Текст книги "Иоанн Мучитель"

Автор книги: Валерий Елманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Глава 4
КОГДА ПОМОГАЮТ НЕБЕСА

Поначалу Иоанн, усевшись на трон, еще пытался изображать вселенскую скорбь и нечеловеческую печаль по случаю кончины своей супруги Анастасии, благо, что научился скрывать подлинные чувства от тех же монахов, пока томился в застенках, как он называл избушку. Держался новоявленный царь целых три дня достаточно успешно.

К тому же он и впрямь искренне сокрушался. Можно даже сказать – горевал. Правда, не от осознания того, что царица отдала богу душу, а оттого, что он не успел ей в том подсобить. Даже тут подлые небеса обманули его. Главное, жива ведь она была, когда он зашел к ней в опочивальню, да не просто жива, но пребывала в сознании, иначе не встрепенулась бы от радости, когда он к ней зашел.

Была она жива и тогда, когда он произнес свое вкрадчиво-ласковое: «Ну, здравствуй, сучка похотливая», то есть те самые слова, которые мечтал произнести на протяжении стольких долгих лет. И потом, после того как он любезно поздоровался и шагнул к ней, Анастасия еще была жива, иначе не отшатнулась бы испуганно, со страхом вжимаясь в самый дальний уголок широкой постели.

О-о, какой же это был сладостный миг предвкушения предстоящей расплаты! Как приятно было наблюдать ее испуганные глаза, которые взирали на него с нескрываемым ужасом. Если бы он поторопился, то, может, и успел бы сомкнуть цепкие сильные пальцы на этой ненавистной и такой податливо-мяконькой шейке. Наверняка бы успел. Только для этого надо было кидаться на нее сразу, будто сокол на цаплю, – стремительно и быстро, – а он промедлил. Уж слишком долго он предвкушал то, что сейчас должно было произойти, слишком часто рисовал перед собой эту сладостную картину, а потому не мог не посмаковать ее, не насладиться всеми оттенками животного ужаса, столь явственно отражавшегося на лице предательницы.

И ведь все, буквально все было точно так же, как и рисовалось ему в мечтах, но когда он неспешно подошел поближе, Анастасия, вытянув палец и указывая им куда-то за спину Иоанна, слабо выдохнула: «Мамка? И ты с ним заодин?» Может, и тогда было бы еще не поздно, если бы он прыгнул на нее в тот же миг. Но он вместо того удивленно и чуть испуганно оглянулся, чтобы понять, какая еще мамка вдруг оказалась за его спиной, а когда успокоенно повернул голову, то глаза царицы оказались уже закрыты.

Как бешеный, он бросился к ней, отчаянно тряс неподвижное тело, пытаясь привести ее в чувство. Но ни он сам, ни вбежавшие на его неистовые вопли лекари не сумели ничего поделать. Царица самым подлым образом сбежала от справедливого мужниного суда и еще более справедливой кары за всю свою подлость и предательство. Эта похотливая баба, спустя полгода после венца охотно улегшаяся в постель невесть с кем, с каким-то поганым холопишкой, с вонючим смердом, и тут ухитрилась улизнуть от кары.

И он рыдал в голос, не в силах сдерживаться, рыдал по мечте, поманившей и обманувшей, да еще так гнусно, в последний миг, и все вокруг тоже плакали, хотя и не совсем так, как он, а иначе, жалеючи ту, что сдохла, не дождавшись расплаты.

Потому и, следуя за гробом Анастасии, ему тоже легко рыдалось…. по себе самом. Рыдалось от обиды, что судьба в очередной раз обманула его самым бессовестным образом. Однако, выложившись от души на похоронах царицы, Иоанн к вечеру окончательно изнемог и, проснувшись поутру, начал себя успокаивать, что вот она ушла, а он-то живет. В конце-то концов он вновь занял свое место, и теперь у него впереди столько радостей и наслаждений, и не стоит так уж кручиниться о том, что одна из этих радостей не сбылась. Да и потом грешно хаять судьбу, которая все ж таки одарила его, да еще так щедро, позволив в полной мере, если не считать Анастасию, осуществить все задуманное.

