Текст книги "Клад адмирала"
Автор книги: Валерий Привалихин
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
– Веревкин, наверно, так не сказал, – заметил Зимин.
– Он не знает. Не сообщали ему. – Лестнегов немного помолчал. – Да, вы о Тютрюмове спрашивали. Его застрелили при попытке к бегству.
– Хм. – Зимин посмотрел на хозяина дома. – Веревкин говорит, его хоронили с почестями.
– Да, так оно и есть. Единственное, пожалуй, точное из всего, что он говорит. Я не знаю, почему так вышло. Но, думаю, не ошибаюсь: о последнем «подвиге» Тютрюмова знали единицы, слава командира частей особого назначения у него была громкая, и кто‑то, видно, порешал, в губернии или повыше, и заключение вынес: чем объявлять лихого рубаку‑мертвеца подлецом и изменником, лучше сделать его героем борьбы за установление Советской власти в Сибири. Улица его имени была. Правда, недолго. После глухая тишина вокруг его имени образовалась. Но напрочь имя никак нельзя было стереть, поскольку оно с ненайденным адмиральским кладом переплелось. Нам под расписку о неразглашении в начале шестидесятых, в шестьдесят втором году, разрешили в горкоме ознакомиться с некоторыми документами, касающимися исчезнувшего в районе Пихтовой клада. Так сказать, оказали высокое доверие. В расчете на нашу помощь в поисках золота. Я некоторые страницы украдкой, грешен, выписал, сохранил. Сейчас покажу.
Лестнегов чуть подался в кресле вбок, опустил руку: портфель с медными сломанными застежками лег на стол.
– Вот здесь, – сказал, постучав пальцем по портфелю, – хранится все, относящееся к кладу. А вот – те самые выписки, – извлек и подал Зимину тоненькую картонную папку, на которой было написано:
«Допрос Степана Тютрюмова, бывшего командира частей особого назначения (Пихтовский уезд).
Допрос проведен в г. Пихтовом 2 сентября 1920 года».
– Читайте, – коляска неслышно, плавно откатилась от стола.
– Подождите, Тютрюмова с почестями где похоронили? – прежде чем воспользоваться приглашением приняться за чтение, спросил Зимин.
– На той станции, где был застрелен.
– Все верно.
– Что верно?
– То, что герой‑то герой, но рядом с Прожогиным ему места не было. Однако торжественные похороны Тютрюмова означали для людей, что красный прославленный командир не убивал все‑таки секретаря укома. Но тогда, готов спорить, убийцей Прожогина был объявлен Взоров? – Зимин посмотрел вопросительно на хозяина дома.
– Вы больше, чем я думал, сумели разузнать, не ожидал, – похвалил Лестнегов. – Вообще‑то назван был безымянный белый офицер. Но подразумевался, конечно, Взоров.
– Достойная честного человека слава, – грустно усмехнулся Зимин.
– Не позавидуешь, – согласился Лестнегов. Во второй раз предложил: – Читайте.
На листе под обложкой в правом верхнем углу стояло:
«При допросе гр‑на Тютрюмова присутствовали следующие товарищи:
Малышев В. К. (представитель Сибревкома),
Берлинских А. С. (ст. следователь Новониколаевской Чрезв. Комиссии),
Дорофеев С. И. (начальник Пихтовской уездной ЧК).
* * *
Бердинских: В ночь с 22 на 23 августа вы исчезли из Пихтового. Объясните комиссии – куда и что этому предшествовало?
Тютрюмов: Я не исчез. Отбыл с поездом в Новониколаевск с докладом.
Бердинских: А по пути, в поезде, на вас было совершенно нападение…
Тютрюмов: Да.
Малышев: Это вы уже говорили. Не будем повторяться. Вечером 22‑го вы велели подготовить трех лошадей для поездки. Куда и с кем?
Тютрюмов: Я приготовил коней по просьбе товарища Прожогина, сам же выехал в Новониколаевск.
Малышев: Как он объяснил, зачем ему верховые лошади?
Тютрюмов: От ничего не объяснил. Сказал, что ему нужно, что вернет коней до полудня. Больше разговора у нас на эту тему не было.
Малышев: Вы состояли в дружеских отношениях?
Тютрюмов: Нет. Просто в хороших.
