Текст книги "Довмонтов меч"

Автор книги: Валерий Воскобойников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

И всюду рядом с Миндовгом был молодой князь Довмонт. Даже жену для Довмонта высмотрел и высватал Миндовг. Юная красавица Анна приходилась двоюродной сестрой жене Миндовга. Литовские князья обыкновенно женились на русских и выдавали замуж своих дочерей за князей из Руси. Вот и дочь свою Миндовг тоже выдал за сына Даниила Романовича Галицкого, Шварна.

– Я старался быть тебе за отца, а теперь прихожусь почти как братом, – пошутил Миндовг, когда отшумели свадебные пиры. – Но скажу тебе по чести: ты мне ближе моих сыновей и дороже брата.

Сказал, да только вышло иначе.

Было ли когда на Руси такое, что каждый день творилось теперь? Ни отцы, ни деды не знали о том. Потому и во Пскове пусть лучше литовский князь, но сильный воин, чем рабство и стыд унижения.

Об этом часто думал степенной посадник Гаврило Лубинич, когда неожиданно в доме его появился впервые дальний сродственник Димитрий. Прибыл он из Литвы не ради безделицы, а с важной просьбой, которая поначалу и самого видавшего многое посадника ошеломила.

Князь литовский Довмонт просил принять его с людьми и дружиной на жительство в город, обещал оборонять его, как родной дом, и не искать для себя ни пустых забав, ни тщеславных утех.

На псковскую сторону в последние годы явилось немало пришлых людей от немцев, пруссов, шведов, литвы. Человек в иноземной одежде не диво для Пскова. На него не оглядываются на улицах, за ним не бегут малые дети, как это бывает в других городах. Только одно дело – просто именитый человек, другое – сам князь Довмонт. Пустила лисица медведя в свою нору пожить. Однако новгородский посадник намыслил когда-то гостей – и тем приумножил величие Новгорода. Такой пример из начальной истории Руси с Гостомыслом и варягом Рюриком не раз вспоминался Гаврилу Лубиничу в эти дни. Новгороду от иноземного князя хуже не стало. Не будет и Пскову.

С князьями Пскову не везло давно. Говоря по чести, кроме Всеволода Мстиславича, что княжил более века назад и чьи мощи поначалу захоронили в соборе Димитрия Солунского, в застенье, то есть за стенами крома, приличных городу князей не было. А жил Всеволод Мстиславич более ста лет назад и уже семь десятков лет как объявлен общерусским святым, а потому и торжественно перезахоронен в Троицком соборе, что построен внутри самого крома-кремля. Князь Всеволод Мстиславич являл городу многие свои добродетели, не то что недавние псковские князья. Взять хотя бы нынешнего великого князя, Ярослава Ярославича, – он тоже покняжил во Пскове словно взбалмошная пролётная птица.

Поначалу псковичи с новгородцами его жалели. Да и как было не жалеть. Когда самонадеянный и горделивый брат Александра Невского Андрей Переяславский поднял мятеж против Орды и Батыевы полчища, руководимые воеводой Неврюем по прозвищу Храбрый, снова обрушились на Русь, грабя или сжигая всё, что стояло у них на дороге, тысячами уводя в полон русских людей, убита была татарами и супруга Ярослава Ярославича, а дети тоже попали в плен. Ярослав Ярославич сидел тогда князем в Твери, и княжество его не избегло разорения. Сам Андрей Переяславский, толкнувший русские княжества на эти бедствия, потеряв всё, бежал в Новгород, только новгородцы его не приняли. Тогда он укрылся во Пскове и жил здесь на странном положении – без чести, без имени, дожидаясь жены. Псков был последним местом, где он мог спасти свою жизнь от татарской расправы. Псковичи терпели его, зная, чем рискуют сами.

Но беда тогда пришла с другой стороны. К городу в который уж раз подступили немецкие рыцари. Князь Андрей, брат доблестного Александра Невского, униженный, потерявший всё – почёт, дружину, власть, – глухо пьянствовал в те дни, когда все мужи псковские отражали внезапное нашествие. Положение спас новгородский полк. Узнав, что он идёт на подмогу, рыцари поспешили убраться. Освободил и князь Андрей от себя их город – бежал дальше, в Швецию.

