Текст книги "100 Великих Книг"

Автор книги: Валерий Демин

58. ДАНИЭЛЬ ДЕФО
«РОБИНЗОН КРУЗО»

Роман о приключениях Робинзона – книга совершенно удивительная. У всех, кто однажды прикоснулся к ней (а таких, кто бы не прикасался, практически не существует), в памяти запечатлевается не один только потрясающий ни на что не похожий сюжет, но и мельчайшие атрибуты самой Книги – формат, шрифт, бумага, обложка, даже ее запах и непременно – иллюстрации (как правило, Жана Гранвиля).

Помню – и до самой смерти не забуду – своего «Робинзона Крузо», которого еще до того, как я увидел саму книгу, мне много раз – теперь уже в далеком-предалеком детстве – перемазывала моя мать. Пересказывала больше по кинофильму, потому что саму книгу тоже читала в детстве. Главную роль в том старом (и одном из первых стереоскопическом) фильме играл Павел Кадочников – восходящая звезда советского кинематографа. И надобно такому случиться, что, когда он ехал на съемки этого фильма, мы оказались с ним в одном купе.

Шел 1944 год, близился конец войны, мы с мамой возвращались из Новосибирска, где два года прожили в эвакуации. «Русский Робинзон», оказывается, тоже прожил всю войну в Новосибирске, куда был эвакуирован вместе с Лениградским ТЮЗом, где тогда работал. Из Новосибирска же он ездил в Алма-Ату сниматься у Сергея Эйзенштейна в одной из своих лучших ролей – Владимира Старицкого во 2-й серии «Ивана Грозного». Но когда я с ним познакомился – впереди был «Робинзон Крузо». Дороги через полстраны оказалось достаточно, чтобы наговориться вволю. Кадочников постоянно брал меня – тогда еще малыша – на руки и с увлечением рассказывал о своей будущей роли. Конечно, лично я помню не так много, но кое-что все-таки помню. Остальное впоследствии дорассказала мама. Со временем все перемешалось в ее голове – долгая дорога, актер, Робинзон, Пятница, и позднее, когда я уже подрос, она по многу раз с неподдельным увлечением рассказывала мне удивительную историю о человеке, выброшенном бурей на необитаемый остров.

А жили мы тогда в Порт-Артуре, совсем недавно освобожденном от японцев. Старых русских книг там не было и в помине, а новых переизданий еще не случилось. Помню, свое разочарование, когда, поступив в школу, я в первый раз пришел в скромную школьную библиотеку и спросил книгу, о которой грезил даже во сне. Увы, «Робинзона Крузо» в школьной библиотеке не оказалось. Но судьба вскоре сжалилась надо мной. Товарищ по классу тайно шепнул мне, что может достать предмет моего вожделения на одну ночь у соседа-белоэмигранта. С этой «публикой», которую после революции разбросало по всему миру, нам, детям военнослужащих, было запрещено общаться строго-настрого. Но Робинзон оказался сильнее всяких идеологических табу.

И вот книга, завернутая в газету, у меня в портфеле. Затаив дыхание, я развернул заветный сверток. До сих пор помню неповторимый запах ветхих страниц. Мне досталось какое-то очень старое и зачитанное издание – без переплета, фактически стопка из отдельных пожелтевших листков с закругленными от старости уголками (поразительно, что, пройдя через сотни, если не тысячи, рук, ни одна страница не потерялась). От одного титула уже захватывало дух: «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, прожившего двадцать восемь лет в полном одиночестве на необитаемом острове у берегов Америки, близ устьев реки Ориноко, куда он был выброшен кораблекрушением, во время которого весь экипаж корабля погиб, с изложением его неожиданного освобождения пиратами, написанные им самим». Не название – поэма!