Бердинских: Как часто вы виделись в Прожогиным?
Тютрюмов: Ежедневно. Разумеется, когда я или он не бывали в отлучке.
Бердинских: В какое время дня встречались 22‑го?
Тютрюмов: Вечером. Поздно вечером.
Малышев: Он вызывал вас или вы пришли по личной инициативе?
Тютрюмов: Какое это имеет значение?
Бердинских: Отвечайте на вопрос.
Тютрюмов: По личной.
Малышев: О чем шел разговор?
Тютрюмов: Он спрашивал о положении с бандитизмом в районе. Особенно интересовался бандой Пушилина‑младшего.
Бердинских: Он был один?
Тютрюмов: Да, один.
Бердинских: Никто не заходил к Прожогину во время вашего разговора?
Тютрюмов: Никто.
Бердинских: Вам что‑нибудь говорит фамилия Взоров?
Тютрюмов: Нет. Совсем ничего.
Бердинских: Подумайте еще.
Тютрюмов: Я подумал. Ничего.
Бердинских: Вы были на становище Сопочная Карга?
Тютрюмов: Несколько раз.
Бердинских: Меня интересует день 23 августа.
Тютрюмов: Нет. Я объяснял уже, что выехал поездом…
Бердинских: При аресте у вас был отобран револьвер системы „смит‑вессон“. Пули, которыми были убиты Прожогин и Взоров, выстрелены из вашего револьвера. Так показала экспертиза.
Тютрюмов: Этого не может быть. Какая‑то ошибка.
Бердинских: Ошибки нет.
Тютрюмов: Мне тогда нечего сказать.
Бердинских: 23‑го же августа убиты милиционер Маркушин и телефонистка Ольга Камышова, взломан сейф в кабинете Прожогина. Вам не кажется, что между событиями в Пихтовой и на Карге есть связь?
Тютрюмов: Почему мне должно казаться?
Малышев: Странно, что вы даже не поинтересовались, кто такой Взоров.
Тютрюмов: Что странного? Ждал, что мне объяснят.
Малышев: А может, потому, что имя вам известно лучше, чем членам следственной комиссии?
Тютрюмов: Чепуха.
Бердинских: Чепуха – все, что вы здесь несете. На Карге вы убили Прожогина и белогвардейского офицера Взорова, потом появились в Пихтовой. Заметать следы. Но уже когда было поздно.
Тютрюмов: Мне было незачем, как вы выражаетесь, заметать следы. Ничего такого не делал, чтобы следы нужно прятать.
Бердинских: Делали! И хватит играть в кошки‑мышки. Вечером 22‑го, перед своей гибелью, Прожогин позвал вас срочно прийти к нему для разговора о золоте. Речь шла о невероятно большом количестве золота.
Тютрюмов: Ну, это уж совсем бред.
Малышев: Вот письменные показания мужа Ольги Камышовой. Она слышала разговор ваш с Прожогиным и пересказала мужу. А вот – протокол допроса старшего милиционера Шестерова. Афанасий Маркушин похвастался ему, что изловил и свел к самому секретарю укома важную птицу – белогвардейца. Читайте, читайте, Тютрюмов. Говорите, если найдете что, в свою защиту.
Бердинских: Но помните: это еще не главное обвинение против вас.
Малышев: Сказать, зачем вы рвались к сейфу? За записями разговора между Прожогиным и Взоровым. Уверен, вы их там нашли. Просчитались в малом: важные бумаги чаще всего пишутся с черновиками.
Бердинских: Честно признаюсь: нам бы куда труднее было понять, во имя чего все наворочено, если бы не клочки бумаги в корзине. Взгляните.
Тютрюмов: Не буду. Все это напраслина.
Бердинских: Напраслина?
Тютрюмов: Да!
Малышев: Но это же чистое безумие, Тютрюмов, – огульно все отрицать. Перехвачено ваше письмо к сестре, где вы ей обещаете скоро богатую жизнь. На Карге в песке найдены монеты, на трех из них отпечатки ваших пальцев. Вина очевидна. Требуется только, чтобы вы показали, где спрятали золото.
Тютрюмов: Могу повторить одно: ни о каком золоте не знаю.
Малышев: Ну, Тютрюмов, это уж, знаете, идиотизм.
