Текст книги "100 Великих Книг"

Автор книги: Валерий Демин

51. ОВИДИЙ
«МЕТАМОРФОЗЫ»

Пушкин назвал Овидия наставником «в науке страсти нежной». В самом деле, большая часть творческого наследия (которое, по счастью, почти полностью сохранилось) этого крупнейшего римского поэта посвящена теме любви. Здесь и знаменитый лирический дневник «Любовные элегии», и еще более знаменитая «Наука любви» (с примыкающим к ней «Лекарством от любви»). «Наука» пользовалась у современников особым успехом (да и сегодня это наиболее читаемая книга Овидия): как же, это ведь стихотворный свод хитроумных наставлений (настоящий учебник!) – как шаг за шагом обольщать и соблазнять любимую женщину.

Любовная тема красной нитью проходит и через грандиозное творение Овидия «Метаморфозы» в 15 – и книгах. Отличие от других произведений лишь в том, что здесь любовью охвачены не обыкновенные люди, а боги и другие мифологические персонажи. Впрочем, и те и другие предстают перед читателем совершенно, как живые люди. По существу Овидию удалось создать подлинную энциклопедию античной мифологии: многие подробности сюжетов можно найти только здесь. Хотя по первоначальному замыслу поэт намеривался уделить внимание лишь разного рода превращениям – по-гречески метаморфозам (отсюда и название книги).

Превращениям подвержено все; у Овидия данное слово – попросту синоним понятий «творение» и «развитие»: Хаос превращается в Космос, глина в руках Прометея – в человека, боги – в различные существа (главным образом с целью удовлетворения своей любовной похоти), напротив, жертвы их преследования – в неодушевленные объекты (Дафна – в лавр, Сиринга – в тростник и т. д.).

С мастерством, доступным только великому мыслителю, рисует Овидий картины возникновения и становления Мироздания из первоначального Хаоса:

 
Не было моря, земли и над всем распростертого неба, —
Лик был природы един на всей широте мирозданья, —
Хаосом звали его. Нечлененной и грубой громадой,
Бременем косным он был, – и только, – где собраны были
Связанных слабо вещей семена разносущные вкупе. «…»
Воздух был света лишен, и форм ничто не хранило.
Все еще было в борьбе, затем что в массе единой
Холод сражался с теплом, сражалась с влажностью сухость,
Битву с весомым вело невесомое, твердое с мягким…
 

(Перевод – здесь и далее – С. Шервинского)

И вот Творец («бог некий – какой неизвестно») превращает первозданный Хаос в гармонию природы – со звездным небом, землей и покрывающими ее морями. Затем Прометей создает первых людей, наделив их разумом и жаждой познания:

 
«… Высокое дал он лицо человеку и прямо
В небо глядеть повелел, поднимая к созвездиям очи».
 

На земле восцаряет золотой век – недосягаемый образец для всех последующих несовершенных общественных устроений. Да, было, оказывается, на земле время, когда люди жили в полном счастье и изобилии, не зная раздоров и войн:

 
Первым век золотой народился, не знавший возмездий,
Сам соблюдавший всегда, без законов, и правду и верность.
Не было страха тогда, ни кар, и словес не читали
Грозных на бронзе; толпа не дрожала тогда, ожидая
В страхе решенья судьи, – в безопасности жили без судей. «…»
– Не окружали еще отвесные рвы укреплений; «…»
Не было шлемов, мечей; упражнений военных не зная,
Сладко вкушали покой безопасно живущие люди. «…»
… Урожай без распашки земля приносила;
Не отдыхая, поля золотились в тяжелых колосьях,
Реки текли молока, струились и нектара реки,
Капал и мед золотой, сочась из зеленого дуба…
 

Социальная гармония продолжалась долго, но не вечно. На смену безмятежному золотому веку пришли попеременно века – серебряный, медный и железный. Общество деградировало, вступило в полосу нескончаемых войн и беспрестанной борьбы за выживание. В конце концов, боги решили покарать человечество за нечестивость и обрушили на землю воды потопа. Погибли все, кроме двух праведников – сына Прометея Девкалиона и его двоюродной сестры и жены Пирры. Приходилось начинать все сначала. Последующие поколения людей возникли из камней: те, которые бросал через плечо Девкали-он, стали мужчинами; те, же, что бросала Пирра, превратились в женщин. Но золотой век уже не вернулся. Человечество сделалось таким, каким оно остается и по сей день – злобным и эгоистичным.

