Текст книги "Сын предателя (СИ)"

Автор книги: Валерий Мухачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

глава 29

 Экзамены наступили, как всегда, неожиданно. Как бы студенты ни тянули время, как бы ни трепали свои нервы ожиданием неминуемой расплаты за бесцельно потерянные часы, дни и даже месяцы, экзаменационная сессия всегда сваливалась, как снег на голову. Группа "А" была на редкость сплочена студентом Карачёвым, единственным коммунистом на худ-графе с большим партийным стажем. Наверно, поэтому он был избран парторгом факультета, и едва ли

 кто-нибудь из преподавателей-художников решился бы поставить ему два по рисунку или живописи.

 Но вот по общеобразовательным предметам педагоги были независимы, отчего по русскому языку за диктанты бывший старшина морской службы неизменно получал двойки. Неприязнь к удачливому студенту хилого сложения росла неудержимо у парторга, который из-за своей вечной неуспеваемости организовывал всю группу для изготовления шпаргалок.

 К своему тридцатилетию позабыв все свои школьные познания, которые и без того были посредственными, в чём Николай не сомневался, Карачёв не столько заботился о группе "А", сколько о своём неустойчивом положении у стола экзаменаторов. Николай соглашался написать шпаргалку, но воспользоваться помощью отказался наотрез. Ему претила такая система зарабатывания диплома.

 Николай считал, что самая обычная тройка, на которую он подготовится к экзамену, даст ему хоть какие-то познания, которыми как-нибудь удастся воспользоваться в будущей работе. Участвовать в изготовлении шпаргалок приходилось, чтобы не портить отношения с КПСС в лице старейшего студента Карачёва, которого панически боялись обидеть преподаватели рисования и живописи. Бездарный рисовальщик, и не мене бездарный живописец, Карачёв был не единственный, кто учился исключительно для получения корочек с бронзовым оттиском!

 Николай понимал, что не всем дано то, чем так щедро одаривает судьба его. Он не задирал нос, не воображал, но какие-то промахи в его поведении по причине молодости вырастали в глазах неуспевающих по рисунку и живописи до уровня издевательства. Простой, равнодушный взгляд на непрочный рисунок или серую живопись таких студентов выглядел откровенным плевком в душу. Нежелание подсказать ошибки воспринимались, как зазнайство.

 Студенты не хотели замечать, как преподаватель злился, если Николай пытался это делать на первом курсе. Конечно, совсем чистеньким в учебном процессе едва ли было возможно оставаться даже успевающему студенту. Николай хорошо помнил, как ему повезло с "начерталкой". Теперь наступила пора Физики, которую никаким напряжением ума ему было не осилить после полностью не освоенного материала школьной программы. Её даже в шпаргалочную систему невозможно утрамбовать.

 Сам учебник по физике по толщине превосходил словарь Ожегова по русскому языку.

 Николай знал, что идёт проваливать предмет без процента надежды на успех. Его обречённый вид после трёх бессонных ночей, исхудалое лицо не остались без внимания преподавателя. Семёнов сам был для высокого роста худощавым, если не сказать, просто худым. Сочувствующим взглядом он проследил за нервно дрожащей рукой Николая, потянувшейся за билетом.

 -Ну, смелее, Лубин! – сказал он с улыбкой.

 Николай назвал номер билета, который ему ничего не мог сообщить, пошёл к столу, сел и упёрся взглядом в листок, на котором вырисовывались "иероглифы" физической науки. Дальше произошло что-то, не вписывающиеся в экзаменационную этику.

 -Кажется, я проголодался! – сказал, зевая, Семёнов. – Вы, тут, Людмила Христофоровна, последите за порядком, а я схожу в столовую!

 Секретарь Иконникова, сухонькая, но подвижная старушка, которая однажды позировала, и которой портрет, написанный маслом Николаем, понравился больше всех, вскочила из-за стола и бухнула перед ним толстый учебник физики.

 -Читайте быстрей! Семёнов обедает пятнадцать минут!