Бердинских: Ладно, гражданин Тютрюмов, не думаю, что в одиночку за одиннадцать дней вы куда‑то далеко перепрятали такой большой груз. Три лошади – тоже не иголка. Найдем без ваших признаний. Вот только после этого на пощаду не рассчитывайте.
Тютрюмов: А не надо пугать. Я пуганый. Золота им захотелось…
Бердинских: Что‑что? Как понимать ваши последние слова?
Тютрюмов: А как душе угодно.
Бердинских: Ладно. Завтра вас доставят в Новониколаевск, продолжим там…»
– Это основное из протокола допроса в Пихтовом бывшего командира части особого назначения, – сказал Лестнегов, заметив, что Зимин закончил читать.
– А что было дальше? Известно, что дали допросы в Новониколаевске? – спросил Зимин.
– Допросов больше не было, – ответил Лестнегов. – По пути в Новониколаевск Тютрюмов был убит, я уже говорил, при попытке к бегству. Третьего сентября. Его охраняли так, что бежать практически было невозможно. Он пошел напролом. Рассчитывал, скорее всего, что стрелять ни в коем случае не будут.
– То есть будут беречь как хранителя тайны захоронения адмиральского золота, – сказал Зимин.
– Да, – согласно кивнул собеседник.
– Ну и что было за это членам следственной комиссии? – спросил Зимин.
– Ничего ровным счетом. Все пошли на повышение. Малышева – а он стрелял в Тютрюмова, – как я знаю, вскоре перевели в Москву. Дожил до пенсии.
– Это точно?
– Абсолютно, – кивнул Лестнегов. – Пенсионер союзного значения.
– Тогда я думаю, – после долгой паузы сказал Зимин, – давным‑давно никакой тайны нет. И самого Пихтовского, тютрюмовского или адмиральского, как хотите назовем, клада нет.
– Странный вывод, – с удивлением сказал Лестнегов. – И почему вдруг так?
– А потому, что никто из членов следственной комиссии, допустивших смерть Тютрюмова, не пострадал. Хотя по логике они могли получить за это весь набор крупных неприятностей. Для представителя Сибревкома Малышева стрельба на поражение в единственного хранителя тайны громадного золотого клада – достояния молодой Советской республики – это вообще смертный приговор самому себе. У него бы с кишками выдавливали не в двадцатом, так в тридцать седьмом: где золото, зачем стрелял? Но ведь, говорите, не пострадал?
– Нет.
– А из этого следует, что какие‑то секреты, не занесенные в протокол, раскрыл все‑таки следственной комиссии Степан Тютрюмов, и еще осенью двадцатого, ну, может, в двадцать первом золото тайно выкопали, увезли, и все семьдесят лет клад под Пихтовой есть не более чем призрак. Золотой мираж. И поисковые работы все эти годы разворачивались вокруг призрака.
– Интересно. Я об этом вот так никогда не думал, – сказал Лестнегов. – Но вы ошибаетесь.
– Возможно.
– Ошибаетесь. Я думал, что со смертью Тютрюмова прервались все ведущие к кладу нити. И многие годы, вернее, десятилетия считалось так. Пока не произошли два случая.
Лестнегов спрятал листки протокола допроса сначала в папку, а ее – в портфель.
– Произошли два случая, – продолжил он. – Первый – в шестьдесят девятом году. Летом. Подвыпивший парень, приезжий, в нашем привокзальном ресторанчике вдруг начал угощать всех направо и налево. Официантка засомневалась, хватит ли у него денег расплатиться. Он бросил на стол толстую пачку сотенных, сказал, что хватит и еще останется, если даже поить всю ночь весь ресторан, а вечером завтра он сможет залить вином хоть целую эту дыру Пихтовое, и не за цветные бумажки, а за золото самого адмирала Колчака… Такое вот пьяное высказывание, которому официантка не придала никакого значения. А на другой день обнаружили его убитым. В двенадцати километрах от Пихтового. Без денег, без чемоданчика, который был у него… Того, кто зарезал, нашли быстро. При нем были сторублевые купюры, с номерами, что и в пачке, из которой накануне расплачивался убитый, и – самое главное – свежераспиленный золотой слиток дореволюционной маркировки. Убийцу нашла милиция; сообщили в госбезопасность. Те распорядились до своего приезда не допрашивать. Пока ждали, он попытался бежать. Прыгнул на проходивший поезд – и сорвался, угодил под колеса. Как раз напротив железнодорожной церкви. И все – тишина. Ни кто, откуда родом убийца, позарился ли на деньги в ресторане или же шел по пятам издалека… Где вторая половина бруска и зачем его распилили, где чемоданчик убитого – все осталось тайной, как ни бились над разгадкой. Но самым неожиданным для меня была личность убитого. Племянник или, точнее сказать, внучатый племянник Виктора Константиновича Малышева.