По коварству и изощренной жестокости боги не отставали от людей. На данную тему Овидий воссоздает множество картин, ставших хрестоматийными. Самая впечатляющая – история Ниобы и ее погубленных детей. Фиванская царица Ниоба имела многочисленное потомство (по одной версии – 12, по другой – 14, по третьей – 20 сыновей и дочерей) и как-то посмеялась над титанидой Латоной (греческая Лето), которая подарила Юпитеру только двоих детей – близнецов Аполлона и Артемиду. Оскорбленная Латона потребовала возмездия, и Аполлон с Артемидой безжалостно перестреляли из лука всех детей Ниобы. Обезумевшая от горя мать превратилась в камень, источающий слезы. Этот классический сюжет в гениальной переработке Овидия достиг высшей степени трагедийности.

Вот лишь несколько строк из обширного текста, где Ниоба молит Артемиду сжалиться над ней и сохранить жизнь хотя бы одной, последней, самой младшей дочери:

 
… Лишь оставалась одна: и мать, ее всем своим телом,
Всею одеждой прикрыв: – «Одну лишь оставь мне меньшую!
Только меньшую из всех я прошу! – восклицает. – Одну лишь!»
Молит она: а уж та, о ком она молит, – погибла…
Сирой сидит, между тел сыновей, дочерей и супруга,
Оцепенев от бед. Волос не шевелит ей ветер,
Нет ни кровинки в щеках; на лице ее скорбном недвижно
Очи стоят; ничего не осталось в Ниобе живого.
 

«Метаморфозы» перенасыщены мифологическими образами, сюжетами и коллизиями. Овидий доводит свое беспримерное поэтическое повествование до величия Рима и триумфа Юлия Цезаря. Но заключительный аккорд связан не с богами и героями, а с самим автором. Продолжая традицию, начатую его великим современником Горацием, Овидий заключает свою поэму гимном в честь самого себя. Это тема «Памятника», вдохновившая впоследствии Державина и Пушкина. У Овидия она звучит так:

 
Вот завершился мой труд, и его ни Юпитера злоба
Не уничтожит, ни меч, ни огонь, ни алчная старость. «…»
Лучшею частью своей, вековечен, к светилам высоким
Я вознесусь, и мое нерушимо останется имя.
Всюду меня на земле, где б власть не раскинулась Рима,
Будут народы читать, и на вечные веки, во славе —
Если только певцов предчувствиям верить – пребуду.
 

24. «КАЛЕВАЛА»

«Калевала» – литературное сокровище не только финно-угорской духовной культуры, но и всего человечества. В финских и карельских рунах запечатлены такие архаичные пласты человеческого самосознания, которые распространяются на предысторию большинства народов Евразии. И дальше. Здесь сохранились не подвластные времени и беспамятству сюжеты, относящиеся к борьбе патриархата и матриархата, золотого и железного веков, различных тотемных кланов, не говоря уже о древнейшей космогонии «Калевала» – как она знакома современному читателю – бережно обработанный и скомпонованный в целостную книгу фольклорный материал, собранный в начале XIX века Элиасом Ленротом среди карелов, ижорцев и финнов, проживавших тогда на территории Российской империи (главным образом в Архангельской губернии, где финские и карельские поселенцы также бережно хранили древние руны, как русское население – былины). Тем не менее, несмотря на сравнительно недавнюю запись (что, впрочем, относится к фольклорным текстам большинства народов Земли), «Калевала» – одно из древнейших стихотворных произведений человечества.

Точная датировка большинства ее сюжетов вообще затруднительна. С одной стороны, книга изобилует архаичными родоплеменными реминисценциями. С другой стороны, многие эпизоды заведомо позднего происхождения. Иначе, печатный текст «Калевалы» – сплав древности и современности (если под последней подразумевать всю эпоху после принятия христианства). Однако, не считая незначительных христианских реалий типа нательных крестиков и заключительного крещения ребенка – будущего властителя Карелии (вставной фрагмент явно позднего и конъюнктурного происхождения), «Калевала» – всецело языческая книга – буйная, непредсказуемая и многоцветная, с множеством древних Божеств, постепенно превратившихся в народном представлении в обычных людей, наделенных, тем не менее, волшебными способностями.

Неповторим и незабываем образный и поэтический язык «Калевалы». Он настолько сладкозвучен, что даже в русском переводе воспринимается как верх совершенства.