 Николай обалдело смотрел на Иконникову только три секунды, но она успела повторить более настойчиво:

 -Да читайте же быстрее!

 Николай нашёл нужную страницу, проглотил её. Память, натренированная прочесть, тут же ответить и через пять минут все познания, почерпнутые таким способом, выкинуть из головы навсегда, не подвела и на этот раз. Набросав на лист формулы и выводы, он услыхал стук в дверь. Иконникова птицей подскочила к столу Николая, схватила книгу и положила на стол преподавателя.

 -Да, да! Войдите! – пропела она. Семёнов вошёл, улыбаясь.

 -Ну, думаю, кто-нибудь готов отвечать? – спросил он, добродушно улыбаясь Николаю. Николай, чтобы нечаянно только что полученные знания не выветрились досрочно, почти бегом кинулся к столу преподавателя физики, отбарабанил всё, что успел прочитал и перевёл дух.

 -А вот я задам вам два вопроса, и если вы ответите, поставлю вам четыре. Согласны?

 -Нет, лучше три! – почти вскричал Николай.

 -Хорошо. Думаю, на живописи это не отразится, – опять улыбнулся Семёнов. Он поставил три в зачётку.

 Николай чувствовал необыкновенное облегчение целых три дня. Наверно, поэтому по истории искусства он легко заработал пять. Воспоминание о Казани, когда он слушал рассказы о художниках, разинув от удивления рот, сейчас казались ему чем-то далёким и не реальным. Сейчас он знал об огромной армии художников и их лучших картинах практически всё. Но только на три дня!

 Завтра, сразу после экзамена, мозг очистится для новых знаний. Так уж была устроена память у Николая.

глава 30

 Следующая вылазка закончилась полной неудачей. Неделю Фёдор и Надя ждали возвращения Андрея с Иваном и Егором, которые ушли подрывать какой-нибудь автомобиль на малоезженной дороге. Две гранаты хотелось им использовать с наибольшей отдачей. Фёдор высказал своё сомнение Андрею, но тот так стремился умножить их бедный арсенал, что Фёдор махнул рукой. Самому ему нездоровилось. Сказывалась и грубая деревенская пища, и сама язва не залечивалась – об этом ещё в Ессентуках предупреждали его врачи, когда предлагали сделать операцию.

 На десятый день Фёдор понял лишь одно – они с Надей остались одни в этом, богом забытом, заросшем и заснеженном районе, окружённом со всех сторон вражескими войсками. У них были только топор, пила и никакого оружия. Воевать было нечем и не с кем. Гул самолётов доносился часто, но всё где-то в стороне от их избы. Грохот канонады совершенно стих, и где шла война, им было не известно. Дошли ли немцы до Москвы, захватили ли её, неведение об этом терзало сознание, а воображение рисовало самые не радужные картины.

 Кто не побывал в такой ситуации, мог бы восклицать о том, что неверие в силу Коммунистической партии, ум и прозорливость товарища Сталина равнозначно предательству!

 И какое это – предательство, когда перед лицом – дуло немецкого автомата, а немцы – вот они, рядом! А где товарищ Сталин? И придёт ли он вообще когда-нибудь? Можно было терпеливо ждать чудесных изменений на фронте, если бы не хотелось хотя бы один раз в день поесть.

 Но стоило придти сюда немцам и, веря товарищу Сталину или не веря, а пришлось бы сдаться Фёдору с Надей на милость лающей "хенде хох!" нации.

 Фёдор вообще-то надеялся на чудо. Он имел ясное представление о силе страха перед НКВД, и знал, что когда будет выбор у народа – умереть от карающей всесильной руки Отца всех народов или от чужеземцев, поправших все законы, народ костьми ляжет на поле боя.

 Надо только подождать, когда страх солдат Красной Армии перед НКВД победит страх перед немецкой, всепобеждающей армией.

 Но сколько ждать времени, об этом не хотелось думать.

