Текст книги "Сын предателя (СИ)"

Автор книги: Валерий Мухачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

 глава 50

 Война войной, а тыл жил, как открытой, так и тайной жизнью. Кому не хватало денег, воровали. Кому не хватало еды, попрошайничали. В Москве за воровство садили по законам военного времени на бесконечные сроки, отправляя «отдыхать» за противоправные действия в Магадан, Колыму или при «мягком» наказании в тайгу на лесоповал.

 Конец войны уже ощущался, победные информации накаляли чёрные тарелки радио. Голос Левитана всё чаще радовал толпы слушавших громкоговорители на площадях, и голод переносить становилось легче.

 Силы, тем не менее, у тружеников тыла были на исходе. Хотелось есть и есть. Выражение глаз прохожих на улицах было по-прежнему ничего не выражающим. В сумерках и темноте прогуливаться становилось опасно. И всё же жестокость нарушающих закон была умеренной. Да и жадностью мелкие хулиганы не страдали. Но именно эта, казалось бы, небольшая потеря одной буханки или другого продукта могла привести к смерти истощённого человека.

 Сказать, что человеческая жизнь чего-то стоила, было трудно. Возвращающиеся с фронта раненые и калеки умирали чаще, чем выздоравливали или достойно жили. Из плена освобождённые домой не попадали, проезжая в захолустные районы России или Казахстана, обживая тайгу, голую степь или горные хребты в концлагерях Советского покроя. Всё это объяснялось в газетах, как борьба со шпионами всех мастей, давая НКВД прекрасную возможность проявлять бдительность.

 Пленные немцы, итальянцы, румыны жили даже лучше. Они строили дома, школы, больницы добротно, находясь в городах. Среди них, конечно, тоже была смертность, но это чаще были простудные заболевания, полученные из-за летнего обмундирования всей гитлеровской армии. Зимы в России не для каждого европейца, да и на фронтах в летнем обмундировании многие из них понахватали обморожения, воспаление лёгких и туберкулёз.

 Жили немцы в здании цирка в Ижевске, пока было не до представлений. Потом им находили озаборенные территории. Кормили их сносно, охрана была не строгая, благо бежать кому-то из них было просто некуда. Слишком далека была родная страна, да и незнание русского языка было преградой, и ненависти жителей опасались немцы не зря.

 И только мальчишки рассматривали это скопище незлобиво, особенно радуясь, когда какой-нибудь сердобольный пожилой пленный, угадывая голодный блеск глаз сорванцов, приближался слишком близко к забору и бросал буханку хлеба через верх.

 Мальчишки, ждавшие этой благословенной минуты, ловили хлеб, рвали на куски и, давясь как зверьки, мгновенно уничтожали добычу. Охрана делала вид, что ничего не происходит.

 В детстве Николай наблюдал, как серая масса суровых немецких солдат, не умевших улыбаться, маршировала к месту работы, пугая его какой-то отрешённостью лиц, в котороых даже глаза ничего не выражали. Просто пленные немцы находились в непрерывном шоке от того, что видели. А видели они откровенную нищету города, за который непонятно для них зачем русские так отчаянно дрались и почему так хорошо к ним относятся.

 Победа в Ижевске была отмечена, конечно, не так ярко, как в Москве или западных городах СССР. Но духовой оркестр в саду имени М.Горького играл чуть ли не круглосуточно.

 Народ танцевал, пил и пел песни. Сотрудники НКВД и милиция на какое-то время расслабились, но не надолго. Заводы, не сбавляя темпа, выдавали продукцию для боевых действий, потому что ещё оставалась враждебной Япония. Победа над Германией увеличила мужское население в Ижевске не намного.

 Было много похоронок, много инвалидов, и из плена бойцы проскакивали в вагонах через вокзалы вдали от Ижевского под конвоем на восток.

          ...............................................................

 Фёдора из плена освободили американцы. После передачи выживших узников советским войскам всё полуживое воинство получило статус предателей Родины, и поезд прямиком повёз их на север, который был ослабевшим организмам совсем не в радость. Уже в пути к свободе часть повторно заключённых полегла в безымянных могилах. Где-то в Архангельских лесах концлагерь принял Фёдора. Вспомнить свою подлинную фамилию ему удалось только с ошибкой в одну букву, отчество засело в голове – Игнатьевич.

 Так что какая-либо связь с Прасковьей не была налажена. О сыне Пете он мог бы вспомнить, а о втором сыне даже не мог и подозревать. Сапожное дело сыграло для него и здесь спасительную роль. Хотя и носили здесь только сапоги и валенки, не до туфель в бездорожье, но изнашивалась немудрёная обувь изрядно, а валенки и того быстрее.