 
Мне пришло одно желанье,
Я одну задумал думу, —
Быть готовым к песнопенью
И начать скорее слово,
Чтоб пропеть мне предков песню,
Рода нашего напевы
На устах слова уж тают,
Разливаются речами,
На язык они стремятся,
Раскрывают мои зубы.
 

(Перевод – здесь и далее Л. Бельского)

Переводится название эпической поэмы как «Сыны Калевы» (Калева – родоначальник карело-финских племен). Многие главные герои «Калевалы» из числа первопредков. Таков северный Орфей – Вяйнемейнен (сокращенно – Вяйно) – Мудрый старец, сказитель и песнопевец-музыкант, шаман и волшебник. Он несет в себе отпечаток архаичного Божества-демиурга и живого человека, подверженного сомнениям и страстям (в частности, Вяйно часто и обильно плачет). Точнее, образ Вяйнемейнена, как он дожил до наших дней, соединил в себе представления о первопредке и первотьорце. Черты последнего особенно заметны в начальных космогонических главах.

Вяйнемейнен – сын Небесной Богини – Ильматар, дочери воздушного (и безвоздушного, то есть космического) пространства. Забеременела она одновременно от буйного Ветра (он «надул» плод) и синего Моря, давшего «полноту» (следовательно, обоих можно считать отцами Вяйно). Роды так и не наступали, пока Ильматар не превратилась в Мать воды – первозданную водную стихию и не выставила над бескрайним первичным Океаном пышущее жаром колено. На него-то и опустилась космотворящая птица – Утка (у других северных народов это могла быть гагара, у древних египтян – дикий гусь, у славяно-руссов – гоголь-селезень, но мифологическая первооснова у всех одна). Из семи яиц, снесенных Уткой (шесть золотых и одно железное), и родилась Вселенная, весь видимый и невидимый мир:

 
Из яйца, из нижней части,
Вышла мать-земля сырая;
Из яйца, из верхней части,
Встал высокий свод небесный,
Из желтка, из верхней части,
Солнце светлое явилось;
Из белка, из верхней части,
Ясный месяц появился;
Из яйца, из пестрой части,
Звезды сделались на небе;
Из яйца, из темной части,
Тучи в воздухе явились…
 

В этом изумительном фрагменте зачатки многих космологии и мифологем других культур, связанных с представлениями о Космическом яйце, что свидетельствует о былой социокультурной и этнолингвистической общности всех народов Земли. Данный факт явственно обнаруживается и в мотиве расчлененного человеческого тела, части которого становятся стихиями, объектами Вселенной. В индоарийской традиции классическим образом такого типа выступает вселенский великан Пуруша: из его частей создается весь видимый и невидимый мир. Но аналогичные представления имеются во множестве других древних культурах и мифологиях – как индоевропейских, так и неиндоевропейских (например, в китайской).

Точно так же и в «Калевале» содержатся реминисценции архаичных и общих некогда для всех народов Евразии представлений о расчлененном теле (данный почти что навязчивый образ связан, по-видимому, с тем, что на заре мировой истории повсюду были распространены человеческие жертвоприношения, имевшие магический смысл). Так, в эпизоде о неудачном сватовстве Вяйнемейнена (напомним, он в прошлом – космический демиург) девушка-лопарка предпочитает утопиться, но не выходить замуж за старика. При этом ее тело превращается в части живой и неживой природы, о чем она сама сообщает белому свету. На много кусков разрубается и тело убитого Лемминкяйнена; их потом с огромным трудом собирает его мать и с помощью заклинаний оживляет сына. (По существу, здесь тот же сюжет, что и в древнеегипетском мифе об убийстве и расчленении тела Осириса, которого потом по кускам собирала и оживляла Исида).

Черты первобытной мифологической архаики несет на себе и образ другого героя «Калевалы» – кузнеца Ильмаринена. «Вековечный кователь», как именует его «Калевала», из рода волшебных космический кузнецов, известных многим народам. Когда-то в незапамятные времена он выковал небесный свод (а по ходу развития событий эпоса ему пришлось выковывать – правда, неудачно – еще и Луну с Солнцем, когда настоящие оказались украденными и спрятанными злыми силами). Но в большинстве рун кузнец озабочен чисто житейскими проблемами – поисками невест, сватовством и женитьбой. Впрочем, и здесь Ильмаринен постоянно демонстрирует свои чудесные способности. Так, после потери первой жены он тотчас же выковал себе другую – из золота и серебра, но она частично парализовала (заморозила) тело могучего кузнеца. Ранее он же – Ильмаринен – выковал в уплату за невесту волшебную мельницу Сампо – символ золотого века, беспрестанного благополучия и процветания.