В том, что какие-то неведомые силы помогали ему и Малюте во время их долгого путешествия к столице, Иоанн не сомневался. Так было с едой – зайцы чуть ли не сами выпрыгивали им под ноги, пока они бродили по лесам. Ушастых, правда, не мучили – не до того, но наедались до отвала.

Так было и чуть позже с встречающимися ему по пути людьми, когда приходилось выходить на проселочные дороги. Попадались они редко, но случались, и ни один человек так и не заметил удивительного сходства бредущего молодого мужика с государем всея Руси. Конечно, во-первых, далеко не все из них видели царя хотя бы раз за всю свою жизнь, а во-вторых, такое вообще мало кому могло прийти в голову – сравнивать царя с этим усталым путником в простой пропыленной одеже, бредущим с каким-то монахом, но Иоанн посчитал, что, скорее всего, и тут не обошлось без небесного покровительства.

Во всяком случае, недавний узник не раз вздрагивал от испуга, когда глаза встречного прохожего вдруг начинали пристально всматриваться в его лицо. Чувствовалось, что человек начинает что-то припоминать и лихорадочно ворошит свою память вопросом: «Где-то я уже видел этого мужика, вот только где?» Казалось, еще немного, и в голове у него окончательно прояснится.

Холодный пот ручьем тек по лопаткам Иоанна, стекаясь к пояснице и заставляя нервно передергиваться, а Малюта, тоже заподозрив неладное, уже стрелял глазами по сторонам – нет ли кого поблизости, чтоб, если доведется применить нож, так не осталось видока.

Но тут человека, который с ними говорил, словно кто-то незримый с маху тюкал по голове обухом, и он начинал «плыть». Говор его становился более медлительным, а то и невнятным, глаза туманились будто после доброй чары хмельного меда, да не одной, а пяти или шести. Становилось заметно, что какая-то неведомая пленка, словно воловий пузырь в окнах господских изб, затягивала пространство между Иоанном и встречным прохожим, да так прочно, что он даже не в силах был разглядеть, кто вообще стоит перед ним.

Заканчивалось же это обычно тем, что человек переводил взгляд на Малюту и – тот по-прежнему оставался в рясе – почтительно просил у него благословения. Гришка важно благословлял, неторопливо крестя, и величаво протягивал руку для поцелуя, после чего следовало неизменное торопливое прощание.

Правда, такого рода встреч было немного – за все время не больше трех или четырех, но ведь были. И как знать, если бы не помощь небес, то, может, они бы закончились совершенно иначе, а встречный вспомнил бы, на кого столь удивительно похож тот мужик, случайно попавшийся ему на проселочной дороге.

Конечно, само по себе сходство личин не предосудительно, и ни в одном судебнике наказания за такое сходство не сыскать, так что «Держи! Хватай! Вяжи!» никто бы кричать не стал, но… пойдет слух, а он – штука ядовитая. Невесть каким путем, но он разлетается с такой скоростью – куда там государеву гонцу, хотя и ждут последнего на каждом яме свежие лошадки.

И можно смело поручиться, поставив в заклад хоть сотню рублевиков против драных портов, что спустя всего пару-тройку дней о диковинном мужике будут непременно знать в столице. А там весточка непременно дотянется до проклятого Подменыша, и уж он-то сразу поймет, что это за мужик и почему так похож на государя, а также куда направляется и с какой целью. Вот тогда все – пиши пропало, и на всю затею, которая и без того имела ничтожные шансы на успех, можно смело ставить крест.

Им жутко везло и в Москве. Ведь кто-то же подтолкнул под бок самого Иоанна, когда они остановились подле кружала, и кто-то шепнул ему в ухо: «Здесь на ночлег попросись». Малюта сказать такого не мог – он вообще, едва они дошли до столицы, стал жаться к Иоанну, словно побитая собака, напуганный жутким многолюдьем и разноголосьем. К тому же он стоял справа, а шептали с другой стороны.

Были и тут встречи, при которых все повторялось точь-в-точь как на пути к Москве. Вначале настороженный взгляд, попытка припомнить, и… вновь туманно плыли глаза прохожего. Таких уже в первый вечер случилось целых две, а сколько произошло бы, коли некто неведомый и не иначе как ангел, приставленный всевышним к божьему помазаннику, не подсказал заглянуть в кружало.

