Текст книги "Складки (сборник)"

Автор книги: Валерий Кислов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

ВКЛАД

Зачался поздно, не праздным бременем, ожидался как чаянное чадо и, если бы не удача врача, не получился бы вообще, а так хоть и измучился и измучил, но все же родился из ора и рыданий, рано, из кесаревой родины, семимесячным царем, зато на трепетную радость близкой и дальней родне.

Насыщался, опорожнялся и уписывался в пеленки, уделывался от души по уши. Был сердцевиной бытия.

Простужался. Поправлялся. Радовался и радовал.

Распускался, развивался, резвился, резался зубами, бился губами, висками, локтями, коленями, лбом больно, забавлялся, занимался, кидался камнями, палками, песком, игрушками, заигрывался, увлекался, унимался, удивлялся, учился уму-разуму, утверждался, стремился опрометью, сам не свой, сам не зная куда.

Болтался, метался, ошибался в меру, пользовался, использовал, обижался, обижал.

Простужался. Поправлялся. Радовался и радовал.

Заблуждался, занимался, задумывался, вдумывался, удивлялся, утверждался, учился утверждаться, увлекался, ошибался, исправлялся, мучился, старался, стремился опрометчиво, сам не свой, сам не зная зачем.

Готовился, гордился.

Влюблялся, разлюблялся, перевлюблялся, встречался, гулял.

Пользовался, использовал, обижался, обижал.

Простужался. Поправлялся. Радовался и часто радовал.

Учился, трудился, утверждался, ошибался, исправлялся, учился учиться, учился трудиться, трудился в меру, встречался в меру, увлекался безмерно, воодушевлялся, возбуждался, услаждался, ублажался, гулял.

Влюблялся так, что влюбился. Влюбился так, что вложил.

Влагал опрометью.

Сам не свой.

Пользовался, использовал, обижался, обижал.

Простужался. Поправлялся. Радовался и нередко радовал.

Расставался, прощался.

Не прощал. Этого – хоть отбавляй.

Встретился, увлекся, воодушевился, возбудился, влюбился, вложился, женился, разродился, рассорился всерьез, разругался в пух и прах, расстался навсегда, простился.

Обидел и обиделся. Хотя сам виноват.

Винился, каялся, томился, терзался, отчаивался, опускался, трудился так себе, шатался направо, болтался налево, пускался во все тяжкие, гулял куда глаза глядели, влагал, не глядя.

Заблуждался не в меру, блудил, не зная как.

Волочился, вился, увлекался, увивался, валялся в ногах, пристраивался, пользовался, использовал, обижал и обижался.

Простужался. Поправлялся. Радовался и изредка радовал.

Встретился, воодушевился, влюбился, возбудился, вложился, женился, разродился.

Трудился в меру, заботился, обольщался, ошибался, вкладывал, влагал, трудился, заботился, вкладывал, влагал, вкладывал, влагал, выкладывался, выложился.

Простудился и подцепил какую-то заразу. Расклеился не на шутку. Разболелся всерьез. Лечился. Вылечился. Поправился. Обрадовался.

Трудился, выкладывался, сам не зная куда, обольщался, ошибался, обманывался, терзался, простужался, держался, жаловался, плакался в жилетку, лечился, чаще не лечился, поправлялся, оправлялся, радовался, хотя сам не понимал чему.

Пробуждался, возбуждался, блуждал, убеждался, ублажался своим, умилялся чужому, распалялся в меру и влагал не без удовольствия, довольствовался и не довольствовался малым, крепился и не крепился изо всех сил, трудился, не перетруждаясь, терзался, держался, жаловался, плакался в жилетку, обижался, не зная на кого и на что. Обижал.

И нередко.

Крепился, трудился, терзался, иногда распалялся, но вовремя вспоминал, печалился в меру, мирился до следующего раза, держался как мог, жаловался, как умел, плакался в жилетку, обижался до одури. Часто без причины. Обижал. Часто без причины.

Печалился, мирился, молча. Упирался, упрямился.

Свыкался, старался, стирался, как мочало, старел.

Сдувался, сдавал.

Обижался, обижал. Без причины.

Ссохся, скукожился, скрючился.

Наработался, навыкладывался, наобольщался, наошибался, наобижался, нажаловался, наплакался, намучился.

Отмучился.

Преставился.