Борьба за обладание Сампо – главный стержень «Калевалы». Вначале владетельницей чудесной мельницы, позволяющей людям жить в достатке, не беспокоясь о завтрашнем дне, становится Лоухи – хозяйка далекой северной страны Похъелы (другое название – Сариола), финно-угорского коррелята античной Гипербореи, где, по преданиям, как раз и царил золотой век. Лоухи – носительница многих матриархальных черт. А борьба за Сампо отражает в поэтической форме непримиримое противоборство как между золотым и последующими веками (в особенности – медным и железным), так и между отступающим матриархатом (когда доминировали женщины) и наступающим патриархатом (когда стали править мужчины). Сыны Калева пытаются вернуть Сампо и поначалу им это удается. Но на обратном пути их настигает воинство Похъёлы (причем здесь описываются удивительные летательные способности северных народов). Посреди Ледовитого океана развертывается грандиозное морское сражение с участием летательного аппарата. В конечном итоге Лоухи перехватывает Сампо, но не удерживает и роняет ее в морскую пучину. Волшебная мельница оказывается навсегда утерянной.

В «Калевале» бушуют страсти под стать классическим трагедиям. Чего стоит только одна сюжетная линия, связанная с одной из самых трагических фигур поэмы – юноши Куллерво (полное имя – Куллервойнен). Он стал прямым виновником смерти первой жены Ильмаринена: изощренно отомстил ей за нанесенное оскорбление. Но и сам понес заслуженную и еще более страшную кару. Случайно он соблазнил и обесчестил собственную сестру. Когда-то – еще маленькой девочкой – она заблудилась в лесу и считалась погибшей. Куллерво встретил ее уже взрослой девушкой. Когда же им после содеянного греха открылась горькая правда, сестра, не вынеся позора, утопилась, а сам Куллерво после долгих мук совести бросился на острие меча.

Неисповедимы пути мировой поэзии. Мелодичные струны «Калевалы» оказались созвучными эпосу другого континента. Спустя много веков его литературно обработал Генри Лонгфелло во всемирно известной «Песни о Гайавате», где предания североамериканских индейцев переданы в той же ритмике, что и карело-финский эпос. По-русски «Гайавата» зазвучала в переводе Ивана Бунина. Перевод оказался настолько совершенным, что за него была присуждена Нобелевская премия (вдуматься только: русскому поэту – за перевод с английского языка – индейского эпоса – в строфике «Калевалы»). Волшебные струны северного Орфея – Вяйнемейнена – легко и свободно звучат в русских стихах. Недаром чарующие звуки кантеле финского Бояна не только завораживали птиц, рыб и зверей, но заставляли даже останавливаться Луну и Солнце и спуститься пониже, дабы послушать бессмертные руны «Калевалы».

53. ДАНТЕ
«БОЖЕСТВЕННАЯ КОМЕДИЯ»

Если бы Данте жил в наше время, он непременно населил бы свой «Ад» множеством современных политиков. И поделом – они вполне того заслуживают. Семь веков назад во всех уголках мира кипели точно такие же политические страсти, как и сегодня. Только носителями их были люди, имена которых абсолютно ничего не говорят современному человеку. Некоторые сохранились – исключительно благодаря бессмертной поэме Данте – им нашлось местечко в аду. (Так будет и с теми, кто нынче играет судьбами миллионов: вряд ли помянут их добрым словом уже через одно поколение; черные же дела, ими содеянные, сохранятся в памяти людской, если найдется еще один новый Данте, который удостоит их в очередной раз своего священного гнева).

Канули в Лету и имена тех, кто дважды – в молодости и старости – приговаривал поэта к смертной казни – «сожжению огнем, пока не умрет». Но навсегда останутся в памяти те, кого он обессмертил в «Божественной комедии». И – город, который он так беззаветно любил и одновременно страстно ненавидел. Да и как мог он не любить Флоренции, где повстречал Беатриче (Биче, как ее звали окружающие) – сначала совсем юную девушку, затем жену – увы – совсем другого человека. Она рано ушла из жизни, но навеки осталась в сердце поэта, положив в мировой литературе начало яркой, как звезда, плеяде Бессмертных возлюбленных. И всех-то тех флорентийских встреч было четыре. По крайней мере, столько описал Данте в своей великой исповеди «Vita nova» («Новая жизнь»), где лирическая проза чередуется с гениальными сонетами:

 
Вечор верхом влачась одной тропой
И тягостью пути томясь в тревоге,
Я повстречал Любовь на полдороге,
И странника на ней был плащ простой…
 

(Перевод Абрама Эфроса)

Каждая встреча для поэта – как рождение нового мира. Легкий кивок головы в мозгу, опьяненном любовью, обращался в символ вселенского звучания:

«… Проходя по улице, она обратила очи в ту сторону, где я стоял, весьма оробев; и, по неизреченной учтивости своей, которая ныне вознаграждена в вечной жизни, она поклонилась мне столь благостно, что мне показалось тогда, будто вижу я предел блаженства. Час, в который сладчайший ее поклон достался мне, был в точности девятым часом того дня; и так как в первый раз тогда излетели ее слова, дабы достичь моего слуха, то я испытал такую сладость, что словно опьяненный покинул людей и уединился в своей комнате и стал размышлять об Учтивейшей».

Такой иконописно одухотворенной и бесплотно недоступной ступила Беатриче уже после собственной смерти из воспламененного сердца поэта в воздвигнутый им во славу своей Любви поэтический храм, над входом которого начертано – «Божественная комедия». В нем три равновеликих придела, три поэтических шедевра – «Ад», «Чистилище» и «Рай», связанные между собой смысловым единством, сквозной идеей, общими персонажами. Реально Беатриче появляется лишь в последней части, где становится райским гидом, провожатой Данте по божественным сферам. Любимица небожителей, она давно поселена в раю, став его неотъемлемой частицей. В аду и чистилище ей, естественно, делать совершенно нечего. Там она незримо присутствует, как путеводная звезда, направляя тяжелый путь поэта из кругов ада в райские кущи.

Пером Данте двигала не одна великая Любовь, но еще и великая Ненависть – кровоточащая и никогда не заживающая рана от смертельного оскорбления, нанесенного согражданами-флорентийцами, которые обрекли его на вечное изгнание. Сначала они избрали его одним из приоров (по-нашему, членом всесильного правительства), доверили важнейшую дипломатическую миссию в надежде остановить кровопролитную войну между гвельфами (сторонниками римского папы) и гибеллинами (сторонниками императора Священной римской империи). Затем они же обвинили поэта-политика в измене, присвоении казенных денег, других смертных грехах и жаждали увидеть его сгорающим на костре посреди городской площади.

Поэтому Данте с не меньшей (если – не большей) страстностью, чем воображаемая любовь Беатриче, отдался чувству справедливой ненависти к тем, кто вверг его страну, его город, его самого в нескончаемую череду бед и несчастий. По подсчетам дотошных комментаторов, в «Аде» из 79 конкретных исторических лиц – 32 флорентийца. Соединенная с любовью ненависть образовала взрывную смесь непредсказуемой силы, вооружив поэта невероятной творческой, которую он незамедлительно материализовал в чеканных терцинах своего «Ада». [Терцина – трехстрочная строфа: в ней две рифмы, третья – посередине, которая определяет две рифмы следующей строфы.] Потому-то, видимо, именно 1-я часть «Божественной комедии» оказалась наиболее впечатляющей, оставляющей неизгладимое впечатление на читателе любой эпохи.

Пересказывать Дантов «Ад» (как, впрочем, и остальные две части «Божественной комедии») можно до бесконечности. Не существует никаких ограничений и на комментарии: думается, нет такой строчки, которая не была бы многократно прокомментирована. Каждая глава, каждая терцина, каждый образ величайшей книги человечества наполнены бездонного смысла и утонченной, символики. Вот знаменитое вступление к поэме, где Данте в закодированной форме говорит о предшествующей жизни:

 
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь среди долины
«…» Не помню сам, как я вошел туда,
Настолько сон меня опутал ложью,
Когда я сбился с верного следа.
 

(Перевод – здесь и далее – Михаила Лозинского)

Символ «сумрачного леса» многозначен: он – и горькая жизнь самого поэта, и раздираемая раздорами жизнь его родины, и жизнь вообще, – как дар и наказание Бога, – наполненная всеобщим безумием и вместе с тем – Верой, Надеждой, Любовью. Из чащи навстречу заблудшему Данте выходят три зверя, опять-таки несущих многозначную смысловую нагрузку: рысь – ложь, предательство и сладострастие, лев – гордость, насилие и тирания, волчица – жадность, стяжательство и себялюбие. Все три олицетворяют злые силы, стоящие на пути человеческого рода и препятствующие его самосовершенствованию (в образе волчицы выступает еще и римско-католическая церковь – одна из виновниц и нескончаемых бед Италии, и несчастий самого поэта).

