Текст книги "Сын предателя (СИ)"

Автор книги: Валерий Мухачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

 глава 65

 Зима тянулась, мало радуя иззябшее тело. В городе с исчезновением деревянного Ижевска как-то постепенно стали исчезать общественные бани. Их стали заменять комфортные сауны с бассейном и дорогим обслуживанием. Появились всевозможные тренажёрные залы, фитнес-клубы. Для бедных пенсионеров оставались квартирные ванны и души. Деревянный Ижевск ютился где-то на окраинах, лепил добротные баньки два метра на три и даже  меньше.

 У Николая Фёдоровича баня была, и была добротная. С новой ванной, с железной печкой, которая нагревала семь квадратных метров довольно быстро. Но проблема была с дровами и с водой. Всё это требовало дополнительного труда. Надо было напилить, наколоть, принести, разжечь, а сил было не так много. И баня стояла замёрзшая, а дрова не пиленые и не колотые. Да и бак в бане – без воды. Сам же Николай Фёдорович окунал космы свои в сугроб, в нём же мыл и остальные части тела.

 Мать его, Прасковья, зимой упала в огороде и уже не встала. Семь суток она говорила и двигала левой рукой. Потом умерла. Старуха, неизвестно откуда появившаяся, ухаживала за ней все эти дни. Николай Фёдорович совершенно растерялся, не знал как помочь. Оставшись один после скудных похорон, он закрыл на замок второй этаж, перебрался на первый, чтобы топить только одну печку.

 Хотелось со своими стихами, как в молодости, выйти в народ, обозначить себя в обществе.

 но что-то мешало. Была какая-то странность, которая Николаю Фёдоровичу была совершенно непонятна. Было ощущение, что менялась власть, появлялось послабление. С новой сменой власти послабление исчезало. Тогда Николай Фёдорович замыкался в своём доме, друзья тоже обходили его надолго.

 Вся эта борьба за власть как-то задевала, портила ему жизнь появлением каких-то таинственных людей, более похожих на бандитов, но никак не дружелюбных сыщиков.

 Николай Фёдорович работал столяром, удовольствие от работы, конечно, получал, но народ в бригаде был простой, без фокусов, соединялся в дружеском питье водки чаще, чем следовало, что ему не нравилось.

 Как-то один раз пригласили его почитать стихи в Клуб для пожилых людей. Но у него создалось впечатление, что все посетители этого Клуба только желали читать свои стихи, петь песни. И уж совсем у них не было интереса послушать, что же он мог им почитать.

 И Николай Фёдорович забросил всякую мысль куда-то проталкиваться в этой Новой России.

 Всё было против него – власть, друзья и даже родственники. Сын Володя подолгу не звонил,

 появлялся из небытия неожиданно.

 Потом снова исчезал надолго. Однажды он встретил дочь. Виктория сразу зачастила о деньгах. Он сходил в гости. Внук похвалился, что он уже в свои одиннадцать лет пил шампанское. Сама дочь на радостях в туалете выкурила полдюжины сигарет. Она становилась всё пьянее. Николай Фёдорович уяснил себе только, что дочь закончила восемь классов и

 на дальнейшем образовании поставила жирную точку.

 Дальнейшее общение с дочерью для него было бесперспективным. Голодать снова не хотелось.

 Сколько можно помогать? Женщина она у же в годах, сама должна как-то шевелиться. Так думал Николай Фёдорович, экономя на всё то, что могло предоставить ему  вознаграждение частной фирмы за обработку древесины.

 Не было никаких надежд в это сложное  время на дополнительную радость, кроме круга недорогой колбасы, сладкого торта и бутылки шампанского к Новому году. Сам Николай замечал множество бомжей, жизнь которых никого не интересовала. И у него создавалось впечатление, что жизнь его не так далека от прекрасной. Ведь он имел свой дом, баню и даже садоогород.

 Этот садоогород он получил, хотя по положению в законе не имел права. Но так как садоогород имел четыре сотки, а его приусадебный участок не превышал две, то он проскальзывап в этом законе на общих основаниях.

