. Так что, несмотря на отмену задания, пенсионер величественно объявил Цукеру: он все равно докопается за эту вещь, потому что допросил далеко не всех специалистов, попутно стрельнув у Кольки гривенник до прихода почтальона.

Если пенсионеру охота гоцать по городу и дальше, Цукер дает ему на гривенник больше и просит не распространяться, где он встречался с золотым гробом. Потому что Колька вслух сильно боится, как бы его не ограбили. Хотя сам про себя посмеивается за судьбу того пидерика, что рискнет заломиться на хату известного вора. И как не хотелось Цукеру идти до Зорика Максимова, он решился на эту экскурсию без санкции Левки Быка. Потому что не было в Одессе грамотнее и дороже этого знаменитого в своем кругу человека по кличке Антиквар, который мерял каратами даже камни у мочевом пузыре.

Антиквар не имел стеллажей, папок и компьютеров, а только голову на плечах и лупу в глазу. Он молча покрутил гроб без опознавательных клейм, бережно положил его в сафьяновую коробочку и задал Цукеру беспроигрышный вопрос:

– Скажите. Сахаров, я имею гонорар за консультацию или процент в деле?

– Все зависит от того, что несет за собой эта штучка, – неопределенно протянул Цукер.

– Пока эта штучка, Сахаров, несет за собой выигрыш Быка на хате Светки-Рулетки, – продолжать гнуть свою линию Антиквар, – и не больше того.

– У вас, Максимов, стукачи не хуже ментовских, – не сдавался Цукер.

– Ну что вы, Сахаров, гораздо лучше. Поэтому я хочу процент...

– Если вы на проценте, тогда клиент за вами, – неожиданно легко согласился щипач.

– Если даю клиента, тогда я в честной доле, – покачал седой головой Антиквар, – так что выкиньте сомнения за порог этого дома. Вряд ли Бык будет против.

Колька Цукер умел считать и понимал, что половина тяжелее третьей части так же хорошо, как то, что пенсионер с его фраерскими поисками был только отмазкой для успокоения совести перед компаньоном.

– Этот газетный деятель будет рыть Одессу до второго пришествия порто-франко, – сказал Антикваp, не зная пока, что Колька снял с пенсионера чалму по поводу гроба. – Вы уже созрели, Сахаров?

– Я уже созрел. Антиквар. Что вы мне скажите?

– Пока я ничего путного не слышал, – притворился непонимающим Максимов.

– Вы имеете третью долю, – подтвердил Цукер.

     – Слово было сказано... – протянул Антиквар, подняв почему-то печальные глаза на Кольку, – Вы хоть понимаете, что это за золото? Не поганая пятьсот восемьдесят третья проба, и даже девяносто шестая – халоймыс по цене работы. Этот саркофаг делал великий художник, о котором никто не помнит. Все только знают – Фаберже, Фаберже... Да. Фаберже был большой мастер, но потом стал фирмач и имел три представителя у Киеве, десять – в Лондоне и двадцать пять – в Одессе. А в тоже время жил в Одессе ювелир, рядом с которым, между нами, Фаберже было бы трудно удержаться. В другой стране такому художнику при жизни поставили бы памятник. Но мы живем здесь и вряд ли дождемся, как на Чичерина улице ему откроют мемориальную доску, кстати, на эту работу у него ушло почти десять лет жизни – вряд ли у Фаберже хватило терпения и, чего там, мастерства, сделать такой саркофаг со скелетом. Скелет, Сахаров, скелет... Сто шестьдесят семь косточек и каждая свободно двигается. А миниатюрные рисунки на саркофаге – это же вам не говно собачье семь на восемь под названием "Сормовские рабочие накануне стачки", за которое дают Госпремию. И, между прочим, Сахаров, это величайшее произведение ювелирного искусства было создано по заказу самого Гохмана...

– Антиквар, я дико извиняюсь, – нетактично перебил мемуары Максимова Цукер, – но кто не знал старого Моню Гохмана. который еще до войны прославился, сняв наганы у конвоя...

– Это не тот Гохман, – по праву старшего оборвал слово Кольки Антиквар, – Даже тебе нечего делать рядом с ним. Хотя в свое время Гохман фраернулся. Но это было, когда папа твоего Моньки Гохмана еще не делал на него сметы. Тогда Одесса оставалась немножко той самой Одессой, о которой ты имеешь смутное представление. Разве в те годы здесь можно было кого-то удивить рыжим гробом даже по натуре?