 Жить было легче, когда канонада боя была ещё слышна. Тишина же давила, мешала заснуть, а треск в доме от мороза казался громом, заставлял вскакивать и, затравленно озираясь, выскальзывать наружу. Они с Надей долго ещё прислушивались к каждому шороху, надеялись, что товарищи всё же вернутся. Любовь их растворилась в этом страхе. Да её и не было у Николая по-настоящему. Были они товарищами по несчастью, и никакая сила не могла теперь их разъединить.

 На одиннадцатый день ожидания услыхали они тихий стук в окно. Фёдор выскочил на крыльцо и бросил в темень рано наступившей ночи:

 -Кто там?

 -Свои! – раздался в ответ хриплый, прокуренный возглас. В избу вошёл, кряхтя, неизвестный.

 -Отец я Ивана. Что-то долго не являлся сынок за продуктами, так не надо ли чего?

 -Сейчас я зажгу лучину, что ли, – смутился Фёдор, не зная, как оповестить старого человека о возможном горе.

 Когда свет вычертил морщины старика, Фёдору стало ещё трудней начать говорить. Он вопросительно стал смотреть на Надю. Та  просто по-бабьи завыла. Это было выразительнее всяких, самых утешительных слов. Старик смахнул навернувшуюся слезу, в глазах его отразились вспышки огня лучины. Он продолжал стоять.

 -Я так и знал, – тяжко прохрипел он, – век партизанский недолог. Нешто немец-то долго терпеть будет, как его в спину тычут.

 Он  помолчал, будто свыкаясь с потерей сына, откашлялся и продолжил:

 -Там у нас, в деревне-то, вчера одного парня привезли. Тоже, сказали, какого-то немца шлёпнул на дороге. Так всенародно повесили. И сейчас висит.

 Фёдору захотелось посмотреть на парня, повешенного немцами, и он решил проводить отца Ивана. Надя увязалась следом, ни за что не согласившись остаться. С одной стороны их поступок граничил с бессмысленным риском, но возможность убедиться в том, что этот несчастный не имел отношения к трём ушедшим на задание, давала надежду на возвращение Андрея и его спутников. Шли след в след, чтобы не оставлять лишних улик. Надя шла последней, и маленькие её следы отпечатывались в снегу чётко.

 У деревни старик ушёл вперёд и, убедившись, что у трупа нет ни души, вернулся за фёдором. Фёдор крался возле плетёного из ивы в рост человека забора. Оттуда же, не решаясь подойти вплотную, пытался разглядеть изуродованное муками лицо покойника. На Андрея повешенный не походил, а Ивана с Егором старик бы узнал сразу.

 -Такого не знаю, – с ноткой сожаления в голосе, сказал Фёдор, вернувшись к старику и Наде.

 -То-то, и я не признал в нём гостя, – подтвердил отец Ивана.

 Фёдор только после его слов сообразил, в чьей бане ночевал.

 -Ты, отец, не отчаивайся! – сказал он как можно убедительней. – Возможно, наши товарищи могли заблудиться или вышли к другой партизанской группе. А парня неплохо бы снять и похоронить.

 -Что ты! Нельзя! Немцы предупредили, что если кто сделает это, всей деревне отвечать придётся!

 -А что, в деревне не осталось  ли у кого ещё ружья? –  спросил Фёдор, чтобы сменить тему разговора.

 -Так, у Филиппыча, наверно, есть. Только не отдаст ведь, сам хочет какую-нибудь подлянку фашистам устроить. Я, говорит, старый, смерть всё-равно от такой жизни скоро наступит, так хоть одного гада упеку. Немец-то всё злей становится. Наверно, наши задают им перцу.

 Нешто будут терпеть супостата на русской земле!

 -Ну, Филиппыч – человек старый, это точно. Не след ему воевать. Может, пригласишь его сюда? Желательно с ружьишком, а?

 -Сейчас не получится. Гулять по деревне с ружьём, всё-равно, что на медведя идти с перочинным ножиком. Нужно подождать, когда немцы отдыхать надумают в обнимку с их шнапсом. Да лучше всего, с зарёй, когда у этих бандитов самый крепкий сон. А самыми опасными тут и не фрицы вовсе. Тут полицаи бесчинствуют. Правда, их часто куда-то всё на машине увозят. Сейчас их как раз и нет.