В Новгороде в то время княжил молодой сын Александра Невского, Василий. Псковский и новгородский полки под его водительством хорошо наказали немецких рыцарей, разбив их в окрестностях Наровы. В те месяцы сам Александр Невский смирял гнев Орды на русичей, ему удалось восстановить мир и покой, так что люди, прятавшиеся в лесах многие дни, стали возвращаться в дома. Живи и радуйся жизни, но нет – теперь забаламутил другой брат, Ярослав Ярославич. Рассорился с жителями Твери и переехал во Псков. Псковичам было неудобно отказать ему во княжении – всё же брат самого Александра Невского. Однако от его княжения остался лишь стыд. Ничего путного не сделав для города, он решил стать заодно и князем новгородским. Наобещал жителям всяческих вольностей, те поддались на его уговоры и объявили своим князем.

Каково же это было узнать Александру Ярославичу?! Огорчившись от неверности тех, кого он столько раз защищал, Александр Невский с дружиной отправился к Новгороду. Узнав об этом, взбалмошный брат его Ярослав Ярославич немедленно сбежал.

И вот он-то скоро после смерти Александра Невского сделался великим князем.

Пусть Александр простил его, когда Ярослав во всём повинился, пусть снова отдал ему в удел Тверь, но, кроме как со стыдом, псковичи не вспоминали тот год.

Димка наконец пришёл в себя, и из горячечных его слов степенной посадник понял, что вместо достойной встречи литовского князя добавилось Пскову новое несчастье. Если верить тому, что он рассказал, получалось, что какой-то шалый отряд рыцарей, которые и в самом деле постоянно забредали на Псковскую землю пожечь да пограбить – хотя сколько уж договоров было писано между их магистрами и Псковом с Новгородом, – наткнулся именно на группу встречающих бояр с малой дружиной, захватил на постое в деревне и повёл вместе с деревенскими жителями неизвестно куда.

Хотя чего уж там неизвестного: не пройдёт и месяца, как оттуда явятся гонцы с предложением о выкупе. И если лучшие люди угодили в плен к разбойникам рыцарям, то уж рыцари возьмут с города свою долю серебра. И конечно, дознаются, что и сын посадника среди пленных. Тут всё вместе – и отцовская боль, и позор, и семейное оскудение.

И теперь надо снова думать, кого послать навстречу литовскому князю.

– Лихие времена, на своей земле, а без дружины дальше посада и не выйти, – сказал с тяжким вздохом воевода, когда посадник всё ему пересказал. – Но за сына ты не терзайся, сына мы выкупим. А может, кого послать вдогон? Я бы и сам пошёл, да нельзя оголять город.

Посадник хотел было сказать ещё об одной боязни: как бы Довмонтовы молодцы, идя одни через Псковскую землю, тоже не наделали бы где беды. Но удержался, а только спросил: – Будем кого нового посылать им навстречу? Надо бы.

С древних времён, когда и людей ещё не было в этих лесах, стоял на звериной тропе этот громадный валун. Возможно, что первый человек, проходящий по той тропе, наткнулся на камень в конце лета, когда змеи выползают на солнце, чтобы, последние разы понежась на нём, добрать тепла да и уйти на спячку в зимние норы. Потому и назвал первый человек этот камень Змеиным. Постепенно и другие люди, что селились в округе, стали звать его Змей-камнем. А века два назад сделался он условленной границей между землями набиравшего силу Пскова и тех, кто тяготел к литам. Граница эта была никем не прочерчена, но все о ней знали и старались попусту не беспокоить друг друга, не залезать в чужие охотничьи и рыболовные угодья, жить, как и положено добрым соседям.

За те века звериная извилистая тропка превратилась в протоптанную лесную дорогу от Литвы на Русь. По ней и двигались Довмонтовы люди. Дойдя до Змей-камня, псковские бояре приостановились, стали советоваться.