Там-то они и отсиживались все эти дни в уютной каморке наверху, щедро снабжая веселого балагура Корнея полновесным серебром, которое прихватили, уходя из избушки. А звон серебра кабатчик Корней любил превыше всего на свете. Не зря он имел прозвище Три Руки – уж очень он любил грести под себя деньгу, да так ловко у него это получалось, будто у него и впрямь имелось три руки.

Несмотря на словоохотливость, Три Руки умел крепко держать язык за зубами, если дело касалось его интересов, а потому и не бедствовал. Тати всех мастей хорошо знали, что быстрее всего сбыть краденое – отдать его Корнею. Три Руки был прижимист, вечно жаловался на бедность, за ворованную вещь давал от силы пятую часть ее подлинной стоимости, а то и вовсе десятую, но зато расплачивался всегда чистоганом и сразу, в крайнем случае – на следующий день.

А еще Корней умел ладить с властями. И тут речь шла не о щедрой мзде подьячим Разбойного приказа, которые чуяли, что за народец гулеванит в его кружале. Три руки еще и подсоблял им, мимоходом сдавая кое-кого из мелких да залетных, чтоб потом никто не стал за него мстить. Так что рассчитываться на следующий день с удачливым воришкой ему приходилось не всегда – иной раз тот вместо ожидаемого загула оказывался в Пыточной.

Три Руки и их с Малютой хотел поначалу сдать. Мелькнуло у него в голове такое, но почти сразу его кто-то отвлек, а потом такой мысли у него почему-то больше не возникало.

Водились у Корнея и девки, причем на любой вкус, только деньгу выкладывай. А уж в постели такие проказницы – библейского Голиафа, попадись он им темным вечерком, и то к утру приморили бы. Три Руки, чуть ли не в первый же день их пребывания у него, предложил Иоанну сразу пятерых на выбор, и узник, плюнув на все, позволил себе слегка разговеться после долгого воздержания. Правда, удержать себя сумел и в разгул не ударился – помнил о главном, успокаивая себя мыслью, что вначале надо сделать задуманное, а уж потом этих баб у него будет пруд пруди. Потому он на другой день, облюбовав себе местечко поблизости от Фроловских ворот, уселся там и застыл в ожидании.

Кстати, и тут не обошлось без вмешательства потусторонних сил. На третий день у Иоанна, истомившегося в бесплодном ожидании выезда Подменыша, где-то ближе к полудню стали неудержимо слипаться веки, и он уснул да так крепко, что чуть не подскочил на месте, когда кто-то крикнул у него над ухом: «Вот он!» Конечно, народу кругом – страсть, крикнуть мог любой, москвичи – они вообще народ горластый, но Иоанн почему-то был убежден, что предупредивший его тоже был оттуда, сверху.

Узник пригляделся к гордо гарцевавшему впереди кавалькады всаднику и… рванулся с места – уж больно много злобы скопилось в душе супротив треклятого Подменыша. Хорошо, что его вовремя удержала за плечо цепкая рука Малюты, иначе он непременно бы все загубил. Шли-то совсем за иным – посмотреть, как он ныне выглядит. То, что глава коротко острижена, а у самого Иоанна давно не чесанные патлы торчат во все стороны – оно понятно. Это исправить легко. Борода же – дело иное. Тут приглядеться надо, прежде чем ее ровнять.

И вновь хорошо, что Малюта рядом был. Он-то и подметил отличия. Иоанну же не до того было – уж больно злоба душила.

Не оставляли их небесные силы и потом, уже во время поджогов. И трут с кресалом не подводил, и погода сушью баловала, и в полном безветрии откуда ни возьмись вдруг поднимался столь нужный ветерок, чтобы раздуть робко занимающийся огонек и споро, чуть ли не за считанные мгновения, превратить его в бушующее пламя, яростно пожирающее все окрест себя.

К тому же не один Иоанн заметил эти знамения небес. Неумело щелкавший ножницами Малюта, который за всю свою жизнь только несколько раз стриг овец, да и то давно, признался уже после того, как подровнял бороду Иоанна «под царя», что словно кто-то незримый водил его руку, заставляя убрать лишнее то с одного, то с другого бока.