 Николаю вспомнился почему-то сразу Чернявый, расстрелянный в отряде. Он почувствовал опять приближение приступа язвенной болезни, и стал торопиться обратно. Старик не стал задерживать его, восприняв перекошенное болью выражение лица Фёдора по-своему. По соседям собранные продукты погрузили на деревенские санки, и Фёдор с Надей поплелись назад в надвигающуюся навстречу им темень леса. Скоро, откуда-то сбоку, замелькали пары огоньков. Не иначе, волки, принюхавшись, заинтересовались содержимым санок.

 -Чёрт возьми! – выругался Фёдор. – У меня же спички напересчёт!

 -Давай вернёмся! – с нескрываемым волнением предложила Надя.

 -Да уж точно, другого тут ничего не придумаешь, – проворчал Фёдор. Они повернули назад, пошли быстрым шагом, но когда вышли на открытое пространство, выползла из-за леса луна и осветила ярко весь путь до околицы. Деревня стала недосягаемым убежищем, более опасным, чем эти лесные собаки, лязгающие челюстями и окружающие их с флангов.

 Им пришлось за эту ночь воочию убедиться в необыкновенном уме волчьей стаи, обонянием чувствующей безоружного человека. И хотя волкам доставалось и от немецких автоматов, и от русских, расплодились они нещадно, питаясь мертвечиной вдоволь. Два человека стояли спина к спине до самой зари, окружённые полдюжиной расположившихся  полукольцом взъерошенных волков, не решившихся напасть только потому, чвто четыре из них были ещё подростки, неопытные в охоте, волк был ещё не слишком голоден, а волчица не решалась начать атаку одна. Да и ножи, выставленные вперёд, действовали немного устрашающе, хотя как можно было тупыми деревенскими ножами воевать с изворотливыми хищниками, которых и лоси не могли рогами и копытами напугать.

 Их привлекали больше санки,  в которых так заманчиво благоухал свежей кровью поросёнок! Но ни Фёдору, ни Наде не хотелось даже с риском для жизни потерять это богатство.

 С рассветом, опустив морды вниз, косясь на них недовольными взглядами, стая ушла в сторону леса. Насквозь промёрзшие, вернулись они в заброшенную деревню. Фёдор уже не мог терпеть боль, пожаром охватившую грудь, катался по полу, не пытаясь сдерживать стоны и скрежет зубов.

 Надя стояла у порога, безвольно опустив руки. Лицо её страдальчески подёргивалось. Молодой, красивый Фёдор, доживший до тридцати лет, погибал, как ей казалось, у неё на глазах, не успев повоевать, и она не знала, как и чем ему помочь. Снова идти в деревню к людям одной было страшно, но другого выхода не было. Она знала, что может помочь только деревенская бабка, которая в силу вечно нищенствующих колохозников, непременно должна была быть в этой деревне в образе целительницы.

 Страх встретить немцев был слабее встречи с волками. Но она ведь была без поклажи, приманивавшей зверей. Это её приободрило, и она пошла назад, вооружившись на этот раз топором. В деревне было ещё тихо. Жители без нужды из дворов не высовывались. Надя вошла в калитку знакомой избы, как ей показалось, незамеченной.

глава 31

 Сразу после сессии была организована экскурсия в Ленинград для обеих групп вновь испечённого четвёртого курса худ-графа. Надо сказать, что для будущих преподавателей рисования, черчения и труда условия создавались практически тепличные. Такая экскурсия стоила немалых денег. Почти полсотни молодых людей ехали на десять дней, не считая дороги, с правом бесплатного посещения всех музеев северной столицы для знакомства с шедеврами искусства.

 Конечно, такое знакомство с творчеством многих мастеров Европы и России было необходимо для будущих встреч с учениками школ, чтобы прививать им любовь к прекрасному на базе более реальных знаний.