– Того самого Малышева? Из двадцатого года? – спросил Зимин.
– Да, того самого. Члена следственной комиссии, представителя Сибревкома. Его к тому времени несколько лет уже не было в живых.
– Серьезная заявка, что клад в двадцатых годах не увезли, – сказал Зимин. – А второй случай?
– Второй? – Лестнегов несколько раз сжал‑разжал пальцы, обхватывавшие колеса кресла‑каталки. – Второй – более свежий. И не такой кровавый, что ли. Четыре года назад в городскую прокуратуру обратился пожилой мужчина. С заявлением о том, что от отца, который воевал здесь, в Сибири, в гражданскую, ему известно о кладе. Он даже знает, где этот клад находится, у него имеются примерные ориентиры, и если ему помочь хоть самую малость, он берется отыскать золотое захоронение. Самодельную карту местности приложил. В прокуратуре парни – все молодежь. Наслышаны, что время от времени наведываются в наши края кладоискатели с «железными» координатами, а карт за все эти годы нарисовано столько, что, если переплести, многотомник получится. Это раньше бы серьезно отнеслись. В сталинские времена вообще мигом бы в госбезопасность переправили. А тут парни посмотрели на посетителя, спросили: «Тебе, дед, лопату выделить, чтобы копать, или как?» Словом, посмеялись над ним, и он ушел…
Мы узнали об этом визите в прокуратуру через полтора‑два месяца. Взглянули на фамилию в гостиничной книге: Британс! Андрей Раймондович Британс. А Британс Раймонд – это же заместитель самого Тютрюмова! Стали искать, где Британс копал, и обнаружили в одном месте скелеты трех лошадей. Кстати, и убитый родственник Малышева устремлялся примерно туда же. У Тютрюмова было три лошади, на которых он мог увезти клад с Сопочной Карги. Немедленно написали Британсу письмо. Не стали ждать, пока дойдет, поехали к нему в Псков. Я сам поехал. Андрей Британс умер. За пять дней до моего прилета… Сын его рассказывал, дескать, отец последние годы заговариваться начал, о каком‑то кладе весом в полтонны золота и платины твердил, рисовал планы лесистых местностей, трубы чугунные, в какие якобы в старину вставляли могильные кресты… Папки какие‑то завел, сургучом их опечатывал, писал на них «Секретно», «Строго секретно». После поездки все папки сжег, жалел об этом, опять чертил и сжигал. Как я понял, сын считал отца больным человеком. Сына понять можно. Отец целую жизнь молчал и вдруг ни с того ни с сего на старости заговорил…
Лестнегов умолк. Он расположен был говорить о колчаковском кладе времен гражданской еще и еще, но не обо всем, что ему известно, а целенаправленно, в интересах собеседника.
– На Британсе, заместителе командира ЧОНа, как отразилась вся история с его командиром? – спросил Зимин.
– Никак. Он остался вне подозрений. Принял командование отрядом, служил в РККА. В тридцатых годах его репрессировали. Но не по этому делу пострадал. Из латышей вообще мало кто уцелел. Вы лучше моего знаете.
– Значит, как я понял, вы лишь потому сделали вывод о том, что заместитель Тютрюмова знал о месторасположении клада, что сын его откопал скелеты трех лошадей? – спросил Зимин.
– Этого мало? – быстро отреагировал Лестнегов.
– Не знаю, – уклончиво ответил Зимин. – Разве не могло быть случайности с конями? Целые конные армии проходили здесь тайгой. Гибли не только люди. И кони гибли, и их тоже закапывали.