 Фёдор вёз сапожный инструмент, который сметливые золотопогонники помогли довезти в целости. Сапожники на дороге не валялись. Стоит ли напоминать, что в этом жизненном пространстве были и враги, и завистники. Стукачами были переполнены бараки. НКВД даже здесь искал неблагонадёжных или просто шпионов среди бывших военнопленных.

 Фёдор по разведданным в Генштабе числился сержантом, звание не то, чтобы высокое, поэтому придирок особых не ощущал. Охранники часто выше этого звания не поднимались, поэтому на бывшего сержанта смотрели миролюбиво. Была лишь одна неувязка в биографии Любина Фёдора Игнатьевича. До войны житель города Ижевска сапожным делом не занимался, и до такого уровня мастерства ни один заключённый в немецких лагерях, да ещё при этом выживший, подняться едва ли мог.

 Правда, высокие чины до времени предполагали, что в плену немцы и не этому могли обучить, так что пока не придирались  к такой мелочи.

 Память Фёдора о прошлой своей жизни так и не проснулась, что подтвердили лагерные врачи методом устрашения и физического воздействия. В плену лица узников изменились настолько, что узнать их по довоенным фотографиям было невозможно. Отправляя в Гулаги бывших военнопленных, начальство навряд ли рассчитывало вернуть их обратно к нормальной жизни.

 Можно было сколько угодно фантазировать,  придумывать версии и штопать повествование белыми нитками, но факт встречи Фёдора и Нади мог бы остаться за кадром, если бы незначительный герой романа не был сапожником. Нищая после изнурительной войны Россия, кормившая пятнадцать Республик СССР дровами, цветными металлами, льном,  пушниной, рыбой, бумагой и чем-то ещё, нуждалась в сапожниках, портных, как никогда.

 Нельзя сказать, что НКВД проявлял много фантазии в разбивке концлагерей. Расстояние между мужским и женским лагерями скорее всего оказалось минимальным по причине строительства обоих руками одного мужского отряда "зэков" К тому же и охране без развлечений было никак нельзя.

 Фёдору приходилось работать ничуть не меньше, чем в немецком плену. Разница, конечно, была разительной.

 Все говорили по-русски, все были часто ни за что наказаны, кроме уголовников, конечно.

 И, главное, все были на Родине, пусть вдали от дома и родных, отчего все жили надеждой.

 Надежда, что скоро всё выяснится, заставляла несчастных трудиться на износ, что и являлось невероятным падежом мужиков, парней и стариков. Старикам не оставлялось никакой надежды. По этой причине население Гулагов становилось всё моложе.

 В охране лагерей бытовало убеждение, что охранять приходится отщепенцев советского общества, отношение было соответственное. Но сапожник был неприкосновенной кастой. От дружбы  с Фёдором зависело не только здоровье обуви, но и ног, которые регулярно в этой обуви грелись в мороз и слякоть.

 Однажды перед ним бросили на пол несколько пар малого размера обуви, приказав отремонтировать вне очереди. Ботинки были из грубой кожи, так называемые "кирзухи". Даже после замачивания поддавались шилу с трудом. Заплатки приходилось класть из той же кожи. Дамский размер усложнял работу. В душе Фёдора всколыхнулись какие-то туманные воспоминания. Он тщетно мучил себя, ремонтируя маломерки, попытками думать о прошлом, которое должно же было в его жизни быть. Но грубая тюремная обувь была слишком далека от тех изящных туфелек, за которыми охотились модницы города Ижевска.

 По окончании работы подошёл охранник, которому Фёдор сшил сапоги из добротной кожи, забив в подошвы красивые ряды деревянных гвоздиков и добавив чисто звучавшего скрипа во время ходьбы. Осмотрев выполненную работу, охранник поцокал языком, помолчал. Потом тихо сказал:

 -Тут рядом лагерь-то бабий. Сходи сам, отнеси им. Я с охраной договорился. Зайдёшь, выбери какую-нибудь. Час даю. И  назад чтобы пулей!

 Другие награды в концлагере были по мелочам, только эта считалась наивысшей. Бабы, истосковавшись по мужской ласке за годы войны, зверели и совершали действия, несовместимые с женским званием. Охрана и сама утоляла голод красоток, иногда пользовалась помощью "зэков", не замеченных в политических беседах и попытках к бегству.