 Николай ехал в новых брюках и пиджаке. Запас его денег мог хватить только на завтрак и ужин. Ему уже приходилось страдать от болей в неконкретных  местах его тщедушно устроенного организма, поэтому он запасся пачкой сахара-рафинада. В обед это помогало заглушить и боль и голод.

 Ходьба по Эрмитажу походила на коллективный поход великовозрастного детского сада. Все теснились вокруг гида – женщины, которая беспристрастным голосом гундосила крепко заученный текст. Николаю было всё это скучно, потому что заученная история искусства рядом с шедевром вспоминалась сразу и закреплялась в памяти, как потом выяснилось в будущем, навсегда.

 Он шёл позади группы, упирался взглядом в холсты, чуть не гладя их своим носом. Девицу очень приятной внешности он почувствовал по запаху духов, произвёл аллергическое чихание,

 после чего оглянулся.

 Миловидное личико заползло на его опустившееся плечо, чересчур внимательно рассматривая ту же картину. Осторожно выйдя из этого соприкосновения, Николай выпрямился и стал любоваться девушкой. Невысокая юная особа, пытающаяся познакомиться в Эрмитаже, не вызывала подозрений у него по простой причине. У него не было алмазов, золота и денег.

 Поэтому он просто спросил:

 -Правда, здорово?

 -Очень неплохо, – скромно оценила девушка шедевр семнадцатого века. – А вы так можете?

 -Я – студент! – засмеялся Николай. – Мне ещё надо поучиться хотя бы года два.

 -Вы – третьекурсник? – обрадовалась девушка.

 -Нет, я уже перешёл на четвёртый курс.

 -А в каком городе вы учитесь?

 -В Ижевске.

 Девушка внимательно посмотрела на него и, ничего не сказав, медленно стала двигаться к следующему полотну. Николай последовал за ней. Молча они рассматривали лица, одежды и атрибуты власти и богатства. Их шествие молча продолжалось минут пять. Девушку это не раздражало, а Николаю вдруг стало приятно вот так, молча, смотреть то на картину, то на живое творение в виде незнакомки, которая не стремилась уйти или отстраниться. Как будто она чего-то ждала.

 -Вы меня можете проводить, – наконец, произнесла она, когда были пройдены три или четыре зала.

 -Хорошо, – просто согласился Николай, не удивляясь тому, что они даже не познакомились. Сама система советской власти, в годы которой между богатым и бедным стояла только машина, да ещё, может быть, дача, не отдаляла молодых людей настолько, чтобы следовало сразу интересоваться, в какой квартире, какая зарплата, академик ли папа и так далее!

 Страна приучила молодёжь легко доверять друг другу, так как в моде не было похищений, да и преступления широкой огласки не получали. Вообще 1962 год отличался мягкостью нравов благодаря строгости законов.

 Группа студентов уже не существовала для Николая. Они шли по Невскому проспекту, спустились в метро, поднялись на скромный проспект, прошли его, потом повернули на более тихую улицу, дошли до какой-то трамвайной остановки и сели в трамвай.

 Николай ехал куда-то, не думая о том, как он будет возвращаться, сумееет ли найти дорогу  обратно. Он смотрел на девушку, ему хотелось нарисовать её портрет, настолько она была прекрасна в этом старом, скрипучем трамвае. Они вышли в каком-то районе Ленинграда, который ничем не отличался от его допотопного района в Ижевске. Разочарованно он рассматривал типовые пятиэтажки, в одной из которых жила девушка. И сам яркий Невский проспект, который только недавно радовал глаз, казалось, находился неизмеримо далеко от этого другого Ленинграда.

 -Ну, вот, я и приехала, – прервала молчание девушка.

 -Вы здесь можете каждый день ходить по музеям, – сказал Николай, – а мне уже скоро надо будет уезжать.

 -Вы можете перевестись в наш институт. Вас примут сразу на второй курс.

 -Правда?

 -Думаю, да.

 -Здесь где-то и жить ведь надо будет. Это меня пугает.

 -Вы же будете жить с нами, – она сказала это так, будто уже знала о нём буквально всё.