Нет, то было не чтение, а какое-то священнодействие. Утром меня обязали вернуть книгу, и пришлось читать, не отрываясь, оставшийся день до вечера и практически всю ночь. До сих пор помнится все. И по телу все так же пробегают мурашки, когда вспоминаешь, как Робинзон увидел след человеческой ноги на песке. А ведь написано-то таким незатейливым языком (недаром сам Лев Толстой призывал учиться у Дефо простоте стиля):

Однажды около полудня я шел берегом моря, направляясь к своей лодке, и вдруг увидел след голой человеческой ноги, ясно отпечатавшийся на песке. Я остановился, как громом пораженный или как если бы увидел привидение. Я прислушивался, озирался кругом, но не услышал и не увидел ничего подозрительного. Я взбежал вверх на откос, чтобы лучше осмотреть местность; опять спустился, ходил взад и вперед по берегу – нигде ничего: я не мог найти другого отпечатка ноги. Я пошел еще раз взглянуть на него, чтобы удостовериться, действительно ли это человеческий след и не вообразилось ли мне. Но нет, я не ошибся; это был несомненно отпечаток ноги: я ясно различал пятку, пальцы, подошву. Как он сюда попал? Я терялся в догадках и не мог остановиться ни на одной. В полном смятении, не слыша, как говорится, земли под собой, я пошел домой, в свою крепость. Я был напуган до последней степени: через каждые два-три шага я оглядывался назад, пугался каждого куста, каждого дерева и каждый показавшийся вдали пень принимал за человека. Вы не можете себе представить, в какие страшные и неожиданные формы облекались все предметы в моем возбужденном воображении, какие дикие мысли проносились в моей голове и какие нелепые решения принимал я все время по дороге.

Помню и страх перед картинкой с обглоданными человеческими костями, и веселое ликование при появлении Пятницы, и усталое облегчение при чтении последней страницы со счастливым концом… Впоследствии я перечитывал бессмертный роман Дефо неоднократно, и всякий раз ко мне возвращалась эта неповторимая радость первого восприятия, первого и священного прикосновения к шедевру.

В чем же секрет этой удивительной книги? Почему многие люди несхожих, подчас противоположных, мировоззрений в один голос называют ее литературным шедевром. Наверное, все-таки в ее искреннем жизнелюбии и человеколюбии, в безграничной вере в человеческие возможности, способные преодолеть даже невозможное. А откуда такая – ну, просто магическая – тяга к роману Дефо? Быть может, секрет очень прост: каждому подсознательно хотелось бы пережить то, что выпало на долю бесстрашного и неунывающего моряка из Йорка по имени Робинзон Крузо. Конечно, у каждого свое неповторимое видение, свое прочтение описания его невероятных приключений. И все же он для всех общий, для всех любимый. Тайна «Робинзона Крузо» в том, что он объединяет людей.

Постскриптум. Когда в начале 80-х годов мой старший сын заканчивал школу, я никак не мог выбрать ему подарок. Наконец, подумал: «Ну что может быть на свете лучше «Робинзона Крузо?» И расшибся в доску, чтобы достать полного «Робинзона», то есть с продолжением его приключений в России и других странах. В издании «Academia». И конечно же – с неувядающими иллюстрациями Жана Гранвиля.

59. МОЛЬЕР
«ТАРТЮФ»

Мольеру принадлежит целый каскад блистательных комедий. Однако только одна подарила типаж, ставший бессмертным в веках: Тартюф – лицемер, ханжа, святоша. (Дон Жуан не в счет – это общеевропейский образ.) «Тартюф» – не только самая знаменитая, но и самая многострадальная пьеса великого французского комедиографа: она трижды переделывалась по цензурным соображениям, пять лет находилась под запретом и подвергалась такой разнузданной травле, что, в конце концов, подорвала здоровье Мольера и ускорила его смерть. Сам автор прекрасно осознавал убойную силу своего любимого детища. Недаром при издании он снабдил его обширным предисловием, где расставил все точки над «i»:

Об этой комедии было множество толков, долгое время она подвергалась нападкам, и люди, осмеянные в ней, доказали на деле, что во Франции они обладают куда большим могуществом, чем те, кого я осмеивал до сих пор. Щеголи, жеманницы, рогоносцы и лекари покорно терпели, что их выводят на подмостки, и даже притворялись, что списанные с них персонажи забавляют их меньше, чем прочую публику. Но лицемеры не снесли насмешек; они сразу подняли переполох и объявили из ряду вон выходящей дерзостью то, что я изобразил их ужимки и попытался набросить тень на ремесло, к коему причастно столько почтенных лиц. Этого преступления они простить не могли и все как один с неистовой яростью ополчились на мою комедию. «…» Коль скоро назначение комедии состоит в бичевании людских пороков, то почему же она должна иные из них обходить? Порок, обличаемый в моей пьесе, по своим последствиям наиопаснейший для государства, а театр, как мы убедились, обладает огромными возможностями для исправления нравов. Самые блестящие трактаты на темы морали часто оказывают куда меньшее влияние, чем сатира, ибо ничто так не берет людей за живое, как изображение их недостатков. Подвергая пороки всеобщему осмеянию, мы наносим им сокрушительный удар. Легко стерпеть порицание, но насмешка нестерпима. Иной не прочь прослыть злодеем, но никто не желает быть смешным.

Итак, что же это за непреодолимая сила, на которую осмелился покуситься Мольер и против которой оказался бессилен сам Король-Солнце? Католическая церковь! Не успел Людовик XIV после долгих проволочек разрешить комедию к постановке (к тому же под измененным названием), как архиепископ Парижа разразился грозным посланием: «Так как нашим фискалом нам было доложено, что в пятницу, пятого числа сего месяца, в одном из театров города была представлена, под новым заглавием «Обманщик», опаснейшая комедия, которая тем вреднее для религии, что под предлогом осуждения лицемерия и мнимого благочестия она дает повод осуждать всех, кто обнаруживает и истинное благочестие…» Архиепископ был более чем проницателен: «Тартюф» бил не по отдельным лицам, а по церковной системе в целом, ее традициям и идеологии.

Как бы ни смягчал Мольер отдельные разоблачительные фразы, как бы ни вычеркивал наиболее огнестрельные из них – ослиные уши лицемера-церковника продолжали торчать в каждом акте крамольной пьесы. Отмыть и обелить святошу никак не удавалось. Кто же он такой – Тартюф, переполошивший все осиное гнездо? Отпетый негодяй и проходимец (в конце комедии обнаруживается, что он вообще скрывается от правосудия под чужим именем). Но чтобы замести следы былых преступлений, ханжа надел маску благочестивого католика. Его речь наполнена елейными оборотами и призывами к благочестивой жизни. Тем самым он втерся в доверие к безвольному простаку Оргону, который взахлеб расхваливает своего «друга»:

 
Я повстречался с ним – и возлюбил навечно…
Он в церкви каждый день молился близ меня,
В порыве набожном колени преклоня.
Он привлекал к себе всеобщее внимание:
То излетали вдруг из уст его стенанья,
То руки к небесам он воздымал в слезах,
А то подолгу ниц лежал, лобзая прах;
Когда ж я выходил, бежал он по проходу,
Чтобы в притворе мне подать святую воду.
«…»
Вняв небесам, приют я предложил ему,
И счастье с той поры царит в моем дому…
 

(Перевод – здесь и далее – Михаила Донского)

Тартюф появляется на сцене не сразу и, разумеется, под маской благочестия. Первое, что он делает, это достает платок, чтобы набросить его на приоткрытую грудь служанки:

 
… Прикрой нагую грудь,
Сей приоткрыв предмет, ты пролагаешь путь
Греховным помыслам и вожделеньям грязным.
Но уже в следующей сцене святоша сбрасывает личину и принимается настойчиво соблазнять жену своего благодетеля:
Как я ни набожен, но все же я мужчина.
И сила ваших чар, поверьте, такова,
Что разум уступил законам естества. «…»
Нет, я любовь свою
От любопытных глаз надежно утаю:
Ведь сам я многое теряю при огласке,
А потому мне честь доверьте без опаски.
Своей избраннице я в дар принесть бы мог
Страсть – без худой молвы, услады – без тревог.
 