 Фёдор прошёл несколько сот метров вдоль мощного забора с колючей проволокой  по верху, по узкой тропке в снегу в одиночестве, любуясь впервые елями, густо посаженными справа и  слева, отчего в полуденное время было сумрачно. Было ему удивительно, что женский лагерь был так близко. Никак не укладывалось в голове, за что их можно было держать в этой глуши вдали от семей, детей и родильных домов.

 Охранник с любопытством посмотрел в лицо Фёдора, спросил:

 -Сколько пар?

 -Семь, – однозначно ответил Фёдор.

 -А справишься? – засмеялся охранник, увидел на его лице недоумение, закончил:

 -Ладно, разберёшься по ходу. Иди вон туда! – он указал в сторону небольшого барака. Дверь Фёдор открыл без опаски, увидел семь мешкообразных фигур, в которых угадать изящные формы женских тел можно было разве только призвав на помощь всю свою фантазию.

 Измождённые лица без тени косметики отличались только цветом глаз и бровей. Эти женщины, возраст которых мог быть обозначен только по скорости, с какой они кинулись к нему, стали тянуть каждая к себе, готовые подраться из-за долгожданной добычи. И он совершенно растерялся, не зная, что предпринять, когда вопль: – Федя! – привёл его в волнение. Вмиг возле него осталась только одна неуклюжая фигура, которая чем-то напоминала Надю. Тёмные брови, ресницы и светло-рыжую прядь волос, торчавшую из-под арестантской шапки он разглядывал с недоумением несколько мгновений.

 -Да Надя я, Надя! – вопила женщина. Только после этого он с непонятной для него неохотой позволил себя обнять и поташить в отдельную каморку с кроватью, покрытой матрасом, набитым каким-то жёстким содержимым. У него не возникло ни животной страсти, ни желания целоваться с изменившейся в худшую сторону Надей, настолько неожиданной была встреча.

 Надя же была так обрадована этой встрече, что болтала без умолку минут пятнадцать, пока дверь не приоткрыл охранник и предупредил:

 -Ну, вы – голубки, время не ждёт, пора и делом заняться!

 Он подмигнул Фёдору и прикрыл дверь. Фёдор, наконец, опомнился и стал в свою очередь задавать Наде вопрос за вопросом. Его интересовало более всего, что с дочерью. Надя сразу поникла и смахнула невольно скопившиеся слёзы у глаз.

 -Ладно, давай на выход, – равнодушным тоном сказал  появившийся в дверях охранник.

 Фёдор послушно поднялся с кровати, осторожно высвобождая руку из судорожных цепляний Нади. Она теперь уже неприкрыто плакала, не желая так вот быстро расстаться.

 -Да ты, девка, успокойся! Придёт он ещё, – добродушным тоном успокоил её охранник. – У нас такие ценятся, нешто мы не понимаем.

 -За что её-то сюда? – спросил Фёдор.

 -За то! – коротко бросил охранник. – Дуй давай назад! Зря ты её не попользовал. Когда ещё заработаешь новый приход.

 глава 51

 Прасковья после смерти дяди Лёши стала спокойней. Раздражитель в мужском обличье исчез, а Вовкины шалости, который жил на первом этаже с нею, раздражали не так сильно. Петя то жил в Психбольнице, то Прасковья, растроенная отношением к больному сыну со стороны санитаров, забирала его домой. Вовке практически неуправляемый дядя Петя угрозой был незначительной, но Николаю всё время казалось, беды можно было ждать в любую минуту.

 Сын его рос каким-то очень практичным,  всё время что-то выменивал у друзей и знакомых. Попадали и довольно серьёзные вещи. В ящике стола на втором этаже он хранил то царские ассигнации, то серебряные полтинники. Скоро появились и детали мопеда, и даже целый двигатель.

 То ли новое поколение, к которому относился Вовка, готовилось в приближающемся двадцать первом веке жить по новым законам, то ли бедность надоела парнишке с раннего детства.

 Вовка старательно облапошивал более обеспеченных сверстников, используя свой изворотливый не по годам ум.

 Николай не вмешивался в эти не совсем правильные поступки сына, так как едва обеспечивал парня всем необходимым.

 Помощь Вовки в Художественном Фонде он стал скромно оплачивать, приучая паренька к расходованию средств и поощряя за труд, который был уже достаточно профессиональным.

 Члены Союза художников, входившие в состав Худсовета, привыкли к вмешательству мальчика в творческий процесс, но придирки при этом не становились ласковее, заставляя Николая совершенствовать своё мастерство. Дело доходило до курьёзов. Портрет "дорогого" Леонида Ильича Брежнева ковыряли ногтем, принимая нарисованный портрет за наклеенную офсетную печать, скрывая при этом удивление по поводу качества исполнения.