 Садоогород, конечно, весь зарос вишнями и бурьяном. Сосед всячески помогал расти на участке всякой гадости, упрашивал продать, на что Николай Фёдорович всегда отвечал отказом.

 глава 66

 Вокзал в Сарапуле, как и в первый приезд, Фёдора Ивановича не встретил таким же движением, как в столице Удмуртии. Город стоял на берегу Камы, но особенного движения гостей и туристов в нём не ощущалось. Скучный заштатный город, напоминавший Акмолу, однако действовал успокаивающе. Всё же это была его родина, здесь прожиты были детские и юношеские годы. Воспоминания, пока он ждал автобус Сарапул-Алнаши, захлестнули его воображение.

 В полудремотном состоянии, которое сопровождало его организм всю эту поездку, вспоминал он мастерскую отца, когда тот, ещё крепкий мужчина, на довольно примитивном оборудовании изготовлял мебель с такими соединениями, что углы комодов, шкафов и горок, казалось, выполнены из монолитного куска дерева. Покрытые политурой и всевозможными лаками. которые изготовляли тоже умельцы, скрывавшие секреты рецептов из поколения в поколение, эти мебельные шедевры расхватывались заказчиками быстро.

 Фёдора Ивановича профессия столяра-краснодеревщика в детстве за душу не трогала. Строгать и пилить ему тогда было не по силам и, чтобы время зря не пропадало, отец отдал его сапожнику в подмастерье. К удивлению родителей сынок к этой профессии пристрастился.

 В церковно-приходской школе ещё дополнительно проявился талант художественный. Фёдор Иванович в полусне улыбался, вспоминая, как вырисовывал всевозможные сапожки, туфли на манер сказочных.

 Педагог просил его рисовать что-нибудь интереснее и непременно выше этих сапог. Тогда к сапогам добавлялись фигуры вельможей и дам в роскошных платьях. Отец смотрел на эти рисунки и уже подгадывал, куда лучше определить сына. Он стал заказывать сыну рисунки мебели, что Фёдор Иванович исполнял с удовольствием. Ему нравилось, что этот труд давал мгновенный результат. Над шкафом, нарисованным быстро, отец возился не меньше недели.

 При этом ему приходилось тащить тяжёлую доску, распиливать её вдоль на несколько брусков, а потом фуганком выравнивать до идеальной прямизны. Но самым трудным было выпиливать пазы, вырубать стамеской проёмы да чтобы две детали будущего изделия сплелись так плотно, чтобы ни один заказчик не стал морщиться при сторговывании. Так что рисование увлекло не только Федю, но и Нину.

 Та, насмотревшись, как у брата ловко получается, и сама попробовала вполне успешно. Дочь отец всерьёз не воспринимал, но Федю надеялся приставить к своему ремеслу. Правда, Катерина, мать Феди, прожившая в гувернантках при доме Елабужского купца до замужества, была свидетельницей того, с каким уважением и почтением относились господа к художникам.

 Она лелеяла мечту видеть хоть кого-нибудь из троих детей мастером кисти и красок.

 Уж очень нравилось ей смотреть тогда, как кто-нибудь  из пригретых купцом художников превращал пустой белый холст в красивый пейзаж. Она даже научилась это слово при беседах с соседками вставлять как бы между прочим, отчего её считали от конца улицы, начинавшейся у леса до конца у берега Камы учёной. Сам Иван Николаевич самоучкой постиг грамоту, учёных слов избегал, писал грамотно, отчего и Фёдор Иванович, проучившись четыре года, отцу показывал в своих тетрадках только пятёрки.

 Тоня, старшая из трёх детей, пошла по какой-то непонятной линии. Способностей к рисованию не показывала, лицом ни на мать, ни на отца не походила. В семье старались вопрос этот не поднимать. Сам  Иван Николаевич никогда Катю не попрекал приносом в подоле, так как купец полностью оплатил венчание, дал богатое приданое за Катериной.

 К тому же невеста была моложе сорокатрёхлетнего жениха на восемнадцать лет да и не дурна собой.

 Такие браки при царе были не редкостью, богатые это себе допускать позволяли, и в этом, как показала жизнь в дальнейшем, было не так уж и много порока.