Сам Гришка был против этой затеи со схожестью. Не зная истинного замысла Иоанна, он считал это пустой блажью. Какая разница? Немалых трудов стоило убедить его в том, что если показать Подменышу его точное отражение, то гораздо легче будет поиметь с него вотчины и прочее.

Ну а говорить про небесное покровительство в тот отчаянный лихой день и вовсе ни к чему – оно присутствовало сплошь и рядом. Чего стоит один только дом со смолой. Завеса получилась – лучше не придумать. А в довершение ангелы-заступники истинного царя смогли увести всех стрельцов от двойника, оставив всего одного, после чего и возник у Иоанна дерзкий план выманить Подменыша куда-нибудь подальше.

Конечно, риск был, и немалый. Кликни двойник стрельцов вместо того, чтобы кидаться в погоню самолично, – и все. Не сносить тогда Иоанну головы. Но тут уж как при игре в зернь, когда проигравшийся ставит на кон дорогой нательный крест, надеясь, что одним махом сумеет отыграть все остальное.

Крест узник с себя не снимал. В этой игре ставки были куда выше. Жизнь против удачи – вот как обстояло дело. Но была у него твердая уверенность, что все выйдет как надо. Откуда она взялась, вытеснив из сердца страх перед возможным проигрышем, он не знал, но догадывался – да все оттуда же, с небес.

Он и остановился-то так вовремя лишь потому, что получил очередной тычок в бок от своего ангела покровителя, иначе бежал бы без оглядки до самого корнеевского кружала. Может, он и тогда не сумел бы переломить в себе страх, но впереди, прямо по ходу, черным жутким пятном вдруг возникло нечто настолько страшное, что оно перевесило опасность сзади. Тогда-то Иоанн остановился и с вызовом обернулся к догонявшему его всаднику.

Ну а дальше все было просто. Так просто, что он и сам впоследствии удивлялся. Помогла и ненависть, и ярость, и гнев, от которого застилало в глазах. Опять же подсобил и Малюта, заставив Подменыша обернуться, потому что одно дело – резать человека, который смотрит тебе прямо в глаза, и совсем другое – когда он отвернулся.

Со стрельцами тоже все вышло славно. Иоанн хоть и не сидел на уроках Федора Ивановича, но он и без поучений старика Карпова почуял, что сейчас самый лучший для него выход в том, чтобы говорить без умолку и не просто говорить, но и виноватить их всех, бросивших своего государя на растерзание злобным поджигателям.

Обвинив всех, но больше Епиху, не давая тому произнести ни слова в свое оправдание, он спустя время сменил гнев на милость, решив, что «кнута» хватит и пришла пора удоволить «пряником». С этой целью он похвалил того же Епиху за то, что тот оказался таким расторопным при тушении пожара, пообещав выдать ему целых три рублевика и по одному – каждому из стрельцов. Огрести месячное жалованье за несколько часов работы – было от чего возрадоваться.

Правда, Иоанн тут же взял с них клятву ничего не рассказывать о приключившемся на пожаре с ним самим, сославшись, что слух об этом немедля долетит и до смерти напугает Анастасию Романовну, а она и без того хворает. О том, что царица больна, новоявленный царь не раз слышал, когда ожидал выезда Подменыша, и тоже счел это добрым для себя предзнаменованием.

«Коли она, если все обойдется с Подменышем, сдохнет от моих рук, то ни у кого и в мысль не придет, что я к ней длань приложил», – рассуждал он.

Драную одежу на государе зоркий Епиха таки приметил, равно как и кровь на ней. Но когда он по простоте душевной спросил об этом у царя, тот лишь бесшабашно отмахнулся:

– За сук зацепился, когда гнался за татем. И кровища тоже не моя – лихого человека. Саблей полоснул его наотмашь, вот она и брызнула.

– А Игнашке-то подсобить не надобно? – озаботился Епиха. – Можа, послать двух-трех в помощь?

– Один там всего остался. Мыслю, что не след десятку стрельцов за одним татем бегать. Не личит это, – отрицательно мотнул головой Иоанн. – Чай, он и сам управится, не маленький. К тому ж у беглеца ни сабли, ни меча нет.

