Текст книги "Сын предателя (СИ)"

Автор книги: Валерий Мухачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

глава 39

 Плавание на грузовом теплоходе среди усыпавших палубу «Волг» приближалось к концу. Московская окраина проплывала справа и слева, ничем особенным не радуя глаз. Канал был наполнен откровенно грязной водой, в которой тут и там кружили мазутные пятна. На пляже смельчаки ныряли и плескались, рискуя подхватить на плечи масляную цвета дёгтя массу, от которой отмыться было не просто. Надписи красного цвета на желающих отдохнуть в воде не действовали.

 Николай смотрел на пейзаж и, видя хаотично разбросанные склады, гаражи и разномастные здания, узнать Москву был не в состоянии. Не звучал торжественный гимн, как в поезде, не появлялась захватывающая панорама, как в самолёте. Просто теплоход пристал к типовому речному вокзалу, капитан вышел из рубки на мостик и предупредил Каргашина, что стоянка будет три дня.

 Капитаны всегда разговаривали только с солидным товарищем Николая, слегка окидывая взглядом легковесного и моложавого до неприличия самого Николая. У народа было представление, что художники, как и артисты, имеют либо пышные шевелюры либо внушительную лысину. Слишком же молодые являются не более, как сопровождающие ученики.

 Так же капитан со снисходительной улыбкой проводил стайку девочек, пообещав гиду Татьяне Николаевне взять их в обратный путь. Девчонки шумно сбежали по трапу, помахали руками то ли капитану, то ли Николаю и Каргашину. Два друга направились в Метро. В вагоне они сразу приклеились к карте Метрополитена. На Красной площади они немного поплутали. Каргашин выдул бутылку пива, Николай вылизал "эскимо". Очень скоро и неожиданно в народной толпе Николай потерял друга, скорость которого под воздействием пива стала недосягаемой.

 Николай встал в очередь к Ленину. Очередь по всей площади медленно и чинно передвигалась по полшага вперёд. Неземной свет приближал его к хрустальному прямоугольному пеналу, в котором он сначала видел жёлтое пятно в изголовье, потом очертания прояснялись, и уже совсем рядом близорукие глаза видели тот же образ, который артист Щукин так старательно копировал в кино. Рядом с Лениным лежал И.В.Сталин, такой же жёлтый. Николаю было странно, что оба вождя были очень молоды.

 Вышел Николай из мавзолея, на котором надпись на граните выделяла две фамилии, так же медленно, как и вошёл. Он долго думал над тем, что Ленину было как-то тесно в мавзолее рядом с продолжателем его борьбы за освобождение рабочего класса. Шальная мысль качнулась в голове – а кто следующий?

 Пора было возвращаться на теплоход. Легко сказать, а как это сделать? Название речного порта выветрилось из головы. Да он и не пытался запомнить, надеясь на Каргашина. О речном порте у встречных не было понятия, потому что это были такие же гости Москвы.

 Уже к закрытию Метро работница подземного рая подсказала, где выйти. Речной вокзал предстал перед ним через сто метров. Но это был не тот речной вокзал. Это был южный. А Николаю нужен был северный.

 Сторож посмотрел на него с сочувствием и указал рукой на скамейку:

 -Тут, молодой человек, много людей переночевало, так что милости просим! А ваш речной вокзал как раз напротив.

 Ночь была тёплая, но скамейка резко отличалась от подвесной полки на теплоходе. Сон был короткий. В четыре часа утра стало светло, как днём. Впечатление от Москвы, которая была совершенно пуста, не имело никакого сравнения с той толкотнёй локтями и плечами днём!

 Николаю так понравилось идти по широкому пространству Москвы, что он решил не ждать открытия Метро. И был совершенно удивлён, что за два часа преодолел всего одну остановку.

 Желание идти дальше мгновенно исчезло. Он сел в метро и через полчаса уже был в своей каюте. Каргашин даже не проснулся.

 Путешествовать надоело. Все картонки были замазаны пейзажами и портретами. У обоих были на исходе деньги. На новом теплоходе оба друга отдыхали. Менять теплоход до Сарапула уже не имело смысла, поэтому Каргашин не отказывался помочь морякам заготовлять продукты на рынке.

 Николай в это время неудачные этюды, не задумываясь, замазывал новыми.