 Всё порушила Советская власть. Мечты родителей остались мечтами. Феде к концу двадцатых годов уже надо было отбрыкиваться от отца, который вышел в отставку, на беду для семьи, в чине унтер-офицера. В этом маленьком чине самым опасным для слуха было упоминание слова – офицер! Солдаты в царской армии терпели более всего именно от этого младшего офицерского состава.

 Да и мать Феди, стремившаяся выглядеть учёной и любившая рассказывать любопытным кумушкам, как она прекрасно жила в купеческом доме, после революции добавила опасности для судьбы семьи. Спасала только профессия Ивана Николаевича. Успел он наделать прекрасных изделий из сосны и берёзы всем нужным людям, пристроившимся к новой власти.

 Да и городок Сарапул был далеко от бушующей страстями Москвы, тем более, что сюда, в Удмуртию и ссылали многих сопротивленцев после семнадцатого года.

 Конечно, могли бы и расстрелять унтер-офицера, когда бы нашёлся ветеран, послуживший под его началом в армии, порасказавший о его зверствах, если бы такие были. К счастью, такого не обозначилось, но всё-равно таскали же на допросы Ивана Николаевича те, кто  и гвоздя-то забить в доску не умел по причине откровенного алкоголизма и природной лени.

 Катерина по этой причине вздрагивала при каждом стуке в дверь с улицы, при падении чашки на пол из рук детей своих. Она вообще стала настолько пугливой от постоянного ожидания, что и её потащат на допрос, что и умерла, наверно, со страху, не дожив несколько дней до смерти И.В.Сталина.

 Фёдор Иванович это всё уже предположил после встречи в Алнашах с сыном племянницы Люды -

 Сергеем. Приезд в Алнаши ничего положительного ему не сулил. Но знал он уже фамилию сестры Нины, и найти родственников в селе, где все знали друг о друге досконально всё, не составило труда. Сестра его переехала В Алнаши к дочери Людмиле, бывшей замужем.

 Клубок распутать помогли пожилые старухи, с которыми Нина часто общалась и жаловалась на свою судьбу.

 Фёдора Ивановича досужие до новостей старухи вывели на квартиру Сергея Пастухова, от которого Фёдор Иванович и узнал, что его сестра Нина умерла два года назад, а два месяца назад умерла и Люда, его племянница. Сам Пастухов, муж Люды, умер раньше всех, нахлебавшись палёной водки.

 Общение с отпрыском Пастуховых было безрадостным. Бывший милиционер был в драке ранен ножом в спину, пользовался инвалидной коляской и вызывал только жалость. Сел Фёдор Иванович в квартире внука Нины на знакомый стул, изготовленный отцом его. Стул не дал за множество лет ни малой доли шатания.

 С тяжёлым чувством покидал Фёдор Иванович Алнаши. Весь род его фамилии исчезал неотвратимо, и только маленькая надежда оставалась там, в Ижевске, на сына, который где-то получил квартиру.

 В Сарапуле он сел в поезд, долго стоял у окна, смотрел, как уплывает Родина в вечное прошлое, не надеясь уже когда-нибудь снова вернуться. Он не посетил могилы отца и матери.

 Да и мог ли он найти эти могилы, если даже те, что только недавно умерли, неизвестно было как найти. Время стёрло надписи, если их и поставили когда-то сёстры. Тоню он даже не стал искать.

 Эта её непохожесть на него с Ниной как-то с детства отдалила их настолько, что и сама Тоня чувствовала всю жизнь себя чужой. Где она сейчас? Да и жива ли?

 глава 67

 Николай познакомился со Светланой на вечере поэзии. Зал был большой, мест свободных было много. Николай заметил, что женщина смотрела на него настолько внимательно, что он подошёл и спросил, не были ли они знакомы раньше.

 -Я вас сразу узнала! – улыбнулась ему женщина. – Вы в Клуб приходили. Меня зовут Светлана.

 Николай назвал себя и они, не сговариваясь, присели на два кресла недалеко от сцены.