 После окончания восьмого класса и получения Аттестата с приличными отметками отец и сын засели за изготовление пяти красочных натюрмортов. Николай оформил эти творения то ли сына, то ли их обоих в паспарту, и они поехали в Свердловск.

 Сын как-то легко поступил на первый курс. Оставалось найти квартиру и снабдить сына деньгами. Николай вернулся домой один. Дома Прасковья поднялась к нему на второй этаж.

 -И чего мальчишку сплавил? Учился бы ещё до одиннадцатого класса! Ведь как он там жить-то будет?

 И снова Николай, как в первые дни женитьбы, ответил:

 -Да всё как-нибудь образуется. Специалистом выйдет. А после одиннадцатого-то в армию заберут, женится. И ни специальности не будет, и учёба без перспективы. Только – завод.

 Когда Володя стал учиться в восьмом классе, предметы стали более сложными. Понеслись в первой четверти тройки. При  мысли, что Волдя попытку поступить в Художественное училище может сорвать, заставила Николая пойти в школу. Содержательная беседа с классным руководителем дала неожиданные плоды. С одной стороны Володя прислушался к совету отца ликвидировать тройки, а с другой стороны классный руководитель, вполне приятная дама, провела разъяснительную работу среди учителей.

 В дневнике появились четвёрки и пятёрки.

 Несмотря на напряжённую учёбы Володя помогал Николаю в работе.

 Сам Николай не боялся сложности задания. Предложение нарисовать плакат размером пятьдесят или сто квадратных метров принимал без всяких эмоций. Он и сам скрывал своё удивление, когда ему сообщали, что его грандиозный труд украшает стену дома, расположенного в соседнем городе. Заказы такой сложности как доверялись по непонятным для него чудесам, так и исчезали загадочно. После них приходилось выполнять плакаты для полковников и подполковников.

 Все внутренности автомата, пулемёта Николай изучил настолько, что очталось взять пулемёт вхивую и начать его собирать и разбирать.

 Даже в этой работе Николай старался найти что-нибудь интересное.

 При этом не забывал Николай твердить сыну, что работа художника, конечно, не лёгкая, но голодным с этой профессией он не останется. Правда, сам Николай  примером для сына никак явиться не мог. Семья всё время экономила. Экономия и позволила купить старый "Запорожец". Теперь же приходилось экономить на запчасти для этого монстра и на бензин.

 Всё же ездить иногда приходилось и в садоогород, и на этюды.

 глава 52

 Фёдор старательно кроил, шил сапоги, туфли лагерному начальству, всё больше завоёвывая привиллегированное положение, практически мог посещать женский лагерь гораздо чаще, чем другие нужные по профессиям, сообщив кому следует, что Надя – его жена. Не имевшая броской красоты и выразительной фигуры, Надя была отдана Фёдору в единоличное пользование и даже устроена при кухне.

 Блатная орава, разобрав смазливых и просто красавиц, посматривала на серую бабу, начавшую краситься чаще угольком из печки, без аппетита, потому что и им часто приходилось обращаться за помощью к мастеру сапожного дела. Казалось, не было такого материала, из которого Фёдор не смог бы сделать что-то приличное, похожее нак обувь.

 Он уже давно почувствовал, что ему повезло с распределением. Ему не пришлось добраться до холодного северного моря, да и до дальневосточных широт тоже. Уже несколько раз отправлялись этапы зэков в новые строящиеся лагеря, а он освобождался от обязанности влиться в ряды отправляющихся зэков неизвестно куда. Вспоминалась и не могла вспомниться прежняя жизнь до войны.

 Свой возраст был ему неизвестен и записан тот, который мог принадлежать сержанту Любину, который ему сообщили после проверки в Военном Комиссариате. В столовой он питался с неслыханными привиллегиями из-за появившейся вновь язвы желудка. Работника, скорее похожего в своём деле на волшебника, берегли, не желая знать о статье – предатель Родины.

 В принципе стоявшие в верхних рядах лагерной иерархии не очень-то были щепетильны. Не имевшие нужной специальности зэки жили в постоянной опасности потерять силы на тяжёлых работах при плохом питании, плохой одежде и обуви. Портные, сапожники, артисты,  грамотные бухгалтеры, музыканты, если не гнушались услужливо и подобострастно служить начальству и уркам, терпимо устраивались в этом рабовладельческом мире, отделённом от справедливого социалистического государства колючей проволокой и бездорожьем.