 В Ижевске Прасковья, мать  Николая, встретила его, держась за сердце, в доме села на кровать и только смотрела на сына увлажнёнными глазами. Она не рвалась смотреть этюды, не распрашивала, просто молча смотрела, поражаясь, что сын даже  не похудел. Несмотря на это, Николай набросился на нехитрую похлёбку, так, будто это был кусок поджаренной курицы.

 Он взахлёб рассказывал о своей поездке. Прасковья, отдышавшись и успокоившись, что сын жив, сказала:

 -Ладно болтать-то! Подавишься ещё! Пойду-ка в магазин да куплю чего-нибудь послаще.

 Ей, с её рабфаковским образованием были непонятны его устремления, но она чувствовала, что это необходимо для успешного окончания института, после которого, как она считала, сын займётся делом и с бедностью будет покончено.

глава 40

 Война всё время искала участки земли, по которым можно было ударить снарядом, прошить пулемётной очередью и задеть чьё-то сердце. Ей требовались жертвы, и чем больше их было, тем более ужасной гримасой искривлялось её лицо.

 Снаряды стали рваться со всех сторон, и стенки погреба, трясясь и осыпаясь, заставили Фёдора и Надю выскочить на поверхность. За короткие минуты пейзаж стал неузнаваемым, снег почернел, деревья поломанные и расщепленные толстыми соломинами в хаотической лёжке, подсказывали, что надо вновь спрятаться в погреб. Но быть заживо погребёнными им не хотелось, а куда бежать, было непонятно.

 И самым непонятным был обстрел фактически пустого места. Думать же, что это громыхание посвящено им, было едва ли не смешно. По направлению взрывов, которые стремительно приближались к их убогому жилищу, Фёдор понял, что бежать надо в сторону от леса. Надя встала на лыжи и побежала к деревне. Фёдор по лыжне, поминутно проваливаясь глубоко в снег, усиленно работал ногами, стараясь не отстать.

 Снаряды сыпались с неба с ужасным воем, грохот едва не рвал ушные перепонки, и ноги сами, помимо воли Фёдора, несли тело вдаль, разрывая снег с силой, которая удваивалась после каждого разбрызгивания месива за его спиной. Надя от страха часто запиналась, перебирала ногами беспорядочно, отчего Фёдор чуть не наступал ей на лыжи. Ни ему, ни ей не приходило в голову, что спасительное от взрывов пространство могло таить ещё большую опасность.

 Этот взрыв Фёдор уже не услышал. Какая-то невидимая сила ударила в затылок и швырнула лицом в снег. Команда, данная им накануне телу, подняла его и заставила машинально передвигать ногами, в глазах стоял туман. Фёдор видел весь пейзаж в каком-то сверх-ярком белом блеске. Канонада неожиданно стихла. В ушах Фёдора пронзительно зазвенело от наступившей тишины. Что-то кричала Надя, остановившаяся и махавшая ему рукой. Оказавшись в непривычном для него мире, Фёдор видел, как снег вздыбливается прямо позади его ног, осыпая сапоги ошмётками тёмносерой земли. Выглядело это совсем не пугающе.

 Надя уже бежала к нему, усердно толкаясь в снег палками, замахала одной рукой, показывая, что надо бежать. Он что-то ответил  ей, не слыша своего голоса, отчего речь получилась невнятной. Наде показалось, что он её понял, и побежала дальше. Неожиданно оглохший, Фёдор не так панически боялся этого боя против него и Нади, поэтому сдерживал порыв своей подруги, по животному боявщейся за свою жизнь.

 Немцев они увидели раньше. На фоне леса в разрывах снарядов, повидимому, сами они были не так отчётливо заметны, как сгрудившаяся рота немцев в сине-зелёных шинелях и нелепых в такой мороз летних головных уборах. Вояки Рейха заботились не отморозить нечаянно носы и уши, постоянно подплясывали, били рука об руку и поглядывали на начальника, когда тот объявит отбой профилактическому прощупыванию болота.

 Бежать дальше было бессмысленно. Немцы были с автоматами, стрелять станут без предупреждения, и Фёдор первым распластался в снегу. Надя стояла над ним, бросив палки. И когда следующий взрыв совсем близко разорвал воздух, она упала рядом и стала закапываться в снег, как будто это могло спасти её от осколков или, что ещё хуже, прямого попадания снаряда. Взрывы пошли дальше, не пожелав смешать их тела с перегноем и снегом. Вдруг наступила гнетущая тишина. Затем заурчали двигатели танков, их шум стал медленно удаляться.