Развязка оказалась быстрой и плачевной. Добившись от сумасбродного Оргона согласия на брак с его дочерью и получив – по законам комедийного жанра – дарственную на дом и имущество, лицемер-развратник попытался выгнать все приютившее его семейство вон. К тому же настрочил на Оргона донос королю. Последний же, как «бог из машины», обеспечил счастливую развязку всей комедии и наказание мошенника Тартюфа:

 
Наш государь – враг лжи. От зоркости его
Не могут спрятаться обман и плутовство.
Он неусыпную являет прозорливость
И, видя суть вещей, казнит несправедливость.
Не подчиняется он голосу страстей,
Не знает крайностей великий разум сей.
 

Еще большим врагом лжи был автор, написавший эти слова. Потому-то век Короля-Солнца с равным основанием именуют теперь и веком Мольера.

60. ВОЛЬТЕР
«КАНДИД»

Век Просвещения дал человечеству целую плеяду блестящих писателей и мыслителей-энциклопедистов. Но лишь имя одного из них сделалось нарицательным уже при жизни и фактически – олицетворением самой эпохи. Это – Вольтер (на самом деле – псевдоним; по рождению его звали Франсуа-Мари Аруэ). Долгое время слово «вольтерианец» было синонимом вольнодумца.

Вольтер написал невероятное множество произведений – драм, трагедий, комедий, повестей, поэм, других стихотворных шедевров, памфлетов, сказок, притч, исторических сочинений и философских трактатов, не говоря уж о богатейшем эпистолярном наследии (изданная корреспонденция занимает несколько десятков томов), а письма в ту пору играли роль гораздо большую, чем нынешние газеты. Но самую громкую славу Фернейскому мудрецу (так его именовали по альпийскому пристанищу) принесла сравнительно небольшая «философская повесть» «Кандид». Впоследствии Герберт Уэллс даже один из своих романов посвятил – «Бессмертной памяти Кандида».

У самой повести, или, как еще выражаются, – маленького романа, занимающего менее ста страниц текста, – тоже непростая судьба. Книга была написана тайком даже от ближайших друзей (некоторые литературоведы утверждают – всего за три дня, хотя более правдоподобна другая цифра – три недели), издана анонимно и тотчас же по приговору суда была сожжена рукою палача на площади в Женеве. Естественно, это только прибавило популярности очередному Вольтерову шедевру: в первый же год (1759), не успел еще догореть костер на женевской площади, было выпущено в разных странах не менее 13 изданий, и книга надолго стала европейским бестселлером.

Имя главного героя в переводе с французского означает Простодушный. Действие повести носит гротескный характер и разворачивается в различных странах Старого и Нового Света, куда герои переносятся чуть ли не молниеносно. Текст изобилует условностями и закодированностью: так, подданные прусского короля именуются «болгарами», а французы – «аварами». Между теми и другими идет кровопролитная бойня, воспроизводящая с почти репортерской точностью реалии Семилетней войны, что позволяет Вольтеру выступить с резкими антимилитаристскими заявлениями, разоблачающими ужасы и пагубность всяких войн вообще. Поначалу в повести задается вроде бы ироничный тон:

Что может быть прекраснее, подвижнее, великолепнее и слаженнее, чем две армии! Трубы, дудки, гобои, барабаны, пушки создали музыку столь гармоничную, какой не бывает и в аду. Пушки уложили сначала около шести тысяч человек с каждой стороны; потом ружейная перестрелка избавила лучший из миров не то от девяти, не то от десяти тысяч бездельников, осквернявших его поверхность. Штык также был достаточной причиной смерти нескольких тысяч человек. Общее число достигало тридцати тысяч душ.