– Можа, у него нож засапожный имеется, – заметил Епиха.

– И нож ему прятать негде, – усмехнулся царь. – В лаптях он был – какой уж тут нож. У меня – дело иное, – добавил тут же, упреждая дальнейшие расспросы стрельца. – Мой и сабельку в руках держал, и засапожник уже вытащил. Еле-еле я его ссек. Вот вернется Игнашка, так он обоих и привезет. Второго-то татя я велел живым поймать. Он нам все и поведает – кто такие, да откуда, да по чьему повелению поджог учиняли.

Тем все и закончилось. А наутро приволокли мертвого Игнашку. Но у кого же язык повернется попрекнуть государя, что надо было послать в помощь парню еще двоих или троих, так что Епиха, не говоря уж о всех прочих, не сказал ни слова. Да и кому говорить, когда сам Иоанн чуть свет ускакал в Коломенское к Анастасии Романовне.

Единственно, с кем Епиха поделился своим сожалением, был Тихон. Случилось это спустя еще сутки. Рассказывать о том, что погоню за татями учинил сам государь, он поначалу не собирался, памятуя про царский запрет, но уж очень настойчив оказался молодой сотник. Настолько, что слово за словом вытянул из Епихи все до самой мельчайшей подробности. А как не рассказать, когда тот – твой начальник.

К этому времени скорбная весть о смерти Анастасии Романовны уже долетела до Москвы, а потому Епиха посчитал, что тайну теперь хранить ни к чему – никого уже ею не напугаешь. Но другим он никому о том не рассказывал – уж очень мелкой была эта новость по сравнению с той огромной и страшной, что привезли из Коломенского. По той же причине молчали и все остальные. Известие о смерти царицы тяжелым могильным камнем погребло под собой все прочие, ставшие на ее фоне пустяшными, не достойными даже краткого упоминания.

Потому в летописях того времени и зафиксировано лишь личное участие Иоанна в тушении пожаров, которое, в точности следуя имеющимся у него источникам, отобразил в своей «Истории государства Российского» и Карамзин, написав, что царь «сам тушил огонь, подвергаясь величайшей опасности: стоял против ветра, осыпаемый искрами, и своею неустрашимостью возбудил такое рвение в знатных чиновниках, что дворяне и бояре кидались в пламя, ломали здания, носили воду, лазили по кровлям. Сей пожар несколько раз возобновлялся…»

Епиха, потрясенный уходом из жизни Анастасии Романовны, даже не обратил внимания, что Тихон как-то странно отнесся к его рассказу. Сотник даже с лица спал, прямо побелел весь. Хотя разве тут до таких пустяков, когда столь великое горе приключилось. Впрочем, в ту пору не один Тихон смурной был – чуть ли не вся дворня. Бабы так и вовсе в голос ревели.

Ничего этого Иоанн не знал, нежась в мягкой постели и мечтательно представляя, чем бы эдаким ему заняться сегодняшним днем. Несколько беспокоила необходимость хранить по умершей траур, при одной лишь мысли об этом его всего передернуло: «Еще не хватало по этой твари сокрушаться! Ехидна ядовитая, и та в сравнении с нею – голубка сизокрылая!»

Впрочем, один день он хоть и с трудом, но продержался. А вот на другой, когда кто-то из придворных елейно заметил, что-де столь уж шибко печаловатися государю не след, ибо дела потребно творити, он обрывать говорившего уже не стал…

Глава 5
ПОСЛЕ ПЕРЕРЫВА

Иоанн с интересом уставился на молодца, встретившегося ему в узкой галерейке, своим многозначительным молчанием побуждая его вести речь дальше. Тот по инерции промямлил, что жизнь с уходом Анастасии Романовны, упокой господь ее пресветлую душеньку на небесах, еще не закончилась и есть в ней место и для иных радостей, после чего, окончательно смутившись, замолчал.

– Ты кто есть? – буркнул Иоанн. – А то я все глазоньки проплакал, дак ныне зрю ими яко в тумане. Лика твово вовсе пред собой не вижу.