 Набор поэтов был самый разнокалиберный. Были и в возрасте, и совсем юные. Совсем юная девушка оседлала сцену и читала без конца и одышки. Пожилые дамы сначала долго рассказывали, как они дошли до жизни такой, потом читали слабые стихи. Чувствовалось, что многим из этих поэтов приснилось превратиться в мгновение ока в классиков литературы,

 стать богатыми, благодаря несметным тиражам их опусов.

 Только присутствие Светланы, с которой Николай тихим голосом обсуждал совсем другую тему,

 удерживало его встать и уйти. У него второй раз появилось желание запрыгнуть на сцену и прочитать пару стихотворений собственного сочинения, но жаждущих было не только много, но они все были, как видно, много раз озвучены, вошли в  какой-то негласный список, по которому и вылетали на гостеприимный помост.

 Всё же Николай Фёдорович сумел протиснуться на сцену, прочитал короткую басню. Светлана стала смотреть на него совсем по-другому, стала шептать, что у неё есть детские стихи, которые она уже оформила книжкой. Немедленно эти стихи оказались в руках у Николая. Он смотрел на уже готовые иллюстрации, под ними сиротливо ютились четыре или восемь строчек.

 Стихи были незатейливые, но так видно и надо было писать для детей. Николаю Фёдоровичу было без разницы, напечатает Светлана эту книжку или она останется в единственном варианте. Главное, рядом с ней ему было уютно, потому что крупная женщина была не только проста в общении с ним, но и проявляла к нему интерес. Ему только не нравилось, что с другой стороны подсела другая женщина, хотя весь ряд был свободен.

 Через какое-то время они со Светланой вышли из Дворца, будто вечно были знакомы. Само собой пошли в дом Николая. В пути он зашёл в магазин и купил пирожков, ватрушек, потому  что и сам проголодался, да и гостья едва ли была сыта.

 В доме Светлана встала в виде высокого столба или просто остолбенела. Порядка в доме не было, вернее был сплошной беспорядок. Николай Фёдорович не замедлил сообщить, что только гости помогают ему содержать дом хотя бы в каком-то порядке.

 Он стал с такой скоростью приводить обстановку в удовлетворительное состояние, что Светлане уже не хотелось жмуриться, изображать на лице ту маску, которая является антиподом весёлому клоуну.

 Когда они откушали магазинные покупки, Светлана снова разложила свои буклеты, он снова их рассмотрел, промямлил что-то одобрительное. Моду печатать книги за  свой счёт объявил расточительством, даже коснулся темы, что Россия совсем оборзела, не желая писателям оказывать посильную помощь.

 Потом он вдруг раззадорился читать длиннющую поэму, поминутно всматриваясь в глаза слушательницы. Он и сам удивился, что Светлана даже рот раскрыла, отчего он стал читать уже с выражением, подвывая, подхохатывая, подмигивая и жестикулируя без конца.

 Светлана стала забывать об уходе домой, явно не чувствуя, что Николай Фёдорович может нечаянно стать совладельцем её ванны в её квартире. Увы, Николай Фёдорович был уже не тот сокол, во-время подсказал, во-время проводил, не забыв обменяться телефонами.

 Светлана ему понравилась, как собеседник, но мысль, что надо будет не только читать стихи и слушать стихи, но что-то делать ещё, его напугала. К счастью, Светлана так и просидела, не сняв китайский балахон, в котором совершенно прятались соблазнительные формы.

 На другой же день Светлана позвонила. Надо было что-то ей ответить. Понятно, что женщина была околдована его языком. Но Николая Фёдоровича вчера, сразу после ухода Светланы,  посетили два накаченных товарища, один из них положил на стол перед ним руку с револьвером и спросил:

 -Тут мы слыхали, кто-то стихоплётством занимается? Не пора ли это дело прекратить?  У некоторых и могилу не находят, а тебя и искать-то никто не будет! Не пиши и живи спокойно!

 Да к тому же организм вдруг пошёл в какой-то разгон, здоровье развалилось в одночасье, и было непонятно, на что жаловаться и кому.

 Так что на звонок Светланы ответил уже не тот Николай Фёдорович, с которым Светлана сидела и кушала пирожки, а дряхлый, больной человек.