Часть вторая.

То было золотое время Одессы. Местные дамы буквально не давали прохода обосновавшемуся в городе бывшему куаферу Марии-Антуанетты Леонарду. И собирался отплыть на гастроли в Константинополь знаменитый одесский скрипач Консоло. Спешил в школу Моранди преподавать искусство живописи тогда еще жандарм Вилье де Лиль-Адан, а посреди кипящей от жары Кривой улицы читал древний французский список чудаковатый нищий книголюб Зимин, который вполне мог бы послужить прообразом цвейговского Менделя-букиниста. Невнятно бормоча что-то под нос, шел в лавку Нового базара уникум-самоучка блистательный математик Штейн. В Хрустальном дворце обитали портовые рабочие, шулера, студенты, проститутки, спившиеся журналисты, взятые под покровительство самым удивительным в мире ростовщиком Мойшей. Он часто ссужал их деньгами в рост, но зато никогда не требовал отдачи долгов.

В погребке Коре раздавались песни Беранже, а на бульваре астроном Карассо давал всем желающим посмотреть в свою подзорную трубу. Греческая буквально пропахла запахом апельсин, регулярно доставляемых из Барселоны, Яффы, Смирны, Мессины, неподалеку чуть ли не круглосуточно работала лавка Джузеппе Марчиани, снабжавшего небогатых горожан итальянскими колбасами, жирными анчоусами, пармезаном и миланским коровьим маслом. Публика посостоятельнее шла в рестораны Бродской, Дофине, Лателе, Железнова и Оттона, который в свое время постоянно спорил с тем самым Гоголем о качестве мясных блюд. Мимо известных на весь город малохольных Александра Македонского и Яника Вшивого спешил директор городского театра барон Рено, а в это время градоначальник Казначеев тщетно пытался разыскать сигнальную пушку с бульвара. Меланхолично ожидали клиентов бородатые извозчики на штайгерах, прикуривая сигары от ассигнаций, и величественно возвышались над городом здания, построенные лучшими архитекторами мира.

Преображенский кафедральный собор. Успенский и Михайловский монастыри, Римско-католический костел, Лютеранская, Евангелическо-Реформаторская, Греческая Свято-Троицкая церкви, Бродская синагога, Караимская кенасса. Магометанская молельня – далеко не полный перечень храмов, дававших возможность одесситам регулярно пообщаться со Всевышним.

Бой часов башни Пашкова на Молдаванке. Весело перекликались колокола, отлитые из пушек, взятых у турок под Варной, и купцы безоговорочно соглашались со всеми условиями разгрузки кораблей – так много было негоциантов, стремившихся в Одессу. А неподалеку от порта дарили повод для безудержного веселья усатые джентльмены из Одесского Британского  Атлетического  клуба,  игравшие  в до сих пор невиданный Россией футбол.

Вот в этот полумиллионный город, известный на весь мир своими художниками, служивший тогда Европе образцом благоустройства, приехал из двухсоттысячного Киева Израэль Рахумовский. Уроженец крохотного Мозыря, старший сын Нохума Рахумовского, закончивший хедеру по настоянию отца, разбил семейные мечты насчет карьеры Израэла в качестве ребе. Ювелир-самоучка выбрался в Киев, но не нашел там мастера, который бы мог научить его больше, чем Рахумовский уже умел. Поэтому Израэль приехал в город, который тогда называли «Столицей юга», «Южной Пальмирой», «Маленьким Парижем», даже «Столицей мира», и поселился на Успенской улице в доме номер 36.

Пока Рахумовский набивал руку и глаз по части высокого ювелирного искусства в чужих мастерских до поздней ночи, старик Гохман торчал у кафе Фанкони гораздо не меньше. Он только изредка мог себе позволить выскочить со своего рабочего места до близлежащего кабака Робина, чтобы закончить какую-то сделку. Старик Гохман потихоньку маклеровал чем приплывет у руки и даже не мечтал о размахах Ашкинази. Забегая до хаты, Гохман старался влететь в свою комнату так по-быстрому, чтоб в упор не увидеть любимую жену и пару наследников. Жену Гохман терпел и так и сяк, потому что эта иногда тихая женщина позволяла ему экономить на кухарке, горничной и лакее, А что касается сыновей, то старик Гохман смотрел на них, с понтом на собственные долговые расписки, являющиеся для каждого маклера неизбежным злом Гохман падал поперек шикарной двуспальной кровати, на которую он, кроме себя, никого не пускал, и устало закрывал глаза, твердо зная: его Лея сделает все, чтобы они быстренько раскрылись на ширину бумажника.