Но Вольтер быстро отходит от иронии и обнажает подлинные «прелести» войны:

Здесь искалеченные ударами старики смотрели, как умирают их израненные жены, прижимающие детей к окровавленным грудям; там девушки со вспоротыми животами, насытив естественные потребности нескольких героев, испускали последние вздохи; в другом месте полусожженные люди умоляли добить их. Мозги были разбрызганы по земле, усеянной отрубленными руками и ногами.

Подобные картины противоречат главной идеи повести, имеющей подзаголовок «Оптимизм». Вольтер так определяет данный термин устами главного героя: «… Это страсть утверждать, что все хорошо, когда в действительности все плохо». Носителем такого безудержного оптимизма как раз и выступает простодушный Кандид, проповедующий принцип своего учителя Панглосса (дословно – Всезнающий): «Все к лучшему в этом лучшем из миров». Казалось бы, все силы и стихии природы, все изощренное зло, до какого только смог додуматься человек, объединились с одной-единственной целью – доказать Кандиду обратное: в мире все плохо и только плохо, лучше никогда не будет, может быть только еще хуже. Но не таков неунывающий герой Вольтера; он знает и верит: как бы ни было ему плохо, лучшее, конечно, – впереди!

В «Кандиде» нагромождено такое количество самых невероятных приключений, что иной автор смог бы без труда растянуть повествование на два – а то и на три – увесистых тома. Вольтер передвигает своего героя по морю и по суше свободно и размашисто, точно шахматную фигуру. Территории Европы мало для его похождений, и волею автора Кандид перемещается в Южную Америку. А здесь: одна глава – Буэнос-Айрес, другая – Парагвай, третья – Суринам, четвертая – Эльдорадо, где Вольтер воссоздает проект совершенного утопического государства. И вновь Европа – Франция, Англия, Венеция, Константинополь.

А вслед за Кандидом (а иногда и впереди него) столь же невероятным по быстроте способом перемещается его возлюбленная Кунигунда. Ее история служит еще большим контрастом оптимистическому настрою повести. Обесчещенная, едва не прирезанная пруссаками и после долгих издевательств проданная ими, как военная добыча, она до самого конца повествования переходит из рук в руки, служа наложницей то лиссабонскому инквизитору, то богатому еврею, то испанскому губернатору Буэнос-Айреса, то турецкому паше. И лишь под занавес, постаревшая и подурневшая дочь вестфальского барона, становится женой Кандида. Счастливый конец! Он дает повод Вольтеру еще раз пофилософствовать насчет смысла жизни и возможности совершенствования общественного организма.

Главные мысли автора концентрируются в заключительных аккордах повести. Точнее – в двух знаменитых диалогах между Кандидом и выплывшим из небытия Панглоссом:

– Ну хорошо, мой дорогой Панглосс, – сказал ему Кандид, – когда вас вешали, резали, нещадно били, когда вы гребли на галерах, неужели вы продолжали думать, что все в мире идет к лучшему?

– Я всегда оставался при моем прежнем убеждении, – отвечал Панглос, – потому что я философ. Мне непристойно отрекаться от своих мнений: Лейбниц не мог ошибаться, и предустановленная гармония есть самое прекрасное в мире, так же как полнота вселенной и невесомая материя.

– Все события связаны неразрывно в лучшем из возможных миров. Если бы вы не были изгнаны из прекрасного замка здоровым пинком ноги в зад за любовь к Кунигунде, если бы вы не были взяты инквизициею, если бы вы не обошли пешком всю Америку, если бы вы не дали хорошего удара шпагой барону, если бы вы не потеряли всех ваших баранов из доброй страны Эльдорадо, вы не ели бы здесь ни цедры в сахаре, ни фисташек.

– Это хорошо сказано, – отвечал Кандид, – но надо все-таки возделывать свой сад.