 глава 68

 Старик лежал вторую неделю, вставая лишь по нужде да под вечер не отказываясь похлебать малую толику супа и выпить чашечку чая. Дорога и пустые хлопоты так истощили его силы, что Надя, которая сама изнемогала, все дни ожидая Фёдора Ивановича, стала бояться за его здоровье. Не хотелось остаться одной в этом чужом для неё краю, к которому она никак не могла и не хотела привыкнуть.

 Здесь были холодные зимы, по сравнению с западной частью России, с ветрами, которые неслись над степью. Ветры останавливались неохотно у стен домов, сбивая иногда с ног зазевавшегося гуляку, будили в ней непреодолимое желание бежать на родину.

 Она поражалась день за днём смелости своего старика, путешествовавшего пусть не близко от её родных мест, но всё-равно далеко. И это путешествие его ей казалось нереальным. Да и нереальным было и её желание повторить его подвиг. Ей подходил семидесятый год, и день рождения был не за горами. Но она всё так же упорно бегала в столовую, мыла посуду, протирала столы после клиентов и не очень чисто смахивала лентяйкой с пола следы от грязной обуви.

 На пенсию её не гнали, привыкли к подвижной бабульке, усердной не по годам. Не каждый и догадывался о её подлинном возрасте. Да и Фёдор Иванович отлежался за две недели, попривык к мысли, что родственников кроме Нади и сына Петра у него не осталось, встал, наконец, с кровати и, как ни в чём не бывало, стал постукивать молоточком по гвоздикам, завершая ремонт очередной пары обуви.

 Жизнь снова вошла в свою колею и, казалось, ничто уже не помешает жить и жить им, забыв о том, что возраст уже порядочный, и не сегодня-завтра очередь их подойдёт удобрять земельку своими бренными телами.

 В России происходили громкие дела. Менялись Генсеки, Президенты, советские телевизоры уступали место японским и корейским. Машины уже всё чаще проносились по городу диковинные.

 Акмолу Президент Казахстана пожелал именовать Астаной, в которой пошло бурное строительство. А престарелая чета и телевизора не имела, и богатства не нажила. Хотелось, чтобы их общий сын сын, Пётр Фёдорович, жил успешнее их, но мужику уже стукнуло тридцать шесть, а особых успехов не наблюдалось. Родители были, как-никак, запачканы своими солидныцми сроками отсидки за колючей проволокой. Так что оставалось мужику клясть судьбу свою неудачника или виноватить родителей особенно неприятной записью в паспорте, что родился в тюрьме.

 Неожиданные изменения в их жизни произошли осенью девяносто второго года. В столовой к Наде подошла заведующая, загадочно улыбаясь, спросила, не имеет ли она кого-нибудь из родственников, которых когда-то потеряла. Надю как будто какой силой подбросило.

 -Люба? – хриплым голосом воскликнула она.

 -Да нет, – вскинула удивлённо брови заведующая, – Людмила Рощина ищет мать Надежду.

 Отчество не знает, фамилию не помнит. Помнит только, что жила в занятом немцами городе, в котором приходил немец Курт и играл с нею, пока мать надолго отлучалась. Я, конечно, не уверена, что она ищет тебя, но ты как-то рассказывала нам, что работала у немцев. Конечно, это плохо, что немец – её отец, да ведь у нас тут в Казахстане немцы-то лучшие работники. Так что не ты первая, не ты и последняя. У неё есть дочь – Лена. Будешь писать, дам адрес.

 -Конечно, буду! Курта я помню! Генерал посылал.

 -Генерал? – изумилась заведующая. – Ну, не ожидала от тебя!

 -Да нет! Отец-то её, если это она – Фёдор Иванович и есть, ну, с которым живу. А у генерала я уборщицей была. Жить-то надо было на что-нибудь.

 Заведующая столовой всё с таким же изумлением на лице сунула ей бумажку с адресом, покачала выразительно  головой, добавила:

 -Сидела в тюрьме-то всё же за дело! Другие-то партизанили!