– Васька я Грязной, – пролепетал тот, с ужасом осознавая, что на сей раз простой взбучкой ему не отделаться.

– А про каки-таки ныне радости ты рек? – все так же зловеще хмурясь, поинтересовался Иоанн.

– Да я… – замялся Васька, но государь был неумолим:

– Начал, дак уж ответствуй до конца.

– Я про то, что твое вдовство любая женка утешить рада будет, лишь мигни, – еле слышно произнес тот, набравшись духу, но тут же оговорился, чтоб оставить себе хоть малый путь к отступлению: – То я про опосля сказываю. Ну там, чрез лето… али два…

– А ныне, стало быть, не рада, – как-то неопределенно хмыкнул царь.

– И ныне… рада, – все так же запинаясь, но на сей раз от неожиданности, ответил Грязной.

– Не верю! – отрезал Иоанн. – Мямлишь больно. А коль повелю найти таких – сыщешь?

– Немедля, государь, – совсем перестал что-либо понимать Васька.

Удивление от столь необычного разговора было столь велико, что ему стало казаться, будто это все происходит в каком-то диковинном сне. Он даже стал тихонько нащупывать свою ягодицу, чтоб ущипнуть себя за нее и проснуться. Но сколько бы не наяривал со щипками, а под конец и с вывертом, для пущей надежности, видение диковинно настроенного царя не исчезало.

– Сызнова не верю! – рявкнул Иоанн. – Посему желаю на деле проверить – лжа это пустая али взаправду.

– Так я… чего, государь, – протянул Грязной, выгадывая время и лихорадочно пытаясь сообразить, что на самом деле хочет от него государь. Ну не бабу же ему приводить?! Нет, гулящих девок, охочих до этого дела, Васька знал уйму, да и кто из москвичей о них не ведал…

К тому же, чтоб сыскать веселую женку, вовсе не надо далеко идти. Вон, выйди из Кремля чрез Фроловские ворота да пройдись по Троицкой площади [22]22
  Ныне Красная площадь, но это название она получит лишь во второй половине XVII в.


[Закрыть], и все. Только не броди в Пирожном ряду, не лезь в Калашный или Гречневый, а возьми сразу вбок, поближе к новому каменному храму Покрова богородицы, который сейчас отделывают уже изнутри. Близ него испокон веков, еще когда там стояла деревянная церквушка святой Троицы, всегда торговали и продолжают торговать всевозможными безделицами для баб, чтоб всяким там боярыням или просто модницам было чем набелиться да нарумяниться.

А в самом конце этого дальнего угла можно купить не только полотно, холст и нитки. Надо только приглядеться как следует и тут же увидишь, что у бойкой разбитной молодки, торгующей кольцами, во рту перстень с бирюзой. Это она не просто так его взяла. Он – знак для тех, кто понимает, и говорит о том, что эта Маша не просто хороша, но и, в отличие от поговорки, будет ваша. Конечно, если деньга имеется, да не одна.

А впрочем, можно и вовсе из царевых палат не выходить. Надо лишь спуститься вниз да прогуляться по поварской, али в иные какие места. Дворовые девки ох и бойки, да не только на язык, а всяко. К иной, правда, и тут без подношения не сунешься – задарма своей красы опробовать не дадут, то есть сызнова деньгу иметь надо, чтоб колечко купить, плат расписной или подороже вещицу. Но есть и другие. То ли свербит у них в одном месте, то ли просто слаба на передок, да оно и не важно. Словом, Грязной хоть и вечно без серебра хаживал – станет он еще тратиться, но без ласки не оставался.

Но одно дело – подвалить самому, да, распустив язык подлиннее, молоть им, пока бабы хохотом не зайдутся, и совсем другое – к государю их привести, да еще когда – на другой день опосля похорон. Ныне привел, а завтра кубарем из Кремля выкатишься. И не просто выкатишься, а на Лобное место. И поделом. Головой-то, что на плечах, не только есть надобно – ей еще и думать полагается. А тем, кто этого не делает, она без надобности.