Всю жизнь как бы держался, держал себя, сдерживал себя в своих (хотя не всегда был уверен, своих ли?) границах, ограничивался, определялся, определял себе предел, отмерял себе меру, метил мету, тему и рему, раму, рамку, рюмку, кромку, и в эти гранки и коронки вжимал, втискивал себя, – вываливающегося, вытекающего, выползающего – нередко защемляя нерв, нрав, норов.

Всю жизнь старался сжимать себя в кулак, сбивать себя в комок, складывать себя без зазоров, склеивать себя по частям, по частицам, сшивать вместе, мечтая рассыпающееся – словно песочное время – неточное бремя плоти – сбить в литой монумент-монолит.

Всю жизнь – собой и собою, себе и себя, дабы казаться, представляться, предъявляться, ся, ся, ся, сам не зная зачем, другим и чужим, а там, после жизни – кем, кому и кого? Ведь по ту сторону и чужое, и другое вроде бы должно раствориться порошком, рассеяться песком, распасться падалью, расклеиться прелью, развеяться пылью, перестать быть. Но как может все, что есть, вдруг перестать быть? Как все сущее может стать несущественным, ничтожным, ничем? Как это возможно? Возможно, свое и чужое быть не перестают, а продолжают, но иначе. Иначе, но как? В каком качестве? Что происходит с телом после того, как тело расклеится, развалится, распадется? Снова склеится? Как клей схватится? Загустеет, затвердеет, закостенеет и даже не костью, а уже камнем ниспадет, падет вниз чего? Вниз куда?

Как в этом уходящем «вниз» падающее окаменевшее тело будет изменяться?

А вот как.

Падая, уменьшаться. Падать, уменьшаясь. А потом наконец пасть в какое-нибудь пекло и там гореть в сине-белом, словно газовом пламени, не сгорая. Вечным беспечным огнем гореть, угорать, но не сгорать и не сгореть, а коптиться, коптиться, коптиться…

А то и закипать, поскольку даже в самом мелком невзрачном камне, как в играющем на свету кристалле, живица волнуется в хрупких трепетных капиллярах. Коптиться, соприкасаясь с другими павшими камнями, двигаясь и даже переворачиваясь на другой бок (хотя боков уже не будет, и переворачивать будет кто?), и опять коптиться, коптиться, коптиться…

А потом?

А потом камушком усыхать, катышком усекаться, чернея. А спустя – какое? – время, быть – какой силой? – изъятым и извергнутым из магмы-коптильни и выброшенным – куда? И ждать, изредка вздрагивая, ждать головешкой, угольком, – через пепел и сажу – до пыли, – когда кто-нибудь возьмет.

А там вдруг раз – и повезет: некто двухлетний подберет, неловко поднимет двумя пухлыми пальчиками, уронит, вновь подберет и начнет, старательно пачкаясь, мять и теребить в мокрой от пота ладошке, а затем, что-то вполголоса лепеча-приговаривая, на чем-то белом чирикать черные каракули и искренне радоваться…

ЗРЕНИЕ 4

… дальше…

… еще дальше…

… все дальше и дальше от гоминидов, которых все больше и больше…

… как можно дальше, уйти в лес – в леса? – отстраниться, отгородиться, отрешиться, от– что там еще?

… все дальше и дальше от гоминидов, которых все больше и больше…

… как можно дальше от загаженных городов, сел, деревень…

… и слушать тихое действо: шепот мха, шорох травы, шелест листвы… шу-шу-шу… и где-то поблизости жу-жу – жужжание жесткокрылых…

… и наблюдать плавное действие хлорофилла, будто насыщать, подпитывать зрачок, не хвастливой пестротой, не обманчивыми кричащими красками, а очевидной истиной – veritas-viriditas – одного благородного цвета, сочетанием его оттенков, сопряжением его тонов…

… все дальше и дальше от гоминидов, которых все больше и больше…

… как можно дальше от загаженных городов, сел, деревень…

… от машин, механизмов, виртуальных устройств, кибернетических организмов – мутанты! мутанты! – от общества, от сообщества, от общественных связей и социальных сетей…