– Лейба! – тихо орала она в ухо Гохмана, уставшего от трудовых свершений по продажи двадцати пяти фунтов ванили, перемешанной с крахмалом, и старик делал вид, будто вконец оглох. Потому что прекрасно знал каких просьб будет дальше.

– Ты, вшивый йотер лепетутник, – нежно ворковала Лея, – дети хочут немножко кушать. Давай гроши…

– Ой, вэй, в их годы я уже кормил семья, – начинал врать сам себе Гохман, потому что этим словам давно не верила, – а, твои дети... Два здоровых шибеника, не считая аппетит их момула – это чересчур для одной моя больной цавар. Вы все просто хочите сделать мине гэтеркэф лев миокорда... Лея, ты с купила свежий фишнеделя назад... Может твои гоныфыхочут ликэр мидэ хумус, а? А ацирутих не нападет? Но чего не сделаешь заради родная кровь... На десять  копеек,  купи им картошки и селедка,  болячка тебе на рош...

И вот с таким калорийным   питанием  молодые Гохманы вымахали не ниже портовых амбалов. Но несмотря на свои размеры, им почему-то не захотелось тягать мешки с баркасов на свежем морском воздухе. Потому что братья стремились поддержать трудовую династию Гохманов и торговать все подряд, особенно что плохо лежит. Так флаг им в руки по такому поводу, если в Одессе больше лавок, чем волос на жопе у двух братовьев вместе. И уже через пару месяцев, как Лея перестала просить десять копеек на детей у донельзя довольного этим старика Гохмана, его наследники гоняли по Одессе на лихаче, разодетые из венского магазина Шмидта но последней парижской моде. А на мордах этих Гохманов было такое смурное выражение, с понтом они немножко переплатили за контрольный пакет акций хлебной торговли, перехваченный у некого барона Ротшильда.

Но братьям Гохманам по натуре нет дела до этого Ротшильда и его дешевых дел, потому что они спешат на встречу с Гарькой Брауном, который своим поведением доказывал: Одесса способна родить не только Дардендейла. Сиднея Рейли и других будущих звезд английской разведки, мотавших нервы у партии Ленина-Сталина, но и деятелей гораздо вреднее.

Когда до человека приходит горе, так Браун с Гохманами делают все, чтобы оно показалось мелочью. Так случилось и с управляющим шоколадной фабрикой Лаверье. Он сидел у своем кабинете и седел по поводу упавшего сбыта продукции. Эта фабрика выпускала всего тридцать восемь сортов шоколада, когда конкуренты, объединившись между собой, выбрасывают на рынок до пятидесяти сортов. Дела у Лаверье обстояли так погано, что даже кондитерская «Бон-бон де Варсовьен» перестала интересоваться его продукцией у шелковых коробках. Лаверье вместо того, чтобы вызвонить до себя парторга предприятия и провести собрание по поводу улучшения обслуживания населения, элементарно выписал из Франции через Константинополь новейшую машину для производства этого продукта. Но уже в те годы промышленный шпионаж был на такой высоте, что Гарька Браун раньше Лаверье узнал: оборудование для шоколадной фабрики сгрузили на Таможенной. Так разве Гохманы допустят, чтобы проклятый капиталист продолжал набивать мешки золотом, скармливая одесситам вредный продукт, от которого бывает диабет и портятся зубы? Или они не патриоты своего города, над которым еще не маячит призрак припортового завода? Браун припирается до Лаверье и начинает размахивать руками по поводу закупки оптовой партии товара для голодающих у Северо-Американских Штатах, а братья Гохман прут на Таможенную, где заводят беседы с биндюжниками из Тирасполя, жадно поглощающими местное итальянское вино после ударной разгрузки своих телег. Оборванные биндюжники сходу обрадовались, когда два муркета, одетые не хуже их градоначальника, предложили немножко заработать и гигантскую сумму в размере четвертного билета.