– А не послать ли нам в город гонцов? – спросил князя посадников сын.

О том же думал и сам Довмонт. А потому отрядил он вместе с пожилым псковичом и молодым боярином несколько своих воинов, что отличались не только силой да храбростью, но и разумом.

Лучше, если всё будет по-доброму и город приготовится заранее к приходу его людей. Привыкший ко всему воин найдёт себе постель под любым деревом, но жёнам с малыми детьми нужна какая-никакая крыша.

День и место встречи вблизи города они тоже обговорили.

Странна диковинными явлениями Псковская земля.

– Карр! Карр! – кричал с огромной липы ворон. Посмотрели наверх – не ворон это вовсе, а мужик, обросший, дикий.

– Что ещё за птица? – спросил Довмонт, когда поставили перед ним боярского сына Онфима. – Или оборотень? – встревожился князь. Об оборотнях он слышал немало мрачных историй.

– Не птица я и не оборотень, – обиделся человек-ворон, – а раб божий Онфим, человек земной.

– Зачем на дереве поселился? Или крова другого нет?

– Подвиг у меня такой. Желаю служить людям и Господу на путях человеческих.

– Драть его или отпустить? – спросил воевода Лука Нежданович. Довмонт вопрошающе посмотрел на псковского боярина. – Обыкновенное дело. – Боярин пожал плечами. – Слыхали мы о таком во Пскове, рассказывали нам – человек-птица. Живёт в гнезде, каркает на золото, на судьбу.

– Волхв, что ли?

– Кто его знает. Думали, не шпион ли немецкий?

– На лазутчика не похож. Да и смердит от него чересчур, – засомневался дядька Лука. – Отпусти ты его, князь. Не было бы худа: это дело псковское, псковичам и разбираться, пусть его каркает.

– На удачу, на победу в битве накаркать способен? – спросил придирчиво Довмонт.

– Тем и занимаюсь, служу человекам и Господу.

– Ну полезай в гнездо, каркай. – И Довмонт приказал его отпустить.

Боярский сын сноровисто залез на липу и громко, на весь лес, закаркал.

В прежние времена Новгород, Псков и Полоцк брали богатую дань с земель, где живут ливы, куры, латыши и эсты. От Двины до моря ходили дружины русских князей в полюдье. А чтоб было где отдохнуть от походов и где укрыться, построили русичи в те же древние годы крепости и одну из них, выросшую в большой город, назвали Юрьев. В честь князя Юрия Владимировича, который её и выстроил в 1030 году. Земля эта звалась Ливонией, и постепенно северная её часть навсегда отошла к Новгороду со Псковом, южная же – к Полоцку. Однако ничего в человеческой жизни не бывает навсегда.

Через полтора века, летом 1158 года, на Балтике разразилась страшная буря, и корабль бременских купцов нашёл убежище в устье большой реки. Те купцы завели с местными жителями, не знавшими денежного обращения, меновую торговлю. Обменом обе стороны остались довольны, и купцы поставили два небольших поселения, огородив их деревянной стеной.

Торговля развивалась успешно, и бременские купцы ежегодно стали снаряжать корабли, наполняя их всем, что может дать культурная страна диким нехристианским народам: сукнами, топорами, бочонками с вином, яркими украшениями для местных дам. Спустя тридцать лет бременскому архиепископу пришла счастливая мысль послать католического монаха Мейнгардта для проповеди Святого Евангелия среди туземцев. Монах получил разрешение у полоцкого князя, построил посреди поселения маленький храм и даже обратил несколько язычников. К печали его, язычники крестились неохотно, а окрестившись, тут же грабили немецких купцов и вновь впадали в язычество. Монах решил обратиться к Папе Римскому за помощью.

Папа Римский Целестин III объявил крестовый поход для приведения в веру Христову диких народов и во главе поставил епископа Бартольда. Крестоносцы высадились в том же месте, куда сорок лет назад буря загнала бременское судно, но язычники встретили их недружелюбно. Было большое сражение, после которого души многих рыцарей отошли в рай, в том числе и самого епископа. Однако рыцари привели туземцев к покорности. Новый епископ, присланный Папой Иннокентием III, основал в 1200 году на месте недавней битвы город Ригу, а спустя два года – и орден рыцарей меча, который называли также Ливонским орденом.