– Это так. Но вот представьте. Впервые приезжает человек в совершенно незнакомое место, делает одну‑единственную раскопку – на большее у него нет сил, – и сразу результат. Прибавьте к этому, что он сын человека, ближе всех стоявшего к непосредственно запрятавшему золото – к Тютрюмову.
– Здесь, конечно, трудно возражать. Но если Британс‑старший был в сговоре с Тютрюмовым, знал, где зарыт клад, почему он сам в двадцатые, в тридцатые годы не приехал?
– Мало ли. Он был военным. Легко военному направиться, куда вздумается? Да и в конце двадцатых, в тридцатых здесь сплошь лагеря стояли.
– Да, я недавно был на месте одного такого, – вспомнив поездку с конюхом Засекиным на пасеку, сказал Зимин. – «Свободный» называется.
– Видите, а удивляетесь, почему не приехал Британс.
Некоторое время длилось молчание. Мысли, занимавшие Зимина с утра, снова пришли на ум.
– А что, Константин Алексеевич, когда допрашивали Тютрюмова, оба Пушилины живы были? – спросил он.
– Сразу не соображу. Пушилин‑старший, Игнатий, был убит в урочище Каменных Идолов. А когда точно, сейчас взглянем, если угодно.
Лестнегов порылся в портфеле, достал цветную фотографию, на которой видны были на лесной поляне три каменных столба примерно одинаковой, в полтора человеческих роста, высоты. Лестнегов, еще довольно молодой, был снят на фоне этих столбов. Отстоящие на метр‑полтора друг от друга, они совершенно естественно, как грибы, тянулись из земли. Когда Сергей упоминал о каменных идолах в том месте, куда они собирались на рыбалку, Зимин думал, что идолы рукотворные, высеченные из камня и вкопанные в землю. Оказывается, столбы, издали напоминающие фигуры людей, – природные образования.
– Двадцать девятого августа погиб старший Пушилин. По слухам, у крайнего справа истукана зарыт, – сказал хозяин дома. – Банда была приличная, штыков в триста пятьдесят. Ее не чоновцы – регулярные войска разбили. После этого боя не больше тридцати человек оставалось вместе с младшим Пушилиным, Степаном.
– Степан – это тот, который тогда, зимой, на озере штыком ранил старшего лейтенанта Взорова? – спросил Зимин не столько для того, чтобы показать свою осведомленность, сколько для проверки точности сведений о Пушилиных.
– Именно тот. Он организовывал и выгрузку золота из эшелона, и ранил Взорова, – подтвердил Лестнегов.
– Старший лейтенант во второй раз появился в Пихтовой спустя почти год, – продолжал Зимин. – Пушилины все это время находились поблизости от сокровищ, всегда имели к ним свободный доступ. Не верится, что не воспользовались такой возможностью. А из протокола допроса явствует, что члены следственной комиссии были уверены, что Тютрюмов единолично завладел всем, что было утоплено на становище.
– Очень интересная мысль, – подхватил Лестнегов, – очень интересная. Вам кажется, что клад – с ноября девятнадцатого по август двадцатого – разделился на две доли – тютрюмовскую и пушилинскую. Так?
– Так. И у Пушилиных – главная часть могла осесть.
– Я тоже об этом много думал. И знаете, к какому выводу пришел уже давно? Пушилины могли бы целиком завладеть кладом. Однако они были твердо убеждены, что белые возвратятся и с них, как с хранителей сокровищ, тогда строго спросится. Вас это убеждает?
– Могло быть такое, конечно… – не очень‑то охотно согласился Зимин.
– Так и было! – твердо сказал Лестнегов. – И все‑таки Пушилин‑младший не удержался от соблазна. Через два месяца после того, как сбросили под лед ящики с золотым запасом, приехал на Сопочную Каргу, около трех пудов золота взял. Второй раз наведался после гибели отца и фактического распада банды – и не нашел ничего. Тютрюмов успел похозяйничать.
– Говорите так, будто присутствовали при этом.
– Не присутствовала ни одна живая душа, но это, пожалуй, достоверно.
– Получается: не видел, но свидетельствую? – заметил Зимин.