 Надя, припорошившая себя и Фёдора снегом, ещё некоторое время лежала не шевелясь. Холод пробирался к телу медленно, но упорно. Скоро она поняла, что если не встанет и не поднимет Фёдора, они замёрзнут. Немцев у деревни уже не было видно.

 Фёдор поморозил пальцы рук, нос и щеку, на которой лежал. Оттирала Надя и снегом, и с холодной водой делала примочки уже в погребе, который не пострадал от бомбёжки. Было обидно, что бежали зря, ещё больше рискуя жизнью. Постепенно, когда пальцы рук Фёдора стало болезненно щипать, а нос и щека обрели слабый румянец, Наде стало весело. Глядя на подругу, Фёдор уже не так страдал от боли в груди.

 Кружилось что-то в его голове, и ноги плохо слушались, но главным и странным для него было появление этой девушки, которую он не узнавал. Это обстоятельство Надю  сильно расстроило, и от весёлого состояния, в котором она только что находилась,  не осталось и следа. Она поднялась в сарай, разожгла огонь в примитивной кладке из кирпичей, поставила горшок со снегом на осколок плиты. Когда снег растаял, бросила в горшок последние три картофелины и стала ждать, когда будет готов последний скудный обед, печально задумавшись.

 Её охватило какое-то равнодушие то ли от усталости, то ли от пережитого стресса, связанного с неожиданной бомбёжкой. Немецкую речь она услышала,  как во сне. Но скрип снега под ногами привёл её в смятение. Она набросала снег в топку, отчего дым пополз во все щели сарая и несомненно только помог убедить немцев, что здесь есть живые люди, конечно же, партизаны. Она во-время скатилась по лестнице на дно погреба, потому что одновременно с прошившей стены сарайчика автоматной очередью раздалось:

 -Рус, сдавайс! Хенде хох!

 Надя толкнула Фёдора в грудь, не давая ему подняться с лежанки и полезла наверх. Вид женщины немцев озадачил. Хотя Надя не догадалась поднять руки, никто из окруживших сарайчик немцев не повторил приказ. Все удивлённо разглядывали русскую бабу, оказавшуюся живой в зоне, которую немцы старательно очистили от жителей, и которую даже пуля не берёт, и снаряды обошли стороной. Никто из немцев по-русски не понимал, поэтому пожилой немец пролаял:

 -Партизанен рус фройлен!

 -Нет-нет! Я живу здесь! Нет хлеба, нет еды!

 Немцы молча стояли вокруг неё. Ей стало страшно, что сейчас её не поймут и просто расстреляют. В её памяти вдруг всплыли познания, полученные на уроках английского языка, за который ей когда-то ставили только пять.

 -I hope you give me bred a litle if you whill be sou good[1]1
  Я надеюсь вы дадите мне немного хлеба, если я буду хорошей (искаж. англ.)


[Закрыть] – выдавила она из себя. Выражение лиц немцев мгновенно изменилось, двое даже засмеялись:

 -Ингленд шпион! Все засмеялись, явно поняв, что сказала Надя. Она тоже натянуто улыбнулась. Один немец по-английски предложил ей пойти с ними, потому что неприлично такой умной девушке жить в таких скотских условиях. И вся орава немцев, довольная, что с партизанами, о которых сообщили с другой стороны болота, покончено, радостно гогоча, двинулась туда, откуда только  что вернулись Надя с Фёдором.

 Сама Надя понимала, что ни о каком противоречии немецкому приказу нельзя было и думать. И то, что Фёдор остался в погребе благодаря непонятной даже для него удаче, давала ей силы не раскиснуть, не потерять самообладание, по крайней мере, до тех пор, пока они не покинут этот участок леса и не уйдут достаточно далеко от погреба. А там видно будет, что судьба ей подарит, и подарит ли ещё одну удачу.

 Фёдор же совсем не понял, что случилось. Он сидел на лежанке, ожидая, когда боль в обмороженных пальцах пройдёт. Только после достаточно долгого одиночества он заволновался и поднялся в сарайчик. Увидев засыпанную снегом и дымящуюся печурку, горшок с остывшей водой, он почувствовал неладное.

 Выглянув за щелястую дверь, он увидел множество следов с характерными немецкими подковками.