 А он смотрел на неё с нескрываемым изумлением. В горле его застрял какой-то комок, отчего он не мог несколько секунд что-либо ответить. Девушка уже окончательно казалась ему загадочной. Или её кто-то принуждал срочно выйти замуж за кого угодно, или она имела указание именно его выбрать в женихи, перевезти  в Ленинград. Это уже не на шутку его напугало.

 -Давайте завтра встретимся и обсудим этот вопрос, хорошо?

 -А где?

 -Ну, в Метро, например, где мы с вами сегодня вышли.

 Девушка утвердительно кивнула головой и нырнула  в обшарпанный подъезд.

 Николай долго ехал назад в ядовито поющем на поворотах трамвае, который был более древним, чем чешские трамваи в Ижевске. Потом он мчался в Метро, светлом и шикарном.

 Снова оказавшись на Невском проспекте, он быстро нашёл гостиницу. В номере его встретил возбуждённый Каргашин, долго осматривал его с восторгом.

 -Ну, как? – только и произнёс он, весь сгорая от любопытства.

 -А никак, – вяло ответил Николай, – предложила жениться на ней.

 -А ты?

 -Чудно как-то. Я даже фамилии её не знаю. Завтра договорились встретиться.

 -Да ты хоть поцеловал её?

 -Ну, что ты такое говоришь! Поцеловать! Девушка серьёзная, хочет, чтобы я учился в Ленинграде, а я – с поцелуями!

 -Ну, значит, не придёт, – заключил Каргашин, – забудь и выкинь из головы.

глава 32

 Хозяин крайней избы не на шутку испугался. Он тут же проводил Надю через огороды к Матрёне, ещё бодрой старушке, и просил не заходить к нему на обратном пути. Объяснений этот мужик никаких не стал давать. Но Матрёна просто объяснила:

 -Полицаи вернулись, один тебя видел, так что ты уж придумай, что отвечать, когда остановят тебя. Мне бояться нечего, я уже пожила своё. А ты – молодая, жалко будет, как вороньём на тебя набросятся.

 -Чего ж придумать-то? – растерялась Надя. Ей сразу вспомнилось, как с ней обошлись полицаи ещё совсем недавно. На лице сразу появились слёзы.

 -Фёдор-то от язвы мучается страшно, а я и не знаю, как помочь! – запричитала она.

 -Да, болезнь эта тяжёлая, врачи её умеют только резать. А вот спирта у меня немного осталось! Без спирта тут никак не будет облегчения. Пусть примет, да проследи, чтобы не проглотил в однорядь! Растяни на четыре раза. Они,  мужики-то, как увидят это пойло, пока всё не выпьют, не остановятся. И вот травка. Завари, и пусть пьёт за час до еды по столовой ложке. А больше помочь нечем. Молочка бы ещё. Ну, ступай!

 Надя шла по заснеженным огородам, косясь по сторонам, постоянно проваливаясь в борозды, незаметные под белым покрывалом. Невероятному везению объяснения не искала, будучи неопытной в военном искусстве. Без приключений вышла из деревни, никем не остановленная и никто за ней не гнался следом. Казалось, ни немцам, ни полицаям до неё дела не было.

 Объяснение пришло в виде целой группы полицаев и немецких солдат, ворвавшихся через полчаса после её возвращения в дом, где мучился Фёдор. На их счастье у них не нашли оружия, а Фёдор был в таком состоянии, что не только не походил на партизана, но и был в полуживом состоянии.

 -Ну? – коротко спросил полицай, переведя слова главного немца.

 -Муж мой, муж! – заторопилась Надя. – Болеет, вот, ходила за лекарством!

 -А что не в деревне живёте? Прячетесь?

 -Что вы! Мы не хотим стеснять родственников! – неожиданно для себя вдохновенно соврала Надя. – Больного-то кому ж надо из родных? Боятся, что помрёт, а зимой хоронить-то неохота.