– Подождите. Сначала послушайте, а уж после… В пятьдесят девятом, кажется, году мы в очередной раз вели поиски колчаковского клада в тайге вокруг Пихтовой. Самая значительная находка была на речке Малый Кужербак. У истоков нашли труп человека. Ну, какой труп, можете представить себе, если он не меньше двух десятков лет пролежал на открытом воздухе. Скелетированный труп. При нем – часы на браслете, планшетка и револьвер. Все, конечно, проржавело, полуистлело. На внутренней стороне планшетки сохранилась надпись чернилами – фамилия владельца: «А. Темушкин». Позднее по часам и револьверу подтвердили, что так и есть: Анатолий Темушкин, начальник районного НКВД М… района. Он исчез еще в тридцать шестом, за пять лет до войны… Определили, что он был убит выстрелом в голову, это по дырке в черепе видно было. Ну, и еще в дупле лиственницы, около которой лежал Темушкин, нашли револьверный патрончик и кокарду царского образца. Мы обо всем этом говорили в сельце Летний Острог, в лесхозе. И был там дряхлый старичок, счетовод Мурашов Ростислав Андреевич.
Счетовод этот лесхозовский после ко мне одному подошел и сказал, что, кажется, знает, кто убил Темушкина, может назвать, если я поклянусь, что тайну эту, пока он жив (он еще после этого лет пять‑шесть прожил), я никому не раскрою. Хотелось ему, подмывало рассказать – и боялся. Страшно боялся. Никогда бы не подумал, что судьба способна так укатать человека. Я поклялся, и он назвал. Кто бы, вы думаете, это был? – посмотрел на Зимина Лестнегов. – Гадайте, не угадаете, – Степан Пушилин!
– Все тот же самый Пушилин? – с удивлением спросил Зимин.
– Тот же самый. Судьба свела его и Мурашова на несколько дней в одной тюрьме, в одной камере.
– После гражданской?
– Много после. В тридцать шестом. Ночь напролет Мурашов мне рассказывал, и потом я к нему еще не раз приезжал. Вот почему, хоть не присутствовал при действиях Пушилина, а знаю и о его причастности к кладу, и многонько о нем…
Пушилин Степан
1936 год
…К утру «молотобойцы», два молодых крепыша с крестьянскими лицами, заканчивали свою работу, натягивали на потные тела гимнастерки, вздрагивающими от возбуждения и усталости руками наливали из графина в граненые стаканы воду, жадно пили, выплескивая остатки на лежащую на полу жертву, Степана Пушилина, и тогда же в каменном мешке подвала появлялся начальник районного НКВД Темушкин.
Сухопарый, лобастый, с кубарями лейтенанта в петлицах, затянутый ремнями портупеи, он смотрел в избитое, в кровоподтеках лицо Пушилина, цедил тихо:
– Вставай, сука…
Обессилевший от ударов и пинков в голову, в спину, в живот, в пах, Степан Пушилин начинал шевелиться, пытаясь подняться. «Молотобойцы», желая угодить начальнику, перед которым трепетали и с которым избегали встречаться глазами, живо ставили жертву на ноги.
– Все одно, падаль, я тебя заставлю говорить.
Лейтенант закуривал беломорину, щелчком откидывал горелую спичку в сторону Степана Пушилина.
– Расколешься, – убежденно‑утвердительно говорил лейтенант и покидал пыточную.
Пушилин глядел ему вслед с облегчением. С уходом лейтенанта пытки прекращались, и впереди было по меньшей мере полсуток передышки.
Конвойные, доведя его до камеры, бросали в распахнутую дверь так, что казалось, это не он падает, а бетонный пол летит ему навстречу. Единственный сосед по камере, лет пятидесяти трех мужчина с бородкой клинышком, наблюдал, как на четвереньках добирается до нар Пушилин, протягивал ему руку, помогая забраться на нары. Сокамерник Пушилина до Октябрьского переворота был адвокатом в Москве, позднее за чуждое происхождение выслан в Сибирь и перед арестом работал пимокатом в какой‑то артелишке. Сосед рассказал о себе скупо в первый день знакомства и впредь не докучал разговорами. А Пушилину после свиданий с лейтенантом и подручными было не до бесед.
Особенно сильно после нынешнего допроса ныла спина чуть выше поясницы, и Пушилин некоторое время целиком был поглощен мыслью: уж не отбили ли почки? Кажется, пока нет. Боль постепенно уходила. Он с трудом повернул голову к адвокату, спросил:
– Что значит «коалиция»?