Полоцкие князья, увлечённые вместе с другими русскими князьями междоусобными спорами, оказались слабыми, чтобы воспротивиться немецким рыцарям, обосновавшимся на их территории. Каждый год рыцари захватывали у них новые земли, а скоро уже и Новгород со Псковом с трудом оборонялись от них. Так внезапно, на глазах враждующих между собой русских князей, в их северных землях появилось новое мощное государство, оно называлось Ливонией и подчинялось Священной римской империи. Управлял же им магистр из Риги.

Множество рыцарей из Европы, которые прежде гибли под ударами сарацин в дальней Палестине, потянулись на более близкие места. Здесь было не так жарко и не столь опасно. И если бы не Александр Ярославич Невский от Пскова и Новгорода да Миндовг от Литвы, не было бы уже ни городов этих русских, ни княжеств литовских.

Так одновременно с двух сторон надвинулись на Русь беды. С одной стороны – Орда. В Орду на поклон и унижение ездили высокомерные князья русские, чтобы предстать перед ханом или ханским чиновником и получить у него ярлык на владение своим родовым уделом. Орда не терпела самовольства, каждый двор был переписан татарами и каждый человек мужского пола платил ей дань. Даже Новгород, город вольный и гордый, смирился и дал татарским счётчикам пройтись по всем улицам для исчисления поголовной дани. Смирился и Псков. Однако Орда быстро поняла, что народ русский послушен и второй власти – церковной. Лишь при первом нашествии, когда татары не предполагали жить рядом с русскими княжествами, они с одинаковой свирепостью уничтожали дома, терема и церкви. Уже через несколько лет они перестали обижать православных священников, не брали с них налогов и даже разрешили в столице своей открыть православную епархию. Церковь продолжала объединять людей, разломленных по разным враждебным друг другу княжествам, в единый русский народ.

Не то было с другой бедой. Для рыцарей православные схизматики были хуже язычников. Рыцари желали не только покорить их земли, но и владеть их душами.

Александр Ярославич в последний год жизни, перед отъездом в Орду, послал к новгородскому князю и своему сыну, Димитрию Александровичу, крепкую дружину и повелел идти на ливонских рыцарей. Новгородцы собрали ополчение, на пути к ним присоединился князь полоцкий, племянник Миндовга Товтивил, и вместе они явились перед стенами города Юрьева, который теперь и Юрьевом не звался, а носил имя Дерпт.

Этот старинный русский город долго не поддавался пришельцам рыцарям, да и местные племена эстов и финнов помогали ему, но силы были неравны, и после жестокой осады рыцари захватили его. Они восстановили старые и построили новые укрепления. Теперь город был окружён тройной каменной стеной, и сам магистр ордена, пройдя по ней, назвал город неприступным.

В той битве участвовал и Довмонт. Рыцари всё более напирали на Литву, и Довмонт порешил проучить их, хотя бы на несколько лет отбить желание воевать на чужих землях.

План был обсуждён с Товтивилом, и князь Димитрий Александрович, узнав про него, сердечно обрадовался. Теперь он был уверен, что город возьмёт.

Сначала литовские конники уничтожили несколько мелких отрядов рыцарей на подступах к Дерпту, потом приблизились к его стенам. Но были они не столь многочисленны, чтобы взять город, и рыцари принялись их преследовать. Когда же они узнали, что ведёт воинов сам Довмонт, то поклялись преследовать до тех пор, пока не изловят его и не отвезут в железной клетке к магистру ордена.

Довмонт, постоянно нападая на них и бросаясь бежать, заманивал рыцарей всё глубже в леса. Рыцари были уверены, что если не сегодня, то уж завтра обязательно поймают ненавистного князя. И никто из них не мог догадаться, что идут они в обыкновенную мышеловку.