 Надя проглотила обидные слова привычно. Никогда её воспоминания не выплёскивались в России. Здесь, в Казахстане, был чуточку другой мир. Народ смотрел на войну, как на что-то далёкое. Рассказ о днях под немецким игом казался чем-то необыкновенно страшным, а после её, Надиных слов, смягчённых из-за отсутствия эпизодов, не увиденных ею, война выглядела какой-то неубедительной.

 Фёдор Иванович новость встретил спокойно, даже скептически. Имя, которое не совпадало, для него было главным аргументом, что дочь – не Надина и, значит – не его.

 Ему вообще не верилось, что можно по таким скупым данным обнаружить родственника. Хотя они ничем не рисковали по причине своей бедности, но всё-равно было бы неприятно разочароваться и разочаровать женщину.

 Как ни странно, недели через три после отправления письма к ним в дверь постучали. Дома находился только Фёдор Иванович. Он без тени удивления на лице открыл дверь и стал ждать, когда две женщины вынут обувь для ремонта из  пакета.

 -Здесь живёт Надежда Аркадьевна Горилова? – спросила женщина со светлыми локонами, красиво обрамляющими её  продолговатое лицо с весело поблёскивающими голубыми глазами.

 -Здесь, – с пробуждающимся волнением ответил Фёдор Иванович.

 -Мы из Москвы, – сказала женщина постарше, почти с чёрными, гладко зачёсанными волосами к затылку, на котором они и были свёрнуты в аккуратный овал. – Нам бы с нею поговорить по поводу её дочери, – добавила она, окидывая взглядом комнату, в которой её карие глаза не находили ни фотографий, ни вообще чего-нибудь интересного.

 -Но мы должны сразу предупредить, что твёрдой уверенности нет в том, что это именно её дочь, – поспешила добавить голубоглазая блондинка.

 -Честно говоря, и нам бы не хотелось ошибиться, – задумчиво проговорил Фёдор Иванович, – Надя сейчас в столовой, но к обеду прибежит. Минут десять осталось. Подождите.

 Женщины оглянулись  по сторонам, вновь пытаясь, как видно, увидеть какие-нибудь фотографии на стенах. Не найдя ничего, они присели на два табурета, сколоченных хозяином специально для посетителей с несложным ремонтом их обуви.

 -А вы, наверно, муж Надежды Аркадьевны? – осторожно начала женщина с карими глазами. При этом её брови проползли по лбу немного вверх, обозначив морщины, которые состарили её сразу на несколько лет.

 -Мы живём без брака, так получилось. Неудобно уже было в Загс-то идти. Возраст не тот.

 -И давно вы вместе? – поинтересовалась голубоглазая блондинка.

 -Иногда мне уже кажется –  всю жизнь.

 -Как это – всю жизнь? – чуть не враз воскликнули обе женщины.

 -Да как Гитлер напал. Расставались, конечно, на годы, а потом опять вместе. Война ведь была.

 Обе женщины смотрели на хозяина комнаты уже с другим интересом.

 -Так это ж, наверно, и ваша дочь? – решилась спросить брюнетка с карими глазами.

 -Наверно, и моя. Только если не моя, а только Надина, я всё-равно – не против. Родни же всё-равно у меня никакой. Все померли.

 Женщины помолчали некоторое  время. Но видно было, что терпение у блондинки кончилось.

 -Может нам в столовую сходить? – спросила она, не надеясь, что седовласый старик сможет их проводить.

 -Сходить-то можно, конечно, – согласился Фёдор Иванович, – только к дому две дорожки ведут. Боюсь, не разошлись бы вы.

 Но в этот момент кто-то зачастил по коридору, шаги остановились у двери в комнату, и  появилась на пороге хозяйка.

 -А мне уже сообщили, что у нас гости! Так я запыхалась! Всё бегом да бегом.

 Две женщины засмеялись в ответ, представив этот бег старой женщины. Но тут же изобразили на лице серьёзное выражение.

 -Здравствуйте, Надежда Аркадьевна! – поздоровалась брюнетка, эхом повторила приветствие и блондинка.

 -Мы вам привезли фото женщины, – сказала блондинка, смутилась от пристального взгляда старухи, потупилась и продолжала, – возраст в Детдоме, конечно, уже – четырнадцать лет. А вот  на этом фото она уже в годах, взгляните, пожалуйста.