 -А кто родственники? – с недоверием спросил полицай. Надя выдержала паузу, готовясь к самому худшему, но на её счастье другой полицай перевёл приказ немецкого офицера возвращаться. Немец, по-всему, был доволен, что партизан не оказалось и рисковать жизнью не пришлось. Полицай махнул рукой товарищу и процедил:

 -Да чёрт с ними! Не тащить же эту развалину на допрос. А баба никуда не денется. Нет партизан и ладно.

 Надя долго сидела над неподвижно лежавшим на полу Фёдором. Руки её дрожали от  пережитого страха. Она даже не знала, кого бы записала в родственники, если бы полицаи продолжали допытываться и дальше. У хозяина крайней избы родня, наверно, была известна всей деревне.

 Матрёна, которая не боялась смерти,  выпроводила её тоже поспешно из дома. Старик, который не отдал ружьё, не был знаком с нею. И больше она никого не знала. Народ боялся, как она поняла, не столько немцев, сколько полицаев, биографии которых были испорчены этой советской властью.

 Многие, если и не были сосланы,  как кулаки, были разорены раскулачиванием и ненавидели коммунистов. Война всех поставила на свои места. Кто-то мог прожить до конца дней своих, затаив злобу и на власть, и на исполнителей её законов.

 Фёдор, наконец, пошевелился, открыл глаза, мутным, непонимающим взглядом упёрся в Надины стоптанные валенки. Она потрясла легонько его за плечо:

 -Очнулся, Феденька? А я принесла лекарство! Сейчас затоплю печку, заварю травку, попьёшь и станет легче.

 Надя и в  самом деле верила старухе, надеясь, что вот её товарищ встанет, улыбнётся и, как ни в чём ни бывало, будет рассказывать какую-нибудь историю, укорачивая этим длинные вечерние часы.

 Но Фёдор не встал ни в этот вечер, ни в следующие. Он просто угасал, становясь всё худее, хотя и до этого обострения болезни не отличался упитанностью. Жуткие провалы щёк не обещали ничего хорошего. Глаза его провалились, движения были вялыми, и Наде было непонятно, как вытащить его из когтей старухи с косой, которая по ночам снилась ей всё чаще.

 В деревню она теперь ходила не таясь, зачастила к знахарке, которая, видя равнодушие немцев к гостье, не стала её приходов остерегаться. Помощь старухи была не такой уж  существенной, но как говорится, важно  сочувствие.

 В декабре, когда она однажды задержалась в деревне из-за неожиданной метели до  утра следующего дня у сердобольной Матрёны, Фёдор не только встал с постели, но и истопил печь, чтобы не замёрзнуть. А утром ещё и встретил Надю но полдороге в лесу. Радость её была неописуемой! Она опять тащила санки, в которых кроме картошки ничего не было, но это её не огорчало нисколько. Столько дали добрые люди, сами жующие то, от чего отказывались квартирующие немцы.

 Глупые немцы сожрали куриц, лишившись при этом яиц. Петушиные вопли по утрам не разносил морозный воздух, пустолайки деревенские не перетявкивались, застреленные в первые же дни. Единственным фактом было мирное сосуществование завоевателей и бывших колхозников советской деревни из-за отсутствия партизан. Но надолго ли этот мир мог просуществовать, никто из жителей не мог знать.

 Фёдору всё же помогло лекарство Матрёны-целительницы. Надя ухитрилась спирт споить ему за четыре раза и то потому только, что Фёдор потерял желание радоваться. Иногда он вспоминал с сожалением, что отказался в мирное время от операции. Он поправлялся неохотно и долго.

 Надя уже знала, что Фёдор мог на фронт не пойти из-за язвы желудка. Но она тогда бы никогда не встретилась с ним. Она просто радовалась, что не одна в этом доме, что война где-то далеко. Её успокаивало, что Фёдор не может воевать не потому, что не хочет, а потому, что не может. Весной они посадят эти картофельные очистки, и может быть, что-нибудь вырастет к осени, и они заживут ни шатко, ни валко.

 Только бы война их дом  не сожгла, да воюющие стороны не задели.

 Хотелось верить, что тут, в лесном урочище, в соседстве с волками, можно было надеяться на чудо – какую-нибудь мирную жизнь!