– Как точнее сказать, – отозвался адвокат. – Союз, объединение для совместных действий.
– Что‑то такое и думал…
– Значит, вам инкриминируют, то есть вменяют в вину, участие в какой‑то коалиции?
– Коалиция двинцев, – с усилием выдохнул Степан Пушилин. – Главарь.
– Да. Это уже хуже. – Экс‑адвокат встал со своих нар, прошелся по камере, снова сел на нары, скрестил руки на животе. – И для меня скверно.
– А тебе‑то что? Тебя даже не бьют.
– Меня они, наверно, совсем не тронут. У меня больное сердце.
– Не смеши. Сердце его они берегут. Пожалел волк кобылу…
– Не спешите с выводами. Выслушайте. Заметили, эта камера особая?
– Чем это?
– В других таких же по двадцать‑тридцать человек, а здесь – двое. До вас был мужчина. Тоже его крепко били. И требовали, чтобы сознался, что руководитель организации. «Паспортисты».
– А ты?
– Руководитель координационного шпионского центра «Тропа связи», – невесело усмехнулся адвокат.
– Подписал уже?
– Подписываю…
– Расстреляют.
– И что с того, – равнодушным голосом сказал сокамерник. – Все равно не выпустят. А так – меньше мучений.
– А я не подпишу. Не дождутся, – убежденно проговорил Пушилин.
– Воля ваша. Но еще два‑три таких допроса, и вам все едино – в коалиции ли вы, главарь ли, пешка ли. И крючок, подпись вашу, поставят за вас. Поверят. Убийство возведено большевиками в ранг государственной политики, кто будет проверять подлинность подписи?
– Говоришь как Ковшаров.
– Не знаком.
– Полковник. На германской я был у него вестовым. Он говорил еще, что в этой стране, если проиграем большевикам, делать нечего. Эх, не послушал… – Слезы отчаянья брызнули из глаз Пушилина. – Ведь и золото было. Тьма золота, – говорил он сквозь всхлипыванья. – И сейчас – я подыхаю, а оно лежит.
– Серьезно?
– Три пуда.
Несмотря на сильную боль, Степан Пушилин резко повернулся к адвокату, заговорил зло, отрывисто:
– Только не думай, что если стукнешь про золото, расколют меня эти гады…
– Не нужно мне золота. Ничего не нужно уже… – Адвокат печально вздохнул. После долгого молчания сказал:
– А вот вы могли бы купить на этом себе свободу.
– Х‑хэ, отдать. Пришьют меня – и делу конец.
– Отдавать никому ничего не надо.
– Это как? – Пушилин жадно, полными надежды глазами смотрел на адвоката.
– Как? – переспросил тот. – У вас есть на воле родственники, которые не отреклись от вас, на которых можно положиться?
– Сын. Жена…
– Сын взрослый?
– Семнадцать.
– Далеко живут?
– Сто километров отсюда, даже меньше. Слышали, может, Пихтовое, – невольно Пушилин перешел на «вы».
– Хорошо, рядом. В следующий раз, когда вызовут на допрос, попросите свидания с женой. Поставьте это свидание непременным условием признания.
– Зачем?
– Слушайте, не перебивайте. У нас мало времени. В любую минуту могут меня увести на допрос.
– А если не согласится лейтенант?
– Согласится, – убежденно сказал сокамерник. – Подлинная подпись ему все‑таки предпочтительней. В случае успеха всех этих дел со мной, с вами, с главарем «паспортистов», он надеется на большое повышение по службе… После свидания жена и сын должны немедленно скрыться. Учтите, их будут очень тщательно искать. У вас есть надежное место?
– Нашлось бы… Что я должен сказать Анне?
– Это имя жены?
– Да.
– Только назвать место встречи и велеть им ждать.
– Ну и что изменится?