 Глухота не проходила, лес казался вымершим, и это пугало его. Он совершенно не понимал, где он, что случилось, почему так тихо вокруг, и кто эта девушка, исчезнувшая так же загадочно, как и появилась.

 Он даже не мог ответить на такой простой вопрос – кто он сам?

глава 41

 Пятый курс в колхоз не поехал. Николай Лубин с любопытством разглядывал собравшихся у входа в институт студентов первых курсов, одетых в телогрейки, сапоги, готовых поехать на картофельный подвиг или вообще на любой во благо колхозного хозяйства. В коридорах было почти пусто и непривычно тихо. Общеобразовательных предметов было мало, и нужно было гораздо больше времени нюхать вредные испарения скипидара, пинена, лака и красок, чтобы окончательно выяснить, достойны ли студенты учить детей рисовать яблоко.

 Некоторые студенты направили свои усилия на черчение – нужный предмет для учеников школ.

 Сам Николай окончательно запутался в масляной живописи, совершенно не мог понять её технологии, о которой никто не читал в институте лекций, не показывал примеров. Акварельная техника сидела в его памяти крепко, поэтому он постоянно боролся с разбелом.

 Тёмные тона ему казались чёрными.

 Николай замечал, что и вся группа "А" писала этими блёклыми цветами, с тёмно-серыми разливами.

 Эту гамму красок настойчиво насаждал преподаватель живописи, постоянно возмущаясь, что вся группа "Б" пишет крикливо яркими красками. Трагически погибший преподаватель группы "Б" успел настроить студентов на эту нарядность красок, с которой Николай в душе тоже был  не согласен. Но и в сером колорите ему самому свои работы не нравились тоже.

 Конечно, какая-то подковёрная борьба между художниками им отмечалась, но удивлял его больше его личный конфликт с преподавателем, который обострялся, чем ближе был конец обучения. На пятом курсе ему уже не хотелось показывать домашние зарисовки. Он никак не мог забыть случай с теми этюдами и портретами, которые написал во время путешествия по Волге.

 Преподаватель, увидев в его руках массу этюдов в деканате, предложил положить на шкаф, пообещав освободиться и посмотреть. Через неделю на шкафу в деканате Николай не обнаружил ни одной своей работы. Их просто растащили студенты по своим местам проживания.

 Осталось только вспоминать своё полуголодное путешествие. Может Николай и сам усложнил себе жизнь, не пытаясь слегка полебезить перед преподавателем. Что делать, если люди, имеющие не очень выразительный талант, бьются изо всех сил, обижаясь на бога за то, что кто-то другой этого же уровня достигает смеясь.

 Преподаватель увеличивал свои картины из года в год, именно размером стремясь заставить Московские Выставкомы считаться с его мнением. При советской власти легко было этого достигнуть, восхваляя советский строй.

 Николай недолго задержался среди лучших учеников. Сейчас он не на шутку сердил преподавателя живописи, не показывая никакой подготовки к дипломной работе. Сложность поиска темы для Николая заключалась в этом скудном питании, состоявшем из пустой похлёбки с хлебом дома и двух стаканов чая опять же с хлебом в институте. Нехватка витаминов настолько ослабила его организм, что он уже с раздражением думал об этой дипломной шумихе.

 И для чего нужно было создавать картину будущим учителям рисования в школе? Ведь ученики даже не научатся рисовать правильно яблоко! Ну, один или два ученика сумеют и только!

 Разве недостаточно выставить на защите натюрморт, пейзаж или портрет?

 Эта путаница породила убеждение многих выпускников Худ-графа о их профессиональной подготовке на уровне мастеров, отчего лишь единицы осели в школах на скромной должности учителя рисования. Другие ушли в заводы и занялись оформительской деятельностью.

 Николай приходил в институт, мелькал несколько минут среди мольбертов. Студенты совершенно путали свои работы, мазали друг у друга, создавая коллективное панно кусочками. Преподаватель большой кистью одним-двумя мазками поправлял то у одного, то у другого творение.

 Николай тихо исчезал, спешил домой и на большом довольно холсте писал портрет ученицы,

 выглянувшей из окна навстречу весне.

 Писать ученицу седьмого класса было нелегко. Девочка всё время вскакивала, поворачивалась, всё в ней требовало движения, потому что она незаметно для глаз росла.

 Николаю требовалось время, чтобы  лицо, руки и эти краски как-то поддались ему, чтобы портрет получился убедительно и чтобы природа походила на природу. Для преподавателя он быстро набросал карандашом эскизную композицию с тремя ученицами, благодаря чему избавился на время от сердитого взгляда преподавателя.