 Начальство жило в отдельном благоустроенном бараке с печами, которые исправно поедали дрова, заготовляемые зэками. Страна с помощью дьявола и не изгнанного отовсюду бога, семимильными шагами двигалась к прогрессу, делая после каждых этих семи шагов шесть назад. Количество населения всех национальностей, потерянное в поисках врагов в мирное время и в годы войны с Гитлером, восполнялось и за счёт лагерной, краткосрочной любви.

 Качество нарождавшейся смены поколений, освобождённой от порочной страсти наживы, не  всегда соответствовало идеалам марксистско-ленинского учения, а пример "отца всех народов мира" носить туфли до полной сноски подошвы почему-то эту молодёжь не вдохновлял и не имел поддержки.

 Обувь и одежду даже "враги народа" стремились обновить во-время. И сапожник Фёдор возносился над жалким сбродом лагеря почти богом!

 С Надей он уже встречался довольно часто, по лагерным меркам. Ремонтировать обувь женщинам ему приходилось немало. Работниц гоняли на тяжёлые и грязные работы всё время, так что обувь рвалась.

 Надя вошла во вкус. Любви Фёдора ей стало  не хватать, и защищая свою сытую жизнь с дополнительной пайкой хлеба, она делила свои чувства не только с сапожником. В этом мире печали и бесправия такое явление, как ревность, было не только смешным, но и просто невозможным. И Фёдор был уже тем доволен, что ему не приходилось встречаться с соперником и даже знать его в лицо. Хотя какой же зэк не мог вычислить своего "благодетеля", который так заботился о его здоровье?

 После войны лагерь обновился новым контингентом заключённых. Одетые почти все в солдатскую и офицерскую форму, сплошь молодые мужики, редко старше сорока лет, насмотревшиеся на богатую жизнь Европы, попали сюда исключительно за вольные разговоры, в которых служба ГПУ видела опасные ростки для подрыва лучшего  в мире Советского строя. Кого-то попутал бес познакомиться с немецой девушкой. Кто-то восторгался картинами немецких художников слишком громко. А кто-то из-под стражи отпустил с миром молоденького мальчишку, пойманного с автоматом в руках, пытавшегося застрелить русского солдата.

 Но больше всего это были военнопленные, освобождённые американцами из концлагерей, но затребованные советским командованием в жёсткой  форме. Многие, конечно, выехали в Австралию, не пожелав радоваться победе русского оружия в Соловках или Колыме. Были и предатели, служившие у немцев полицаями и старостами. Были и власовцы. Рядом с ними страдали партизаны, не сумевшие доказать, что не один состав с пушками и танками свалился с рельсов с их помощью.

 Вся эта разношёрстная толпа недолго задержалась в загустевших бараках и была отправлена этапом в ещё более гиблые места.

 Фёдор в это короткое время изнывал от работы. И когда бараки освобождались от лишнего пота и вони, вздыхал с облегчением. С увеличением народонаселения количество сапожников увеличивалось, но что они могли сотворить без специального инструмента?

 Фёдор и по ночам спал неспокойно, трясясь за сапожный нож, шило и молоток. Потеря такого инструмента грозила убийством в лагере кого-нибудь, которое непременно навяжут на хозяина ножа или шила если не конвоиры, то блатные обязательно.

 Комната, в котрой кроме Фёдора жили ещё три человека, считалась на уровне гостиницы, дверь закрывалась на приличный замок, а ключ сдавался на вахту при полном отсутствии обитателей. Все четверо на общественные работы не ходили, комнату покидали полным составом редко, потому что трудились кто портным, кто, как Фёдор, сапожником. Зимой приходил истопник, полудряхлый интеллигент, спасавшийся от неминуемой смерти этим лёгким, по лагерным меркам трудом.

 Он топил печку до первого тепла, но никогда больше нормы, дорожа своей привиллегией.

 С Фёдором разговоры пытались завести его соседи, расшевелить на откровенность, распрашивали о прежней жизни. Недоуменный взгляд его довольно быстро отрезвлял любого из них, удивляя,  как это у мужика, прожившего полжизни,  нет прошлого! Фёдор после этих распросов начинал мучить себя попытками сосредоточится на своём детстве,  но только  добивался новой вспышки головной боли.

 Надя была моложе его  лет на десять внешне, но по документам разница не превышала двух– трёх лет. Работа в столовой позволяла ей урывать куски от пайки, которые она исподтишка совала Фёдору при встречах. Любовь получалась оплаченной, но Фёдору было не до сентиментальности. Встречи их были так коротки, что даже разговаривать было некогда, как и раздеваться до неприличия. Всё делалось чисто по-животному, на скорую руку, чтобы у охраны не появилось предлога запретить встречи или кого-нибудь из них отправить этапом туда, куда Макар телят не гонял.