Лишь тогда они поняли, что нет им выхода из литовских лесов, когда ночью со всех сторон на их лагерь обрушились воины с факелами. Факелы Довмонт приказал изготовить своей дружине, пока с небольшим отрядом водил рыцарей по лесным дорогам. В темноте трудно различить, кто друг, а кто враг. А потому каждый воин Довмонта, пеший и конный, держал в левой руке горящий смоляной факел. Правой же он разил едва пробудившихся, неодетых врагов копьём и мечом.

Так были уничтожены главные силы рыцарей. В тот же день дружины князей Димитрия Александровича и Товтивила штурмом взяли одну за другой все три городские стены. На помощь им Александр Невский прислал и брата своего, всё того же неудачливого Ярослава Ярославича. Длинный, сухопарый и нескладный Ярослав Ярославич большим воинским умением не отличался. Чтобы случайно его не поранили в битве, племянник поставил дядю стеречь обозы. Дядя, уговорившись о своей доле в добыче, честно просидел всё время штурма с десятком воинов посреди составленных в одно место повозок. Добыча была велика, и Ярослав Ярославич поделил её вместе со славой между собой, племянником и Товтивилом.

Довмонту же достался недолгий покой – рыцари не решались появляться в его землях.

Тогда-то, узнав о многих подробностях битвы и восхищенный ими, степенной псковский посадник Гаврило Лубинич впервые и сказал полушутя воеводе о литовском князе:

– Такого бы князя да к нам! А то бы и на Русь, в пару Александру Ярославичу.

– Мечтала курица о соколе, – ответил воевода, – быть ему великим князем литовским. Попомни мои слова!

Оно к этому и шло, да не вышло.

К вечеру с литвинской дороги примчались посыльные. Был среди них и Лубок, сын, которого посадник собрался уж выкупать из немецкого плена.

– Наказать бы тебя, чтоб другие узнали, как исполняют важное дело, да радость не позволяет, – сказал счастливый отец.

Воевода же, когда подступило вплотную то, что казалось далёким, несбыточным, помрачнел.

– Не знаю, Гаврило Лубинич, то ли мы с тобой делаем! Может, вече собрать?

– Он от нас не власти ищет, а обыкновенного крова. Если мы его будем ставить на княжий стол – тогда и вече, и напишем договор. Только поначалу ему придётся креститься. А как крестится, так и смирение обретёт.

– А ежели не станет он менять веру? Как можно язычника допускать к дому Святой Троицы?

– Тут-то мы его и испытаем. Ежели веры не поменяет, тогда ему место на краю Завеличья, пусть там строится со своими людьми, обживается. Уж свой дом он в любом случае станет оборонять, заодно и город. Недолго ему придётся в покое понежиться. Сначала Герденя заявится, потом и рыцари. Лишь бы они не спелись и не пришли вдвоём. А ежели Довмонт заговорит про крещение, тогда можно про княжение думать.

– Да как ты об этом самому великому князю Ярославу Ярославичу скажешь? Или думаешь, он унижение стерпит?

– Тут уж как жизнь повернёт, – ответил посадник. – А пока, Давид Якунович, готовься, завтра встречать выйдешь.

Огненная встреча

еревни пошли чаще, – как всегда, когда город близок. Довмонт приказал остановиться для отдыха около небольшого озера. Женщины воспользовались этим и принялись приводить себя в порядок. Всем хотелось выглядеть перед горожанами получше, даже если и выбрали они судьбу изгнанников. Неожиданно к Довмонту подошёл Лукас фон Зальцбург. Весь путь он проделал пешком, как и остальные пленники, но, в отличие от них, шёл свободно, без конвоя. Да и куда он мог деться на чужой земле – без оружия, доспехов и коня. Никому он здесь был не страшен такой. Иногда он попадался на глаза Довмонту, и каждый раз князь удивлялся гордой осанке стареющего рыцаря. Наверняка было ему нелегко – и рана, и долгая пешая ходьба, – но по-прежнему рыцарь держался прямо, нёс высоко голову.

– Позвольте, князь, переговорить с вами по делу, которое меня весьма беспокоит, – начал он церемонно.