 За две недели до защиты диплома он притащил своё творение. Преподаватель с одной стороны успокоился, но устное возмущение всё же высказал. Но Николай уже чувствовал, что гроза миновала.

 Защита была, конечно, намного легче, чем экзамен по физике. Директору института нравились все полотна без исключения. Преподаватели живописи не поставили ни одной тройки. Николай получил пять.

 Самым неприятным для многих было, конечно, распределение. Сам Николай уже собирался ехать в деревню Ершовку, но его вездесущая мать – Прасковья, и тут ликвидировала его попытку избавиться от её опеки. Она очень во-время появилась в институте, нашла преподавателя живописи, в печальных красках описала своё житие, после чего Николаю светила ижевская школа с диким народом в образе учеников.

 В эту Ершовку с радостью уехал Каргашин.

 У Николая и с распределением получился казус. Увидев мальчика в образе состоявшегося учителя, учителя в школе номер двенадцать пришли в ужас. Ему недвуссмысленно объяснили, что школа имеет дурную славу, учителей рисования в ней недолюбливают, в прошлом году гораздо более солидного учителя угостили кирпичом по голове.

 Николай явился в ГОРОНО и получил новое предложение – пойти в школу номер шестьдесят шесть.

глава 42

 Неожиданно оставшись один, Фёдор уже на другой день почувствовал сильное беспокойство. С одной стороны тишина, окружавшая его, пугала не меньше, чем какой-нибудь шум. А с другой стороны он никак не мог вспомнить, как зовут его и эту девушку. Он никак не мог понять, откуда и что заставило незнакомую девушку привести его в эту  яму, и почему она исчезла.

 Проголодавшись, он поднялся  в сарайчик, увидел горшок с остывшей водой, стоявший на примитивной плите. Слабый дымок, вырвавшись из снежного плена, поднимался ленивыми волнами к потолку сарая. Память  тоже пыталась пробиться сквозь тупую боль в голове. Интуитивно он пытался выстроить непрочный мостик от настоящего дня к ушедшему, но что-то мешало, что было не в его власти.

 Он видел, как за дверью ветер качал стволы деревьев, но это не нарушало окружившую его мёртвую тишину. Голод заставил его посмотреть, что есть в горшке кроме воды. На дне он выловил три картофелины, съел одну. Две завернул в тряпицу, похожую на полотенце. Потерпев ровно две минуты, развернул полотенце и, поспешно почистив, с жадностью проглотил обе картошки, не задумываясь об ужине или завтраке.

 Скоро он почувствовал полное отвращение к погребу, в который ему не хотелось спускаться. В сарае было холодно. Фёдор нашёл мешок из под картошки, ножом прорезал три отверстия, натянул на себя. После этого надел сверху шубейку. Сквозь её прорехи теперь ветер не продувал, поэтому ему стало теплее. В таком  виде он пошёл по многочисленным следам от сапог, пока не оказался в деревне, в которой и был немедленно схвачен.

 Немцев не интересовала его глухота, которая могла быть и простым обманом. Найденная у него солдатская книжка была серьёзной причиной подозревать это. Пытки следовали одна за другой. Его били каждый день, добиваясь признания в шпионской деятельности, допытываясь, где скрывается партизанский отряд. Месяц тяжких истязаний привели его к полному истощению. Возможное возвращение памяти либо окончательно было выбито либо отодвинулось в далёкое будущее.

 Не добившись от Фёдора вразумительных ответов по причине глухоты, из-за которой не слыша вопросов и собственного голоса, он разучился внятно говорить, немцы привели в комнату допросов врача. Врач подтвердил глухоту пленного. Вопрос был только в том, в бою получил солдат контузию или это врождённый дефект.

 Фёдор в первые дни ещё смог внятно отрицать, что документ, который нашли у него – не его. Устав пытать упрямого партизана,  как они считали, немцы решили исследовать фотографию, которая была едва различима. Сфотографировав Фёдора, фотограф сравнил два снимка и по разнице в ушах пришёл к выводу, что документ действительно имеет фотографию другого человека.

 Пытки прекратились, Фёдор был немедленно отправлен в один из концлагерей, в котором пробыл недолго. После одного удара надзирателем по уху случилось чудо – вернулся слух!