Гохманы важно объяснили молдаванам, что стоящая неподалеку железяка – та самая радость, которую ждет в Тирасполе их компаньон, суча ногами от нетерпения. И если господа биндюжники захватят с собой попутный груз, благодарность одесситов в виде двадцатипятирублевки не будет иметь пределов. Так разве Одесса раньше не была привязана до Тираспольского уезда, и как не согласиться с таким выгодным предложением?

Биндюжники по-быстрому грузят французский импорт на телегу, а городовой за три рубля делает вид, будто всю дорогу интересуется санитарным состоянием морской волны. Но стоило этому каравану заскрипеть домой, как братовья в канотье вспомнили за то, что их могут надурить. Гохманы намекают молдаванам – они их ни разу не знают и тем не менее доверили такой ценный груз. А вдруг биндюжники не оправдают высокого доверия и сплавят товар где-то по дороге? Поэтому Гохманы предлагают вариант. Машина стоит сто пятьдесят рублей, нехай экспедитор биндюжников выдает эту кругленькую сумму, а коммерсанты Гохманы уже пишут записку своему тираспольскому компаньону, выдать подателям железяки сто пятьдесят рублей и еще двадцать пять за качественное обслуживание груза во время транспортировки. Биндюжники меняют записку на бабки и спокойно едут за город аж до самой таможни. Примерно в это же время Гарька Браун выкатывается из кабинета Лаверье, опуская его настроение еще ниже фразой за закупку шоколада у конкурентов. Но тут же посыльный, терпеливо ждавший своего череда у приемной, просит управляющего фабрикой забрать свое добро с Таможенной площади. Лаверье перестал надрывать собственный характер по поводу несчастий и погнал вместе с угнетаемыми им работягами на Таможенную. Так сколько бы они не бегали среди нее вокруг товаров поперек недружелюбных воплей, шоколадного оборудования от этого ни на копейку не прибавилось

В то время, когда Гохманы вместе с Брауном перлись в бордель-гостиницу Мишки Красавчика на Нежинской, а Лаверье посылал портового боцмана Ставраки на государственном языке межнационального общения дальше маяцкой стенки и мамы Бени с Колонтаевской, биндюжники спокойно добрались до таможни.

Во время царизма таможня давала "добро" не так быстро и дорого, как сегодня. Тем более, что на груз не было товарно-транспортной накладной, банковской справки о стопроцентной предоплате, лицензии на вывоз, бумаги об оплате пошлины и прочих формальностей. И хотя биндюжники размахивали гохмановской индульгенцией с таким видом, будто это было совнаркомовское постановление по поводу национализации, таможня не принимала их рассказ всерьез. В конце концов груз был арестован и чтобы биндюжникам не было обидно, таможенники бесплатно отлупили их с такой силой, что жители тираспольского уезда резко стали плакать не по навсегда потерянным бумажным ассигнациям, а совсем по другому поводу.

Когда у сердобольных таможенников устали ноги с руками, служивые не начали пугать гостей города Колымой и Сахалином, а проявили великодушие. Они отпустили биндюжников до хаты, предварительно оставив им на мелкие расходы целый рубль из конфискованных средств этой транспортной бригады. Биндюжники погрузили друг друга на телеги и с тех пор никто не видел этот обоз в благословенном городе Одессе.

Спустя некоторое время Лаверье чуть ли не целовал корпус своего нового приобретения, поя бдительных таможенников и примазавшуюся полицию ромом от шоколадных конфет. Выкинув устаревшее за последние десять лет оборудование, Лаверье быстро стал наступать на пятки конкурентов – до того французская железяка оказалась последним словом науки и техники. И хотя самого Лаверье уже нет на этом свете, а его потомков – в нашем городе, эта импортная машина такая полезная, что до сих пор вкалывает на фабрике имени Розы Люксембург. Правда не на полную мощность, но не из-за процента износа, а по поводу хронического отсутствия необходимого сырья.

Как-то Гарька Браун от чересчур хорошей жизни ухитрился самостоятельно отмочить такой канкант, после которого у полиции заломило поясницы собирать стреляные гильзы Браун тем временем отсиживался в одном из притонов Молдаванки, не выпуская из рук браунинг даже у сортире, куда зачастил по поводу расстроенных чувств. Несмотря на то, что братья Гохманы предлагали кое-кому среднегодовую выручку кинотеатра «Арс», полиция продолжала волноваться по поводу недоразумения между профсоюзом мясников и гарькиными нервами.