… если недавно был дождь – россыпи кварцевых ожерелий с золотистым проблеском и серебристым отливом, цепочки аквамарина, гирлянды авантюрина, подвески-оливки, сережки-фисташки, кулон-хризолит, все трепещет и все дрожит, дрожь радужных – если на солнце – капель, преломление света, переливание цвета от ультрамарина до охры, возвещающей неминуемо близкую осень…

… о сень изумрудная – из умной руды? из смарагда? – игольчатых гроздей сосны…

… драконовый крап малахита, накипь берилла на лапах раскидистой ели…

… осины блеклый циан васильково подкрашенный еле-еле…

… опаловая седина ольхи, серебристость плакучей ивы…

… узорчатый ильм, вяз в хризопразах, стразах, махровая злость крапивы…

… трепет березовой бирюзы, дрожь тополиного жада…

… нервюры стеблей из нефрита, жилки-прожилки змеевика-офита…

… томно вздыхающий селадон трав-мурав…

… сочный мазок яри-медянки, блеклый подтек празема…

… вкрадчивый вьюн цвета нильской воды, сиречь – говорили когда-то – влюбленной иль обмороченной жабы…

… зеркальце лужицы в перидотовой ряске, как в сказке, в зетиновой плесени, как из песни, назельный муар, окаймление чернозема…

… все дальше и дальше от гоминидов, которых все больше и больше…

… как можно дальше от загаженных городов, сел, деревень…

… от машин, механизмов, виртуальных устройств и кибернетических организмов – мутанты! мутанты! – от общества, от сообщества, от общественных связей, социальных сетей и духовных скреп…

… как можно дальше от цивилизации с ее прогрессом, что ускоряется, уничтожая флору и фауну на своем пути, – и увлекает всю эту цивилизацию к логическому тупику…

… ну и, конечно, рассматривать – бесконечно – растительность, пока еще недорезанную, недобитую – по небрежной случайности? чудом? – вездесущими гоминидами…

… предпочтительнее, на ровном фоне, но не пасмурного, хмуро-свинцового, а светлосерого, чуть печального неба с редкими прорехами не столь зримой, сколь высматриваемой или даже угадываемой голубизны…

… и умиляться…

… только не надо южной знойной лазури: манит без нужды, отвлекает от тихого созерцания лесной морфологии…

… открыть широко глаза и упиваться до упоения пахучим зеленым зельем…

… стволы разного вида: от строгости, прямизны корабельной мачты, горделиво вознесенной к небу, до кривизны пенькового троса, скрученной верви, смиренно клонящейся долу, с разной степенью крени, а также волнистой иль путаной свили, покореженные, сведенные судорогой торсы и конечности: руки-крюки…

… чаще всего как на параде-смотре – рядами, шеренгами, строем – живая стена голых стволов: хоть и понятно, что каждая особь соблюдает дистанцию, держится на расстоянии от соседей, но глаз скользит по плотно сбитому полотну, панорамной фреске без пропусков, без пробелов, как по волне, и лишь едва заметное колебание тона…

… иногда в стороне от других, на лужайке, как в голом поле: стройные, статные, гладкоствольные, самодовольные, а иногда неказистые, даже ущербные…

… горбаты, корявы и кособоки: красивы и вы, сколь трепетны, коль одиноки…

… «застенчивость кроны»…

… кроны-короны разной плотности, разной фактуры, венцы, венки хитросплетенья ветвей и листьев, то скромно матовых, то лощеных, блестящих…

… целые храмы во имя секвиоксида хрома, купола из листьев голых, опушенных или пушистых; с перистым, либо сетчатым жилкованием; формой – овальных, ланцетных, ромбических, яйцевидно-округлых, лопастных, эллиптических; очертанием – резных, зубчатых, городчатых; здесь остроконечных, там притупленных…

… липких – от вожделения? в неутоленной страсти? – на волосистых или войлочных черешках…

… кора тонкослойная, хрупкая, как из папиросной бумаги, из полупрозрачной и шелковистой бумаги с китайским названием «тишью», что в тиши шелушится легко; кора толстая, твердая, монолитно литая, словно панцирь; гладкая, ровная или грубая, шероховатая, испещренная ростром продольных ломано-параллельных полос – морщин, бороздок, а ближе к комлю – близ земли-кормилицы – в старческих трещинах, в архаичных щелях…