 То ли время пришло для такого чуда, то ли удар соединил нервные волокна в глубинах мозга. Когда начальство концлагеря для пользы дела надумало провести чистку рядов слишком живучих теней, а заодно и рассортировать пленных по их специальностям, полученным когда-то в мирной жизни, Фёдору повезло в полной мере.

 Портные и сапожники были нужны немцам, чтобы  одевать многотысячную армию рабов до их последнего часа, пока каждый из них мог работать. Обувь и одежда рвались и снашивались быстрей того часа, когда работник становился не нужен. Конечно, работа эта совсем не походила на ту, что была в артели "Труженик" в родном городе, название которого у Фёдора вылетело из памяти. Приходилось создавать эти грубые, негнувшмеся ботинки с утра до ночи, не разгибаясь.

 Но это было легче, чем бегать по плацу, когда обнаруживался побег или таскать камни с места на место, а потом обратно. Ещё хуже было неожиданно совершать марш-бросок, перебираясь из одного лагеря в другой.

 Как ни старнно, ни истощение, ни язва желудка не повлияли на его живучесть. То ли невероятные, нечеловеческие условия помогали выжить, то ли микробы, разъедавшие желудок, не  выдержали этих условий жизни в истощённом организме. Фёдор тащился по плацу в рядах таких же человеческих теней, выпучив на серый мир удивлённые глаза, вставал утром, чтобы не унесли в газовую камеру или в постоянно поглощавшую человеческие скелеты печь, топившуюся круглосуточно.

 Наде повезло больше. Какому-то рыжему и довольно противному немецкому генералу захотелось выглядеть доброхотом. Он осмотрел похожую на него рыжим цветом волос девушку, отчего она напомнила ему, скорее  всего, родную дочь или в молодости жену. Предложил работать на кухне, готовить еду для собак. Овчарки были страшные, но сидели смирно по бокам стола, за которым и восседал сухопарый вояка.

 Каждое блюдо, приготовленное ею, Надя должна была пробовать перед кормёжкой, что и было ей объявлено,  как великое благоволение. Каким должно быть блюдо, Надя ещё не знала, поэтому благодарила весьма выразительной улыбкой, поклоном и трясущими руками ловила воздух, так как ужасно боялась рассердить этого важного генерала. Мысль о Фёдоре не покидала её ни на минуту, но  вырваться из тисков событий ей не удалось ни через неделю, ни через месяц.

 Мысленно Надя своего несчастного друга похоронила, отчего ей было тяжелей считать не  только дни, но и часы, которые она проводила в окружении этих немцев с непроницаемыми лицами, злыми глазами и раздвинутыми широко ногами, как только они останавливались хотя бы на минуту.

 Собак пришлось кормить убитыми немцами местными собаками, волками и даже человечьим мясом. Сначала Надя чувствовала отвращение к еде, но голод был лучшим аргументом в пользу  маленького кусочка, а потом и приличной порции. Так что скоро Надя и болтать по-немецки стала довольно бойко, а вскоре и освободилась от опробования собачьих блюд, потому что стало её часто тошнить. Генерал заподозрил, что кто-то из его охраны постарался обеспечить повариху "киндером", пробормотал – "гут" и постановил Надю кормить в солдатской кухне после всех, чтобы не портить своим русским видом армию Вермахта.

 Собаки от этого только выиграли, начав жрать на целый кусочек мяса больше. Надю всё-равно тошнило по причине развивавшейся своим чередом беременности. Правда, распухание её организма пока относили к обжорству.

 Немцев донимали "проклятые" партизаны, от этого они становились днём злее, а ночью их трусость не знала границ. Выжигались деревни, находившиеся в партизанских краях, гибли женщины, старики  и дети, озлобляя партизан ещё больше.

 И летели  под откос поезда, взрывались  мосты, а самолёты Красной Армии, используя данные разведки, бомбили и штабы немецкого командования, и сам Берлин.

 Всеобщая озлобленность не знала границ ни с той, ни с другой стороны, и братские могилы со звёздами и берёзовыми крестами вперемежку устилали европейскую часть СССР. У каждой Армии была своя правда, у каждого генерала был свой взгляд на боевые действия. Но защищавший свою землю, свою Родину народ был во всех веках силён духом больше. Поэтому даже оторванные от руководства партизанские отряды бились, уверенные, что там, под Москвой войскам будет легче, если и здесь они убьют сколько-нибудь немцев.