Последняя фраза – афоризм на все времена. Он – ключ (хотя и образно-символический) ко всей философии и – шире – ко всему творчеству Вольтера. В нем сконцентрирован социальный оптимизм автора, его вера в «вечное древо жизни», олицетворяющее прогресс человечества.

61. СВИФТ
«ПУТЕШЕСТВИЯ ГУЛЛИВЕРА»

Вот книга, которую с одинаковым удовольствием читают в любом возрасте! Не про всякую такое можно сказать. Полное ее название соответствует духу и традициям времени – «Путешествия в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей». Ключевые слова здесь – «некоторые отдаленные страны». В них-то вся прелесть. И даже не в придумках сюжета. Подумать, страна карликов или великанов! Здесь Свифт совсем не оригинален. Великанов небезуспешно описывали и Рабле, и Вольтер. Последний вообще превзошел всю мыслимую и немыслимую фантазию и создал образ инопланетянина Микромегаса, прилетевшего на Сатурн из окрестностей Сириуса, – ростом в 24 тысячи шагов, то есть около 20 километров. Но нет в книгах великих французов того неповторимого очарования, которое излучает английский роман.

Думается, потому, что Свифту удалось таким образом построить достаточно бесхитростное изложение (в этом смысле «Гулливер» напоминает «Робинзона Крузо»), что читатель каким-то необъяснимым образом ощущает себя прямым участником всех невероятных событий. Он просто физически чувствуем приколоченные колышками волосы – изощренная хитрости лилипутов, отчего Гулливер не в состоянии поднять голову; щекотку в носу, когда лилипутский офицер засовывает в ноздрю усыпленного пленника острие пики и будит его. Вместе с Человеком-Горой, как его прозвали в Лилипутии, он пьет бочками вино, бродит по узким улицам столицы, тушит пожар с помощью мочеиспускания, принимает участие в светских развлечениях и параде, пропуская марширующие войска между своих ног, сражается с неприятелем и тащит на бечевке вражеский флот. Каждый шаг, который приходится совершать читателю романа, происходит так, словно он сам и есть Гулливер (сначала хирург, а затем капитан).

Далее воображение автора переносится в Бробдингнег – страну великанов, – где все совершается, если так можно сказать, с точностью наоборот: Гулливер сам становится лилипутом – со всеми вытекающими отсюда последствиями. Его окружают гигантские люди, строения, растения, животные, насекомые. Однако теперь чувство превосходства, которое читатель бессознательно испытывал при чтении первой части («Как же, я такой большой, а они такие маленькие!»), сменяется столь же бессознательной тревожностью и незащищенностью. Именно поэтому, наверное, первая часть свифтовского романа почти всем (особенно детям) нравится больше, чем вторая (и, естественно, последующие).

Но меня лично еще со школьной скамьи почему-то всегда привлекала третья часть, названная совсем несуразно – «Путешествие в Лапуту, Бальнибари, Лаггнет, Глаббдобдриб и Японию». Здесь описываются совершенно экзотические страны с абсолютно невероятными отношениями между людьми (или точнее – человеко-подобными существами, живущими по законам и правилам, весьма далеким от канонов человеческого общества). Эта часть считается наиболее сатиричной и даже прогностической, так как здесь Свифту удалось умозрительно предвосхитить открытие астрономами спутников Марса.

Лапута – это фантастический летучий остров, на который попадает Гулливер, высаженный пиратами с захваченного ими корабля. Здесь царит на удивление абсурдная жизнь. Колоритно и само описание лапутян:

У всех головы были скошены направо или налево; один глаз смотрел внутрь, а другой прямо вверх к зениту. Их одежда была украшена изображениями солнца, луны, звезд вперемежку с изображениями скрипки, флейты, арфы, трубы, гитары, клавикордов и многих других музыкальных инструментов, неизвестных в Европе. Я заметил поодаль множество людей в одежде слуг с наполненными воздухом пузырями, прикрепленными наподобие бичей к концам коротких палок, которые они держали в руках. Как мне сообщили потом, в каждом пузыре находился сухой горох или мелкие камешки. Этими пузырями они время от времени хлопали по губам и ушам лиц, стоявших подле них, значение каковых действий я сначала не понимал. По-видимому, умы этих людей так поглощены напряженными размышлениями, что они не способны ни говорить, ни слушать речи собеседников, пока их внимание не привлечено каким-нибудь внешним воздействием на органы речи и слуха. «…»

Островная Лапута имела владения на континенте под названием Бальнибари со столицей Лагадо. Тут Гулливера ожидали новые чудеса, но не во внешнем виде столичных жителей, а в их умах. Свифт создал блестящую сатиру на науку и ученых (надо заметить, – всех времен), подробно описав Академию прожектеров:

Первый ученый, которого я посетил, был тощий человек с закопченным лицом и руками, с длинными всклокоченными и местами опаленными волосами и бородой. Его платье, рубаха и кожа были такого же цвета. Восемь лет он разрабатывал проект извлечения из огурцов солнечных лучей, которые предполагал заключить в герметически закупоренные склянки, чтобы затем пользоваться ими для согревания воздуха в случае холодного и дождливого лета. «…»

Войдя в другую комнату, я чуть было не выскочил из неё вон, потому что едва не задохся от ужасного зловония. «…» Изобретатель, сидевший в этой комнате, был одним из старейших членов Академии. Лицо и борода его были бледно-желтые, а руки и платье все вымазаны нечистотами. Когда я был ему представлен, он крепко обнял меня (любезность, без которой я отлично мог бы обойтись). С самого своего вступление в Академию он занимался превращением человеческих экскрементов в те питательные вещества, из которых они образовались, путем отделения от них некоторых составных частей, удаления окраски, сообщаемой им желчью, выпаривания зловония и выделения слюны.«…». В другой комнате мне доставил большое удовольствие прожектер, открывший способ пахать землю свиньями и избавиться таким образом от расходов на плуги, скот и рабочих. «…»

После этого мы пошли в школу языкознания, где заседали, три профессора на совещании, посвященном вопросу об усовершенствовании родного языка. Первый проект предлагал сократить разговорную речь путем сведения многосложных слов к односложным и упразднения глаголов и причастий, так как в действительности все мыслимые вещи суть только имена. Второй проект требовал полного упразднения всех слов; автор этого проекта ссылался, главным образом, на его пользу для здоровья и сбережение времени. Ведь очевидно, что каждое произносимое нами слово сопряжено с некоторым изнашиванием легких и, следовательно, приводит к сокращению нашей жизни.

На этом невероятные приключения капитана Гулливера не завершились. В Глаббдобдрибе он долго общался с миром призраков, главным образом, с умершими историческими деятелями, великими писателями и учеными. На острове Лаггнет его собеседниками стали бессмертные, дряхлые от старости струльдбруги, не радующиеся дару вечной жизни, а проклинающие его:

Мне никогда не приходилось видеть ничего омерзительнее этих людей. Женщины были еще противнее мужчин. Помимо обыкновенной уродливости, свойственной глубокой дряхлости, они с годами все больше и больше приобретают облик каких-то призраков. Ужас, какой они внушают, не поддается никакому описанию.

Заключительная 4-я часть романа посвящена путешествию в страну гуигнгимов – так названы прекрасные лошади с развитым интеллектом, которые живут в сравнительно совершенном обществе и правят одичавшими и малоумными людьми. Современное ему общественное устройство представлялось Свифту далеким от совершенства. Потому-то он и придумал утопический мир, казавшийся ему более правильным. Увы, более чем за 270 лет, прошедших со времени выхода бессмертного романа об удивительных путешествиях Лемюэля Гулливера, совершенства во взаимоотношениях людей нисколечко не прибавилось, а глупости и мерзости ничуть не поубавилось.