… издревле… задолго до появления каких-то древлян и их меркантильных восстаний…

… все дальше и дальше от гоминидов, которых все больше и больше…

… как можно дальше от загаженных городов, сел, деревень…

… от машин, механизмов, виртуальных устройств и кибернетических организмов – мутанты! мутанты! – от общества, от сообщества, от общественных связей и социальных сетей…

… как можно дальше от цивилизации с ее прогрессом, что ускоряется, уничтожая флору и фауну на своем пути – и увлекает всю эту цивилизацию к логическому тупику…

… с ее экономикой (микроэкономика – это когда обманывают на гроши, макроэкономика – на миллиарды), при которой гоминиды производят и потребляют все больше и больше…

… у каждой особи – свой узор, свой зазор, у каждой коры – свои стежки-дорожки, рытвины и канавки, выбоины и щербины, свои родимые пятна самых причудливых пигментации и очертаний…

… инкрустации из задиристых сучков и игривых глазков – следов в побег недоразвитых сладко уснувших почек…

… зияющие дупла, провалы в неведомый мрак, жилище мелких лесных зверушек и птиц, а еще тайное логово мифологических тварей…

… последствия механических повреждений луба и камбия: сухобочины от ушибов и вмятин, рубцы от зарубин, шрамы от ссадин и даже увечья – порости от продольных глубоких ран…

… и так, навек расщепленные, живут жалкими отщепенцами, с волоконцами, заусенцами, дранью щетки растрепанной, бахромы тряпичной, бумажной трухи…

… не иначе как гомо сапиенс с ножом-топором развлекался…

… после чего укатил под громкую развлекательную музыку, оставив после себя отходы своей бурной жизнедеятельности: жестяные банки, стеклянные бутылки, пластмассовую посуду, оберточную бумагу, полиэтиленовые мешки, целлофановые пакеты, использованные прокладки, бинты и презервативы, пробки, фантики, тряпье, объедки, огрызки, окурки, лужи блевотины, кучи дерьма…

… как родится человек, так и гадит весь свой век…

… и его – то бишь их – то бишь нас – все больше и больше, а смысл существованья нас – далеко не вечных, а временных насельников – засилье, насилье…

… меты страдания деревянной плоти, стигматы древесной души: засмолок – след обильного слезотечения, плача, рыдания камеди, поражение заболони, проявление язв и гнили: белой, бурой, пестрой, ситовой, желтоватой…

… выставление напоказ явных признаков хвори: варикоз и тромбоз, проказа, лепра, парша…

… лишаи глазури в несолнечной слизи, в сумрачной желчи…

… экземы с эрозией и коррозией, с выделением экссудата снаружи…

… с неистовой кустовой кистой во чреве, внутри…

… а еще червоточины – отверстия, лабиринты проходов и галерей, что в древесном теле обустраивают насекомые-ксилофаги; трудятся в недрах лесного хозяйства тыловики: жуки-короеды, жуки-усачи, жуки-точильщики, долгоносики, муравьи, бабочки-древоточцы и стеклянницы, термиты, а еще – страшно представить – моллюски двустворчатые из семейства терединовые и рачки из родов Limnoria и Sphaeroma из отряда равноногих…

… а еще – результат непомерного усилия, перенапряжения – торчат наросты, следы раздражения и пороков более глубоких – под эпидермой – тканей: вот сувель – гладкая шарообразная выль, словно набитая мошна; вот кап – округлый наплыв, кошель с мелкими тугими узелками; вот раковый шанкр – выброс магмы, сокровенный плевок – или выблевок – неправильной формы, монструозное вздутие, жуткая опухоль, тоже живая…

… выпирают настырно наглые выскочки: шиши, кукиши, нувориши…

… и узурпируют, самозванцы, место: живут иждивенцами, присосавшись к трудяге, пьют его соки, живицу, жизнь, изнуряют и губят, но – приукрасив…

… не думать о красном…

… на валежнике, пнях и слабых деревьях селятся прочие паразиты – грибы-сапрофиты, цепко сидячие или вальяжно распростертые, приросшие брюхом либо боком, бесстыдно выпячивая то, что микологи называют «жесткой мякотью», а на самом деле – самую настоящую твердь плодового тела, и изумляя какой-то чуждой, нездешней – пришельцев из космоса? образов подсознания? – фантасмагорией форм и цветов…