– Говорите, – позволил Довмонт.

– На прошлой стоянке я посоветовался со своими рыцарями и прошу вас об одном: не отдавайте нас горожанам, возьмите в свою дружину.

И хотя Довмонт сам задумывался о том, как быть с этими невезучими вояками, когда они окажутся в Пскове: делать они ничего толком не умеют, даже холопья из них никудышные. Выкупа тоже за них не дождаться. Да и неизвестно, как с ними обойдутся псковичи, могут и казнить. В дружине же они будут как бы под защитой. И оружие с доспехами назад получат. Однако слова Лукаса фон Зальцбурга прозвучали неожиданно. Так сразу в дружину, где проверен каждый воин, недавних врагов не берут.

– Нет, Лукас, то не я решаю. Но обещаю слово за тебя где нужно замолвить.

Опять же были они хотя и добычей Довмонта, но всё же разбойничали на Псковской земле, потому и отвечать должны перед Псковом.

Пока отдыхали, дождались псковских бояр. Их было трое, да ещё сам воевода Давид Якунович. Они подъехали не спеша, сопровождаемые тремя десятками ратников.

Довмонт к тому времени давно уже спешился, с удовольствием прошёлся по зелёной мягкой траве. В стороне ото всех на песчаном мелком берегу, отогнав рукой стаи юрких мальков, испил свежей воды из озера, омыл лицо, руки.

Давид Якунович тоже соскочил на землю, чтобы не разговаривать с князем сверху, с коня, и не торопясь, чувствуя, что за каждым его движением наблюдают все, пошёл навстречу князю.

– То сам воевода, Давид Якунович, – успел прошептать Довмонту посадников сын, но Довмонт догадался и гак.

Они встали рядом – Довмонт был высок, плечист, псковский же воевода оказался ещё шире, зато на полголовы пониже. Был он широколиц, лоб переходил в лысину, которую окружали седеющие волосы.

– Здоров будь, князь! – приветствовал он. – Иных приключений не случилось?

– И ты будь здрав, воевода! Примет нас город?

– Что сам попросишь – то и будет. Погостить ли, навсегда поселиться. Будь спокоен, и людей твоих не обидим, однако и на твою помощь надеемся тоже.

Что ж, такие слова и желал услышать Довмонт.

– Хочу, чтобы ваш город стал домом моим. Будь уверен, понадобится – отдам жизнь за Псков. И люди мои со мной согласны. Спасибо, что нам веришь, Давид Якунович.

Воевода тоже желал услышать именно эти слова, однако насчёт веры молодой князь ошибся. И хотел бы верить ему воевода, да слишком уж много повидал измен и обманов. Не только иноземцы, а брат предавал брата – наводил на родной город чужое войско. А потому был воевода настороже, но вида не подавал.

Князь с воеводой отошли на край поляны, и Довмонт, теперь уже не через посыльных, рассказал о малой схватке с рыцарями на лесной дороге.

– Просятся ко мне в дружину, но это как рассудите с посадником. Скажешь – они ваши.

– Большой вины у них, может, перед городом нет. Оставим их заложниками, а там, смотришь, обменяем на наших.

На том они порешили.

– Для людей твоих место выделено, захотят селиться – пусть строятся. И лес им будет, и камень. – Воевода посмотрел в сторону Довмонтова отряда: – Для баб с малыми детьми и сегодня крыши найдём, не звери. Самого же, если не побрезгуешь, приглашает тебя посадник.

Люди уже были готовы и ждали знака Довмонта.

Поначалу воевода думал сразу сказать про князя Герденю. Но в последний миг себя удержал.

Хорошо ли, едва встретившись, рассказывать о своей слабости, просить помощи. Хотя Довмонт понимал, что не на посиделки и не на распевки его приглашают. А коли он воин, так и придётся ему воевать, защищая новый дом.

Не знал воевода, что первое испытание их уже ждёт. Дорога шла через светлую берёзовую рощу, берёзы стояли не часто, как это бывает в гнилых местах, дорога стала шире, и чувствовалось, что город совсем рядом. Неожиданно ветер принёс запах дыма.