Но уж больно отчаянный малый был Васька. Он и баб-то все больше отчаянностью брал. Волков бояться, так и в лес не ходить, а что такое царские палаты? Да тот же лес, причем столь дремучий – куда там сказочному. И в нем либо тебе ветка глаза выколет, либо стая звериная к дереву прижмет и растерзает, либо ты из него с полным лукошком грибов да ягод вернешься. Вот и решил Грязной отважиться. Робел, пыхтел, потом обливался от страха, но, уж коль решил в душе, – будь что будет, так и не отступал. А уж вышло-то – лучше не придумаешь.

Правда, свою бабу он так и не поимел. Не до того было. Главное – царя развеселить. Потому он все больше шутил, балагурил, а между делом подливал и подливал Иоанну из всевозможных объемистых братин, стоявших на столе. Расчет-то простой – в хорошем настроении государь и его, Ваську, карать не станет. Ну и опять же себя не забывал. Но это уже больше от того, чтоб смущение преодолеть. Чай, впервой с самим государем пировать приходится, и как тут себя вести – неведомо, а хмель – он сам хозяина, взявши его за ручку, по нужному пути-дорожке поведет. Грязной и балагурил-то все больше от стеснения, особенно поначалу.

– Первую чару пить – здраву быть, другую пить – ум веселить, утроить – ум устроить, четвертую пить – неискусну быть, пятую пить – пьяным быть, – приговаривал он, в который раз наполняя царский кубок.

– Так это уже шестая, – замечал Иоанн.

– А коль чара шестая – пойдет мысль иная, – тут же находился Васька.

– А седьмая? – любопытствовал государь.

– А седьмую пить – безумну быть, – не лез за словом в карман Грязной. – А к осьмой приплести – рук не отвести.

Он еще помнил, как оправдывался перед Иоанном, когда промедлил в очередной раз наполнить ему чашу.

– За девятую приняться – с места не подняться, – виновато развел он руками и тут же прокомментировал падение посуды от неловкого движения рук царя: – Гости пьют, да чары бьют, а кому оно не мило, того мы в рыло.

И потом все. Туман перед глазами, число хохочущих развеселых девок вдруг удвоилось, и он тяжело брякнул свою кудрявую голову прямо в блюдо с недоеденной поросячьей ножкой. Так и уснул на лавке, притомившись. Проснулся же от увесистого тычка в бок. Глянул сонными глазами – государь стоит и зубы скалит. А вскочить не успел – Иоанн сызнова к уху склонился и шепнул:

– Передых даю, пока я добрый, но чтоб к вечеру…

И многозначительно так прищурился. Васька так и обомлел. Неужто не привиделось ему вчерашнее, неужто и впрямь оно было?! Он и сам себе дивился – как это у него наглости хватило вообще о таком заикаться? Не иначе как во хмелю был. И радость на душе – вот как славно получилось-то.

С того дня и закрутилась карусель, да такая веселая, что спустя всего восемь дней после похорон царицы в Кремль к государю явилась необычная процессия. Посредине – митрополит, по бокам – епископы. А главное – просьба уж больно необычная, чтобы Иоанн отложил скорбь да женился.

То есть царь так звонко гулеванил вместе с Васькой да братцем его Гришкой и прочими, что весточка о его безобразных кутежах и иных непотребствах дошла даже до владыки Макария, которого не замедлили оповестить, что государь «паче яр быти и прелюбодействен зело» [23]23
  Слова летописца не преувеличение. Судите сами: царица скончалась 7 августа, и уже через восемь дней после ее кончины (по Карамзину) от духовенства поступило такое бесцеремонное предложение, которое в переводе на современный язык звучало так: «Да плюнь ты на нее, царь. Покойницу все равно не воскресить, а так рьяно таскаться по бабам твоему величеству не к лицу – что народ подумает. Лучше женись, да и дело с концом».


[Закрыть].

В ответ на просьбу Иоанн лишь согласно мотнул тяжелой с перепою головой и почти сразу – всего через три дня – объявил имя предполагаемой избранницы. А чего тут задумываться, когда он уже давно решил на своей, из Руси, ни за что не жениться. Хватит с него «робы» [24]24
  Роба (искажен. раба) – здесь упомянуто в смысле «подданная».


[Закрыть], которая даже не сумела отличить – законный супруг с нею спит или неведомо откуда взявшийся пришлый мужик.