Когда надежды выбраться из непроходимого леса окончательно утрачены, появляется светлый образ – величайший античный поэт Вергилий, олицетворяющий могущество и мудрость древней империи. Он указывает Данте путь к спасению: Бессмертная Возлюбленная – Беатриче, которая ждет его в раю, она-то и выведет поэта на лучезарную дорогу света. Но чтобы добраться туда, необходимо пройти многотрудное испытание, преодолев жестокие круги ада и крутые ступени чистилища. Проводником вызывается стать сам Вергилий, он берется довести воспрянувшего духом Данте до того рубежа, который язычникам переходить запрещено.

Через зловещие врата ада, на которых начертано: «Оставь надежду всяк сюда входящий», поэты начинают свое нисхождение в преисподнею. Впереди – девять кругов, а на некоторых еще – пояса или рвы. Здесь страдают осужденные на вечные муки души грешников. Весь перечень удручающих человеческих пороков (и для каждого уготована самая изощренная пытка) нескончаемой чередой проходят перед глазами двух путников. Носителями отвратительных человеческих качеств в каждом отдельном случае выступают конкретные люди, как правило, современники или соотечественники Данте (но не только они). Многие эпизоды вошли в золотой фонд мировой культуры.

Достаточно назвать историю Франчески да Римини и ее возлюбленного Паоло (он был родным братом ее законного мужа). Ревнивый муж застал любовников, склоненных над книгой во время поцелуя, и безжалостно зарезал обоих. Потому-то их души, которые за прелюбодеяние попали в ад, в круг сладострастников, остаются навеки неразлучными и слитыми в поцелуе. О своей трепетной любви и ужасной смерти Франческа поведала сама (ее рассказ – одна из вершин лирической поэзии):

 
Я родилась над теми берегами,
Где волны, как усталого гонца,
Встречаются с попутными реками.
Любовь сжигает нежные сердца,
И он пленился телом несравненным,
Погубленным так страшно в час конца.
Любовь любить велящая любимым,
Меня к нему так властно привлекла,
Что этот плен ты видишь нерушимым.
Любовь вдвоем на гибель нас вела…
 

История любви Паоло и Франчески оказала неотразимое влияние на мировую духовную культуру и по своему воздействию сравнима разве что с историей любви Ромео и Джульетты. В разные времена на эту тему были созданы десятки полотен, П. И. Чайковским написана замечательная симфоническая поэма «Франческа да Римини», а С. В. Рахманиновым – одноименная опера. Действительно, то, как это изобразил Данте, способно заставить биться даже каменное сердце. Ибо более остальных история трагической любви поразила самого автора:

 
Дух говорил, томимый страшным гнетом,
Другой рыдал, и мука их сердец
Мое чело покрыла смертным потом;
И я упал, как падает мертвец.
 

Путь через ад и чистилище в рай символизирует очищение главного героя и искупление всего человечества. В раю прошедшего все испытания ожидает вечное блаженство.

Титан эпохи, поименованной впоследствии Возрождением, Данте, как и все энциклопедисты того времени, – не только великий поэт, но и великий мыслитель. Даже в «Божественной комедии» он сумел отобразить все известные и наиболее значительные философские и богословские учения – от Аристотеля до Фомы Аквинского. Ему принадлежит самое вдохновенное поэтическое прославление Птоломеевой системы мира, данное в «Рае». Здесь же содержатся гениальные догадки чисто научного порядка. Считается, что Данте был первым, кто на интуитивном уровне поставил вопрос об неевклидовых геометриях. Если попытаться переложить структуру Дантового Мироздания на язык математики, то результат как раз и получится неевклидовым. Великий флорентиец был также первым, кто описал космический полет со световой скоростью, когда он воспаряет вместе с Беатриче ввысь на солнечных лучах:

 
Я видел – солнцем загорались дали
Так мощно, что не ливень, не поток
Таких озер вовек не расстилали.
Звук был так нов, и свет был так широк,
Что я горел постигнуть их начало;
Столь острый пыл вовек меня не жег.
 

Совокупное мировоззрение человечества было бы намного беднее, если бы семь веков назад в мир не явился Данте и не одарил бы его своим величайшим творением.