Довмонт ехал теперь впереди отряда, рядом с Давидом Якуновичем. Чуть позади были дядька Лука, псковские бояре.

Они тоже ощутили дым, взглянули друг на друга и заторопили лошадей.

А когда кончилась роща и дорога вышла на широкое поле, вдоль всего дальнего края которого стояли высокие рубленые избы, они увидели и пламя. В лучах солнца огонь, поднимавшийся над крышами, был бледным и накрывал несколько домов.

– Завеличье горит! – крикнул Давид Якунович и, оглянувшись на гостей, погнал коня к пожару.

Псковские бояре, ратники бросились за ним врассыпную по полю. Довмонт оглянулся на свою дружину. Дядька Лука мгновенно понял и согласно кивнул. Долгая сушь сделала своё дело. Как бы ни береглись люди, если неделями палит жаркое белёсое солнце – жди беды. А может, и нечисть какая, пожелав отомстить человеку, наводит на него огонь. Взметнувшись над одним домом, пламя быстро начинает пожирать и соседние.

Так было и теперь. Хотя они спешили, гнали коней, но когда приблизились – уже с десятком домов можно было навсегда проститься. Да и стены соседних, рубленные из толстых брёвен, тоже начинали дымиться.

По наплавному мосту через реку бежали на помощь люди с крючьями, топорами. Вокруг стоял бабий визг и вой, диким ором кричали животные, что были заперты в горящем хлеве. Люди, с перемазанными сажей лицами, вытаскивали из изб, что стояли поблизости, пожитки. А к горящим домам было невозможно приблизиться – такой от них исходил жар. Воздух был раскалён, и пламя, словно передразнивая плачущих баб, упоённо подвывало.

Довмонт понял: стоит немного промедлить, и сгорит весь конец – все дома, что построены напротив возвышающегося детинца на берегу реки Великой.

Ратники, дружинники, оба воеводы, сам князь, не сговариваясь, бросились растаскивать избы – но не те, что уже дымились, к ним и приблизиться было невозможно, и даже не соседние с ними, а те, что стояли чуть дальше. Хорошо, что у каждого воина есть при себе боевой топорик, который и в битве поможет, и в любом деле выручит. Впятером, вонзив топоры в сухие толстые брёвна, они раскатывали избы, оберегаясь от падающей кровли, и оттаскивали брёвна подальше, где им было не страшно пламя. Хозяева жилищ помогали в этом разрушении, потому что только так можно было спасти хоть часть своего добра, а главное – не превратить всё поселение в пепелище.

Неожиданно Довмонт увидел и стареющего рыцаря. Лукас фон Зальцбург, такой же грязный, как многие, упоённо вместе со всеми растаскивал брёвна, выкрикивая яростные немецкие ругательства.

Развалив дальние избы, они пошли на те, которые были ближе к огню, прикрываясь от жара. Рядом с Довмонтом орудовали оба воеводы – дядька Лука и Давид Якунович, оба с почерневшими от гари и блестящими от пота лицами.

– Что, князь, не ожидал такой встречи? – выкрикнул псковский воевода. – Да и я тоже не ждал.

На некоторых дымилась одежда, они бежали к реке, окунались и возвращались обратно. Мокрое платье высыхало мгновенно. Неожиданно рядом с ними оказалась старуха, прибежавшая по мосту с другой стороны реки, оттуда, где высилась крепость и стояла другая часть города.

– Тимофей! Тимофея моего кто видел?! – выкрикивала она, расталкивая людей.

– Где он был, твой Тимофей? – спросил воевода, распрямившись после очередного бревна.

– Где же ему быть, как не в избе! Люди, помогите, сгорит Тимофей.

– Которая тут твоя изба? – спросил Довмонт.

– Да вот же! – И старуха показала на один из дворов, к которому и приблизиться было невозможно.

– Попробуем вытащить его! – Довмонт оглянулся, отыскивая своих воинов. Одному в такое пекло было не войти.

– Стой, князь, – остановил его воевода, – твой немец уже успел.