 -Это она! – воскликнула Надя. – Да ты, Федя, взгляни, она ведь точь-в-точь вылитый ты в молодости! Но почему – Люда? Я её Любой назвала!

 -Вы, Надежда Аркадьевна, не удивляйтесь, – успокоила её брюнетка, – в Сталинские времена детям осуждённых родителей меняли имена и фамилии. Но мы нашли ещё одно подтвержение вашего родства! Мы нашли сына Курта в Германии. И вот что хранилось в их фотоальбоме!

 Брюнетка торжественно вынула ещё одну фотографию, пожелтевшую от времени.

 На ней Надя увидела  себя с трёхлетней Любой в той комнате, в которой жила некоторое время в городе N. Слёзы радости катились по щекам старухи. Фёдор Иванович стал часто моргать, вытирая тыльной стороной ладони набежавшие сопли из носа. Две женщины стали радоваться тоже, правда, пока осторожно. Обычно родственники, узнав о материальном положении друг друга, могли и на попятную пойти, просто отказаться от родства. А в таких случаях, без их общего согласия на встречу по телевидению,  все поиски заканчивались тихо. Поисковикам оставалось только в тактичной форме убеждать ту или иную сторону, что это была ошибка.

 -Но вы ещё не знаете, что живёте не так далеко друг от друга! – не выдержала блондинка. -

 Ваша дочь живёт в Астане! Она проработала много лет комбайнёром! Сейчас, конечно, её работа полегче, в бухгалтерии. Нам бы  хотелось вас собрать в Москве на нашей встрече – "Жди меня".

 -Ой, что вы! У нас денег нет таких! – испугалась Надя.

 -Я только что путешествовал, это не для меня тоже! – отмахнулся и Фёдор  Иванович. – Нам бы вот сюда, чтобы повидаться, и ладно!

 -Так мы вам и билеты на поезд купим, и гостиницей обеспечим. Такси тоже вас привезёт на передачу и увезёт. Ваш случай очень уникален! Пожалуйста, не отказывайтесь! -

 стала убеждать стариков брюнетка.

 -Ой, и не знаю, что сказать! – уже меньше сомневаясь, закокетничала Надя. Это выглядело неожиданно смешно, отчего московские гостьи рассмеялись.

 -Вот и договорились! – улыбнулась блондинка. – А то ваша внучка из города Алматы может ещё долго не побывать в Москве.

 -А сколько ей лет? – встрепенулась Надя.

 -Двадцать, – сказала брюнетка, – к тому же – красавица! Да вы её скоро увидите! Мы вас хотим пригласить к дочери завтра.

 -А  во сколько? – заволновалась Надя. – Мне ведь на работу завтра.

 -Мы поговорим с начальством, чтобы вас освободили на время, – заверила брюнетка. Она вся светилась добротой, без которой уж точно на этой должности работать было бы невозможно.

 Её губы, слегка подкрашенные дорогой помадой, постоянно растягивались в два красных месяца, глаза чуть сужались и тоже тянулись к вискам, раскидывая глубокие морщинки, а на щеках образовывались ямочки, из-за которых такие лица легко запоминались.

 Блондинка, на вид молоденькая, оказалась одного возраста с брюнеткой, которая с опозданием отрекомендовалась Таней. Блондинку звали Аллой.

 Старики покочевряжились недолго, согласились путешествовать в Москву и, если это нужно, в Алматы.

 На другой день две женщины заехали за Фёдором Ивановичем и Надеждой Аркадьевной утром достаточно поздним. В "Волге" старики поместились легко, но залезали долго и неумело.

 Женщины помогли им. Наконец машина тронулась, проехала несколько  улиц и остановилась у трёхэтажного дома.

 -Приехали! – засмеялась Таня. Алла выпорхнула на мостовую, открыла пошире дверцу и помогла Наде выползти наружу. Фёдор Иванович сам справился с этой задачей, после чего они чинно направились к подьезду дома. На третьем этаже Таня позвонила в дверь с номером двенадцать.