Пусть у этого окаянного двойника, столь схожего с ним ликом, жена – дочь какого-то там окольничего, он же… Хотя нет, женился-то он на ней сам, а не Подменыш. Как с этим быть? Но тут же успокоил себя мыслью, что не в зачет, потому как содеяно по отцову завету, то есть можно сказать, что не по собственной воле. Сказано было в тайной грамотке – из рода Захарьиных-Юрьевых, вот он, как послушный сын и… Словом, не считается.

Зато теперь он, как истинный государь, желает соединить свою царскую кровь непременно с царской. А какая там ближе всего? Польша? Тогда о чем думать?

И поначалу дело пошло на лад – Сигизмунд II был вовсе не против отдать свою сестрицу Катерину за государя всея Руси. Во всяком случае, первоначальный ответ был хоть и туманен, но весьма и весьма обнадеживающий. Но тут вмешался королевский совет, сенаторы в один голос потребовали, чтобы московский государь лишил прав на престол своих детей от первого брака и прекратил военные действия в Ливонии.

Что касаемо шестилетнего Ивана и трехлетнего Федора, тут царь особо и не возражал, хотя тон ему не понравился. Мало того что старцы в избушке то и дело чего-нибудь от него требовали, так теперь и здесь то же самое. Разве ж это дело?

Отдавать Сигизмунду Ливонию Иоанн тоже не собирался. Напротив, он решил утереть нос Подменышу, который по своей холопьей тупости так и не сумел ею овладеть, и показать, как нужно воевать и побеждать. Словом, расстроилось.

К свеям решил было обратиться, но там при дворе затеяли траур в связи с кончиной короля Густава Вазы, так что и на севере его ждала неудача. Рисковать же получить какое-либо оскорбление в случае обращения к императору Максимилиану он не решился вовсе. Однако слово, что дал себе, сдержал и в жены взял не свою подданную, а «благородных» кровей. Насколько – сказать трудно, потому что кабардинский князь Темир-Гука, если смотреть на его владения беспристрастным взглядом, уступал многим из его именитых вотчинников и не только князьям, но и иным боярам. У тех же Романовых-Захарьиных что землицы, что крестьян имелось куда как побольше.

Зато юная Кученей, тут же окрещенная в Марию, и впрямь была красива. Правда, чуточку раскосые глаза кабардинки сверкали излишне дико, да и не обладала она ни вежеством, ни изысканностью манер, но тут уж ничего не попишешь. Зато не роба.

Пировали три дня, и все это время ворота Москвы оставались под замком. Согласно указу государя, всем жителям столицы, равно как и ее иноземным гостям, запрещалось покидать и город, и даже свои дворы.

Но это было потом, спустя год, а пока Иоанн с первых же дней приступил – помимо вечерне-ночных увеселений – к тому, к чему давным-давно стремился всей душой. Душа горела поквитаться с гнусными мерзавцами, которые обманом выкрали его из сельца Воробьево в близлежащий лесок, а оттуда, напоив какой-то дрянью, спровадили в дальний путь к проклятым заволжским старцам.

Избушка научила его не торопиться, и, потому, как бы ни стремился он к отмщению, внешне своей торопливости он ничем не выдал, неспешно вызнавая, как да что. Сведения, которые он получил в течение первой же недели, не обнадеживали. Оказывается, о том, что заволжские старцы на самом деле еретики, стало известно и в Москве, но, вызванные на допрос, они все, включая отца Артемия, успешно сбежали из Руси в Литву. Пытаться достать их оттуда было можно, но настолько хлопотно, что Иоанн даже не стал пробовать, оставил на потом.

К тому же, как ни крути, а они были не более чем сторожами. Да мало того, что сторожами, так ведь они еще и искренне считали, что перед ними не царь всея Руси, но лишь человек, до чрезвычайности похожий на царя и по этой причине возомнивший себя им. Так в чем их преступление? Возлагать на них вину за его двенадцатилетнее пленение все равно что винить землю за то, что она позволила вырасти ядовитому грибу, которым ты отравился. А вот где взять этот самый мухомор – Иоанн не знал. Пока не знал.