– Все! Важен сам факт встречи с женой и последующее ее внезапное исчезновение. И считайте, Темушкин в ваших руках. На первом же после свидания допросе потребуйте для себя свободу, в противном случае его начальству станет известно, что он утаивает от Советской власти золото. Ваша, мол, жена позаботится. Больше на том допросе – ни звука. Он срочно кинется искать ваших близких. Не найдет и тогда окончательно поверит, что угодил в ловушку, будет торговаться. Обещайте ему, что, отпустив вас, он сможет как минимум спокойно продолжать прежнюю жизнь. Поделиться пообещайте…
Адвокат говорил торопливо, приглушенным полушепотом, поминутно бросая взгляды на дверь. И чем дольше он говорил, тем Пушилин сильнее верил в невероятную, почти фантастическую возможность вырваться из этой камеры, из этой страшной тюрьмы, тем реальнее ему казалась возможность свободы. И он тоже глядел на дверь, молясь про себя, как бы она не отворилась, не заставила умолкнуть Богом посланного ему сокамерника.
– Окажетесь на воле, – продолжал между тем с прежней торопливостью адвокат, – добирайтесь до Читы. На железной дороге там разыщете инженера Акутина, это мой старинный друг. Передайте поклон от Ростислава Андреевича Мурашова, от меня то есть, объясните, при каких обстоятельствах познакомились. Он поможет перебраться в Китай…
Послышались шаги в коридоре. В глазок камеры заглянули, и адвокат умолк. Ждали, дверь отворится, но нет, глазок закрылся, сапоги надзирателя протопали дальше.
– Но ведь я могу поставить условие освободить и вас, – первым нарушил молчание Пушилин.
– Нет‑нет, это уже перебор, после которого и сами не выйдете. Потом, в лучшее время, если возникнет желание как‑то отблагодарить, вспомните, что в Ванкувере у меня сын, Игорь. Он не нищий, но много потерял, покинув Россию.
– Я помогу, если вырвусь. Богом клянусь! – Пушилин хотел было перекреститься, но от острой боли рука со сложенными в щепоть пальцами упала бессильно на грязное, из грубого шинельного сукна одеяло. – Богом клянусь, – повторил он.
– Учтите, Темушкин так просто не сдастся, – предупредил адвокат.
– Уже учел, – последовал быстрый жесткий ответ Пушилина.
– Хорошо, – Мурашов кивнул. – Обговорим детали будущих ваших встреч с лейтенантом. Не он, а вы, запомните, должны будете владеть инициативой…
…Они шли по дремучей тайге пешком, приближаясь к истоку речушки Малый Кужербак, – начальник районного отдела НКВД лейтенант госбезопасности Анатолий Темушкин и Степан Пушилин, зек, к тридцать шестому году отсидевший в лагерях почти столько же, сколько отпраздновала годовщин и юбилеев окончательного своего утверждения на землях Сибири Советская власть, которую не любил и против которой воевал Пушилин в гражданскую.
Недалеко от речушки когда‑то проходила неширокая дорога. Если даже и заросла за полтора десятка лет, все равно можно было шагать по ней легко и быстро. Пушилин нарочно вел лейтенанта сквозь чащобник, чуть не всякий раз погружая ноги по щиколотку в болотную ржавую воду. Подстраховывался: в случае, если лейтенант кому‑то открылся и пустят по следу собак, они окажутся бессильны… Чем глубже удалялись в тайгу, тем у Пушилина веселей было на душе. И хотя позади в пяти шагах следовал вооруженный гэбэшник, чувствовал себя Пушилин так, как только можно чувствовать, избавившись от безысходной неволи, неминуемой гибели.
Он не переставал вспоминать Ростислава Андреевича Мурашова – человека, без которого не могло бы состояться такое чудо.
Восемь суток назад, когда произошел их разговор в камере, Пушилин поверил, и поверил страстно, в возможность освобождения. Но длилось это, пока столичный адвокат говорил, пока находился рядом. А расстались – вера почти улетучилась, уныние охватило. Тем не менее рассудил: хуже не будет, некуда уж хуже‑то, решил строго и неукоснительно следовать советам юриста‑москвича, держаться за них как за последние, связующие с жизнью нити.
К удивлению, начальник НКВД легко согласился на свидание Пушилина с женой и сыном в обмен на признание, и свидание это состоялось буквально через день после того, как было испрошено. И далее Пушилину оставалось лишь удивляться уму и прозорливости сокамерника. Они больше не виделись с той встречи, но временами у Пушилина создавалось впечатление, будто адвокат незримо присутствует, диктует свою волю в отношении Пушилина, и лейтенант бессилен ослушаться этой воли. Хотя и понимал Пушилин, большого выбора у начальника районного НКВД не было.