… трутовик обыкновенный, из всех прилипал – наверное, самый серьезный, самый степенный, чей наряд – копытообразная шляпка с неровной матовой кожицей, волнистой на валиках, в углублениях, более темных, – достойно выдержан в серой гамме…

… трутовик ложный, более игривый, с пробкообразной шляпкой цвета густой темно-бурой ржавчины сверху и – на контрасте – светло-бежевой замши, пенящими волнами прирастающей снизу…

… трутовик чешуйчатый, или пестрец, щеголяющий светло-песчаным телом с концентрически расходящейся разнотонной темно-коричневой в крапинках чешуей…

… трутовик лакированный, по-китайски «лин-чжи» (гриб бессмертия), по-японски «рэй-си» (гриб духовной силы), гладкокожий, блестящий, смазливый хлыщ, расцвеченный от краплака до бурого фиолета, чуть ли не угольной черноты с лимонным отливом…

… не думать о красном…

… трутовик окаймленный, кокетливый куртизан с матовой кожицей, к центру слегка смолистой и разноцветным окрасом по концентрическим зонам-кольцам: старые – серо-сизые, темно-коричневые, даже черные; юные, внешне растущие – красные (иногда киноварь), желто-оранжевые при более свет лой наружной кромке…

… не думать о красном…

… трутовик серно-желтый, принимающий форму уха, каплевидный сгусток из нескольких сросшихся веерообразных бляшек; все – яркого – от лимонной оскомины до апельсиновой яри – цвета…

… а еще трутовики опаленные, дымчатые, лучистые, изменчивые…

… и все трутся-притираются – терпенье и трут все перетрут…

… и каждый примазавшийся тип прекрасен по-своему…

… не думать о красном…

… альбатреллус сливающийся – с кем? с чем? – в просторечье – овечий гриб, ощетинившись множеством шляпок округлых, вееровидных, слитых в один розовато-бежевый – цвета бедра испуганной нимфы (вариант попроще: ляжки испуганной Машки) – ком…

… траметес жестковолосистый, серый, бороздчатый, с желтовато-коричневой окантовкой шляпки и его более вычурный родовой сосед – траметес разноцветный, весь в ярких стратах: белых, серых, синих, черных; оба – бархатистые, шелковистые и блестящие…

… феолус Швейница, целый ворох мелких пластин, ржавых или оранжевых с шафранной каймой растрепанных лепестков, усеянных бородавками и волосками; достаточно одного луча, огненного меча, и вся купина вдруг вспыхнет коралловым пламенем…

… огонь… протуберанцы… турбины… рубины… руби и труби, труба марсиан…

… не думать о красном!

… переключиться – хотя бы глазами – на что-то спокойное, миротворное, умиротворяющее…

… вот, например, чага березы – застывшая темно-бурая или черная – с газовой сажей – ороговевшая накипь…

… вот грифола зонтичная, разветвленная, и ее родственница, грифола курчавая, танцовщица – обе модницы, обе с пышными шевелюрами, копной светло-каштановых или темно-коричневых округлых грибков-колпачков с пепельной сыпью…

… а вот и самая видная приживалка – печеночница с сочным плотно-мясистым телом, которое вызывающе распирает маслянистую кожицу светло-оранжевого, алого или даже бордового – с беловатой стервозной прожилкой – цвета…

… не думать о красном!

… поднять голову, уставиться в гущу листвы или приникнуть к рифленой коре, попробовать – прикинувшись пусть не трутовиком, то хотя бы трутнем – вжаться, врасти…

… но в деревья нас не возьмут и в траву нас не примут…

… ведь гоминиды ни совести, ни стыда не имут…

… и вы, друзья, как ни рядитесь, в трутовики вы не годитесь…

… они-то хотя бы украшают…

… не думать о красном!

… куда, куда нам подеваться? куда, куда нам удалиться?

… все дальше и дальше от них, то бишь от нас, гоминидов, которых все больше и больше…

… как можно дальше от загаженных городов, сел, деревень…

… от всевластных машин, механизмов, виртуальных устройств и кибернетических организмов – мутанты! мутанты! – от общества, от сообщества, от общественных связей и социальных сетей…

… как можно дальше от цивилизации с ее прогрессом, что ускоряется, уничтожая флору и фауну на своем пути – и увлекает всю эту цивилизацию к логическому тупику…

… с ее экономикой (микроэкономика – это когда обирают сотнями, макроэкономика – сотнями тысяч), при которой гоминиды потребляют все больше и больше…

… с ее политикой и геополитикой (политика – это когда убивают сотнями, геополитика – сотнями тысяч)… краплак! опять краплак!., во имя которых гоминиды истребляют все больше и больше… потребляют и истребляют, потребляют и истребляют…

… с ее поганистой мухомористой…

… не думать о красном!