 Волнение Нади передалось и Фёдору Ивановичу, руки у обоих затряслись, лица побледнели, отчего московские гостьи испугались не на шутку. Таня вынула таблетки валидола, протянула обоим. Фёдор Иванович лекарств не пил из принципа, но тут не отказался, положил под язык. Надя проглотила по привычке, не восприняв совета Тани, как с нею поступить. Холодок во рту на Фёдора Ивановича подействовал  успокоительно, и когда из-за  двери спросили: – Кто там? – он уже справился с волнением и теперь усердно поддерживал Надю, которая готова была упасть.

 Надя переживала этот момент встречи с потерянной не по её воле дочерью особенно остро.

 Она впилась широко открытыми глазами в дверь. Вся её материнская суть читалась в устремлённых глазах на эту волшебную дверь, за которой должна стоять её дочь, если, конечно, это была она.

 Дверь открылась. Женщина лет пятидесяти, с тёмной причёской, тёмными бровями, не подёрнутыми ещё сединой, тёмнокарими глазами равнодушно смотрела в лицо старухи. Лёгкая тень разочарования промелькнула в её узком лице с длинноватым носом. Тонкие в ниточку губы, удлинённые возрастом, изогнулись в скептическом недоверии, когда она рассматривала Надю сверху вниз.

 Рослая женщина, однако, понравилась Фёдору Ивановичу с той  скоростью, которая возможна, чтобы пауза не затянулась более допустимой.

 -Дочка, это мы, твои родители – папа и мама! – решился он нарушить это нелепое стояние перед дверью. Женщина только тогда перевела взгляд на старика. Что-то родное, на уровне подсознания, ощутилось ею именно в нём. Она очнулась, суетливо нырнула в прихожую, довольно быстро зачастив:

 -Ой, что это я? Проходите же, конечно, проходите!

 Надя, привыкшая всю свою жизнь всем подчиняться, не решилась броситься к этой женщине с объятиями, только слёзы радости наполняли её глаза, мешая смотреть  под ноги. Фёдор Иванович вёл её под руку к ближайшему стулу, усадил,  после чего и сам поискал, куда бы присесть. Людмила смотрела на старика, находила в его лице  черты, похожие на её, свыкалась с мыслью, что, возможно, перед нею не самозванцы.

 Но старуху её сознание с матерью, как видно, не хотело отождествлять. Надя действительно,

 став окончательно седой с белёсыми глазами, выглядела серой мышкой и не впечатляла ничем. Конечно, когда сорок с лишним лет дочь не знала, где её мать, забыла, как она выглядит, чего достигла в жизни, хотелось ей увидеть что-то значительное и успешное. Здесь же сидела женщина с психологией домработницы-дворника без эффектного прикида. Старик, конечно, достаточно высок, как и она, но он – пенсионер со стажем и, конечно, с копеечной пенсией.

 А ей, бухгалтеру маленькой фирмы, едва ли потянуть дочь с мужем-неудачником и внучкой впридачу с этими стариками. Вслух же  она пригласила гостей к столу, который был заранее накрыт. Оставалось только разлить чай по чашкам, после чего Люда стала ждать доказательств от московских женщин, заваривших это дело.

 -Всю жизнь я мечтала найти свою дочку, – почти шёпотом по-немецки проговорила Надя. Её глаза впились в лицо Людмилы в немом ожидании. Таня и Алла, не поняв фразы, уставились на старуху. Но Людмила вдруг подошла к Наде и, обнимая её, на чистом немецком языке стала частить фразу за фразой. Фёдор Иванович окончательно прослезился, и теперь уже вытирал и нос и глаза.

 Московские женщины совершенно ничего не могли понять, что происходит. Немецкого языка у них в планах встречи не было. Людмила, когда прошли минуты волнения от встречи, рассказала, что в школе на уроках немецкого языка стала поправлять учительницу, когда та с акцентом произносила какое-нибудь слово. Попала в число немцев. Так в паспорте теперь и значилось – немка.

 Поэтому и сослали в немецкое поселение. Одна бездетная семья приютила. Старики уже умерли, но успели заработать вот эту квартиру.