Лукас фон Зальцбург, только что окунувшийся в реку, замотав голову чем-то мокрым, в обгорелых ошмётках, уже входил в дымящийся дом. Все приостановились, приумолкли, напряжённо ожидая, появится ли он назад.

И рыцарь появился, держа на руках короткое, без ног, тело.

– Тимофей! Добрый был воин и щитник знатный, – проговорил воевода, по-прежнему следя за немцем.

Рыцарь, держа безногого старика на руках, сделал несколько шагов, пошатнулся и упал вместе с ним на сухую, горячую землю.

К ним сразу подскочили, оттащили их в сторону. Постепенно пожар стал затихать. Дома, которые загорелись первыми, превратились в огромные кучи мерцающих красным углей. Дойдя до пустого пространства, огонь останавливался, лишь горели кое-где нестрашным пламенем прутья и палки, брошенные на земле.

Но не зря рассказывали в других русских городах об удивительных особенностях псковского житья-бытья.

– Мало что все улицы и дворы замощены, всякая улица там – словно единый дом, словно братья и сёстры! – изумлялся какой-нибудь рязанец или суздалец, побывав во Пскове.

А и верно: то ли установил так в забытые древние времена какой мудрый человек, или сами жители порешили однажды, но только главные дела исполнялись во Пскове вместе – улицами и концами. Вместе строили деревянные мостовые, копали канавы, потому Псков и гордился особенной чистотой. А уж если в каком дворе случалась беда – отец семейства погибал по ратному делу, старики ли оставались одни беспомощные, или многодетный вдовец хоронил жену, – улица никогда не бросала их. На то были уличанские старосты, которых выбирали каждый год, да и просто сосед заботился о соседе.

Потому едва одни стали отходить от пожара, а другие даже со смехом вспоминать о своих нелепых поступках во время тушения, как тут же стали и расселяться по дворам, сбережённым от огня. А таких в Завеличье было много больше, чем сгоревших.

– Литвинов надо благодарить, не пошли Бог вовремя литвинов – все улицы бы спалились, – повторяли жители, а потому стали звать их под свои крыши, хотя бы на первую ночь.

Десятка полтора человек – псковитяне и из Довмонтовой дружины – сильно пострадали во время тушения. У некоторых вместо обгоревших волос на голове зияли водянистые раны, у других были обожжены плечи, спины, ноги. Но особенно обгорели немецкий рыцарь и безногий старик, которого он вытащил из дымящегося дома.

И тут перед Довмонтом возник Убайд:

– О страдальцах не думай, князь, мы с учителем поможем им.

– Я помочь, помочь, – согласно закивал старик Ибн Хафиз.

– Кто такие? – удивился псковский воевода.

– Лекари, у рыцарей отбили. Говорят, у себя в стране знаменитые люди, – объяснил дядька Лука.

Ибн Хафиз снял с ослика, который послушно стоял рядом, свой большой соломенный плетёный кузов, раскрыл его, расстелил на земле кусок ткани и, приговаривая что-то под нос на своём языке, выставил несколько глиняных горшочков, покрытых цветной эмалью.

Убайд, со своей разбойничьей рожей, тоже склонился над горшочками, о чём-то спрашивал учителя, тот ему отвечал. А потом Убайд принялся обходить всех обгоревших, что сидели у реки, слегка постанывая. Осторожно касаясь пальцами, он принялся наносить им мази на раны.

С этими мазями разбойничья рожа подошёл и к князю. У Довмонта тоже было слегка обожжено плечо: упал сверху горящий кусок дерева, взметнувшийся к небу вместе с пламенем. И когда Убайд коснулся пальцами его раны, Довмонт ощутил приятную свежесть, а на лице ученика знаменитого лекаря была такая нежность, какая бывает лишь у матери, баюкающей младенца.

– Беда, совсем беда, – показал он Довмонту на рыцаря-немца, который сидел, полуприкрыв глаза, в забытьи, – такой сильно обгорелый не живёт. Другие живут, и безногий живёт, а рыцаря к себе зовёт его Бог. Но мы будем стараться.