… лучше о грибах… да, да, самое-то главное – о грибах…

… с ее аманитовой…

… итак, о грибах:

ОБЛОЖЕНИЕ

 
обозвали оборвали
обобрали ободрали
 

 
ох и обдурили ох и обделили
 

 
оболгали облевали
обругали обрыгали
 

 
ох и обдурили ох и обделили
 

Они объявляли: отечество в опасности. Они орали как одержимые. Они обещали обеспечить охлократию и охламонократию всей ойкумене. Они оглашали одномерное обновление. В октябрьское одночасье отрицали и отвергали, отменяли как обскурантизм и оппортунизм; обязывали и организовывали обрезом и обухом. Без обиняков и оговорок облагали оброками, обкладывали ордынщиной. От твоего имени они, особо осознающие, обременяли и обирали, обобществляли и огосударствляли, однако сами обжирались и обпивались. Обличали отмежевавшихся и не щадили никого: ни ответствующих, ни безответных, ни однозначно коростовых, ни определенно увечных, ни с опущенными от орхита ятрами. Обрушивали обители до основания на опустелых окраинах и в опустошенных окрестностях. Отчуждали как обособленно, так и оптом, отсылали поодиночке и отселяли целыми общинами в отдаленные края угрюмой мысли. Отстреливали без отпущения и отпевания, обагряли руки кровью. И темя волосатое их косневело в беззакониях.

У тебя, огражденного и ограниченного, ничего не спрашивали. Тебя, отмалчивающегося и отмаливающегося, отдавали на откуп обещанной свободе, грядущему равенству и будущему братству. Ты подвергался обструкции, тебя попирали, как солому в навозе. Ты закатывал омраченные очи, и стоны твои выплескивались как отбеленная вода с оловянными оксидами. Тебя окружали обшныры, обступали обыскиватели, отслеживали и обрабатывали оглядатаи; тебя обвиняли как оголтелого ослушника и осуждали на оптимальный отшиб. Ты, озябший и окоченевший, отмахивал по бездорожью в отсветах и отблесках огнища, а отпрыски твои на общих основаниях обмирали от обмерзания и оголодания на обледенелых обочинах необъятных просторов отчизны.

 
одно к одному
все одно
от кого кому
отдано
 

Они объявляли: отечество в опасности. Они орали как оголтелые. Они оглашали общенародную дисциплину и общереспубликанское обривание: отстреливали, обрубали и отправляли на однозначную смерть или на относительную жизнь в отдаленных и отчужденных землях. От твоего имени они, особо уполномоченные, отнимали и оскверняли, обрушивали обиталища до основания. Без обиняков и околичностей опрокидывали оземь и отбивали органы и всякую охоту жить. Они не щадили никого: ни оккультистов, ни отзовистов, ни отсталых разумом, ни однобоко мочащихся у ограды. И темя волосатое их косневело в беззакониях.

У тебя, огражденного и ограниченного, ничего не спрашивали. Тебя, отмалчивающегося и отмаливающегося, отдавали на откуп грядущему миру и будущей справедливости. Ты, ошеломленный и обуянный ужасом, ел обалиху с отрубями и пил охристую от желчи воду. Ты подвергался остракизму. Ты, отработанный и отчужденный, отмахивал по отлогам и обмерзал в окопах. Ты отживал осторожно между орясиной и оглоблей, ты отбывал от оплеухи до оглоушины. Тебя окружали обшныры, обступали обыскиватели, отслеживали и обрабатывали оглядатаи; охмуряли и облапошивали; обвиняли как оголтелого отступника и осуждали на отшиб. В твоих обмотках и онучах облупливались опарыши, а отпрыски твои на общих основаниях обмирали от осилья и оспы в общепрофильных лазаретах на необъятных просторах отчизны.

 
одно к одному
одно и то же
к чему
почему
в одной коже
 

Они объявляли: отечество в опасности. Они орали как окаянные. Они обеспечивали оковы и орала, оснащались оружием, оборудованием и обмундированием. Без обиняков и околичностей оглашали общенародную дисциплину и общеполезную повинность. От твоего имени они, особо облаченные, озвучивали описи: призывали человека будущего и организовывали его как одномерный одноразовый скот, отправляли на освоение и обустройство. Они не щадили никого: ни отшельников-обновленцев, ни юродивых отщепенцев, ни одичалых обреутков. Однако сами, овельможенные и опекающие, отправив отчетность, отъедались и тучнели выей. И темя волосатое их косневело в беззакониях.

У тебя, огражденного и ограниченного, ничего не спрашивали. Тебя, отмалчивающегося и отмаливающегося, отдавали в жертву грядущему созиданию и будущему процветанию: опоре отрадного обновления. Ты ел осоку с опилками и пил оранжевую от окиси воду; тебя окунали по горло в навозную жижу обновляющейся жизни. Ты, ободранный и оборванный, обливался потом в обваливающихся шахтах и обгорал у обжигающих печей. Тебя окружали обшныры, обступали обыскиватели, отслеживали и обрабатывали оглядатаи; тебя обвиняли как оголтелого опрокидня и осуждали на отшиб. И не было силы в объятиях твоих, проклят ты был в обществе и в одиночестве, а отпрыски твои на общих основаниях обретались обездоленные по бескрайним просторам отчизны.

 
одно к одному
одно не в одном
все никому
все ни о ком
 

Они объявляли: отечество в опасности. Они орали как озверелые. Без обиняков и околичностей оглашали общенародную облаву и общегосударственный отлов; оплачивали орды огломызд-осведомителей для участия в общенациональном омнициде. Они, окольничие и окружные, огульно обвиняли и облыжно осуждали. От твоего имени они, охолуенные, обыскивали, осматривали и ощупывали; оглашали ордера и описи, отождествляя отдельных особей и целые организации с отродьем и охвостьем общества. Врагов народа с семьями отлавливали и отстреливали; друзей врагов народа с семьями обкладывали и отлучали. Они не щадили никого: ни одряхлевших старцев на одре, ни орущих младенцев под оберегами, ни отощавших и оплакиваемых в утробах. Они заставляли детей отрекаться от родителей, а родителей отказываться от детей. Они объедались, обжирались, обпивались. Они жирнели пальцами и тучнели выей. И темя волосатое их косневело в беззакониях.

У тебя, огражденного и ограниченного, ничего не спрашивали. Тебя, отмалчивающегося и отмаливающегося, отдавали на откуп будущей законности и грядущему счастью. Тебя, образованного оппонента и осведомленного оппозиционера, заставляли оговаривать и очернять. Тебя окружали обшныры, обступали обыскиватели, отслеживали и обрабатывали опытные опросчики; охмуряли и облапошивали; обвиняли как оголтелого отщепенца и осуждали на отшиб. Тебя, жертву оргии и ордалии, арестовывали утром, днем, вечером и ночью; тебе наобум определяли особую литеру; тебя в ошейнике и оковах везли в отдельных воронках и общих теплушках. Тебя без права обжалования, опротестования и описания отсылали из околотков на отпилку, отвалку и отгрузку, на отвод каналов и отрыв котлованов для будущих дворцов и грядущих садов. Тебе под гром оваций отбивали органы и охоту жить; тебя на фоне оймяконских останцев отстреливали без суда и следствия по всей строгости закона военного времени. Ты, обнаженный и опустошенный, лежал на обындевелых лагах у параши; над тобой измывались орки-урки; ты озирался озадаченно и отчаивался очумленно. Ты ел овсюг с олиготрофной омелой и пил обуревшую от октана воду. Ты не был уверен ни в ощущениях своих, ни в образе своем, а отпрыски твои и отпрыски твоих отпрысков на общих основаниях обучались петь оды и осанны вождю как отцу родному в детских домах имени вождя на необъятных просторах отчизны.

 
все одно
все одни
все давно
все равно
ночи дни
и он и она и они
 

Они объявляли: отечество в опасности. Они орали как осатанелые. Они оглашали оккупацию. Они, особо откомандированные, не скупились ни на обеты, ни на обещания. Они объединяли в общесоюзное ополчение, призывали дать отпор и отважно обороняться до последней обоймы. А сами, озаренные и не оглядывающиеся, опрометью отступали. Они отправляли отряды босых и безоружных окопников на огнеметы оккупантов, отсылали обозы под обстрел и в окружение, а сами без оглядки отходили. Организовывали всех и не щадили никого, ни облыселых остарков, ни осиротелых отроков. Определяли без обиняков и отмеряли без околичностей. А сами объедались, обжирались, обпивались. Они жирнели пальцами и тучнели выей. И темя волосатое их косневело в беззакониях.

У тебя, огражденного и ограниченного, ничего не спрашивали. Они определяли тебя освободителем и отдавали в жертву грядущей победе и будущей славе. Тебя отправляли на передовую как пушечный огузок и окорок, а сзади обставляли заградительными отрядами; тебя, одножильного и одномерного, обстреливали с двух, трех, пяти сторон, спереди, сзади, сверху, снизу, отовсюду, тебя пускали в расход без суда и следствия по всей строгости закона военного времени. Тебя отправляли на верную смерть или в неверный плен, а встречали организованно: тебя окружали обшныры, обступали обыскиватели, отслеживали и обрабатывали оглядатаи; тебя обвиняли как оголтелого отступника и осуждали на отшиб. Обрывали ордена и отличия, отправляли в тыл как обвиняемого, отсылали без права обжалования, опротестования и отписки на лесоповал, рытье каналов и котлованов в отдаленные края угрюмой мысли. Тебя, обесчещенного и обесславленного, отождествляли с отбросами и отходами общества. Ты ел отаву и осоту, ты пил орнитозную воду. Ты трепетал сердцем, истаивал очами и изнывал душой. Ты, окровавленный и обескровленный, отмахивал по бездорожью, обмерзал в окопах, обретался у параши, а отпрыски твои и отпрыски твоих отпрысков обучали других отпрысков петь оды и осанны вождю на необъятных просторах отчизны.

 
одно к одному
все одно
думы в дыму
и дно
 

Они объявляли: отечество в опасности. Они орали как очумелые. Они оглашали общеукрепляющее освоение и общезначимое обустройство. Без обиняков и околичностей призывали человека будущего, организовывали как одномерный рабочий скот и отправляли на восстановление целых отраслей и областей. Они не щадили никого, ни оглохших орочей, ни ослепших ороков, ни отечных ойратов. От твоего имени они одаривали себя. Они объедались и обпивались. Они жирнели пальцами и тучнели выей, покрывали лицо олеем и обкладывали туком лядвеи свои. И темя волосатое их косневело в беззакониях.

У тебя, огражденного и ограниченного, ничего не спрашивали. Тебя, отмалчивающегося и отмаливающегося, отдавали на откуп грядущей чести и будущей совести. Тебя окликали на отчетных собраниях и совещаниях, дабы ты, ораторствуя, осуждал учителей, очернял коллег и оговаривал учеников, а также общенародно каялся в собственных и чужих ошибках, огрехах и опущениях. Тебя обязывали отрешаться и отчуждаться, оплевывать и обругивать, причем творческим образом. Твоя отсебятина и околесица должна была быть не только обстоятельной и однозначной, не только обоснованной и осмысленной, но еще орфоэпически отточенной и артистически оригинальной. Тебя самого обоснованно и осмысленно отождествляли с отребьем и отрепьем общества; огульно и облыжно обвиняли как отъявленного обструкциониста. Тебя окружали обшныры, обступали обыскиватели, отслеживали и обрабатывали оглядатаи; тебя как оголтелого охальника осуждали на отшиб. Тебя арестовывали утром, днем, вечером и ночью, везли в отдельных воронках и общих теплушках; тебя били, насиловали и пытали в околотках, отсылали в остроги и на острова, на канал и лесоповал; тебя осуждали, а после суда и следствия расстреливали по всей строгости закона мирного времени. Ты, одуревший и омертвелый, лежал оземь на обындевелых лагах у параши, над тобой измывались отморозки, тебе отшибали органы и память и даже охоту вспоминать. Октана охватывала тебя и трясла все кости в тебе, дыбом вставали волоса на тебе, а отпрыски твои и отпрыски твоих отпрысков безо всяких оснований мечтали о светлых городах и цветущих садах и оплакивали умершего вождя как отца родного на необъятных просторах отчизны.